Текст книги "Огонь ради победы"

Автор книги: Николай Великолепов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Насмотрелся я на них, пленных гитлеровцев. Почти у каждого – множество фотокарточек европейских городов, женщин. Амулеты, золотые безделушки. У большинства – русско-немецкий разговорник с подчеркнутыми словами: «Стой», «Руки вверх», «Сдавайся». Вели они себя по-разному. Офицеры – сдержанно, иные – нагло. Рядовые охотно называли свои части и соединения, бойко отвечали на вопросы об их организации, вооружении. Для меня, разумеется, наибольший интерес представляли показания артиллеристов, танкистов: они могли добавить какие-то детали к тому, что я знаю о противнике.

Артиллерия гитлеровцев насчитывает до сорока различных образцов орудий и минометов. Предпочтение отдается 37-миллиметровым противотанковым и 75-миллиметровым полевым пушкам, 105-миллиметровым гаубицам, 50– и 81-миллиметровым минометам – легким, маневренным системам. Это объясняется тактикой немецких войск, которая строится на охватах, обходах и глубоких ударах мотомехчастей в стык наших соединений. Почти вся артиллерия врага – на мехтяге, на прицепе за машиной, даже за танком. Ее взаимодействие с танками и пехотой организуется, надо сказать, умело, наиболее распространенный способ целеуказания – ракетами и трассирующими пулями – отработан четко. Например, когда 2 сентября наши стрелки захватили высоту 234,9, господствующую над магистралью, из деревни Панино в направлении высоты гитлеровцы сразу же выпустили несколько ракет, и буквально через две-три минуты огонь артиллерийских и минометных батарей обрушился на эту высоту. Широко, много шире, чем у нас, применяется у них радиосвязь.

И все-таки бить фашистов можно. По-настоящему бить! Наша артиллерия превосходит гитлеровскую по своим тактико-техническим данным. Бронепробиваемость немецкой 37-миллиметровой пушки на дальность 1000 метров при угле встречи в 60 градусов составляет 14 миллиметров, тогда как у нашей 45-миллиметровой пушки при тех же условиях достигает 32 миллиметра! 75-миллиметровое пехотное орудие по мощности снаряда и по дальности стрельбы уступает нашей 76-миллиметровой полковой пушке. Основное орудие немецкой дивизионной артиллерии – 105-миллиметровая гаубица также уступает нашей 122-миллиметровой гаубице. И если мы еще не используем свои преимущества, так это потому, что вынуждены вести оборону на широком фронте, с небольшой ее глубиной и незначительной противотанковой плотностью. Сказывается также частая смена огневых позиций вследствие быстрого изменения обстановки, далеко не полное обеспечение тягой, ограниченное количество боеприпасов. Но перелом близится.

Примерно со второй половины июля, когда противник на ряде участков вынужден был перейти к оборонительным действиям, несколько изменилась и тактика его артиллерии. Особенность немецкого оборонительного рубежа в том, что он не сплошной, а состоит из отдельных узлов сопротивления, где и создаются основные группировки артиллерийских и минометных средств. В обороне гитлеровцы стали на отдельных участках зарывать в землю по башню свои танки, используя их как долговременные огневые точки.

Основной танк у гитлеровцев – средний Т-III. Его 30-миллиметровая броня пробивается нашей 45-миллиметровой противотанковой пушкой. Немецкий танк T-IV, который все в большем количестве поступает на вооружение германской армии, имеет уже броню в 40 миллиметров, на дальности свыше 500 метров нашей сорокапяткой уже не пробивается. Для того чтобы вывести этот танк из строя, надо стрелять по уязвимым местам машины. Броню танка T-IV на дистанции 1000 метров и даже далее успешно пробивают наши 76– и 107-миллиметровые пушки.

Но пока, как ни доказательны наши возможности, нам приходится туго. 3 сентября пленные рассказали о прибытии к Ярцеву новых частей из района Духовщины, о большой мотоколонне, что движется от Смоленска сюда, к месту боев. Это уже такие сведения, о которых я обязан немедленно доложить генералу Камере, если он даже узнал обо всем раньше меня.

– Ты где же пропадал? – спрашивает начарт фронта, когда я возвращаюсь из района Кудинова.

Отвечаю, что был в наступающих частях, проверял, как артиллеристы взаимодействуют со стрелками и ведут в ходе боя артразведку.

– Ну и что же нового?

Докладываю сначала о самом главном. В ходе наступления захвачены пленные, в том числе артиллеристы, как из частей, стоявших здесь в обороне, так и из новых, прибывших из резерва. Есть основание считать, что сюда прибыли 198, 228, 255-я пехотные и 14-я механизированная дивизии гитлеровцев.

– Верно! Но я-то про них знаю. От Константина Константиновича. Это хорошо, что они сюда переброшены. Как говорится, что и требовалось доказать!

В восьмидневных боях севернее Ярцева противник потерял свыше десятка тысяч солдат и офицеров, много танков, орудий, пулеметов. Но главный результат тех боев состоял в том, что гитлеровцы не смогли оказать существенной помощи своим войскам под Ельней. А там 24-я армия и часть сил 43-й армии Резервного фронта при активной поддержке авиации разгромили опасно вклинившуюся ельнинскую группировку фашистских войск, перемололи до пяти вражеских дивизий!

Обозленные провалом намеченных планов, гитлеровцы зверствовали в оккупированных районах. В деревне Скачково, под Ярцевом, фашисты собрали 30 мужчин, не успевших уйти, и расстреляли их. В деревне Хорьково они расстреляли стариков Кирилла Мазурова, Наума Копылова, когда те отказались следовать за отступающими немецкими войсками. Труп колхозницы Марии Колесниковой был найден в солдатском блиндаже. После дикого насилия фашисты отрезали ей нос, губы, груди…

Офицерский состав фашистской армии зверствовал ни чуть не меньше солдат. Это ведь не солдаты, а офицеры терзали Аграма Петросяна, чье имя стало известно всему фронту. Вот что рассказала листовка, выпущенная политуправлением Западного фронта после боев под Ельней и Ярцевом.

«Аграм Петросян – заместитель политрука – получил приказ командира выносить раненых с поля боя. Но по пути он был захвачен неожиданно двумя фашистами, переодетыми в красноармейскую форму.

Пьяные офицеры жестоко глумились над молодым большевиком. Пыткой они добивались вырвать у него военную тайну. Они выдергивали волосы из его тела, кромсали бритвой молодую грудь, а на щеках вырезали пятиконечные красноармейские звезды.

Ничто не могло сломить воли бойца Красной Армии…

Мерзавцы дали Петросяну лопату рыть могилу для себя и двух замученных раньше красноармейцев.

Отважный герой тов. Петросян выбрал момент, когда около него остался один фашистский ефрейтор, и сильным ударом лопаты раскроил ему череп. Недалеко лежали отобранные у Петросяна гранаты. Он схватил их и метнул в группу офицеров.

Когда товарищ Петросян извлекал из сумок офицеров отобранные у него партийный билет и другие важные документы, один из офицеров, еще живой, ранил его в ногу и голову. Но и это не остановило большевика, он бросился на офицера и задавил его руками.

Вооружившись немецким револьвером, подобрав бутылки с горючей жидкостью, тов. Петросян захватил офицерские сумки с документами и пополз через линию обороны немцев в сторону своей части. По пути бутылками с горючей жидкостью он взорвал хранилище вражеских гранат, разогнал трусливых бандитов и прорвался в сторону своих. Но здесь он был ранен в третий раз и упал без чувства на поле боя.

Изрезанный, трижды раненный, заместитель политрука Петросян был подобран нашими бойцами и доставлен в часть. Жизнь героя была спасена»[1]1
  30 июня 1973 года я с радостью прочел в «Правде», что А. Петросян жив, работает в Армении председателем Азизбековского райисполкома. – Н. В.


[Закрыть].

* * *

Внимательный и строгий читатель уже, наверное, подумал: «А не забыл ли этот майор Великолепов, что его каждую минуту могут вызвать к генералу Камере для доклада обстановки на 29 ноября перед фронтом 30-й и 16-й армий? Готовился бы, а он то Могилев вспоминает, то Ярцево. Но не под Ярцевом идут сегодня бои, а у Яхромы, Холмов, Клушина, Льялова. Снова под угрозой Красная Поляна…»

Нет, не забыл, но, когда смотришь на карту в поисках выводов, просто невозможно отключиться от недалекого прошлого, от каких-то сопоставлений сегодняшнего с предыдущим. И то, о чем долго рассказывать, проносится в сознании мигом. Досадно только, что и на сей раз всего пережитого с начала войны, всего накопленного опыта мне не хватает для уверенного заключения об обстановке на карте. Честно говоря, сегодня, 29 ноября 1941 года, карта показывает, что пройдет еще день, другой – и гитлеровцы смогут открыть по Москве артиллерийский огонь. Но это не укладывается в сознании. Этого не может быть!

Однако же начарту фронта надо докладывать не эмоции, а факты. И выводы, если ты способен их сделать.

К моему удивлению, Иван Павлович Камера не был хмур, на его открытом лице никаких признаков тревоги и нервного напряжения, что было бы естественно для человека, отвечающего в огромной мере за положение дел на Западном фронте. Генерал верен себе:

– Ну, что там наработала «контора»? Первое слово разведчику.

Развернув карту, докладываю сначала о положении противника в полосе 30-й, а затем 16-й армий, указываю выявленные группировки артиллерии врага и районы позиций его тяжелых дальнобойных батарей. Развожу циркуль на дальность их стрельбы, втыкаю иглу в самую близкую к Москве батарею – вторая ножка циркуля чертит дугу в считанных километрах от нашей столицы. Никаких прогнозов не высказываю – только достоверные факты, только проверенные цифры.

Того же принципа придерживается в этот раз и начальник оперативного отдела подполковник Г. Д. Барсуков, докладывающий вторым. Лишь начальник штаба полковник Е. И. Гуковский позволяет себе обнадеживающее предположение: противник, по его мнению, наступает на пределе возможностей, не считаясь с огромными потерями. Известно ведь, что его 5-я танковая дивизия, действующая в полосе против нашей 16-й армии, в течение ноября потеряла не менее чем полтораста танков! В 52-й пехотной дивизии, действующей против левого крыла нашего фронта в составе 4-й германской армии, вместо положенных по штату четырех артиллерийских дивизионов (48 орудий) остался всего один восьмиорудийный дивизион. Многие вражеские артполки имеют сегодня на вооружении 75-миллиметровые пехотные орудия. Полковые орудия заменяются пушками противотанковой обороны. Не от хорошей жизни идут такие перемены в организации артиллерийских частей. В письмах и дневниках убитых и пленных гитлеровцев исчезли хвастливые обещания гретхен прислать что-нибудь из Москвы в ближайшее время, появились нотки отчаяния, неуверенности в завтрашнем дне.

Кстати сказать, упомянутая полковником Гуковским 5-я танковая дивизия еще три месяца назад входила в состав экспедиционного Африканского корпуса генерала Роммеля, откуда была спешно переброшена на Восточный фронт. Оккупанты не успели даже перекрасить многие боевые машины, их желтый со светло-зелеными разводами камуфляж хорошо выделялся на снегу, доставляя тем толику удовольствия нашим истребителям танков. Известная едва ли не всему миру гитлеровская дивизия, участвовавшая еще в оккупации Греции, в последние две недели потеряла в боях больше, чем за всю ее предыдущую разбойничью историю.

Выслушав доклады офицеров своей «конторы», генерал Камера минуту-другую помолчал, как-то сочувственно окинул нас взглядом человека, которому есть что рассказать, да права на то нет.

– Ну добре, – проговорил он. – И на том спасибо. Так и доложим командующему фронтом. Гуковский идет со мной.

Они пошли к одноэтажному домику, стоящему отдельно среди высоких деревьев. Это было в середине дня 29 ноября…

Почему именно с 29 ноября начинаю я свои мемуары, подчеркиваю эту дату, возвращаюсь к ней, отступив немного то в июль, то в сентябрь? Мне было бы много легче повести рассказ об увиденном и пережитом на войне последовательно – от 22 июня 1941 года и дальше, неделю за неделей, месяц за месяцем. Так и писал сначала, задумав эту книгу. Но первые недели и месяцы войны оставили в душе столько горечи, столько потрясений, что тяжкие личные переживания способны заслонить нечто более важное. И тем создается угроза нарисовать правдивую в деталях, но искаженную в целом картину.

Тридцать с лишним лет спустя человек садится писать книгу, и врезавшиеся в памяти детали не дают увидеть целого. А в эту целостную картину первых недель и месяцев войны входят беззаветная верность бойцов и командиров военной присяге, делу партии, невиданные в истории войн стойкость и героизм, столкнувшись с которыми сразу же дал трещину гитлеровский план молниеносной победы. Эта неоспоримая картина могла не раскрыться в подробностях отступления под натиском фашистской брони, в наших невосполнимых утратах, в зареве пожарищ над родными местами – во всем том, что мог увидеть, услышать, запомнить один человек, если он даже оказался на такой вышке, как пост начальника разведотдела в крупном артиллерийском штабе. Тут необходима такая вышка, с которой видно все разом! Вот почему не с 22 июня решил повести свой рассказ о войне, а с конца ноября, точнее – с 29 ноября, когда, выслушав наши доклады, пошел к генералу армии Г. К. Жукову начарт Западного фронта генерал-майор И. П. Камера.

Разумеется, я тогда не мог знать, много позже узнал, что именно в этот день командующий фронтом звонил Верховному Главнокомандующему, просил отдать приказ о начале контрнаступления. Речь шла о первой в Великую Отечественную войну крупной наступательной операции стратегического значения. Она уже была близка – радость первых, так тяжело выстраданных, по-настоящему крупных побед над смертельным врагом.

Но покривит душою мемуарист, который напишет задним числом, что уже тогда, в конце ноября, печенкой чуял близость крутых перемен или, глядя на карту, предвидел созревающее контрнаступление. Я уже рассказывал, какое впечатление производила карта 29 ноября. Днем позже войска правого крыла Западного фронта вели кровопролитные бои в районах Дмитрова, Лобни, Крюкова, Дедовска. Здесь, с северо-запада, врагу удалось подойти к нашей столице на двадцать пять километров…

Но советское Верховное Командование сумело разглядеть в изобилии синих обозначений на карте кризисное состояние противника и подходящий момент для его разгрома. В тылу заблаговременно создавались крупные стратегические резервы. Мы же делали все, чтобы остановить врага, и твердо верили в победу.

22 ноября у Кубинки я поднимал по тревоге 766-й артполк, чтобы вывести его в район Солнечногорска для усиления на том участке противотанковой обороны. Дело было поручено мне потому, что другого офицера под рукой у генерала Камеры не оказалось, а время не ждало.

Кажется, чего проще: передал приказ – батареи снялись и пошли. Но ведь и военные люди неохотно покидают сколько-нибудь обжитое место: уже огневые позиции оборудованы, как-то налажен нехитрый солдатский быт. Да и вообще, трудно вот так, без предупреждения, сразу же – в пургу, в неизвестность. На это, конечно, никто не ссылается, это, так сказать, подсознательная причина. Осторожные просьбы несколько отсрочить выход объясняются нехваткой средств тяги, необходимостью чего-то там дождаться, что-то доделать.

– Товарищи! В любом случае можно просить обоснованную отсрочку, кроме одного. Кроме случая, когда вас посылают в бой!

И куда девались как будто логичные обоснования просьбы об отсрочке! И откуда взялись средства тяги, которых действительно не хватало! И вот уже полк в движении, в высокой боевой готовности встретить врага.

Наш путь – через Москву. Забежал в какое-то учреждение, с трудом дозвонился до полковника Е. И. Гуковского, доложил, что марш проходит в полном порядке. А ночью на полпути к Солнечногорску – пробка: встречные машины, повозки загромоздили Ленинградское шоссе. Впереди – зарево далекого пожара. Перепуганные люди заверяют, что Солнечногорск «давно у немца». Энергично пробиваемся сквозь пробку.

Марш продолжается. Мы с командиром полка майором В. Штейном, взяв небольшую группу красноармейцев, выезжаем вперед и на рассвете попадаем в Солнечногорск. В здании почты находим начальника гарнизона генерал-майора В. А. Ревякина. Майор Штейн докладывает о подходе полка и тут же получает задачу – занять противотанковую оборону на северо-западной окраине города.

Вскоре подкатывают батареи, с ходу занимают указанные им огневые позиции, артиллеристы приступают к их оборудованию. Мерзлая земля гулко звенит под ударами кирок и ломов. Пушки, сразу же приведенные к бою, смотрят жерлами в назначенные им секторы.

Покидая место, где скоро разгорится бой, всегда испытываешь чувство неловкости перед теми, кто там остается. Но мне приказано вернуться в штаб, как только полк займет новые огневые позиции. Надо ехать.

На улицах города, несмотря на ранний час, много народу, большое движение. Люди, кто нагрузив санки, кто с мешком за плечами, уходят из Солнечногорска…

Неожиданно встречаю подполковника Г. Д. Барсукова. Он, оказывается, тоже выполнял здесь какое-то поручение.

– Нам с тобой – немедленно в Перхушково, – сообщает Георгий Дмитриевич Барсуков. – Гуковский велел поторопить, если тебя встречу.

В те дни говорили «Перхушково», подразумевая под этим штаб фронта. Туда мы добрались только к вечеру. Генерала Камеры на месте не было. Выслушав нас, полковник Гуковский тут же отправился к командующему фронтом, а несколько минут спустя в одноэтажный домик под высокими деревьями позвали и нас с Барсуковым. В приемной командующего фронтом Гуковский успел шепнуть нам: «Докладывайте кратко, по существу!»

Вошли в соседнюю комнату. За столом, склонившись над большой картой, сидел командующий фронтом. Здесь же находился и член Военного совета Н. А. Булганин.

Оторвавшись от карты, Г. К. Жуков спросил, что мы видели в Солнечногорске. Барсуков начал рассказывать, но тут раздался телефонный звонок. Генерал армии взял трубку, назвался, долго слушал. Потом недовольно задал только два вопроса: «Так в чьих же руках сейчас город?.. А где командарм?»

Когда разговор был окончен, командующий фронтом вновь обратился к нам с Барсуковым:

– То, о чем хотел расспросить, уже устарело. Один из вас должен сейчас же вернуться в Солнечногорск и уточнить, что там происходит.

– Разрешите мне? – опередил я Барсукова.

– Поезжайте!

Снова знакомая дорога, снова улицы Москвы, теперь уже ночные, безлюдные. Миновав за Химками последнюю заставу внутренних войск, мчимся по занесенному снегом Ленинградскому шоссе. На нем и вокруг – никого, только люто завывает ветер. Не верится, что менее суток назад здесь было скопление транспорта и людей. В «эмке» нас трое: я, красноармеец шофер Руслов и сержант Виноградов, чертежник штаба артиллерии, смелый и расторопный воин. Время от времени нам с Виноградовым приходится толкать «эмку»: дорогу местами засугробило, буксует машина. Когда выходим из нее, слышим доносимый с запада порывами ветра гул артиллерийской стрельбы.

Сержант Виноградов часто бывает моим спутником в поездках такого рода, и мы всегда находим тему для дорожного разговора. Но сегодня что-то не идет разговор. О чем задумался Виноградов, не знаю, а я все еще под впечатлением встречи с Г. К. Жуковым. Вспоминаю белорусское местечко Пуховичи, где во второй половине тридцатых годов стояла наша 11-я кавалерийская дивизия. Мы занимали центральное место в дислокации 3-го кавкорпуса, и поэтому всевозможные сборы чаще всего проводились у нас. Из прибывавших на сборы командир 4-й кавалерийской дивизии комбриг Г. К. Жуков выделялся не только своей донской казачьей формой и подчеркнутой подтянутостью. Что-то еще, трудноуловимое, отличало его от других. Скорее всего то была угадывающаяся во всем его облике воля особой твердости. Позднее, уже командуя корпусом, Г. К. Жуков не раз приезжал к нам в дивизию. На одном из штабных учений нашего полка он появился неизвестно откуда: мы подняли головы от карт – перед нами комкор… Ну и была же нам взбучка за плохую охрану штаба! Упущение исправлялось немедленно, практически. Наш командир полка П. Е. Шаповалов, который весьма свободно держался с начальством, защищенный боевыми заслугами в Первой Конной, после отъезда комкора говорил: «Ну волевой! Этот научит! Мне и то пришлось по-пластунски занимать место в боевом охранении».

– Смотрите, товарищ майор, – оторвал меня от воспоминаний сержант Виноградов, когда мы проезжали деревню Дурыкино. – Военная машина, слева возле дома.

Остановились, вошли в дом. Там обогревались саперы. Их командир – молоденький лейтенант – доложил мне, что ждет подвоза мин, а тем временем расчеты минеров отдыхают: работы предстоит много!

– Где минировать будете? – полюбопытствовал я.

– А где прикажут, там и будем, – насторожился лейтенант и, видимо, чтобы упредить другие «бестактные» вопросы незнакомого начальника, спросил сам: – А что, товарищ майор, Солнечногорск у врага отбили?

– Отбили? Кто вам сообщил, что его сдавали?

– Конкретно – никто, но все считают, что взяли немцы город. Разве не так?

– Не знаю, еду, чтобы выяснить.

Я давно взял за правило: никогда, особенно перед младшими, не делать с помощью уклончивых ответов вида, будто тебе известно все на свете.

В деревне Есипово машину остановил патруль. Выхожу объясниться и вновь слышу: «Солнечногорск занят немцами».

Озадаченный, вспоминаю, как еще вчера там, в пробке на дороге, многие тоже клятвенно утверждали, что оставлен Солнечногорск. Может быть, и теперь молва опережает события? Может быть, обойдя город с юго-запада, противник сумел вырваться на шоссе, перерезать его, что и породило преждевременные слухи, а Солнечногорск удерживается нашими войсками, оказавшимися в полукольце? Так это или не так, не могу вернуться в Перхушково с теми скудными сведениями, которыми располагаю. Кажется, наступает действительная необходимость личной разведки, за которую не стал бы критиковать даже Александр Андреевич Быков.

Решаю свернуть с Ленинградского шоссе и через Литвиново попасть на рогачевскую дорогу, а там, если мое предположение не ошибочно, попытаемся пробраться в Солнечногорск с восточной стороны, из Федоровки. Благо, те дороги хорошо знаю.

Тревожно было на сердце, когда машина одиноко кралась глухими проселками. Заметно нервничали и мои спутники, всех волновал вопрос: что впереди? Бытует мнение, будто на войне в крупных штабах работать и менее опасно и легче, чем в частях. Как бы не так! И штабные нередко попадают в переплет, особенно операторы и разведчики. Не просто выполнять поручения в обстановке быстро меняющейся, сплошь и рядом неясной.

Утром въехали в заснеженную Федоровку. Впереди дорогу переходит группа командиров в полушубках, один из них, высокий, чуть впереди идет, что-то говорит, жестикулирует. Ба, да это же генерал Камера! Избавление от всех моих тревог!

Подъезжаем, выскакиваю из машины, докладываю, почему оказался в Федоровке.

– Дальше тебе ехать незачем, взяли немцы Солнечногорск. И туда, – генерал кивает в сторону недалекого, соседнего с Федоровкой поселка, – уже ворвались. Некуда дальше ехать. Остаешься при мне.

– А доложить командующему фронтом?

– Только что доложил. Обо всем. В следующий разговор и про тебя скажу, что нашелся. Не беспокойся. Поедем искать новый капэ шестнадцатой армии.

Гитлеровцы начали обстрел Федоровки. Сильный огонь их минометов заставил нас залечь. Когда стрельба прекратилась и мы, отряхиваясь, поднялись на ноги, то невольно ахнули: в полушубке начарта зияла дыра.

– Вот гады, испортили кожушок, – заворчал Иван Павлович и, не скупясь на крепкие выражения, стал деловито выковыривать осколок мины, который застрял в вате теплых стеганых шаровар.

Когда шли к машинам, я спросил:

– А как полк майора Штейна?

– Сделал все, что мог, – хмуро ответил генерал. – И другие части, понимаешь, сделали все, что могли. А он прет и прет, гадюка. Никакого спасу…

2 декабря начальник генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии генерал Гальдер, как стало впоследствии известно, записал в своем дневнике: «Сопротивление противника достигло своей кульминационной точки. В его распоряжении нет больше свежих сил». А в это время в непосредственной близости к фронту, как я уже говорил, сосредоточивались наши свежие соединения. Ясное дело, в связи с этим сосредоточением прибавилось забот и у штаба артиллерии, у начарта фронта. 4 декабря генерал-майор И. П. Камера поехал в Химки, меня взял с собой. Там, в каком-то большом сером здании, мы разыскали штаб 20-й армии. Она была сформирована на базе оперативной группы генерал-майора А. И. Лизюкова и имела в своем составе всего две стрелковые дивизии, четыре стрелковые бригады и танковый батальон. Кроме штатной артиллерии неполностью укомплектованных соединений армия располагала еще двумя приданными ей дивизионами PC, как официально назывались «катюши». Не густо! К тому же стык 20-й и 1-й ударной армий в районе Белого Раста был слабо защищен. С немалыми трудностями удалось начарту фронта наскрести в разных соединениях артподразделения, чтобы прикрыть стык армий противотанковым рубежом.

6 декабря мы возвратились на КП фронта, а на следующий день я в качестве представителя штаба артиллерии отправился в 16-ю армию, под Крюково.

Поселок Крюково, что в тридцати восьми километрах от Москвы, – важный узел дорог, последний крупный населенный пункт, занятый немцами на подступах к советской столице. С так называемого крюковского плацдарма враг рассчитывал прорваться к Москве. Здесь шли особо упорные бои. Гитлеровцы, когда их наступление застопорилось, стали поспешно укреплять Крюково и слившуюся с ним деревню Каменку. Они умело использовали все каменные здания, строения кирпичного завода. Между постройками врыли в землю танки. Созданный таким образом узел обороны имел сильный гарнизон, и для его разгрома в 16-й армии была создана оперативная группа во главе с командиром 8-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-майором В. А. Ревякиным, вступившим в командование этим знаменитым соединением после гибели генерала И. В. Панфилова. Кроме 8-й гвардейской в оперативную группу вошли 44-я кавдивизия, 17-я стрелковая и 1-я гвардейская танковая бригады. Группа была усилена 138-м пушечным артполком РГК – резерва Главного Командования – и двумя дивизионами реактивных минометов.

Я попал под Крюково, когда бой за поселок был в разгаре. Очень трудный бой! Лишь к ночи наши стрелки просочились в район железнодорожной станции и охватили Крюково с севера.

8 декабря боевой накал схватки еще сильнее! К противнику прибывало подкрепление из Жилина, как немедленно сообщила разведка. Она, кстати сказать, действовала весьма активно, особенно в канун наступления, с большой точностью установила позиции вражеской артиллерии, минометов, места врытых в землю танков, минных заграждений. Как никогда раньше, в этот раз широко применялся ночной поиск разведчиков.

Гитлеровцы упорно защищали центральную часть Крюкова. Находясь в полосе наступления 8-й гвардейской стрелковой дивизии, с наблюдательного пункта западнее Малина я видел предпринятую ими контратаку от железнодорожной станции на боевые порядки 1077-го стрелкового полка. Огнем 3-го дивизиона 138-го пушечного полка, 857-го артиллерийского полка, а также вводом в бой танкового резерва командира дивизии контратака была отбита с большими для врага потерями.

Натиск гвардейцев-панфиловцев, успешное продвижение 354-й и 18-й стрелковых дивизий справа и слева от оперативной группы генерала В. А. Ревякина принудили противника на исходе 8 декабря оставить Крюково и Каменку, бросив там три десятка танков и бронемашин, несколько орудий.

Сшибли, сдвинули, наступаем! Противник взрывает мосты, минирует дороги. Стоят крепкие морозы, бушуют вьюги, снежный покров превышает местами полметра. Тяжело артиллеристам поспевать за стрелками. Орудия, выкрашенные в белый цвет, поставлены на специальные лыжи, малокалиберные пушки перевозятся на санях-розвальнях. Больше бы их – и крупно– и малокалиберных! Для всех бы и лыжи нашлись, и сани, и силенки, чтобы выволакивать из сугробов. Пехота все больше проникается уважением к пушкарям, всячески помогает. Однако маловато еще артиллерии в частях и соединениях. И боеприпасов тоже. И доставка их к батареям затруднительна из-за нехватки транспорта, снежных заносов. Но, несмотря на все трудности, наступление воодушевило наших бойцов.

Мы, штабные, тоже трудимся с боевым настроением, помогающим преодолевать накопившуюся усталость. В те дни напряженно работали все разведывательные органы, и трудно переоценить роль, которую сыграла в битве под Москвой советская разведка. Днем и ночью следила она за противником, активно добывая необходимые командованию сведения.

Наш отдел непрерывно получал информацию от разведотделений артиллерийских штабов в армиях, держал постоянную связь с разведотделом фронта. Чаще всего мне приходилось общаться с его заместителем, полковником, и другими командирами, решавшими те или иные вопросы нашего общего дела. То были люди изобретательные, напористые. Встречаясь по нескольку раз в день, мы обменивались добытой информацией, каждый помнил, что сведения, не очень интересные для тебя лично, могут оказаться важными для товарища. Сообща добивались быстрейшего прохождения разведданных наверх, сокращения до минимума их задержки в промежуточных инстанциях.

С благодарностью вспоминаю полковника М. В. Ростовцева, работавшего тогда в штабе начальника артиллерии Красной Армии. Не давал нам покоя полковник Ростовцев, добиваясь от нас лучшего использования средств АИР и воздушной разведки. И добился! Ко времени битвы под Москвой инструментальная разведка наладилась повсеместно, взаимодействие с разведотделом штаба ВВС стало надежным, аэрофотоснимки интересующих нас районов не заставляли себя ждать и крепко помогали разобраться в обстановке. А давно ли напоминание А. А. Быкова об артиллерийской авиации и воздухоплавательных отрядах показалось мне неуместным?

Как и прежде, я не упускал возможности послушать пленных, досадуя, как и многие командиры, что не научился заблаговременно немецкому языку. Переводчиками у нас были славные девушки, прибывшие на фронт из института иностранных языков. Трудились они без устали. И все-таки допрос с переводчиком – это вдвое большая затрата времени, чем без него. А время так дорого разведчику – каждая минута! Особенно в наступлении, когда обстановка изменяется очень быстро. Язык противника надо знать!

12 декабря 1941 года войска 20-й армии освободили Солнечногорск. Естественно, мне надо туда немедленно – убедиться в том, что артразведка верно засекала цели, или выявить наши неточности, дабы проанализировать, учесть на будущее допущенные ошибки. Желательно также заполучить что-нибудь из захваченных документов противника: опоздаешь – могут сгореть в солдатских кострах кипы бумаг, представляющих для разведки большую ценность. К сожалению, такое случалось не раз.