Текст книги "Закон души"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
ГУДКИ ПАРОВОЗОВ
Рассказ
Светлой памяти машиниста
Поликарпа Анисимовича Воронова
Все позабыла Надя Кузовлева из своего раннего детства, только одно запомнила – как, сидя на корточках на завалинке, ждала, когда закричит паровоз отца, возвращающегося из поездки.
Позже, уже взрослой, узнав о том, что Анна Лукьяновна не мать ей, а мачеха, Надя догадалась, почему так сиротлива в этом давнем воспоминании и почему так неразрывно слилась ее судьба с гудками маслянисто-черных, красноколесных, отпыхивающихся дымом и паром машин.
Сначала Кузовлевы занимали мазанку в окраинном городском местечке Сараи, где ютились пимокаты, шорники, чеботари, потом переехали в станционный поселок. Дома на их улице были как на подбор: пятистенные, с толстыми ставнями, под железными крышами; из дворов, обнесенных каменными заборами, доносилось звяканье колодезных цепей.
Тут жили машинисты, гордо называвшие себя механиками, неразговорчивые, тяжелорукие, плечи вразлет.
Здороваясь друг с другом, они били с размаху ладонью в ладонь и мерились силой. С достоинством они носили «шкуру» – мазутную спецовку, залосненную до антрацитового блеска.
То, что они часто были чумазы и скипидарно-крепко пахли потом, то, что в их отношении ко всем непаровозникам чувствовалась покровительствениость, и то, что подгуляв, они любили похвастать редкой, опасной и денежной специальностью, – не только не принижало достоинств машинистов в сознании окружающих, напротив – придавало им величие.
Наде они казались главными людьми на всем белом свете.
Счастье жить на улице механиков было неотделимо для ее обитателей от горечи ожиданий. Сильно ли, слабо ли, но волновалась каждая семья, кормилец которой уходил в поездку. И стоило ему не вернуться вовремя, дом охватывало беспокойство. Оно перерастало в тревогу, когда рейс того, кто отсутствовал, затягивался. И хотя задержки поездов, особенно товарных, случались в ту пору часто, все равно над предположениями, обещающими благополучный исход, властвовала мысль о крушении.
Женщины и дети в эти хмурые часы или дни редко ходили на станцию и в депо: придерживались обычая не подавать виду, если тяжело на сердце, и боялись накликать беду. Оставалось ждать сообщения рассыльной или свистка запоздалого паровоза, возвещающего о своем прибытии.
Когда терпение какой-либо из женщин иссякало, тогда сквозь всхлипывания слышались проклятия в адрес мужниной работы, от которой невозможно отвязаться.
Должно быть, не потому, что морозны уральские зимы, обметывало черные волосы Анны Лукьяновны инеем седины. И, наверно, не только потому Анна Лукьяновна и Пантелей, отец Нади, скрывали от девочки, что ее родной матери нет в живых, чтобы она росла неомраченной. Надо полагать, что им были присущи проницательность и тонкость, коль в обстоятельствах, вызвавших смерть Марии, они видели серьезную опасность для душевного здоровья Нади.
Наде шел тогда второй год. Никогда так не забуранивало Сараи тополиным пухом, как в это лето. Исподтишка мальчишки поджигали пух. Он горел шелестящим бегучим пламенем. Стояла сушь. Боялись пожара. Вдруг по Сараям прокатилась молва: на станции Полетаево, куда накануне уехал Пантелей на толкаче «овечка», какой-то паровоз врезался в поезд с переселенцами, жертв не счесть, машиниста и помощника (они были вдрызг пьяные) расстреляли прямо на месте преступления.
Через несколько часов к первоначальным толкам стали прибавлять, что наскочил на состав не чей-нибудь паровоз, а толкач Кузовлева.
Мария, жена Кузовлева, сошла с ума от этого слуха. Непричастный к полетаевской катастрофе Пантелей, которому пришлось растаскивать на своей «овечке» разбитый поезд, разыскал жену в железнодорожной больнице. Мария металась в беспамятстве и умерла на его глазах.
До смерти жены Пантелей редко водился с Надей, а тут стал отдавать ей все свободное время: ходил с ней в театр немого кино, возил на базар, где китайцы продавали пугачи, оловянных соловьев, резиновых чертиков, кричавших «ути-ути», взвешивал ее на безмене в скобяном магазине и если находил, что она мало прибавила в весе, то вел к фельдшеру в амбулаторию.
Без Пантелея с дочкой сидела добрая озорная бабка Шишлониха. Забавляя Надю, она бренчала на балалайке и голосила частушки.
Пела она, стукая пяткой о пятку и потряхивая плечами:
Меня мама ругая,
Меня папа ругая.
За что ругая?
Растет брюха другая.
Умаявшись, бабка дремала в мураве, усыпанной красным бисерным цветом, разлипала прозрачные веки, чтобы посмотреть, не завалилась ли куда Надя, и шептала:
– Слушай, синичка, скоро папкин толкач загудит.
Постепенно Надя стала отзываться на гудки паровозов: округляла губы и поднимала, выражая радость, указательный палец.
Иной раз она узнавала голос отцовской «овечки», и тогда звучал колокольчиком ее смех.
Шел тысяча девятьсот тридцать четвертый год. С продуктами было плохо. За каждое нянчанье Пантелей давал бабке полбуханки серого хлеба. Хлеб он покупал в коммерческом магазине. Здесь торговали в две очереди: одна – мужская, другая – женская. Мужская очередь была короче женской, но и она часто растягивалась на всю улицу. Чтобы не оставить старуху и ее хворого сына голодными, Пантелею приходилось лазить к прилавку по головам. Сам он отоваривался по карточкам в закрытой железнодорожной лавке.
Осенью Шишлониха сказала Кузовлеву:
– Вдовец деткам не отец, а сам круглый сирота. Вдругорядь пора жениться, Пантелеюшка. Есть у меня на примете девка. Стюрой звать. Одиночка, на маргариновом заводе работает и очень образованная девка! Семь зим в школе училась. И обличием не сплоховала: в хорошем теле и титек полна пазуха. Собирайся-ка на смотрины.
Пантелей натянул хромовые сапоги, сосборил голенища, ушки оставил снаружи – другие форсят, и ему не грех. Пиджак надел внакидку, поверх голубой майки: погордиться грудью и руками, будто выкованными кувалдой.
Когда вошли в дом Стюры, она, миловидная, дебелая, наряженная в сарафан, лежала на железной койке.
Стюра унырнула со свахой в горницу, Пантелей заметил на подоконнике в прихожей пузырьки с микстурой и пакетики с облатками. От стыда, что через четыре месяца после смерти Марии начал искать невесту, и от мысли, что вдруг женится на этой, вероятно, слабой здоровьем, как Мария, девушке, а она возьмет да тоже помрет, он выскочил во двор. Через калитку удирать – заметят, скричат. Он побежал на зады, запрыгнул на забор из камня-плитняка и махнул оттуда в переулок.
Сконфуженная Шишлониха не отступилась от своего намерения. В отместку и для того, чтобы сделать Пантелею крепкое внушение, она при поддержке соседских баб взяла его в оборот и убедила, что он «за ради дитя обязан окрутиться снова».
Вскоре старуха познакомила Пантелея с модисткой Лелькой. Взял бы он ее за себя: старательна (на машинке так и строчит), бойка, остроязыка, фигуриста, – кабы не узнал, что она гулящая.
Шишлониха была азартной свахой. Неудачи только раззадорили ее. В станице Каракульской она приглядела Пантелею разведенку Нюру.
Выбрали свободное воскресенье. Подрядили извозчика. Понеслись по первопутку. Устроили запой. Благо догадался Пантелей захватить литр водки, пшеничный каравай, горбыль сала.
Ничем особенным не выделялась Нюра: коротышка, худенькая, молчаливая. Глаза, правда, редкостные: черные с голубым белком. Из рюмки не пригубила. К пище не притронулась, хотя и видно, что сильно оголодала.
Принялся брат хулить ее первого мужа, одернула его. Заговорила Шишлониха: «У вас лебедушка, у нас лебедь…» – Нюра и отрезала:
– Городские, а все старым аршином мерите. Время-то другое. Поимейте в виду.
Под вечер брат велел Нюре приготовить чай на примусе; сам же начал дробить щипчиками кусок сахару.
Примус фыркал, всхлипывал однобоким пламенем, гаснул и дымил. На глазах Нюры показались слезы.
Едок керосиновый чад. Досадно не совладать при посторонних людях с каким-то разнесчастным примусом.
Пантелей помог Нюре. Сделал из струны новую иглу и заменил на поршне кожаный кружок. Прочистил форсунку, накачал примус, и он зажужжал синим огнем.
Нюра облегченно вздохнула. В ее отношении к Пантелею исчезла неприязнь. А когда, как говорили в тех местах, почайпили, она согласилась прохладиться на свежем воздухе.
Оказалось, что Нюра не ездила по железной дороге. Долго Пантелей рассказывал ей о паровозах, о смелости и находчивости механиков и о своей мечте перейти с «овечки» на «СО», чтобы водить тяжеловесные составы в города далекой Средней Азии, где полно кишмиша, урюка, где на маленьких ослов навьючивают огромные тюки, где еще много женщин до сих пор закрывают лицо волосяными сетками.
Слушала Нюра жадно, от волнения облизывала губы, восхищенно блестела зрачками.
Пантелей, считавший себя безъязыким, туповатым, радостно отмечал, что без натуги подбирает ладные слова и толково рассуждает.
Нюра повесила на лосиный рог шубейку. Уходя в горницу, мучительным движением бросила на плечо шерстяной полушалок. Пантелей шепнул подскочившей свахе:
– Скажи Нюре, я готов забрать ее хоть сейчас.
Нюра не пожелала воспользоваться посредничеством Шишлонихи, а сказала прямо самому Пантелею, что повременит с ответом.
Ее посоловевший, тощий (кости да кожа) брат потянулся на лавке так, что захрустело в суставах, и пробормотал, задремывая:
– Собирайся, сестренка Все-дики он машинист, не наш брат – ошарашка. Голодовать перестанешь, и нам где-нибудь хлебную корку сунешь. Сваха бает – у него три мешка сеянки.
– Хватил лишку, братка, так уж знай лежи.
Декабрь замучил городок буранами. Однажды, когда пуржило пуще прежнего, возвращаясь домой из депо, Пантелей опять надумал посватать Нюру. Это решение вроде бы прибавило сил: легче пробиваться сквозь накаты ветра. Летит небо. Погромыхивают ставни. Не взлает собака. А он идет, и белый снег прикипает к набухшим машинным маслом и угольной пылью валенкам, стеганой одежде, шапке. Его дом стоял в сугробах по самые окна.
Притолока в прихожую была низкая. Проскакивая под ней в мазанку, он видел только порог и начало глиняного пола. Едва разогнув шею, так и остолбенел: перед ним стояла Нюра.
Она приблизилась, сдернула с Пантелея ватник. Так же спокойно и молча сняла с него косоворотку и нижнюю рубаху. Потом налила в медный таз горячей воды. И таз и вода звенели. Все она делала привычно, словно много раз встречала его после работы. И то, что Нюра почувствовала себя в мазанке хозяйкой, подействовало на Пантелея таким образом, будто и для него не в диковинку ее забота и присутствие. Чудилось, что они давно муж и жена, что ему до мельчайших завитков знакомы узоры чеканки на этом тазу, принесенном Нюрой.
Вытираясь холщовым полотенцем, он смотрел на разрумяненные сном щеки Нади.
– Выкупала, вареники ели, чай с клюквой пили.
– Добро.
Пантелей сел за стол. Новые для мазанки запахи: клеенки фартука, меди таза, жареного семени конопли – как бы повернули его душу в прошлое. Он увидел себя и Марию на открытой дрезине, летящей к синему-синему степному небосклону.
Громко хрустнула под его тяжелой ладонью деревянная ложка.
Назавтра, перед закатом, за Пантелеем прибежала рассыльная. Он быстро надел спецовку и сказал, поцеловав Нюру и дочь:
– Давай, жена, привыкай к гудку моей машины. Сначала я прогужу от депо, потом с Уйского разъезда, а потом с Золотой Сопки.
– Как же я узнаю твой гудок?
– Надя подскажет. Нет, лучше сама угадай.
– Не смогу.
– Если механик любит свою машину, он знаешь как гудит? Будто своими губами. Звук будто из его собственной груди вырывается. Ты почуешь, когда я загужу.
Раздавались паровозные крики, и всякий раз сердце Нюры тревожно замирало, а после лихорадочно сбоило.
Однако ни один этот крик не вызвал в ней ожидаемого непонятно-тайного, радостного трепета.
Но вот густо, тепло, басовито засвистел какой-то, должно быть огромный, паровоз, и все тело Нюры проняло сладким жаром, и она, тащившая через двор вязанку поленьев, покачнулась, как пьяная, постояла, смеясь над этой неожиданной потерей равновесия, и пошла дальше, слушая гудение Пантелеевой машины и думая о том, что не помнит себя такой счастливой, как сегодня.
Не было в депо паровоза, гудок которого не знала бы Надя. Пантелей гордился слухом дочери: на людях любил козырнуть этой ее способностью.
– Ну-к, Надюша, подскажи, чья машина шумнула?
– Дорофея Тюлюпова.
– Какой она серии?
– «Щука».
– Ошиблась, «Фэдэ».
– «Щука».
– Пра-а-вильно. Понарошке я.
Нет-нет и приходила к дому Кузовлевых то та, то другая женщина и просила Нюру:
– Узнай у дочки, не свистел ли мой?
Почти всегда Надя могла ответить, подавал тот или иной паровоз о себе знать или не подавал.
Сначала она воспринимала гудки по их звучанию: раскатистый, хрипатый, бурлящий, писклявый, зычный, с гнусавинкой… Потом они стали приобретать в ее представлении самые различные, подчас неожиданные сходства. Этот гудок синий, а этот рыжий, даже дразнить хочется: «Рыжий, рыжий, конопатый…» Этот вскипает в небо, как столб искр на пожаре, а этот отдает леденцовой сладостью, этот наподобие ватаги мальчишек, которые разбежались по лесу и аукают со всех концов, а этот походит на дедушку Фарафонтова – тощий, бородатый, злой.
Механики души не чаяли в Наде. В том, что она могла протрубить с помощью губ и сомкнутых ладоней голосом любого местного паровоза и точно бы следила за отбытием и возвращением каждого из них, машинисты находили нечто благоприятное, оберегающее, счастливое. Не то чтобы они допускали, как некоторые их матери и жены, что в лице Нади живет в станционном поселке ангел-хранитель, но все-таки, подобно морякам и летчикам, были чуточку суеверны и втайне друг от друга и от ближних склонялись к тому, что не будь Надя сверхъестественной девочкой, не проработать бы им так долго без крупных аварий.
Из дальних рейсов механики непременно привозили Наде гостинцы. Прокусит она оранжево-алый толстобокий персик, хлынут по зубам ручьи сока. Приятно-вязок янтарный рахат-лукум, манит коз-халва вкрапленными в белый мякиш орехами. Велики тульские пряники, а съешь целый – и охоты не собьешь: твердые, медовый аромат, поджаристы буквы на поверхности.
Иногда привозили зверюшек и птиц. Старший машинист Кокосов подарил морскую свинку, но ее у Нади выпросил слепой, прозвищем Коломенская Верста, и после зарабатывал себе на пропитание на барахолке, заставляя свинку вытаскивать из ящика «пакетики с судьбой».
Однажды отец принес в своем замасленном сундучке боты, купленные в Златоусте. Они были чугунные, с изрядно сношенными подошвами. Он надел боты, тяжело ступая, прошел по двору. Воскликнул: «Как он, дьявол, таскал их?» И рассказал, что боты принадлежали какому-то баю. Бай, владевший несметными стадами овец, гонял скот вместе с пастухами, ходил босиком. Ноги его были изранены камнями и колючками. Насмешки ради оренбургский губернатор послал ему боты, отлитые каслинским мастером. Жадный бай не понял издевки и до самой смерти носил эти обутки.
Даря боты дочке, Пантелей надеялся привить ей вкус к диковинным вещам: считал, что они развивают умственность человеке и направляют душу в хорошую сторону.
Интереса к собиранию диковинных вещей у Нади не возникло, зато появилась тяга к путешествиям.
Отец охотно брал ее в поездки.
Она видела заревое в ночи небо Магнитогорска; марганцевый рудник, в поселке которого бродил по улицам пьяный молодой забойщик, ждущий смерти от окаменения легких; плечистых парней, вмиг перерубавших топорами канаты, что удерживали на стапелях буксирный пароход. Прямо при ней и отце старатель-башкир нашел в шахте-колодце самородок золота. Вытащенный из шахты в бадье, старатель запрыгнул на верблюда, чтобы куда-то умчаться. Верблюд не трогался, и тогда сунули ему под хвост огненную головешку, и он побежал рысью, и даже обогнал иноходца, управляемого нарядным цыганом.
В феврале тридцать седьмого года Надя съездила с отцом в Орджоникидзевский рейс.
Этот февраль она запомнила на всю жизнь. Он наступил, слепящий, глазировал, буравил сугробы. Когда кто-нибудь проходил по улице, то было похоже, что ребятишки хрумкают сосульки: льдист и шершав дорожный наст.
И этот день был погож. Кварцевое сверкание воздуха, безветрие, теплынь.
Не случись того большого несчастья, он бы никогда не всплывал в памяти отдельно, слился бы с прочими февральскими ясными днями.
Первой загукала «кукушка». Обычно она кричала вроде петушка: задиристо, бесшабашно, шепеляво. На этот раз голос «кукушки» был неожиданно глух и пронят грустью.
Раз гукнула, два, три. Наверно, предупреждает об опасности какой-то поезд? Сигнал тревоги: три коротких свистка, один протяжный. Нет, не сигнал тревоги. Еще загукали паровозы, и все отрывисто и уныло. И вот уже в небе тесно от печальных гудков. Прежде они были оранжевы, пурпурны, серебристы… Сейчас одинаковы: черные.
Кажется, навсегда поднялась над землей кромешная темень с безмолвием и духотой.
На улице машинистов появился мужчина в черной шинели; в ладонях зажат околышек малиновой фуражки.
Отец выскочил на улицу.
– Что случилось?
– Умер товарищ Серго.
Выше вскинул голову; полы шинели тяжело парили.
Вернувшись в пятистенник, Пантелей снял с печи бочонок кислушки, пил ее с Нюрой. Они сидели в обнимку и говорили о том, что в сложнехонькое времечко им выпало жить; иногда не разбери-поймешь, что происходит; скрытничать стали; на собраниях сидеть тошно; кабы все начальники болели душой за народ, как нарком Серго, то нас бы теперь никому рукой не достать.
Через неделю Пантелей и совершил Орджоникидзевский рейс: доставил в родной город длинную цепь гондол с бревнами. Встреча была торжественная: никто из здешних машинистов не водил на «ФД» таких тяжелогрузных составов. Поручни паровоза обвили еловыми ветками; играл духовой оркестр. Высказывались. Пантелея и его семью доставили домой на легковом автомобиле. Вскоре к их двору подкатили две крытые брезентом грузовые машины: в одной были продукты, в другой – тюки мануфактуры, одежда, обувь, галантерея.
– Бери, Пантелей Абросимович, что хошь, – сказал начальник депо Гомонков.
– С деньжонками подбились. Получу, тогда…
– Ничего. Бери. Вроде награды. Профсоюз заплатит.
Пантелею взяли суконное пальто, Нюре – жакет из плюша и целую коробку ниток мулине, Наде – шерстяную матроску и шляпу из цветной стружки. Зине и Петяньке – сусликовые дошки. Еды тоже набрали изрядно: копченых колбас, жернов брынзы, истекающих жиром безголовых сельдей-иваси, бутыль патоки, связку баранок.
Толпа, окружившая грузовики, гомонила, жужжала, смеялась. Физиономии Кузовлевых ширились от счастья. Только Петянька серчал:
– Чё приперлись? – Стоя на краю кузова, он замахивался на народ сигнальным рожком. – Не т вам привезли, т нам.
Зимой отец взял Надю в Челябинск. Мороз. Снег. Синие тени вагонов, груженных синими стальными плахами.
Из-под копны сена выпугнули лисицу. Она пронзительно тявкала на поезд.
Обратно приехали за полночь.
По-разному отложилось в сознании людей начало войны.
Для Нади оно было изменением привычного круговорота гудков.
И днем и ночью шатали, встряхивали, проламывали небо своим криком неизвестные паровозы. И то, что они вырывались оттуда, где шла война, сказывалось в их свисте: слышались рыдания, стоны, обвалы, виделись красноармейцы, кидающиеся с гранатами под гусеницы фашистских танков, потоки беженцев, поворачиваемые вспять пулями «мессершмиттов», мальчишки, прячущие в погребе голубей.
Была в этих гудках сила, которая отнимала сон и заставляла заботиться о тех, кого привозили эшелоны, санитарные поезда.
Надя складывала в кошелку ломти хлеба домашней выпечки, картошку в мундире, огурцы, лук и морковь, сорванные в огороде.
В чайник она наливала молока или квасу. Бежала «на путя».
Она казалась себе взрослой, строгой в теплушках, загроможденных скарбом и нарами и провонявших карболкой, хлорной известью, махрой. Пресекающим тоном учительницы она приструнивала того, кто, поедая ее снедь, жадничал или пытался что-нибудь припрятать.
Однажды в последнем вагоне эшелона она увидела бритоголового мальчика лет двух. Он сидел на полу; из глаз сыпались слезы; между всхлипами, колебавшими его тоненькое тельце, он повторял:
– Ябли-и-чко.
Над мальчиком недвижно стояла старуха.
– Где они, яблоки-то, на Урале, да еще в июле месяце? Под колеса, что ли, лечь? Замолчи.
Старуха почувствовала взгляд Нади, обрадованно посмотрела на нее, подумала, вероятно, что можно надеяться на помощь этой девочки с медным обручем на голове.
– Внучонок Игорек. Родителей фугаской в Днепропетровске положило. Маковой росинки не взял в рот за целый день, все яблоко просит.
Старуха остервенело замахнулась, но не ударила Игорька: сникла, зарыдала.
Надя побежала на железнодорожный базар.
Прилавки тянулись вдоль изгороди привокзального сада. Из крон высоченных тополей, ушлепанных хворостяными гнездами, взметывались вихри беспечного грая грачей.
Хорошо птицам! На поездах не нужно ездить – крылья, всякого корма кругом вдосталь – клюй до отвала, буря – хоронись на любом чердаке.
Она уже отчаялась найти яблоки (все зелень продавали), когда заметила в последнем ряду старика, который раскладывал кучками продолговатые, с пятнами багрянца яблоки.
На старике была древняя фуражка. Синий околыш выцвел до цвета окислившейся меди. В лаковом козырьке сквозила трещина. Лицо отливало коричневым загаром.
– Дедушка, дай один. Сиротке, он совсем махонький. Из эшелона эвакуированных. Ревет и ревет. Яблок хочет.
– Два рубля.
– Нету.
– Значит, у меня нету.
– Сколько за кошелку дашь?
– Тащи новую, возьмешь кучку.
– Новой нету. Может, на чайник сменяем?
– Сменяем, мать отберет. Проходи дальше.
– А как же сиротка?
– Сирот много теперь. Всем подавать, очистишься чище хрусталя. Не толпись тут. Покупателям мешаешь.
Он растопырил ладони над холмиками ранета. Пальцы гладкие, на безымянном кольцо, ногти выпуклы, розоваты. Глаза сторожат Надин взгляд.
Тем, что побоялся, как бы Надя не схватила яблоко, он натолкнул ее на решительную мысль.
– Дедушка, вам в карман лезут.
– Пускай лезут.
Не проведешь хрыча. Закрыл яблоки полами пиджака.
Она нырнула под прилавок, выхватила из корзины яблоко.
Удрать не удалось: поймал старик за волосы. Медный обруч укатился куда-то под прилавок.
Перегибаясь через ряд, старик скатил плоды наземь и завопил:
– Разбой! Помогите, помогите!
Между прилавками появился железнодорожный милиционер. Он шел, твердо топая толстоикрыми ногами. Взахлеб звенели шпоры. Голенище шаркало но ножнам шашки.
Старику не давали объяснить, что произошло. Корили, матюкали, грозили отобрать товар. Милиционер молчал. Он взял Надю за шиворот. На него тоже напустились:
– Заодно спекулянничаете!
– Ишь, какую ряшку наел.
– На фронт бы его, толстопятого.
– Кому война, кому – мать родна.
Едва отделились от базара, Надя услышала призывный озорной клич:
– Мужики, да неужто вы не раскулачите старого хапугу?
– Тряси его, туды-т-твою копалку.
Миновали сад, под деревьями которого сидели и лежали среди узлов, чемоданов и сундуков беженцы. Пересекли площадь, где торговали квасом. Пошли сквозь ядовито-жаркую духоту вокзала на перрон.
Вместо того чтобы вести Надю к массивной двери с табличкой «Линейная милиция», он направился к беленой кипятилке.
Возле кипятилки выпустил из щепотки девочкин воротник, велел помыть яблоко.
Обжигаясь, она ошпарила яблоко и протянула ему, раздув ноздри от злости. Хотелось закричать: «На, подавись!»
– Спрячь в чайник и дуй – тащи мальчонке! – грозно приказал он и насупил брови.
Кинулась бежать. Прежде чем шмыгнуть под ржавые хопперы, обернулась.
Милиционер глядел ей вслед. Улыбался. На передках сапог, над тем местом, где находятся мизинцы, блестели кружки заплаток.
Через год Надю мобилизовали в ремесленное училище. Город, куда ее привезли, продувало настырными ветрами. Кирпичное здание училища стояло у подошвы горы. Ночью вид с холма был приятен и волнующ. Огни, зарева, сполохи, вспышки сварки. В заводском пруду – повторения красных облаков, густого, как смола, дыма электростанции, снежно-белых винтов пара, что выкручивался, раздуваясь, из тушильных башен.
Надя (ее зачислили в группу электрощитовых) много успела до следующего лета: научилась обрубать, опиливать, шабрить рейсмусные плитки, закалять зубила. (О, цвета побежалости стали: блекло-желтый, ярко-оранжевый, пурпурный, фиолетовый, вишневый, голубой, синий, черный!) Работала на сверлильном и токарном станках.
Но больше всего ей приходилось заниматься электротехникой. Проводники. Законы Кирхгофа, Фарадея. Гальванические ванны. Индукция. Динамо-машины, моторы, генераторы.
Она удивлялась, что нисколько не изменилась внешне. Казалось, с тех пор как она в ремесленном училище, прошло тысячелетие.
К школьникам Надя относилась с чувством превосходства. Разве они знают: когда режешь железо, то пахнет муравейником, а когда алюминий – то сахарином? Они даже не подозревают, что во время токарной практики ей посчастливилось точить детали для «катюши». И конечно же, они не видели свечения ртутной лампы, выпрямляющей переменный ток. И не слышали, что обмотка трансформаторов соединяется так красиво: звездой, зигзагом, треугольником! И не ведают, что на трамваи ставят сериесные моторы, потому ставят, что только эти двигатели способны стремительно набирать скорость и мгновенно «сбрасывать» обороты без риска сгореть или уйти вразнос.
Осенью Надю, наконец, оформили учеником электрощитового.
Училище со своими мастерскими, кабинетами, кузницей и литейкой сразу потускнело в ее сознании. Какое на подстанции многосложное оборудование! Сколько загадок и тайн заключено в нем! Почти на каждом шагу опасность: неосторожное движение – и либо ударит током, либо убьет.
Слюдянистость мраморного пульта. Зубастая шкала частотомера. Мрачное гудение масляных выключателей. Озон и запах теплой меди.
Обязанность Нади: записывать показания электроприборов, доливать дистиллированную воду в банки аккумуляторов, продувать сжатым воздухом мотор-генератор, наводить чистоту, пользуясь сухой тряпкой и мехом, в нужных случаях надевать резиновые перчатки и боты (о, как они напоминали толщиной и формой те, чугунные!).
Однажды, уже в январе, отработав ночную смену, Надя уходила домой, шатаясь. Через кабельный тоннель просочился на подстанцию доменный газ, вот ее и покачивало.
Снаружи, вдоль взрывного коридора, тянулась тропинка, толсто усыпанная графитной порошей и колошниковой пылью. Тропинка смерзлась – не вминалась, не взрыхливалась.
Часовой, парень-хакас, обычно стоявший на посту в шинели и сапогах, был в тулупе и валенках.
Он с трудом отодвинул засов и, распахивая кованую калитку, сказал в воротник, что советует Наде остаться на подстанции. Вон какой лютый мороз, живо схватишь крупозное воспаление легких.
Она поколебалась и решила идти. Надо было получить в училище продуктовые талоны.
То ли потому, что долго была в сухом тепле, а возможно, потому, что недавно досыта наелась картошки, испеченной на жарком сопротивлении мотора-дезинтегратора, она не сразу ощутила холод. И лишь тогда вдруг озябла, когда бросилось ей в глаза сверкание красных высоковольтных проводов, туго-натуго натянувшихся меж мачтами. Встревожилась, что лопнет от стужи какой-нибудь провод. Уж больно трудно будет линейным монтерам устранить повреждение. Мороз в высоте еще свирепей. Вздрогнула, сгорбатилась, побежала. Счастье, что вчера подруги надоумили надеть шаль, байковый бушлат, брюки, а то все щеголяла в берете, осеннем пальто и простых чулчонках.
Выскочив на пешеходную шлаковую дорогу, она пошла степенно. Здесь брели вереницы рабочих, усталых, красноглазых, молчащих. Сегодня они не мылись в душевых, чтобы не простудиться. У всех черные лица. У доменщиков они мерцают пластинками графита, у коксовиков лоснятся смолой.
Хрустел, взвизгивал шлак. Мелькали пимы, подшитые транспортерной лентой, стеганые, с калошами из автомобильных камер бурки, брезентовые чуни, блестели толстокожие американские ботинки, стучали деревянными подошвами колодки с хлопчатобумажным верхом.
Слева – пустырь, справа – болото. Оно завалено снегом. Впереди железнодорожный путь. Рядом светофор, с первых дней войны горящий зеленым светом.
По этому пути то и дело пролетают поезда: увозят броневой лист, блюмы, слябы, проволоку, литье, токарную продукцию – все то, что превращается в танки, пушки, минометы, снаряды, надолбы, заграждения.
За рельсами – мостик, а дальше – скрипучая, длинная-предлинная лестница, поднимающаяся на верх глинистого обрыва.
Взойдя до половины лестницы, Надя стала.
Ниже и выше, возле перил, задерживались пешеходы, отдыхали, кашляли, отхаркивались. И был виден им за болотом мартен, стеклянная крыша которого знойно пунцовела изнутри.
Оттуда, от мартена, мчался паровоз, желто блестел звездой. Над вагонами распушалась густая струя дыма.
Надя хотела продолжать подъем, но заметила бредущих по шпалам двух мужчин. Передний был в пышном лисьем треухе и ватном халате, другой – в стеганых брюках, фуфайке и шапке. Оба были гигантского роста.
Головы наклонены, руки, засунутые в рукава, – за спинами.
Над паровозом взбухли усы пара, и в остекленелое небо воткнулся зычный свист.
Двое, должно быть, глубоко задумались и не услышали гудка, который раскатило ледяное эхо.
Машинист высунулся из будки. Снова просигналил.
Великаны двигались все так же в полунаклоне, мерно, безбоязненно, будто не было этого медного крика, сотрясающего землю.
Почему ни один из них ничем не проявил опаски? А, они очень смелы! Или просто-напросто привыкли ходить по линиям и в самый последний момент сойдут с пути.
Мчит паровоз, вколачивает в небо лихорадочный крик. Уже можно различить посреди звезды серп и молот. Заметно, как гнутся рельсы.
Наверно, эти двое на железнодорожном полотне глухи? Не должно быть. Глухих на завод не принимают. А если и глухи, то не каменные же они: не могут не чувствовать дрожи шпал. Даже здесь, на обрыве, топот поезда отдает в ноги и заставляет лестницу шевелиться, скрипеть, покряхтывать.
– Дядень-ки-и!
Надя не собиралась кричать – получилось невольно. Тотчас поняла, что ее голосок захлестнуло свистом и колесным перестуком, что ничто уже не спасет тех, двоих, на пути паровоза.
Перед тем как зажмуриться, Надя увидела: машинист кинул к глазам руку и нечаянно сбил фуражку; фуражка забултыхалась в волнах ветра.
Поезд еще летел мимо лестницы, но все, кто был на ней, уже двинулись дальше, вверх.
Писк, треск, грохот ступенек. Происходит что-то непонятное жуткое. Никто не задержался, чтобы поднять сшибленных. Вдруг их не убило, и они выживут, если немедленно доставить в больницу!
Ни в ком нет сострадания! Наоборот… Горновой в суконной робе презрительно сплюнул. Смологон-татарин, с желтыми, как во время желтухи, белками, зло стиснул зубы. Старик с впалыми щеками, только что шагавший мягко, вразвалку, негодующе грохал тяжелыми каблуками.
