Текст книги "Гомункулус"
Автор книги: Николай Плавильщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
«Морской монах»
Ну и путаница. Никакого порядка! – восклицали натуралисты, перелистывая увесистые тома, написанные чуть ли не во времена древних греков и позже переписанные или перепечатанные средневековыми монахами. – Хоть бы намек на порядок! Они столько тратили времени на эту воркотню, что его за глаза хватило бы, чтобы навести порядок – какой угодно и где угодно.
Поиски порядка продолжались много лет, и в них принимали участие все: и ботаники, и зоологи, и врачи, и монахи, и философы. Они и действовали вразброд, и шли сомкнутым строем. И все же порядок упорно не давался в руки. Причина проста: нельзя наводить порядок, не зная, в чем и как его наводить.
Шестнадцатый век – век Коперника и Джордано Бруно, Лютера и Лойолы [10]10
Лойола– прозвище Иньиго Лопес де Рекальдо (1491–1556), основателя ордена иезуитов. Эта организация, провозгласившая: «Цель оправдывает средства», работала якобы для «вящей славы божией», на деле же – ради захвата власти над всем миром, для возврата Риму и католической церкви их прежнего положения – первейшего из феодалов. Сожжение на костре было обычным способом расправы с «врагами».
[Закрыть] – только что начался, когда в Цюрихе родился один из будущих искателей порядка. Его родители были бедны и вскоре умерли. Воспитывал его дядя, тоже человек небогатый и малообразованный. Казалось, что могло выйти из мальчика, кроме мелкого ремесленника?
Нет, он не хотел быть ремесленником. Его не прельщали красивая одежда солдата, звяканье шпор и воинская слава победителя. Не мечтал он и о богатстве и не ставил перед собой целью мешок тяжелых золотых монет. Полуголодный, одетый в истрепанное платье, он отказался и от профессии, сулившей ему мирную жизнь и сытный обед, пусть и состоящий из одного блюда – наваристой похлебки. Бедняк, он увлекся науками. Что обещала юноше эта любовь? Не один год голодовки и упорного труда, а награда – не столь уж сытая и спокойная жизнь. Юнец не испугался: он крепко знал, чего хотел, и, если шаги его были не всегда тверды, если иной раз его и поташнивало от истощения, он все же упорно и упрямо шел вперед. Он пополз бы, если бы не смог идти!
И он добился своего – окончил университет и получил звание профессора греческого языка.
Было этому профессору всего двадцать один год, а звали его Конрад Геснер.
Геснер не засиделся на кафедре греческого языка. Но за те пять лет, что он провозился с греческими и иными книгами и манускриптами, молодой ученый составил полный каталог всех классических греческих, римских, еврейских и иных рукописей. В первые же годы его жизни ученого сказалась склонность к составлению описаний, списков, каталогов. А ведь подробная опись – верное начало пути к порядку.
Геснеру скоро наскучило изучать мертвецов-классиков. В 1541 году мы видим двадцатипятилетнего ученого уже врачом и натуралистом. Если раньше он составлял списки древних рукописей, то теперь принялся приводить в порядок известных науке тех времен животных и растения. Правда, ему недолго пришлось заниматься этим: он прожил всего сорок девять лет.
Появление гусей из раковин, зародившихся на дереве.
Здоровьем Геснер не мог похвастать: многолетняя голодовка сильно подорвала его. Все же в поисках за растениями натуралист исколесил все Альпы, Северную Италию, Францию, ездил к Адриатическому морю, на Рейн. Во время этих путешествий он возил с собой не только гербарные папки и ботанические жестянки; не только банки для животных. С ним всегда было несколько книг, и притом каждый раз на новом языке. Так он изучил между делом французский, английский, итальянский и даже некоторые восточные языки. А если принять во внимание его родной немецкий язык, а также латинский, греческий и древнееврейский, которые он изучал в университете, то неудивительно, что Геснер мог читать почти любую книгу тех времен.
Он собирал растения не для того, чтобы заполнить ими папки коллекционера. Ему были одинаково дороги и маленькая травка-муравка (птичья гречиха), которую топчут прохожие на зазеленевших уличках, и высокогорные красавцы эдельвейсы. Он не гонялся за редкостями, как это делают коллекционеры, но старался добыть их: ему нужно было все.
Геснер собирал материал для обширной работы по наведению порядка в растительном мире.
И как только материал накопился, работа закипела.
«Семя и цветок!» – провозгласил Геснер и начал работать под этим девизом. Нельзя судить по внешности, семя и цветок – вот основа.
Не думайте, что под основой он понимал подлинное родство. Нет, эволюция, происхождение, история предков – об этом тогда не думали. И за основу принималось не родство, а просто внешнее сходство в строении. Впрочем, Геснера интересовало одно: найти надежный прием для наведения порядка, найти наилучший способ классификации.
Перебирая и рассматривая засушенные растения, он скоро убедился, что, как бы ни был хорош и полон гербарий, ему далеко до живых растений. Тогда Геснер устроил небольшой ботанический сад. Конечно, городские власти Цюриха не дали ему ни копейки на это дело, и, конечно, они постоянно хвастали Геснеровским садом.
– Вы видели ботанический сад Геснера?.. – спрашивали они приезжих знатных иностранцев. – Нет? Что вы, что вы! Это же замечательный сад, а сам Геснер…
Геснер оплачивал все расходы по саду, ему приходилось даже принимать и тратиться на угощение гостей, присланных ему городскими властями. Он же платил жалованье своему помощнику, который делал для него рисунки растений и животных.
Сад процветал, папок с гербариями и рисунками становилось все больше. Но сразу всего не соберешь: в несколько лет весь свет не объездишь. Геснеру месяцами приходилось ждать, пока ему пришлют травку или листик, засушенный цветок или рисунок оттуда, из-за далеких морей. Работа стояла, а Геснер не мог сидеть без дела. Тогда он взялся за животных.
Знание языков помогло ему в этой трудной работе. Он быстро разобрался в описаниях Плиния [11]11
ПлинийГай Секунд Старший (23–79) – знаменитый римский натуралист-любитель. Оставил после себя тридцать семь томов «Естественной истории», в которых изложил все, что знали в его время по естествознанию. Погиб во время извержения вулкана Везувия, которое ему хотелось с научными целями посмотреть поближе (во время этого извержения погибли города Помпея и Геркуланум).
[Закрыть] , просмотрел зоологические труды Аристотеля, а потом принялся изучать сочинения средневековых натуралистов и монахов-ученых. Он перечитал груды книг и рукописей, собрал много сведений через своих друзей-ученых и знакомых. Многое его смущало, но он не был очень большим скептиком и быстро соглашался с рассказчиком, если тот не слишком хватал через край.
Конрад Геснер (1516–1565).
– Я клятвенно подтверждаю правдивость сведений Геральдуса, – торжественно сказал Геснеру один из цюрихских священников и для большего эффекта поднял руку к потолку, когда наш ученый усомнился было в правдивости россказней Геральдуса.
А рассказывал этот Геральдус презанятные вещи. Он описывал особого «Бернакельского гуся». Этот гусь якобы вырастал на обломках сосны, носящихся по морским волнам, и имел первоначально вид капелек смолы. Затем гусь прикреплялся клювом к дереву и выделял, ради безопасности, твердую скорлупу. Окруженный ею, он жил спокойно и беззаботно.
Шло время, и гусь получал оперение, сваливался со своего обломка в воду, начинал плавать. В один прекрасный день он взмахивал крыльями и улетал.
«Я сам видел, как более тысячи таких существ, и заключенных в раковины и уже развитых, сидят на куске коры. Они не несут яиц и не высиживают их; ни в одном уголке земного шара нельзя найти их гнезд», – так заканчивал Геральдус описание замечательного гуся.
Геснер никогда не видел, как из куска дерева выводится гусь, но – как знать? Весь мир не объездишь, всего своими глазами не увидишь, а священник клялся. Не мог же Геснер не поверить клятве того, кто держал в своих руках ключи рая…
Превращение плодов в уток (рисунок 1596 года).
Основой сказки о Бернакельском гусе был небольшой усоногий морской рачок – морская уточка. Своей внешностью этот рачок чуть напоминает контур птицы, вернее – рисунок его, сделанный ребенком, едва умеющим держать карандаш в руке. «Гуси» – небольшие дикие гуси-казарки. Они появлялись во время пролета на север (или с севера) огромными стаями, но никто не знал, где и как они размножаются, не видел их с гусятами. Так родилась сказка. Она противоречила библии, но монахов это мало смущало. Важно было другое: зародившихся столь чудесным образом птиц нельзя считать за обычных гусей. Простой гусь – скоромный, Бернакельский – постный, его можно есть даже в такие дни, когда монаху и глядеть на мясо не полагается.
Монахи ели «постного гуся», явно нарушая запреты церкви. Кончилось тем, что римский папа опубликовал декрет: казарка, Бернакельский гусь, объявлялся скоромной пищей. Так гуси во второй раз вошли в историю Рима: первый раз они спасли город, второй раз – чуть не погубили души монахов, лакомившихся постом «постным гусем».
Сказка жила долго, а подлинная история морских уточек была неизвестна еще дольше. Лишь в XIX веке было сделано открытие: морская уточка оказалась рачком.
Не один Геснер попал впросак с подобной историей. Живший несколько позднее Геснера некий Дюре в 1605 году утверждал, что из плодов, упавших с дерева на землю, могут получиться птицы, а из тех же плодов в воде выведутся рыбы. Он даже дал рисунок, на котором весьма добросовестно изобразил постепенное превращение плодов в птиц и рыб.
– Дюре признавал изменчивость живого, – возразят некоторые. – Пусть он был наивен, пусть его «превращения» грубоваты, но все же…
Увы! Это совсем не та изменчивость, о которой говорят и пишут ученые. Это сказочные превращения, отличающиеся от царевны-лебедя только тем, что в них мало красоты. Впрочем, сказки живучи: иные из них можно слышать и в наши дни.
Превращение плодов в рыб и птиц (из книги Дюре, 1605 года).
Геснер не всегда был доверчив. Он знал, как ловко создают всяких морских чудовищ, и далеко не все услышанное поместил в свои записи.
«Аптекари и другие бродяги (он так и сказал!) придают телу скатов различный вид, смотря по желанию… Я видел у нас одного бродягу, который показывал такого ската под видом базилиска». Вот какой отзыв дал Геснер в своей книге о некоторых чудовищах.
Базилиск, сфабрикованный из ската (Геснер. 1598).
Он разоблачил и знаменитого венецианского дракона, известного под названием «Леонея» и прогремевшего на всю Европу. Это был редкостный дракон: закрученный хвост, две могучие, снабженные шестью когтистыми пальцами лапы, семь длинных шей и семь голов. Дракона оценили в шесть тысяч дукатов, и, как говорят, он был куплен самим французским королем.
Семиголовая гидра, которую показывали публике в Венеции в 1530 году (Геснер, 1598).
Перелистывая копии с рукописей греков и римлян, просматривая монашеские трактаты, изучая рисунки и шкуры зверей, собирая всякие рассказы рыбаков и мореплавателей, читая записки и дневники путешественников и осматривая кунсткамеры и балаганы, Геснер в своей работе быстро продвигался вперед. И вот его книга подошла к концу.
Это была первая большая книга по зоологии. В ее четырех частях было собрано все, что знали в те времена о животных. Это был еще не «порядок», но намек на него: материал собран, а о классификации в те времена боялись и думать. И все же Геснер описал отдельно рыб, отдельно птиц, и так всех по очереди.
Ламантины, киты, дельфины и иные рыбоподобные существа причиняли ему много хлопот. Они были очень странны на вид, а некоторые из них даже походили на человека: авторы и художники приложили к тому немало стараний. Так появились описания «морских монахов» и «морских епископов», «морских чертей», нереид, русалок и прочих морских чудовищ. Ими были наполнены книги о природе, изданные на заре книгопечатания. Геснер не только описал многих из этих сказочных животных, но и дал их рисунки. Эти рисунки служили предметом долгих совещаний и споров с художником.
«Морской монах» (Геснер, 1598).
– Он покрыт чешуей – значит, это рыба, – настаивал Геснер.
– Какая же это рыба, когда у него человечья голова? – сомневался художник, разглядывая старинный рисунок. – Да и жабр у него не видно.
– Рук нет, тело покрыто чешуей. Это признаки рыб. А что касается жабр, то, может быть, они просто не изображены на рисунке, – не соглашался ученый.
Геснер не видал живого «морского монаха», не видал и его препарата или чучела. Он изучал его только по плохому рисунку, а отсюда – бесконечные споры с художником, плохо знавшим правила классификации, а потому и проще смотревшим на вещи.
Все же «морской монах» очутился в разделе рыб. Конечно, Геснер ошибся: было бы правильнее отнести это чудовище к млекопитающим, ибо сказочные нереиды оказались впоследствии самками ламантинов. Несомненно, что и «морской монах» был каким-то морским млекопитающим, превращенным в россказнях мореплавателей в загадочного «морского монаха».
«Морской черт», будто бы пойманный в Адриатическом море в начале XV века (Геснер, 1598).
Появление книг Геснера было большим событием в науке. Наконец-то ученые получили «зоологию». «Морские монахи» никого не смутили: в их существование тогда верили почти все.
Геснер собрал все сведения о животных, которые накопились за две тысячи лет. В его труде были не только описания животных, их распространение, образ жизни, повадки. Из книг Геснера можно было узнать о съедобных и ядовитых животных, о животных – героях сказок, басен и поговорок. В те времена наука еще не знала правил научного наименования животных, ученые разных стран называли одно и то же животное по-разному, нередко – каждый по-своему. Геснер собрал все эти названия: из его книг можно было узнать, как называется, например, белка или сорока в той или иной стране, у тех или иных народов.
Морская змея (Геснер, 1598).
Четыре части «Зоологии» Геснера – четыре толстых тома. В них были описаны млекопитающие, «яйцекладущие четвероногие», птицы и водные животные. Оставшиеся после Геснера записи дали материал для пятого тома. Он был издан после смерти ученого: в нем описаны преимущественно насекомые.
Животные в каждом томе расположены по алфавиту. Конечно, это не было системой животного мира, но зато найти нужное животное в книгах Геснера совсем легко, если… знаешь его название. Около двухсот лет книги Геснера украшали столы натуралистов – ученых и любителей. Они были для них тем, чем в наши дни всем известный «Брэм», с той лишь разницей, что других книг по зоологии тогда почти не было, а нынешний «Брэм» – лишь небольшая стопка в огромной книжной горе.
Киты (Геснер, 1598).
Тем временем ботанический сад Геснера разрастался и разрастался. Живые растения были очень нужны нашему ученому. Не забывайте, что Геснер был не только натуралист, но и врач. Геснер-ботаник изучал признаки растения, внимательно разглядывал его со всех сторон, считал тычинки и пестики, считал лепестки, искал отличий между схожими по внешности растениями. Геснер-врач нюхал, а нередко и разжевывал растения. Травки и листья не всегда оказывались вкусными, иногда они бывали отвратительны, но врач-натуралист терпеливо жевал, хотя ему и сводило челюсти: а вдруг травка годится как лекарство?
Геснер устроил недурной зоологический кабинет, в котором хранилось много скелетов, чучел и высушенных частей животных. В те времена еще не знали, что для сохранения животных можно применять спирт, а потому животных, из которых нельзя было изготовить чучела, просто засушивали. Не все можно засушить, а потому некоторых животных нельзя было найти ни в одной коллекции. Попробуйте засушить медузу!
Кабинет Геснера был первый в мире зоологический музей, первый и по времени и по богатству. Но – увы! – он не мог похвастать ни «морским монахом», ни «морским епископом», ни даже плохонькой нереидой. Геснер всячески старался раздобыть хоть одну из таких диковинок, но это ему никак не удавалось.
– Не хотите ли дракона? – предлагали ему пронырливые аптекари.
И Геснеру приносили нечто вроде дракона.
– А почему он так похож на ската? – спрашивал ученый, подозрительно поглядывая на «дракона» с метровым хвостом.
– Что вы, что вы, достопочтеннейший! – возражал аптекарь, с невинным видом поглаживая «дракона» по спине. – Скат… Скат – рыба, а это… Вы только посмотрите: какой великолепный дракон!
– А почему у него крылья заворочены и подшиты кверху? Меня не обманешь. Это – скат!
Посрамленный аптекарь уходил, а через полгода ученому приносили новое «чудище», опять-таки более или менее ловко сделанное из ската, а то и просто сшитое из кусков разных животных.
Казалось, такие случаи должны были вызвать сомнения: существуют ли драконы и «морские монахи», не подделкой ли были все эти чудовища, описанные старинными путешественниками? Нет, Геснера это мало смущало. Очевидно, он рассуждал так: драконы – большая редкость, они дорого ценятся, вот их и подделывают.
Пока кабинет наполнялся чучелами, пока все новые и новые растения появлялись на грядках ботанического сада и пока чуть ли не со всех концов земли прибывали пакеты то с засушенными растениями, то с семенами, то с рисунками, Геснер занялся минералогией.
Он описал не только самые разнообразные минералы, которые сумел собрать. Все «каменное» оказалось предметом изучения и описания. Так, в «Минералогию» попали описания окаменелых стволов деревьев.
Эти странные тяжелые куски были очень похожи на стволы деревьев, но… они были «каменные». Зоркий глаз ботаника видел, что это нечто удивительно схожее со стволами деревьев. Геснер даже сравнивал их со стволами живых сосен, буков и других деревьев. И все же он не увидел главного: он не понял, что перед ним растения, для него это были «камни», пусть и очень своеобразные.
Натуралисту оставалось сделать всего один шаг, и перед ним открылась бы длинная дорога – дорога, ведущая в прошлое живого мира. Геснер не сделал этого шага, он не мог сделать его: глядя на окаменелый ствол, ученый не видел того, что мог бы увидеть, если бы… если бы он мог представить себе, что у живого мира было прошлое, что у сосны были предки, на нее не похожие, что растительный мир не всегда был таким, каким мы видим его сейчас. Мир неизменен! Может исчезнуть какое-нибудь растение, может вымереть какое-нибудь животное, но появиться чему-то новому… Как и откуда? Один раз был сотворен мир, и ничего нового с тех пор не появлялось, не могло появиться. Ведь создатель «опочил от трудов своих» и больше не творил.
Носорог (рисунок Дюрера, Геснер, 1560).
Едва Геснер успел закончить свою «Минералогию», как в Цюрих пожаловала страшная гостья – чума.
Забыты растения, заброшен зоологический кабинет, грядки ботанического сада покрылись сорняками. Геснер надел холщовый халат, нацепил на лицо смоляную маску и смело пошел в бой со страшной гостьей. Ученый помнил теперь одно: он – врач. Он сражался упорно и честно, не прятался от больных, не бегал от заразы. И он – заразился.
– Отнесите меня в кабинет! – попросил умирающий Геснер.
Страшные смоляные маски подхватили носилки и отнесли Геснера в зоологический кабинет. Его положили около шкафов, под рядами развешанных по стенам чучел. И там, среди птиц, зверей и рыб, он умер.
…Когда студенты слушают первые лекции по зоологии, им иногда показывают толстую старинную книгу, переплетенную в свиную кожу. Книгу украшают рисунки, такие милые в своей простоте и странности.
– Вот что думали четыреста лет назад! – провозглашает профессор. – Как мало знали они, и как много знаем мы теперь! Как далеко ушла наука зоология от тех наивных времен!
Эта толстая книга – одна из книг о животных, написанных Конрадом Геснером.
«Натуральная история»
1
Графом Бюффоном он сделался уже на склоне лет, почти стариком. В молодости его знали под именем Жоржа Луи Леклерка.
Юношей он, сын парламентского советника и богатого бургундского помещика, так понравился герцогу Кингстону, что тот увез его с собой в Англию. Отец-помещик не возражал. В те годы французы очень многому учились у англичан. Им приходилось делать это: Франция нищала, помещики разорялись, англичане же славились как хорошие хозяева.
– Пусть поездит, посмотрит мир, поучится, – решил отец. – Когда это и делать, как не в молодости…
Бюффон (будем называть его так) не был силен в английском языке и, чтобы подучиться ему, занялся переводами. Работая над переводом одной из книг Ньютона, он пополнил свои знания по математике и физике и заинтересовался этими науками. Профессионалом-математиком он не стал, но свою научную деятельность начал именно как математик.
– Чем я не ученый! – воскликнул Жорж Леклерк, увидя свою фамилию на обложке перевода. – Вот мой первый труд… Правда, это только перевод, – огорченно добавил он, – но… разве не могу я и сам написать книгу?
Бюффон не так уж долго пробыл в Англии и вскоре возвратился на родину. Но он многое повидал, а главное – увидел, как прилежно работают английские ученые.
Рано лишившись отца, Бюффон унаследовал обширное поместье в Бургундии и в деньгах не нуждался. Помещичье хозяйство не отнимало у него много времени: имением управлял надежный человек, хорошо знавший свое дело.
Свободного времени было достаточно, и Бюффон занялся научными исследованиями.
Статья за статьей, мемуар за мемуаром поступали от него в Парижскую Академию наук. Тут были и сочинения по математике, и геометрические «увражи», и доклады по физике, и даже мемуар по сельскохозяйственной экономике. Эта обширная деятельность не замедлила принести плоды: двадцатишестилетний Жорж Леклерк был избран в члены-корреспонденты академии.
Звание обязывает. Бюффону хотелось сделать какое-нибудь открытие, имеющее практическое значение.
Он занялся было исследованиями прочности строительных материалов, но архитектура и инженерное искусство его мало привлекали. Большое зажигательное зеркало соблазняло исследователя гораздо сильнее, чем поиски особо прочных материалов для построек. Да и что искать? Разве не прочен камень, из которого сложены стены старинных замков?
«Я буду зажигать за несколько лье!» – мечтал молодой ученый, приступая к сооружению зеркала.
Увы! Зеркало за несколько лье никак и ничего не зажигало. Изобретатель немало помучился с упрямым зеркалом, но, кроме прибора, пригодного для физического кабинета и школьных опытов, ничего не получил.
Неудача не очень огорчила корреспондента академии. Мир велик и разнообразен, изучен мало: тема для работы исследователя всегда найдется. Была бы охота работать.
За короткое время Бюффон перепробовал десятки тем. Его интересовало все. Несомненно, он успел бы поработать во всех областях всех наук, если бы его не усадил прочно и надежно на место один из его хороших знакомых, можно было бы сказать, приятелей, если бы не большая разница в годах: молодой человек не может быть приятелем старика.
Дюфей – так звали этого почтенного знакомого – был интендантом Королевского сада. В саду были посажены самые разнообразные растения, и позже он превратился в Ботанический сад теперешнего Парижа. Обычно интендантами (смотрителями, теперь сказали бы – директорами) этого сада назначались придворные медики. Как только лейб-медик короля начинал стариться, король назначал его в свой сад интендантом.
– Вы знаете, как я вас люблю и ценю, – говорил он на прощальной аудиенции своему врачу. – Вы знаете, как я дорожу вашим здоровьем… Вы устали, вам пора отдохнуть. А кроме того, в моем саду такие редкие растения, за ними нужен внимательный уход и присмотр. Только вы сможете беречь мои зеленые сокровища. Ведь если вы так блестяще лечили меня, то…
Врач, умиленный, кланялся и отправлялся в сад. Конечно, он там ничего не делал. Новый интендант прогуливался иногда по саду, срывал и нюхал цветок, дарил внуку или внучке яблоко или грушу. Этим обычно и ограничивались его заботы о саде.
Дюфей оказался приятным исключением. Он очень любил садоводство и работал в саду усердно, заставляя немало потеть и садовников. Но он так разболелся, что пришлось подыскивать ему заместителя. Ни одного подходящего лейб-врача не оказалось: все они были еще сравнительно молоды и не нуждались в богадельне.
– Возьмите Жоржа Леклерка, – предложил Дюфей. – Только при нем сад не погибнет окончательно. Он хорошо поставит дело.
И вот в 1739 году Жорж Леклерк, он же Бюффон, уселся в кресло интенданта Королевского сада. И едва он прикоснулся спиной к мягкой обивке кресла, как почувствовал:
– Вот оно, мое призвание!
2
Можно изучать анатомическое строение животных, можно описывать их внешность, повадки. Можно заняться выяснением географического распространения животных. А можно исследовать работу различных органов – заняться физиологией. Бюффон слыхал о таких ученых, как итальянец Реди, англичанин Гарвей, голландец Сваммердам, швейцарец Геснер. Да, то были славные имена!
– Я продолжу дело Геснера, – решил интендант Королевского сада. Растения его не интересовали, да и не могли интересовать: ботаника не подходила к его характеру.
Фантазия Бюффона была богата, а рука – неутомима. Он мог писать чуть ли не по двадцать четыре часа в сутки. Единственно, чего ему не хватало, это терпения.
– Опыты? Вскрытия? Ах, увольте меня от этого. Мой ум слишком широк, а глаза мои слишком слабы для таких мелочей. Мое дело – собрать, обобщить… А всей этой пачкотней пусть занимаются те, кто не умеет писать, кто больше ни на что не пригоден.
Он недолго искал тему для своей новой работы: решил написать не много не мало, как полную «Натуральную историю». Это была очень нелегкая задача, но он крепко надеялся на свои способности и на свою опытность писателя.
Белый медведь (Бюффон).
Для такой работы необходим помощник, и Бюффон быстро разыскал его. Врач и анатом Добантон был родом из бюффоновского поместья; его-то наш интендант и приспособил к делу. Он добился назначения Добантона хранителем кабинета естественной истории при саде. Добантон обладал как раз тем, чего не хватало Бюффону, а Бюффон имел то, чего не было у Добантона. Один умел писать, другой – вскрывать и смотреть. Работали они так, что не знаешь, кому больше удивляться: писателю или наблюдателю.
За восемнадцать лет совместной работы они написали пятнадцать толстых томов.
– Вы, пожалуйста, занимайтесь вашим делом, – сказал Бюффон своему помощнику. – Вы вскрывайте, исследуйте, делайте рисунки, анатомируйте. А я буду писать… Ну конечно, – прибавил он тут же, – статьи по анатомии вы напишете сами: я не хочу выдавать ваши работы за свои.
Хитрец! Он не любил вскрытий и почти не знал анатомии – еще бы ему не уступить этого материала Добантону!
– Я заставлю их читать мои книги, я заставлю их интересоваться естественной историей, – говорил Бюффон, хмуря брови. – Нужно только уметь писать… Не скучные описания, а живой, интересный рассказ.
О каждом животном он писал отдельно, у него не было никакой особой системы: ни алфавита, как у Геснера, ни научной системы, начало которой положил Линней. Впрочем, известный порядок в перечислении животных оказался. Бюффон описал сначала домашних животных, а затем диких, распределив их по странам.
– Классификация? К чему это? – спрашивал он. – Нужно, чтобы было интересно. А систематика – это сушь, скука…
Жираф (Бюффон).
С первыми пятнадцатью томами Бюффон, при помощи Добантона, справился.
Но когда дело подошло к птицам, случилась неприятность – Добантон взбунтовался.
– Он мне просто завидует, – утверждал Бюффон. – Конечно, разве могло быть иначе! Читают меня, а не его рассуждения о том, сколько костей в ноге лошади или в позвоночнике собаки. Кому это интересно? Только натуралистам! А мои статьи читают все.
А тем временем Добантон жаловался своим приятелям:
– Разве это научная работа? Сегодня потроши собаку, завтра – лошадь, и все – скорее и скорее. Хватит с меня этой гонки, мне, вон, кафедру предлагают.
Без помощника Бюффон обойтись никак не мог. Какая же это «натуральная история» без анатомии? Пришлось искать новых помощников. Бюффон раздобыл двух анатомов – Гено и Бексона, но, должно быть, они были поленивее своего предшественника: в томах «Птицы» анатомии оказалось куда меньше, чем в книгах о зверях.
– Ах, как трудно работать! – вздохнул Бюффон, потратив пятнадцать лет на девять томов о птицах. – Как скоро я написал моих млекопитающих и как застрял с птицами. Пятнадцать лет! Когда же я окончу весь труд? – И он принялся с удвоенной скоростью писать очередной очерк.
О минералах он писал один, без помощников. Тут писатель действительно показал чудеса работоспособности: что ни год, то том готов. Пять лет – пять томов.
А ведь Бюффон занимался в это время не одними минералами: попутно он готовил к печати и другие свои сочинения.
3
Книги Бюффона пользовались огромным успехом. Их читали все: старики и подростки, ученые и купцы, графини и жены оружейных мастеров, художники, актеры, врачи. Книги были написаны увлекательно, сообщали много интересного, пусть нередко и похожего на всем известные «охотничьи рассказы», но… у кого не бывает грехов! Бюффон писал в очень приподнятом тоне, его язык был чрезмерно пышен и фразы длинноваты. Но это как раз и нравилось французским буржуа: они восторгались трескучими фразами, мелодрамой авторских слез и наивными сентенциями.
«Сколько готовности сопровождать хозяина, повсюду следовать за ним, защищать его! Сколько стараний добиться ласк его! Сколько покорности в повиновении ему. Как много волнений, беспокойств, печали, когда он отсутствует. И сколько радости, когда он найден вновь. Разве во всем этом не узнаем мы дружбы? И разве принимает она у нас столь же энергичный характер?» – так пишет Бюффон о привязанности собаки к своему хозяину. И читатели восторгались. А заодно принимались вспоминать подходящие случаи. «Помните, когда Жак уехал, то Фингал несколько дней не ел. Мы боялись, выживет ли он: его начало шатать от слабости».
«А у нас-то! Простая дворовая собачонка, а как любила Мари. При ней не то что выпороть девчонку, а замахнуться на нее нельзя было. Прикрикнешь, и если собака здесь, то уже рычит, зубы скалит, вот-вот бросится…»
«У моего знакомого…»
«А я помню, было…»
И все решали: хорошо пишет Бюффон и свое дело знает.
Фламинго (Бюффон).
Слава Бюффона росла. Он стал одной из достопримечательностей Парижа. Заезжие знатные иностранцы спешили в Королевский сад, чтобы посмотреть не на растения, а на автора «Натуральной истории». Французский король пожаловал Жоржу Леклерку-Бюффону графский титул.
Бюффон считал себя первым натуралистом в мире, его слово – всё. И вдруг он получил книжку, очень скромную на вид, с заглавием «Система природы». В ней шведский ученый Карл Линней давал основы классификации не только растений, но и животных.
Растения мало интересовали Бюффона, но животные – это была его область.
– Что за вздор! По каким-то усикам и ножкам устанавливать родство животных. Считать зубы во рту зверя, перья в хвосте птицы! А их жизнь, привычки, повадки?
Рассерженный Бюффон начал писать возражение Линнею. Этот скромный швед буквально отравил ему существование. Бюффон полагал, что он первый авторитет, и вдруг… где-то там, далеко на севере, появился ученый, который смело заявляет, что все старые ученые, описывая в отдельности животных и растения, только запутывали дело. Нужна система. Эту систему дает он, Линней. И ученые признали этого шведа, его слава ботаника гремит по Европе.
