355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Воронов » Закон души » Текст книги (страница 17)
Закон души
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 02:27

Текст книги "Закон души"


Автор книги: Николай Воронов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Пшеницы, наверно, много рассыпал, переворачиваясь? – спросил Николай.

– Ни грамма.

– Заливаешь?

– Кузов, правда, был брезентом закрыт. Везучий я человек.

Он улыбался, а мы хохотали.

Мы хотели довезти шофера до пионерского лагеря, но он потребовал остановить машину на развилке: ему идти около километра, а нам нужно спешить, а то опоздаем на работу.

– Как ваша фамилия, имя? – спросил я.

– Просто Иван.

Он захлопнул дверцу, зашагал в темноту, помахивая удилищем.

1960 г.

КУРЖАК
Рассказ

Январь. Мороз. Над заводом, черным в утреннем свете, синий дым. Солнце стоит на гребне горы. Оно точь-в-точь такое, как в ночи нутро ковша, из которого вылили шлак: круглое, карминное, пробивающее воздух толстым багровым лучом.

Иду на междугородную. Мальчишки, резвясь, ударяют портфелями по стволам карагачей, и с веток, шелестя, падает на одежду синий куржак.

Вчера вечером после долгого отсутствия я вернулся домой, и теперь город с его высокими домами, толстыми витринными стеклами, врезанными в чугунные рамы, с его запахом металлургической гари, звоном трамваев и храпом бульдозеров еще родней мне, чем был раньше. И все, кого вижу, дороги сердцу: и водопроводчики в измазанных глиной пиджаках, и каменщики с засунутыми за голенища валенок кельмами, и женщины, долбящие асфальт пневматическими молотками, и старушка, несущая под мышкой буханку свежего хлеба.

Вон и стеклянная вывеска переговорного пункта. Вспоминаю телефонистку Лену, умершую прошлой весной. Она была строгой, предупредительной, скрытной, телефонистка Лена. Занимала с матерью и сестрой комнатку. Любила парня из интерната молодых рабочих. Они собирались пожениться и снять жилье в «куркулях» – это название прилипло к поселку, где дома принадлежат частникам.

Приехала мать парня, не приглянулась ей будущая невестка.

«Кого взять хочешь? Ты высокий, красивый, а она коротышка, из семьи с малым достатком, и специальность имеет незавидную».

Парень запил, учинил драку, кого-то ударил ножом. Лена носила ему в тюрьму передачи. В тот день, когда его должны были судить, ее увезли в больницу. Она родила мертвую дочку, а через несколько часов и сама умерла.

Пуст переговорный пункт. Влажен обшарпанный пол. Стеклянные ромбы в дверях кабин темны. Телефонистка читает. Сидит за столом в клетушке, отделенной барьером от ожидалки. На столе коммутатор, к дубовому боку коммутатора прислонены, будто лестница, счеты, книжка талонов придавлена никелевой пластинкой. На стене карта Урала и таблица выполнения финансового плана. Имя у телефонистки, как и у той, трагической, – Лена. Здороваюсь. Она отрывает глаза от страницы. Они сияют ярче обычного.

– Ох и завлекательная книжка!.. – Лена сладко ежится. – Какие сознательные люди, эти мушкетеры! А сегодня я должна достать «Люди с чистой совестью». Я собиралась изучить украинский язык, поехать в Киев и поговорить с Вершигорой, да он, мне сказали, умер.

– Он жил в Москве.

– В Москве?.. Дак чего же я? Правда – у него была борода, как у Черномора?

– Почти.

– А у нашего гастронома низкие подоконники. И на эти подоконники собираются старики. Они тоже партизанили, только в гражданскую войну. Командовали ими Блюхер и братья Каширины. Вам, конечно, Москву? Ночью совсем не было слышимости: иней по всей линии. Недавно слышимость вроде стала налаживаться. Скоро должен прийти лейтенант. Он каждое утро девушке звонит, уговаривает приехать. Она не уговаривается. Хоть бы иней быстрей осыпался или растаял. Подождите, свяжусь с центральным переговорным.

Лена щелкает рычажком. Коммутатор глух. Она нетерпелива, уши ее гневно алеют. На шее, тонкой и смуглой, вздувается узловатая вена. Наконец на панели коммутатора вспыхивает голубым светом стеклянный квадратик.

– Девочки, дрыхнете вы, что ль? Дождетесь, напишу про вас в стенгазету.

Была бы Лена дурнушкой: подбородок тяжелый, губы крупные и рыхлые, – если бы не лучистые глаза и черная родинка между бровей.

Она передала мой заказ и закрыла лицо ладонями.

– Психическая я стала, чуть что, взвинчусь. Мама говорит: «Сутолока на нервы действует». А папа: «Не в том дело: заводского газу слишком много и, самое главное, радиоактивность повысилась на земном шаре».

Помолчали.

– Тезку-то свою вспоминаешь?

– Все там будем.

Неужели начисто угасла в ее душе боль, вызванная смертью подруги? А ведь так убивалась по ней весной, что стала худенькой и восковисто-желтой.

– Все там будем, – повторила она.

И я понял, что прошлогодние переживания постепенно привели ее к мысли, что за какой-то гранью времени то или иное страдание становится противоестественным.

Она, должно быть, спохватилась, что я могу заподозрить ее в черствости, и с вызовом посмотрела на меня: мол, как хочешь, суди обо мне, а лгать я не намерена, поскольку презираю поддельные чувства.

В коммутаторе затарахтело.

– Переговорный номер два. А, Даня… Я ж обещала позвонить после работы. Соскучился? Зачем? Потеха!

Трубка закачалась на крючке.

– Вы верите в любовь? – внезапно спросила Лена.

– Обязательно.

– А я не верю. Витаминов нет, микробов нет, любви нет. Есть уважение и дружба. Витамины, микробы и любовь выдумали. Вот Даня, который сейчас звонил, думаете, он влюбился? Просто он уважает меня. Увидел в компании и зауважал. Он с тридцать девятого, монтажник. На гармошке играет – во! – показала большой палец. – Он играл, я пела. Я первым голосом, Люська Важенина вторым. Пошли домой, он и предлагает: «Давай завтра в кино сходим». – «Зачем? Я и одна схожу». – «Вдвоем интересней. Впечатлениями поделимся». Я поспорила-поспорила и согласилась. Назавтра встретились. Я его сразу предупредила: «Под ручку не терплю ходить». Он к билетной кассе, я ему деньги. Он отказывается. Я настояла на своем. Не желаю должать. Он хотел эскимо купить, я запретила: «У меня больше нет денег. Папа с мамой, бывало, без копеечки оставались и то в долг не залезали». Деньги у него все крупные: пятерки, десятки, целая пачка. Я прямо испугалась. Вдруг он шпион! После кино он меня еще пуще зауважал. Я раскритиковала картину про зубного врача. Я не уважаю картины об личной жизни. Я люблю про разведчиков, и про войну, и чтоб люди боролись за Родину.

Даня назначит свидание. Я соберусь, соберусь и останусь дома. Мама: «Вот дикая!» Боюсь я с ним встречаться. Недавно он сорвался с двадцати метров. Ничего не поломал, зашибся только. Сначала угодил на трос, потом – на доску, а напоследок – на мешки с цементом. Мать послала меня в больницу. Я зашла в палату, а там шестеро ребят. Сперва я не заметила его, а когда заметила, то меня почему-то смех разобрал. Я смеюсь, он и говорит (он весь забинтованный): «Не пара я тебе. Ты здоровая, задорная, а я вон какой». Я: «Тогда я уйду». Он: «Посиди. Не серчай». Сидеть неловко: ума не приложу, о чем с больными разговаривают. Ребята вышли в коридор, Даня и говорит: «Размечтался о тебе и не заметил, как упал. Верней, я упал, подумавши, что ты опять не придешь на свидание!»

Я подтрунила над его легкомыслием – и теку из палаты. Правда, я и в другой раз была в больнице. Потом решила повременить неделю. Позавчера звонит и расспрашивает, где я бываю. Я догадалась: он ревность предъявляет. Ну и распушила его!.. Ревность – пережиток капитализма, да? Вы не смейтесь. Так учитель истории объяснял. Хоть его и прозвали Тигр Львович, он все равно самый умный.

Без перехода и без всякого к тому повода начала рассказывать об отце.

Он работал машинистом крана, который таскает огненные стальные слитки. Год назад вышел на пенсию. От ничегонеделания пристрастился к вину. Испугался, что плохо кончит, накупил сетей и уехал на Аральское море. Привез оттуда копченой рыбы и трехлитровую бутыль зернистой икры. Кто ни попробует икру, в восторге. А на ее, Лены, вкус она еще противней баклажанной. Отца звали обратно в цех, потому что несколько молодых машинистов призвали в армию, но он отказался. До его приезда машинист Крохалев – тоже пенсионер – вернулся в цех, и после первой же смены у него схватило сердце, и он не выжил. Папа говорит: организм Крохалева выбился из ритма и потому не выдержал прежней нагрузки. Жарища в кабине. Ведро газировки выдуешь за смену.

В будущем, по мнению Лены, для стариков отведут специальную планету с мягким климатом. Построят там не только санатории и лечебные спортзалы, но и заводы, где легко работать, чтоб скучно не было. Оформил пенсию, погрузился в ракету – и полетел. Прилетел – в учебно-курсовой комбинат. Выбрал специальность, какая понравилась, прослушал теорию – и на завод. Работаешь столько, сколько приятно, потом отдыхаешь. А если не умеешь отдыхать, то учишься отдыхать.

Снова тарахтение в коммутаторе. Звонит медицинская сестра. Ее грудной голос доносится до меня. Сестра укоряет девушку за то, что она расстраивает больного Данилу Викуловича Карагодина.

Лена округляет глаза, улыбается. А когда сестра зовет к телефону Даню, насупливает брови.

Бормотание Дани смягчает телефонистку, но через минуту она заявляет жестким тоном, что не может относиться к нему иначе: мало знает его.

Повесив трубку, она сидит растерянно, и едва появляется клиент в волчьей дохе и фетровых, натертых мелом бурках, оживляется, лукаво щурясь, принимает и передает заказ. А как только посетитель выходит покурить, сообщает мне, что это коммерческий директор Букреев, деловой, добрый и свойский дяденька, но хвальбун.

На панели коммутатора вспыхивает лампочка.

– Челябинск! – громко зовет Лена. – Пройдите в третью кабину.

Бурки Букреева оглушающе скрипят. Он оставляет дверь кабины полуоткрытой. Говорит он с тещей, которую называет мамой.

Вскоре мне уже известно, что теща Букреева – заслуженная учительница республики, жена – ведущий конструктор тракторного завода, сын – без пяти минут кандидат экономических наук, а дочь – чемпионка Олимпийских игр, проходивших в Японии.

Букреев выглядывает из кабины, должно быть, проверяет, как я реагирую на его слова.

Я прикидываюсь безразличным, хотя и приятно мне, что у человека такая прекрасная семья и что он, как ребенок, которому купили обнову, не умеет скрывать своей радости.

– Многое я, верно, не расслышал – погода. Но это не беда. Понимаю тебя с одного звука.

Расплачиваясь, он просит телефонистку не отрывать талона: он не из тех командированных, кто прилагает к финансовому отчету ложные документы.

Он косится на меня, и девушка, наверно, для того, чтобы поднять его настроение, говорит, что у них в квартале тоже есть очень образованные семьи.

Он дарит Лене конфету «Мишка косолапый», пишет на листочке адрес и просит ее забегать в гости, если она будет в Челябинске. Дочь Букреева – ровесница Лены.

Прежде чем покинуть междугородную, он заявляет о своем восхищении новым поколением молодежи («Мы были менее развитыми и философски подкованными»), кладет за оконце другого «Мишку» и стискивает мой локоть.

Появляется лейтенант. Шинель его пахнет холодом; на прядке под козырьком иней; взгляд печальный.

Лена извещает лейтенанта, что ему повезло: еще час назад совсем не было слышимости. Наверно, подул ветер.

Потом она спрашивает «девочек», почему до сих пор нет Москвы, и умоляет вызвать срочно Свердловск.

Я отхожу к широкому чистому окну. Булыжник накатан до стеклянного блеска. Наискосок от меня кладут правое крыло горно-металлургического института. Кирпич красен в руках каменщика. Прямо – пустырь, дальше – одноэтажный поселок, а еще дальше, на холме, телевизионная мачта. А на горизонте белые, в извивах грифельных долин Уральские горы. И опять чудится: никогда не была так близка сердцу эта земля. Либо я сильно соскучился о ней, либо с годами бережней, зорче воспринимаешь все то, чем живет она и что создается на ней.

Лейтенант, волнуясь и становясь угрюмей, бродит от кабин до стены, пышущей теплом парового отопления.

Лена тревожно привстает со стула – следит за офицером. Потом подзывает к оконцу. Она не может выбрать, куда поступить: в техникум связи или физкультурный, – и спрашивает совета у лейтенанта. Он за техникум связи и объясняет почему.

Девушка поддакивает. Правильно, резонно, она склонялась к этому решению и теперь окончательно укрепляется в нем. После, не дав офицеру отойти от оконца, с места в карьер начинает рассказывать, как вчера была на примерке и напугала фурункулом (он на спине) швею. Швея роняла метр и даже заикалась.

Фурункул наверняка был выдуман, зато лейтенант расправил плечи, и что-то бодрое появилось в его походке.

Когда он выскочил из помещения, так и не убедив свердловчанку Наташу приехать сюда (она твердила, что жизнь у них не получится: слишком он неуравновешен), Лена тотчас вызвала Наташу к телефону и долго доказывала, что у товарища лейтенанта золотой характер и что нельзя не верить тем, кто в нас души не чает.

Лену прерывали, но она вскрикивала: «Девочки, тут судьба решается», – и ее не разъединили до тех пор, пока она не попросила сама.

Спрашивать, чем закончился разговор, я не стал. Определил это по глазам Лены. Они хмурились.

В коммутаторе щелкнуло, темный стеклянный ромб кабины озарился изнутри. Дали Москву. Пришлось кричать и напряженно ловить то, что кричали из Москвы.

Когда я закрывал дверь переговорного пункта, то услышал хрипловатый от волнения голос Лены:

– Позовите, пожалуйста, больного Карагодина, того, который упал с двадцати метров.

По мостовой, издавая бурлящий гул, приближались МАЗы. Эх, черт побери, не вовремя они! Машины проехали. Безмолвие. Неужели не позвали парня? Нет, позвали. Из трубки донесся рокоток мужского голоса. Что это? Лязгнул металл о металл. Ну да, так и есть: повесила трубку, коза. И стоит сейчас монтажник Даня на другом конце города, полный смятения и недоумения, а в ухо ему бьются короткие гудки.

В воздухе летят хлопья мерцающего куржака. Скоро его, наверно, стряхнет со всех телефонных проводов России, и слышимость снова будет превосходная.

Я шагаю и думаю об ином куржаке – том, что мешает порой душевной слышимости.

Куржак – это ведь часто ненадолго, потому что на него есть ветер больших чувств и солнце прочной человеческой натуры.

1959 г.

НЕ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Повесть

1

– Собака ла-ила, но не куса-ила… Па-ра-ба-ба-ба-ба, па-ра-баб-ба…

Тьфу! Черт-те что! Нежданно-негаданно попадут на язык какие-нибудь чепуховые слова и ты твердишь их чуть ли не до одурения. Вот и сегодня. Едва проснулся и поднял гантели, сразу вступила в голову песенка, которую поют бесшабашные гуляки на мотив «Цыганочки».

«Собака ла-ила, но не куса-ила…»

Действовал гантелями в стремительном ритме «Цыганочки», но сбивался – тяжелы.

Надел на босу ногу флотские ботинки, начищенные до фотокарточного глянца, для пробы побил носами по половицам и принялся бацать под собственный губной аккомпанемент.

Пол был сух и звонок, и подошва суха и звонка. Звук печатался кастаньетной чистоты.

Квартира, где я обитаю, двухкомнатная; в ней живут молодожены и мы с машинистом электровоза Ефремом. Молодожены уехали в отпуск. Ефрем укатил с делегацией металлургов в Кузнецк. Хозяйничаю в квартире я.

Ефрема и меня переселили в этот дом из общежития. Нас вызвали к начальнику заводского коммунального хозяйства. Начальник и объяснил, с чем чеснок едят:

– Ребята вы дисциплинированные, поскольку в армии отслужили. И теперь, выражусь без обиняков, накануне бракосочетания. Расселим вас по семейным квартирам. Наблюдайте за супружеской жизнью. Готовьтесь, выражусь без обиняков, жениться во всеоружии.

Наверно, подошло время определить с помощью мудрого коммунального деятеля, кому из нас приспела пора жениться, а кому нет. Мне, по-видимому, приспела. Правда, есть заковыка: невесты нету.

Я шел по улице и не понимал, почему сегодня весел, как вертопрах. Потому ли, что красно солнце и небо сине? Потому ли, что мороз вызвездил вчерашний наст? Чую, не потому. Я проснулся веселым. Закоренелый я, что ли, оптимист? Конечно, дьявол забери всякого, кому не дорога земля и люди на ней, леса на ней, воды на ней. Но я подозреваю – есть еще и маленькая сегодняшняя причина. А! Сейчас куплю «Неделю». Ее должны были привезти в город вчера. Однако в понедельник я не мог ее купить: выходной у моего киоска. Сегодня вторник. Куплю. «Неделя», я уверен, отложена для меня; левый угол под прилавком. Вот откуда мое настроение – от этого самого угла, в который еще обычно попадает по пятницам еженедельник «За рубежом».

2

Из высокой щели промеж домами – в одном аптека, в другом универмаг – я увидел заветный киоск. Ставни-крылья распахнуты, пестрят журнальными обложками. На козырьке крыши блестят зубчики сосулек.

Я пробежал вприпрыжку мимо чугунной ограды. Ее гребень щетинился наконечниками в студеную высоту.

От остановки, которая рядом с киоском, с хорканьем отъехал автобус. Он хлопнул по мне струей газа. Я зажал нос, но не рассердился. Через миг все-таки нахмурился: сквозь стекло киоска глядела незнакомая девушка; лицо какое-то бело-голубое, как будто она вылежала несколько месяцев в больничной духоте. А, она в черном свитере. Красивый свитер! Такой бы себе. Воротник-то, воротник! Высокий, рубчики расстановистым кольцом. Мне он так не пойдет. Сам длинный, а шея коротковата. А у нее шея – закачаешься! И откуда у них берутся высокие шеи?! Нет, мне так свитер не будет личить: она печальная, а я щерился бы да щерился.

– Где Ляля? Что-нибудь стряслось?

– Декретный отпуск.

– Да ведь… Хорошо.

Сказать-то я сказал «хорошо», но про себя подумал:

«Плакала твоя «Неделя», Глеб ибн Сидорович».

Девушка слегка отвинтила болтик, вкрученный сквозь створку в стальную рамку оконца, затем чуть приоткрыла створку, дабы не затопило киоск морозным воздухом.

Я изумился: через шпагатину, протянутую от стены к стене, была перекинута кипа «Недель». Понятно: девушка никогда не работала в киосках «Союзпечати». Опытные киоскерши обычно припрятывают для родичей, знакомых и давних покупателей ходовые газеты и журналы.

Лихорадочно, словно «Неделя» могла вспорхнуть и улететь, я ткнул пальцем в ее сторону.

Уходить сразу не хотелось. Давненько приохотился болтать с прежней киоскершей. Ляля редко бывала в плохом настроении. Да и всякое ее расстройство казалось несерьезным, стоило взглянуть на ее нацелованно-выставленные губы. Года полтора назад я ездил в наш однодневный заводской дом отдыха. Спустился от корпуса к озеру. На перилах понтонного мостка сидит Ляля в оранжевом купальнике и подрыгивает ногами. Спрашиваю: «С кем ты здесь?» – «С кем как не с мужем. Кто бы меня сюда пустил?» – «Где он?» – «В волейбол дубасит. Сбежим?» Я очумел: «Что?» – «Сбежим в горы?» Сбежали… Мучила совесть!.. Когда снова начал ходить в киоск, выдерживал тон, будто ничего у нас никогда… А Ляля посмеивается, затевает щекотливые разговоры. Вздохну во весь простор грудной клетки…

Новенькая киоскерша, похоже, совсем другая. Отрешенность в глазах. Наверно, должна была умереть и чудом выкарабкалась. Приятные глаза, ясно-зеленые, и около правого зрачка коричневый ромбик. Я сказал, что отношусь к штатным покупателям киоска и претендую на особо внимательное отношение. Она поняла намек и предупредила, что ни для кого не будет припрятывать никаких изданий, потому что ненавидит блатмейстерство («Уж до того оно расплодилось, стыд берет»). Я пошутил: и я, дескать, передовой человек, но иногда моя передовитость капитулирует перед любовью к обозрениям и еженедельникам. В общем-то, мы, вероятно, родственные души. Декретную киоскершу звали Лялей. А вас как? «Женя, Евгения?» «Отчество?» Молчит. «Был же у вас отец?»

Ее лицо стало горевым, как на похоронах. Я растерялся и подосадовал на себя. У человека, может, несчастье, а я со своими назойливыми разговорчиками.

Рванул молнию бумажника. Ожидая сдачу, затолкал в карман свернутую трубой «Неделю».

Когда монеты оказались на моей ладони, я ощутил такой восторгу какого давным-давно не испытывал.

Два гривенника и два двадцатчика. Они стали остывать. Я туго-натуго зажал их в кулаке.

Не могу понять, почему поразил меня легкий жар монет. Потому ли, что в холод невольно привлекательно тепло предметов? Потому ли, что металл, ласково горячивший ладонь, принял от миловидной девушки?

Я отошел от киоска.

За витринным стеклом магазина «Культтовары» вздрогнули крупные игрушечные обезьяны. Они только что были неподвижны. И, когда я приблизился к ним, начали мелькать над струнами гитар мохнатыми, как пальмовые стволы, лапками и скалиться.

Я повернулся спиной к обезьянам, соображая, спросить или не спросить Женю, откуда у нее взялись такие теплые монеты.

Пожалуй, не буду спрашивать. Может принять за приставаку. А вдруг у нее высокая температура?!

Я вернулся к оконцу. Стальная створка на болтике.

– Девушка, по-моему, вы больны. Монеты – вы их держали в руке и сдали с рубля – буквально жглись.

Она отвинтила створку.

– Под прилавком электроплитка. Ящик прогревает.

Я отступил за киоск, к железисто-рыжим мартышкам, которые, как назло, сразу начали мотать над гитарами волосатыми лапками и скалиться.

3

Еще принимая душ, я распланировал дневное время: после посещения киоска готовлюсь к зачету по атомной физике – прошлогодний «хвост», потом захожу к своему другу Кириллу, и мы идем в цирк на представление укротительницы тигров Леокадии Барабанщиковой.

Теплые монеты задурили мне голову.

Я шел проспектом, стиснув их в кулаке. Они остыли, но я помнил, явственно помнил, как лежали на ладони знойные гривенники и двадцатчики, и было очень легко воображать, что я их ощущаю, как давеча.

Кирилл и наш с ним общий друг Миша колдовали над стареньким приемником «Рекорд». Тут же, на столе, дымил электрический паяльник, воткнутый в канифоль.

– Глеб, – обрадованно закричал Кирилл, – здорово!

– Здо́рово, Кирилл!

– Ты о чем?

– О самом главном.

– Тогда я счастлив.

Кирилл в синем берете. Он мой ровесник. Ему двадцать четыре, однако на голове у него почти не осталось волос; таким вернулся со службы, и теперь стесняется своей лысины.

У Миши пышная черная шевелюра. Кирилл ему не завидует. Не любит завидовать.

– Миш, выключи паяльник. Видик у тебя. Дипломат… торпедированный бутылкой водочки.

Дипломат – это я. В цеху меня не называют ни по фамилии, ни по имени: Дипломат да Дипломат. Я запойно интересуюсь международной политикой, ну и прилипло: Дипломат. Стоишь ли возле станка, дымишь ли в курилке, одеваешься ли после мытья в душевой, кто-нибудь подойдет, спросит: «Что новенького в мире?» Глядь, оброс людьми, как трамвай в часы пик.

Частенько спрашивают на ходу и как бы шутя, а на самом деле с затаенной тревогой:

– Эй, Дипломат, что там барометр предсказывает?

– Покуда «бурю».

– Ты постукал по стеклу?

– Постукал.

Кирилл пытливо покосился на меня.

– Миш, ты паяй. Мы с Глебом на кухню. Курить захотелось.

Он был завзятым курильщиком. Затянулся, смачно чмокнул, почудилось: кто-то поцеловался взасос. Табачник как табачник!

Я рассказал Кириллу про Женю. Он попросил монеты. Подержал в сомкнутых ладонях. Вид таинственный. Колдует, да и только.

– Храни, – сказал он и высыпал деньги в мой кулак.

Привалясь к стене, он дымил и щелчками сшибал пепел в кухонную раковину. Удары ногтем по мундштуку папиросы – признак его великой сосредоточенности.

– Глеб, идея!

– Значительная?

– Я бегу в киоск.

– Дальше?

– Бегу в киоск, покупаю газеты и, между прочим, предлагаю билет в цирк. Пропадает! Товарищ гриппует. Вручаю ей билет. Она в цирк, и ты в цирк. Места рядом.

– Обойдусь без посредников.

– Куда там. Под четверть века – и ни одной серьезной любви.

– Определил!

– Чего же. И определил. Я все о тебе знаю.

– Пошли осетры в Волгу плотины долбить.

– Неужели ты о себе не все? А я тебе о себе абсолютно все.

– Старик у нас был в деревне, Евстрат Савельев. Понагнали к нам на уборку кирпичников. И заспорил с ними Евстрат насчет рабочих и крестьян. Мы, говорит, вместях народ умный. Одначе вы хитры, а мы простодушны.

– Чем бы дитя не тешилось… Не было у тебя серьезной любви.

Определил! Легкодумье – и все. Я влюблялся редко, но всегда серьезно. Вера Карпежникова. Ползали в березняке по ягодной кулиге. Рвем клубничины, через губу в рот кидаем, пока дышать можно. Уплетаем – мурчим от удовольствия. По сколько нам было? По десять? Ну, по одиннадцать. Играть начали. Барахтались, барахтались. На спинах оказались. Лежим. Вера у меня на руке, я у нее. Притихли. Хлопаем ресницами. Она в палисаднике ночью спала. Под сиренью. Младшие сестренки с ней. Я на повети спал. С того дня, как что, так по темноте к Карпежниковым в палисадник. Страшные рассказываем сказки. Наперебив. Ладошку друг дружке под щеку подстилаем. Комары заноют – дуем что есть мочи туда, откуда они пикируют. Однажды я нечаянно заснул вместе с Верой. Ее мать утром сцапала меня, настегала и за ухо домой отвела. Влетело мне ни за что.

Когда в городе учился, к хозяйкиной дочке привязался. Тихая была, светленькая. И ей было семнадцать, но она уже работала на жиркомбинате. Маргарин делала. Придет с жиркомбината – я за уроками сижу. Она не разденется, не поест. Уставится на меня. Смотрит и молчит. Смотрит и молчит. Глазами иногда поведет как-то так, прямо душу мою с кровью выворачивает. Уйду из прихожки в горницу. Она там, в прихожке, еще долго стоит, как стояла. Не шелохнется. Ну и я оцепенею. Дождусь, пока она к вешалке пойдет, дальше за уроки. После явится в горницу со сковородкой. Держит ее и мой взгляд своим взглядом на вилку наводит. Жареную картошку обожала и пирожки из ливера. Готовила их на китовом жире. С комбината носила. В маргарин его добавляют. Снежно-белый такой жир. Стоит передо мной и ждет. Я должен отведать картофельный пластик или пирожок, тогда она уйдет и примется есть. Сперва пугала этой своей особинкой. Умная, и голос богатый, и поет красиво, а как бы играет в молчанку. Подчинился ее характеру: безмолвствуем наедине. Зрачки в зрачки. То она погладит мои волосы, то я. Сидим. Лицо у нее сияет. А на сердце так ладно да солнечно.

Механик там был у них на жиркомбинате. Армию отслужил и у них устроился. Полюбил он ее, звал в жены. Она это без ответа оставляла. Однажды говорит: выходит замуж за славного человека. На меня не надеется, потому что я не отслужил. А отслужу, не вернусь: учиться буду. А она учиться не будет – дарования нет. Я клялся, что вернусь, ревел, но она так и ушла к славному человеку.

После, на Востоке, уже по третьему году служил, понравилась камчадалочка Гликерия. Начальника в Находку сопровождал, там и встретил ее. Экспедитором была в порту. На дневном сеансе увидел. В зале ребятишки. Подсел к ней. Киносборники военных лет прокручивали. У меня отец воевал, у нее – два брата.

Один генерал-майором войну закончил, другой – старшим лейтенантом. Покатился разговор. Вышли. «Провожу!» – «Нет». Я увязался за ней. Чего бы ни коснулось, все напротив, напротив. Нарочно спорит, нарочно сердит. Поцеловал, отталкивает, по щекам бах, бах. Раззадорила. Почти не сплю. С тем и уехал. Ни в чем не покорилась. Переписывались. Ко мне приехала, а говорит – город посмотреть. Наперекор и наперекор. Обнять – не дается. «Зачем, – спрашиваю, – изводишь?» – «Мы, девушки, – золотые рыбки: мы любим, чтобы нас ловили». Обозлился. Уехала. Написал. Не отвечает. А, пускай. Травит еще. Месяца два выдержал. Письмами стал засыпать. И предчувствие: упущу. Норов у девки похлеще лошадиного, но прекрасная.

Тоска. Не могу. Для чего-то гонор выдерживал? Ум отшибло, что ли? И как под водой был. Пока проныривал это время, дотумкал – характера не хватило. Есть же упорные люди! Какому-то счастливцу досталась. Вот и рассуди, серьезная это была любовь или непосильная. Скорей, непосильная. И раньше, детская и юношеская, тоже непосильная.

– Ты, Глеб, неприспособленный, потому не артачься.

– Чья бы корова мычала… За четверть века – и ни жены, ни детей.

– Не втравлюсь – и эту девчонку упустишь.

Вот так он всегда. Весь в беспокойстве за кого-нибудь. У него теория: каждый из нас либо не умеет, либо стыдится печься о себе, отсюда вывод – люди должны взаимно опекать друг друга. Он, кроме того, считает, что в любой среде водятся черствые люди; следовательно, впротивоток им должны действовать другого склада люди – всезаботливые. Участие в судьбах – их склонность, работа и удовлетворение. В речах мы почти все человеколюбцы. А если кому надо помочь или облегчить страдания в дни горя, некоторые из нас под всяким предлогом нырь в кусты. Подрасплодились «теоретики». Ненамеренные. Нет. Они убеждены, что они человеколюбцы. Просто на доброе дело характера не хватает.

Кириллу они не чета: он последовательный, иногда чересчур. Как вот сейчас. Киоскерша только понравилась мне, и он ее не видел, а уж рвется устроить нам встречу в цирке. Противься, протестуй – не отбояришься. Донельзя добрый, но и донельзя настырный. Кое-кто из наших, из цеховых, расценивает это как юродивость, а кое-кто нахально пользуется его слабинкой: на, мол, отнеси бюллетень в бухгалтерию… Бирки в табельной заставляют перевешивать, отгулы у мастеров клянчить. В прошлом году трех вальцовщиков в армию призвали, так они, увольняясь, попеременно посылали его с обходной. Покуда подписи полностью соберет на обходную в инструменталках, завкомах, библиотеках и всяческих иных присутствиях, весь измотается. Это-то еще цветики, бывают и ягодки.

Недавно подходит к нему мой сменщик вальцетокарь Мацвай. Мацвай-громила, потолок в трамвае макушкой задевает. Подходит. Чешет правой рукой за левым ухом.

– Кирюша, мысленка под черепком завелась…

– Посвяти.

– Жениться собираюсь.

– Позволь быть дружкой, гостей буду приглашать с уговором: «Двери открывать ногами».

– Не вижу изюмины.

– Руки должны загрузить подарками.

– Вижу изюмину. Не верблюд. Подождь. Если не верблюд – угадай имя невесты.

– Тамара? Ирина? Ия?

– Не угадаешь. Домна!

– Учится или работает?

– У своем у пузе чугун варит.

– Очко, Мацвай. Хорошая покупка.

– Торопливо, Кирюша, трудились над тобой родители. Черновую обдирку основательно сделали, на чистовой в штурмовщину вдарились.

– О совести заботься.

– Забочусь. В морозилке держу. В холодильнике «Юрюзань». Скопом все простофили не угрызут! Да, держи рублевку. «Гамлет» в широкоэкранном. Смотайся после смены. Два билета на восемь. Возьми по тридцать копеек. Кровь из носу – по тридцать.

– Ищи лопуха.

– Лопух передо мной.

Мацвай был доволен, что при случае сможет потешать знакомых своей сегодняшней покупкой.

У добряков повышенная ранимость. Перед наглостью они беззащитны. Кирилл расстроился. В цеху молчит, дома симфонии слушает.

Когда я забыл думать о розыгрыше, который ему устроил Мацвай, Кирилл сказал:

– Помнишь, ему стопу ноги валком раздробило?

– Кому?

– Да Мацваю. Страдал, охрометь боялся. До того высох – портрет на стене. Я ему книги, передачи. Признался Мацвай: родичи реже приходят. Кто он был для меня? Никто. Лишь в одном цеху… Его отцу врачи прописали женьшень. В городе флакончика не было. Я выхлопотал через Министерство здравоохранения. Выздоровел старик. И еще я старался. Ух! И наконец – благодарность. Позавчера слушаю «Пятую симфонию» Чайковского. Не могу не думать под такую музыку. Глубина, как около Филиппинских островов. Слушаю – и мысль: «Почему много людей, у которых каверзная реакция на заботу? Пережиток прошлого? Что-то я нигде не слыхал, что есть такой пережиток».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю