Текст книги "Юность в Железнодольске"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Не знаю, по собственной ли охоте или по заданию школьного комитета комсомола, но только так произошло, что Костя Кукурузин стал пионервожатым того самого четвертого класса, в котором я учился.
Вечерами Костя пропадал в гимнастическом зале клуба железнодорожников. Поднимался под потолок по канату; разведя руки в стороны, зависал крестом на кольцах; делал на турнике склепку; работая на коне, обтянутом толстой, коричневой, до глянца отполированной кожей, стриг в воздухе вытянутыми в струнку ногами.
Наверно, ему показалось, что наш класс больше всего нуждается в физической закалке, поэтому он решил заняться с нами гимнастикой. Немного погодя он выделил среди нас ловких и сильных, и мы начали готовить пирамиду, контуры которой напоминали доменную печь. Во время октябрьского утренника мы соорудили эту пирамиду перед всей школой, и нам долго с восторгом хлопали, но то было позже, а до утренника мы собирали цветные металлы на скрапной площадке завода, пилили дрова вдовам и старухам, помогали рыть картошку семьям, где было много голопузой детворы и лишь один кормилец. Однако сильней всего запала мне в душу неделя, когда мы с Костей готовились к сбору денег для помощи детям республиканской Испании и собирали эти деньги.
Костя был уверен – и убедил меня, – что если мы оденемся чисто, торжественно, будем в красивых «испанках», да, входя в комнаты, будем вскидывать над плечом кулак и с воинской четкостью произносить приветствие «рот фронт», то нас будут встречать сердечно, и всех будет трогать наше обращение, и мы соберем огромную сумму.
Видя, что мне позарез нужна «испанка», и не какая-нибудь сатиновая, с помпоном из ниток мулине, а шерстяная, краснокантовая, с шелковой кисточкой на переднем уголке, мать дала бабушке червонец и велела нам идти на толкучий рынок.
Хотя наказ матери был точен и строг, бабушка все подводила меня к портнихам-надомницам, продававшим сатиновые и фланелевые «испанки», а едва я кидался к мужчине, – он носил на растопыренной пятерне синюю шерстяную «испанку», точь-в-точь такую, о которой я мечтал, – бабушка силой утягивала меня в толпу.
Для бабушки было важно не то, чтобы выполнить поручение дочери, и не то, что мне нужна была красивая дорогая «испанка», а то, чтобы в ы к р о и т ь из червонца рубликов семь на бутылку водки, на подсолнечные семечки, на белый в черную крапинку ситцевый платок.
Червонец она засунула в карман своей длинной до пят юбки, и он там умопомрачительно трещал, когда она проверяла, не исчез ли он. Но как мои глаза ни искали меж складок юбки разрез, ведущий в этот карман, они его так и не обнаружили; на худой случай, я думал, что попробую вырвать червонец из юбочного кармана. Тогда я решился на хитрость. Кадыкастый старик по дешевке продавал командирскую пилотку. Пилотка была поношенная. Я сказал, что если ее умело перелицевать и слегка переделать, то получится замечательная «испанка». Бабушку обрадовало это предложение, и едва она достала червонец, я выхватил его и удрал, а через несколько минут купил т у темно-синюю, краснокантовую, с шелковой кисточкой «испанку».
И действительно, встречали нас лучше некуда. Я входил первым. Белая до мерцанья рубашка и пламень галстука возникали в зрачках человека, встречавшего меня. Подойдя близко, я начинал видеть в еще сторожких, как дула, зрачках, «испанку» и красную каплю (кровь, да и только) ее кисточки. Но в следующий миг передо мной полностью были глаза, затеплившиеся вниманием, и тут же мой взгляд охватывал все лицо, и это лицо уже светилось расположением, доверчивостью и желанием не принести тебе огорчения. Зачастую это были женские зрачки, глаза, лица. И искал я именно их.
Мужчины работали или спали, возвращаясь из ночной смены. Спали они, спрятав голову меж подушек от немилосердного, разнозвучного, постоянного днем шума. А если кто-либо из мужчин встречал нас, то сначала в какой-то сумрачности, и в зрачки им не гляделось, да и ускользали они, затенялись; а после, никого за нами не увидав, кто им нежеланно ожидался, мужчины радовались, давали полтинник, рубль, а то и трешку, а если дома не было денег, оправдывались, бежали к соседям занимать и ни разу не возвращались с пустыми руками.
Женщины, когда мы уходили, занеся их фамилию и адрес в тетрадь и дав им расписаться, любопытствовали, где куплена моя «испанка» (у Кости была строгая, касторовая, без кисточки), мечтали завести такую своим чадушкам, хоть одну на всю ораву, иногда спрашивали, обращаясь к Косте, не из самой ли Испании мальчонка, и на его шутливый ответ, что я обыкновенный уральский русак, говорили, что не поверили бы ему, если бы я не шпарил очень бойко на нашем языке. Наверно, они лукавили тогда, а мы не понимали этого, а может, только я не понимал, однако через них я поверил в то, что моя «испанка» производила неотразимое воздействие.
Начинать сбор денег с нашего барака мы не решились. У знакомых просить всегда трудней: по-свойски легко выкручиваются, жалуются на нужду, выставляют из комнаты. Обойдя бараки всей улицы, мы затемно вернулись в свой барак.
Прямо напротив входных дверей была комната Кидяевых. Их отец, кочегар паровоза «овечка», любил объяснять свою национальность.
– Мы из народа эрзя. А есть еще у нас, у мордвы, народ меря.
У него было четыре сына: первый – Иван, второй – Пашка, третий – Федька, последний Алешка. По именам он их не называл. Называл по цвету волос: Ивана – Черный черт, Пашку – Медный черт, Федьку – Русый черт, Алешку – Сохалыдый черт. Где он взял такой цвет, мне неизвестно, только волосы у Алешки были золотисто-каштановые.
Когда Кидяеву требовались сыновья, он выходил на крыльцо и громко кричал:
– Черный черт, Медный черт, Русый черт, Сохалыдый черт, сю-да!
Кидяев и все его «черти» были дома Он курил махорку, лежа на кровати, Федька и Алешка играли никелированными шариками в бильярд, установленный на табуретке, Иван решал задачи по тригонометрии, а Пашка рисовал акварелью его портрет.
Костя Кукурузин похвалился, что мы собрали страшно большую сумму, и покачал на ладонях пачку бумажных денег и хромовый кисет, увесистый от мелочи.
– Коль сборы крупные, пора закругляться, – весело предложил Кидяев.
Он встал и спросил о том, а по скольку внесли мы с Костей сами, узнав, что отец Кости дал десятку, а моя мать внесла пятерку, озадаченно почесал в затылке.
– С достатком ваши родители. У меня вон не едоки, а просто разорение. Целых четыре мельницы. Что ни дай, все мигом перемелют. Рублевку пожертвую. Не получил еще, а капиталу всего два рубля с медяками.
– Дело добровольное, дядя Кидяев. Спасибо вам.
У Пашки был лотерейный билет, по которому он мечтал выиграть путевку на кругосветное путешествие. Он стал нам навязывать этот билет, но мы отказались: уж слишком Пашке хотелось о б о г н у т ь ш а р и к.
По соседству с Кукурузиными жила семья голубоглазых татар Галеевых, недавно приехавших в Железнодольск откуда-то из казанской деревни. Галеев-старший кое-как говорил по-русски, его жена и дети знали только татарский язык. Галеев был уборщиком окалины на блюминге. Когда стальной слиток катится по рольгангу, когда его обжимают в могучих зеркальных валках и когда он, сильно потощав и вытянувшись, летит дальше по рольгангу, тогда с него осыпается хрупкая сизо-серая окалина; ее-то и выгребает из-под рольгангов и валков молчаливый, жилистый Галеев. Как раз он работал на блюминге, и мы с Костей растерялись, не зная, как объяснить Галеевым, зачем явились. Но я вспомнил, что нашим толмачом может быть Хасан Туфатуллин, и сходил за ним.
Как выяснилось, никто из Галеевых: и мать, и ребятишки – самой старшей из них по имени Зяйняп было одиннадцать лет – ничего не слыхали об Испании. Ради доступности Костя называл испанцев цыганами. Не надеясь, что его поймут, не стал говорить о республиканцах, интернациональных бригадах и фалангистах, лишь сказал, что в Испании идет гражданская война между красными и белыми и что деньги мы собираем для помощи детям красных. После того как Хасан, вероятно, делая от себя длинные добавления, втолковал Галеевым то, о чем говорил Костя, они пришли в замешательство, а потом наклонили лица и стояли не двигаясь, либо в недоумении, либо в стыде.
Немного погодя Зяйняп почему-то обрадовалась и быстро достала из сундука платье с оборками, к подолу которого были пришиты серебряные монеты. Ее мать взяла большой хлебный нож и начала им срезать монеты. Она высыпала монеты мне в горсть. Возле ободка в каждой монете чернела дырочка. В магазинах пробитые металлические деньги не ходили, зато на базаре их покупали в драку башкирцы, торгующие круглыми комками сливочного масла, твердыми шарами крута и румчука. Все серебро было советское, отчеканенное в 1924 году, кроме полтинника, царского, с оттиском лица Николая Второго. Полтинник, по совету Кости, я возвратил Зяйняп, и она торопливо спрятала его в карман передника.
Нас с Костей тронула сознательность маленькой Зяйняп и щедрость ее какой-то бессловесной до немоты матери. Мы торжественно отдали Галеевым салют, подняв ладони к «испанкам». Галеевы застеснялись, и только самый крохотный из них, бритоголовый Халит, отсалютовал нам, сверкая проказливыми глазенками.
Из мальчишек нашего барака, не исключая Кости и меня, больше всех следил за событиями в Испании десятилетний Вадька Мельчаев. Он был настолько бесстрашен, что брала оторопь от его бесстрашия. Он не боялся лягачих лошадей с конного двора, цепных собак, бандитов, буйных пьяниц, заводских механизмов, грозы, половодья.
Вадька бегал на войну, однако ему не везло: ловили и возвращали восвояси. Пытался он бежать и в Испанию, прослышав, что туда можно попасть, пробравшись в Одессе на пароход, но ему не удалось доехать и до Москвы: сняли с поезда под Златоустом. Теперь он мечтал о новом побеге в Испанию, но не морем, а по воздуху, да никак не мог разузнать, откуда улетают в эту страну наши самолеты.
Кто-то тер напильником по твердому певучему железу в комнате Мельчаевых. Едва мы постучали, там наступила такая тишина, что стало понятно: нам не собираются открывать. Улыбаясь, Костя наклонился и прошептал в замочную скважину, что Вадька напрасно мается: финку он сделает скверно, а вот если попросит его, Костю, то он смастерит ему самораскрывающийся ножик, который не отберут в милиции и который удобней и нужней всякой финки.
Почти сразу щелкнул крючок и распахнулась дверь.
Вадька прошел к столу, принялся отвинчивать тиски, в которые была зажата узкая пластинка из рессорной стали. Костя посмеялся над Вадькой: герой, а таится.
– Папа сердится, – грустно промолвил Вадька.
Своего отца Платона – тихого рослого человека – Вадька уважал. Может, за то уважал, что отец, как говорили барачные женщины, в нем души не чаял. А может, потому, что у его отца была опасная работа: он был машинистом трансферкары на блюминге. В отличие от меня Вадьку не тянуло на завод, но иногда он увязывался за мной, и мы, блуждая по прокатным станам, добирались до блюминга.
Мы входили на блюминг со стороны нагревательных колодцев и уже с железнодорожных шпал, из полумрака, который время от времени рассеивало свечение огромных слитков, привозимых в полых, толстостенных, четырехгранных изложницах, видели, как могучий кран вынимал из колодца или изложницы огненно-красный слиток, защемив его острую головку клещами, и тащил к трансферкаре, издавая рокот и гонг. Стремительностью скольжения и своей формой трансферкара напоминала нам катер. Платон, управляя трансферкарой, как бы сидел в «корме», а слиток загружался в носовую часть.
Всякий раз, когда слиток зависал над трансферкарой, мне казалось, что у него оторвется головка, – как-никак в нем то шесть, то двенадцать тонн, – и он рухнет в трансферкару, и если повалится на «корму», – расплющит и сожжет Платона.
У Вадьки, хоть он с виду вроде бы не волновался за жизнь отца, всегда от тревоги темнели серые глаза. Пока трансферкара отплывала с места и, сиренно ревя электромотором, устремлялась к рольгангу, мы слегка веселели. А как только слиток, бойко потряхиваясь на рольганге, начинал катиться к ждущим валкам, а трансферкара пускалась в обратный путь, мы окончательно приходили в себя и обычно удивлялись тому, как о н т а м д ю ж и т: ведь кран кладет тысячеградусный слиток совсем рядом с ним! Потом опять и опять повторялись и наша тревога за Платона, и восхищение его выносливостью. И мы возвращались домой, чувствуя себя такими, будто напились сказочной живой воды, от которой прибывает сила.
Вадька догадался, за чем мы пришли, заметив деньги в Костиных руках. Вадька и сам собирал средства в помощь детям Испании. Он копил деньги для побега и полез под кровать, где был тайник.
На полу молча играла разноцветными камешками Тоня. Выбравшись из-под кровати, он сел перед ней на корточки и, чуть гундося – передразнивал ее выговор, – сказал:
– Ну, опять сболтнешь языком: «Папа, наш Вадька не прячет деньги под кровать».
Тоня насупилась и замахнулась на брата кулачком:
– Как дам – полетишь по задам.
Недавно Тоня распотешила весь барак. Вадька без спроса зарядил патроны, взял ружье, настрелял куликов и сварил из них суп. Тоня, которой брат велел помалкивать, вылепила отцу, вернувшемуся с завода, про Вадькино самовольничание:
– Папа, Вадик не брал порох и дробь. Он не охотничал. Мы не кушали суп из птичек.
Уходя от Мельчаевых, мы услышали, как Тоня сказала брату:
– Вадик, ты ведь не дал им бумажных денежек? Да ведь же?
– Ох, Тонька, Тонька! Ты дурочка шиворот-навыворот.
У Туфатуллиных играли в очко. Банковал Колдунов. Он подал Хасану очередную карту, тот приложил ее к другим картам и стал медленно-медленно выдвигать ее с уголка. Выдвигают карту с уголка по разным причинам: из боязни, что будет перебор, то есть для того, чтобы не сразу обнаружить проигрыш, когда бьют на весь банк И трепещут, что придет несчастливая карта; если заподозрили банкомета в махлевке – вроде бы не сводят взгляда с выдвигаемого уголка, а на самом деле следят за пальцами, которые держат колоду карт.
Хасан, похоже, взял пятую или шестую карту и высовывал ее расслоившийся уголок муторно долго, наверно, потому, что отчаялся выиграть, а может, потому, что нечем будет платить в случае проигрыша. Неожиданно для всех он радостно бросил карты на кровать и загреб банк; в банке был промасленный до прозрачности рубль, гора мелочи, ученические перья, бамбуковый веер, жестяная коробка с леденцами.
Папироса марки «Северная Пальмира» дымилась у Хасана за ухом. Он достал ее ногой и вставил в рот. Затем втолкнул под большой палец левой ноги колоду, а правой ногой дал по карте Тимуру Шумихину, Васе Перерушеву и Колдунову.
Хасан давно умел задирать ноги за шею, но с прошлой зимы, после гастролей циркового артиста Сандро Дадеша, он начал их развивать.
Сандро Дадеш, рожденный безруким, быстро выбегал на арену. Его черные лакированные туфли сверкали, шелк черной накидки стелился на уровне плеч, мерцали черные волосы. Сандро Дадеш приглашал несколько человек из публики, они вставали возле мольберта. Он брал ногой уголь, рисовал силуэты их лиц и срывал использованные ватманские листы. Он жонглировал ногами, пистолетным выстрелом сшибал с колпака меднопуговичного служителя шафранное яблоко.
Рисовать ногами Хасан никак не мог научиться, жонглировать – тоже. Зато он насобачился стрелять из мельчаевской двустволки; правда, пороховой отдачей его всякий раз опрокидывало навзничь. Пальцами ног он наловчился раскрывать и смыкать ножницы и вырезал ими бумажные кружки, звезды, треугольники. Мы гордились Хасаном и звали его Хасандро Дадеш.
Костя остановил игру. И так как Колдунов, Вася Перерушев, Тимур Шумихин б ы л и п р и п о с л е д н е м, то Хасан, находившийся в основательном выигрыше, отгреб нам своей мелочи.
– В пользу МОПРа, за всю братву.
Петро Додонов мечтал о сыне, а Фекла все рожала ему дочерей. Кроме Кати с Леной-Елей, было у Додоновых еще две дочки. Самая первая, которая умерла в сибирской деревне Ермиловке, когда они крестьянствовали, и последняя, похороненная над высокой береговой кручей реки Галки – притока Томи, – когда Петро валил кедры в тайге. Все девочки во время Феклиной беременности бойко брыкались, лишь только Лена-Еля слабо шевелилась. Петро боялся, как бы ребенок не умер в чреве, и прикладывался ухом к животу жены, счастливый, сообщал ей, что у н е г о т а м к о л о т и т с я с е р д ч и ш к о. Они ждали мальчика, а коль о н развивался вяленько, то решили, что мальчик и родится, и заранее нарекли его Кириллом. Но родилась Лена-Еля. Петро часто называл ее Кириллой в покупал ей, словно мальчишке, с авансов и получек игрушечные тракторы, паровозы, локомобили, конные грабли, ветряные мельницы.
Когда мы вошли к Додоновым, Петро и Лена-Еля сидели на полу, катая друг к дружке зеленый бетоновоз. Жестяной кузов резко запрокидывался от толчков, и, летя по скобленой половице, бетоновоз привставал на задние колеса и падал набок. Все это настолько веселило их, что они закатывались от смеха.
Мы с Костей, занятые своим важным делом и уставшие за день, конечно, не могли понять, чего в том смешного, что у бетоновоза запрокидывается кузов и что после этого он брякается на пол, и сурово переглядывались. Петро промокнул слезы рукавом сатинового спецовочного пиджака. Встал. Досмеиваясь, он пошатывался и пытался говорить. Без того было ясно, что Петро выпил с зарплаты и подарил «сыночку» новую машину, а он все-таки сказал нам об этом.
В присутствии Петра нелегко было держаться гордо, отстраненно или, как теперь, со строгостью занятых людей. Оказываясь около него, ты начинал чувствовать, что не можешь не улыбаться. Если он садился с семьей есть сваренную целиком картошку, если он смотрел сквозь окно на утреннее небо над перевалом, разделявшим Тринадцатый участок и Одиннадцатый, если приставлял к губам глиняную курочку и дул, закрывая и оттыкая дырочки у нее на спине, то не было на свете картошки вкуснее, то возникало чувство – уже одного этого достаточно, чтобы быть счастливым, раз ты можешь смотреть на утреннее небо, то и простенькие свистовые трели, которые выпрыгивали из пустой курочки, были для тебя отрадней гитарного, гипнотического шепота, залихватских россыпей гармошки, кружения сияющих звуков духового оркестра.
Кто бы ни зашел к Додоновым, взрослый ли, маленький, всякого Петро встречал приветливо, каждый был ему интересен и от каждого ему хотелось з а ч е р п н у т ь что-нибудь для души. Те люди, кого он знал давно, о Петре но меняли доброго мнения, а те, кого он не знал, едва познакомившись с ним, сразу чувствовали в нем чистосердечного человека, который не способен допустить ничего дурного. Глаза Петра по-прежнему оставались младенчески синими, и было непонятно, как они не вылиняли за эти годы от жгучего жара и слепящего свечения стальных слитков, которые изо дня в день он раздевает с помощью длинных, круглых, масленеющих штанг мостового электрического крана.
При безобидном, ласковом, жизнерадостном характере Петро казался маленьким рядом с разбойной Леной-Елей, разрешавшей кулаками свое недовольство любым человеком, взрослый он или кроха. К удивлению барака, стриженная под бокс Лена-Еля как-то метко определила натуру отца, назвав его д и т я ч и м д я д е н ь к о й.
Петро усадил Костю и меня на табуретки, пожалел, что мы не можем составить ему компанию, но тотчас нашел выход из положения: он будет пить водку, а нам нальет свекольнику.
Когда мы чокнулись алюминиевыми кружками, наполненными ядрено пахнущим свекольником, Петро сказал:
– Народы, а вы прогадали... Вчера получили зарплату доменщики, коксохим, рудник, нынче – мартен и прокат, завтра получка у транспортного цеха, чугунолитейного, основного механического, послезавтра получка у ЦЭС, воздуходувки, электросети и у всех остальных вспомогательных цехов. Прогадали. Галеев ночью придет с работы с деньгами, Кидяев – завтра. Через два дня надо было проводить сборы.
Костя возразил Додонову:
– Мы прикидывали, Петр Павлович. Пока одни получат, другие потратят. Притом мы ориентировались на главные цеха, где самые большие заработки.
– Народы, простите меня. Правильная прикидка! Варят у вас котелки. Костя, Сережа, вы дальше не собирайте в нашем бараке. Я за всех внесу. Сколь назначите, столько внесу. Останьтесь. Душевность и разговор – нет ничего лучше.
– А любовь? – лукаво спросил Костя.
– Она в душевности находится, наподобие зернышек в яблоке.
– А правда?
– Тоже в душевности. И красота в ней. Также справедливость.
– А ум?
– Этот особняком... У кого он свинчен с душевностью, из того может Пушкин получиться. Ну, как его? Путешествовал? На острова? Во! Миклухо-Маклай! Ежели у кого ум в разрыве с душевностью, тот обманщик, злыдень. Иуда. Искариот... Ну, как его? Коммунистов пересажал?
– Гитлер.
– Этот. И Франко также.
– Дядя Петя, – сказал я, – мы все-таки пойдем.
– Посидите. Побеседуем. Большинство еще не получило. Я за всех внесу. Вот бери, Сережа. – Он достал из пиджачного кармана брусок свеженапечатанных трешек, разорвал на нем бумажную опояску и положил передо мной.
– Возьми, сколько требуется. Не стесняйся. Дядя Петя не обеднеет. Я за деньгами не гонюсь. Мне лишь бы прикрыться... Есть на мне костюмишко – достаточно. Требуха у меня простецкая: хлеб, картошка, соленая капуста – хватит. На всякие там разносолы, печености, колбасы-окорока не зарюсь. Верно, работать на моей работе и обходиться без мяса невозможно. Водочка чтобы по выходным и праздникам – больше ничего. Вообще-то для меня лучше впроголодь жить, чем без душевных бесед. Чтобы обо всем... чистую правду. Ну, чего не отделяешь? Отделяй.
Петро легонько щелкнул ногтем в торец денежного бруска, и трешки с лаковым шелестом протянулись зеленой лентой через весь стол.
– Нельзя, Петр Павлович: обид не оберешься. Вы щедрый, из щедрых щедрый! Но одно дело – вы за многих внесете, другое – они сами внесут. Сами! Понимаете? К тому же вы ведь не богач. Фекле Михайловне нужны ботинки, новая фуфайка, еще, вероятно, какая-то одежда. И девочки обносились.
– Ничего нам не надо. У Феклы был всякого добра полон сундук. Носить его было некогда. Все дрожала, как бы моль не источила. Теперь мы счастливые. Не о чем беспокоиться, разве что за жизнь да за производство. И детишек ро́стить. Также и поддерживать братьев по классу на мировой арене.
– Сережик, бери, – сказала Лена-Еля. – Папа правильно говорит... Мы деньги не любим. Кость, или ты возьми.
Словно на колоду карт, Костя положил две трешки, взятые с клеенки, на пачку собранных денег, мы встали и пошли к двери.
– Народы, ежели к нам в город привезут испанят и будут раздавать, вы не забудьте, что дяде Пете нужен сынок. Подберите самого замухрышистого мальчонку, У нас с Феклой он быстро выправится.
– Пусть замухрышка, но чтобы красивенький, – добавила Лена-Еля.
– Обязательно подберем. Замухрышку и красивенького сразу, – с улыбкой пообещал Костя.
– А то оставайтесь. Как я буду? Выпивки вдоволь, а поговорить не с кем.
В коридоре мы остановились. Дуто-огромная лампочка, в которой льдисто блестел кружок слюды, ярко горела в комнате Додоновых. После ее света мы ничего не видели в коридорном сумраке. Однако остановились мы еще и потому, что нам не терпелось высказать свое восхищение Петром Додоновым. Но мы ничего не сказали друг другу, а только радостно обнялись и шагнули к следующей двери; в комнате за этой дверью жили Кокосовы, мать, дочь, дочь дочери и Венка. Мать шила на ножной швейной машинке. Дочь, розовая красавица, служившая в городском банке, вероятно, слушала патефон. Звучал по-лилипутски кукольный голос: «Цыганский табор покидаю. Довольно мне в разгуле жить». Среди кроватной тесноты Венка учил племянницу Лиду танцевать танго. Костя взглянул на себя в зеркальце. Дал посмотреться в зеркальце и мне. Я слегка сдвинул к уху «испанку», и мы постучали в дверь Кокосовых.
Сборы денег в бараке мы закончили чуть ли не к полуночи: везде нас привечали, задерживали, пытались накормить. Когда мы расходились по комнатам, то покачивались от усталости, но были счастливые.
