Текст книги "Гомункулус"
Автор книги: Николай Плавильщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
Лист превращается в лепесток, лист превращается в тычинку, тычинка превращается в лепесток.
Если бы Гёте был математиком, то мог бы сказать так:
«Две величины, порознь равные третьей, равны между собой».
Но он очень не любил математику, и его рассуждения насчет листьев, лепестков и тычинок оказались много длиннее. Однако они не потеряли своей убедительности от этого.
Наконец «Метаморфоз» был закончен.
В один и тот же день и он, и первая часть «Фауста» были отнесены к издателю.
«Фауст» должен был прославить поэта, «Метаморфоз» – натуралиста. Казалось, именно этого и нужно было ждать, но… жизнь часто разрушает наши предположения, и притом самым неожиданным образом.
Издатель Гешен, хорошо знавший знаменитого поэта, взял «Фауста», но отказался от издания «Метаморфоза».
– Здесь всего восемьдесят страничек, – политично сказал он Гёте. – Это не книга, а брошюрка.
Гёте удивлялся. Гёте рассердился. Гёте почти просил. Гёте почти требовал.
– Я не издаю брошюр! – стоял на своем Гешен.
Конечно, причина была совсем не в размерах рукописи.
Гешен – опытный издатель – не хотел, чтобы изданная им книга лежала на складе. Он не знал естественных наук, не знал Гёте как ботаника и посоветовался со сведущими людьми, а те сказали ему:
– Что путного может дать науке поэт?
Гёте взял свою рукопись и отправился искать другого издателя. Эттингер рискнул – издал.
Белая водяная лилия: лепестки и тычинки.
«Поэта Гёте знает вся Европа, – рассуждал он. – Всякая книга, носящая его имя, должна иметь успех, и уж во всяком случае первое издание раскупят».
Книга вышла.
– Поэт – и ботаника? – удивлялись профессиональные ученые. – Воображаем, что он понаписал! Ботаника – это не стихи.
А когда они прочитали «Метаморфоз», то принялись хохотать:
– Ну и открытие! Цветок и лист – одно и то же! Все растения произошли от одного первичного растения!.. А Линней?.. А Бюффон?.. А… – Имена ученых так и посыпались со всех сторон.
«Любительская болтовня, а не наука» – вот приговор, вынесенный книге Гёте.
Друзья и приятели Гёте тоже не отстали от профессоров:
– Стоит ли менять поэзию на теплицы и даже на сухие и пыльные гербарии? Займись делом! Твой «Фауст»…
Гёте был упрям. Он начал готовить вторую часть своей книги о растениях, но другие занятия отвлекали его от цветов.
…Мрачно бродя по кладбищу в Венеции, Гёте сочинял элегию. Споткнулся обо что-то и рассеянно взглянул под ноги. На земле лежал разбитый череп овцы.
– Как странно! Словно несколько позвонков… – Гёте забыл об элегии. – Череп… может быть, он состоит из измененных позвонков?
Кости черепа мало похожи на позвонки, но ведь и тычинки не похожи на листья. Образуя коробку для мозга, позвонки, конечно, сильно изменились: растянулись, превратились в широкие и плоские кости.
Гёте был большим знатоком черепов. Еще давным-давно ему пришлось с ними порядочно повозиться, разыскивая так называемые межчелюстные кости: есть такие косточки у позвоночных животных.
Верхняя челюсть состоит из двух половинок: правой и левой верхнечелюстных костей. Впереди, между ними, помещаются две межчелюстные кости. Именно на них и находятся верхние резцы.
У обезьян межчелюстные кости срастаются в одно целое с верхнечелюстными костями, а у человека они срослись с ними так крепко, что разделяющие эти кости швы сгладились. Межчелюстные кости как бы исчезли.
Еще голландец Ван-ден-Спикель, прилежный исследователь, живший в первой половине XVII века, разыскал в черепе человека межчелюстные кости. Его открытие осталось незамеченным, и большинство анатомов было убеждено, что этих костей у человека нет.
– Человек резко отличается от остальных позвоночных животных, – заявляли противники родства человека со всяким зверьем. – У него нет межчелюстной кости. У всех позвоночных она имеется, ее можно видеть даже у оранга – человекообразной обезьяны. А у человека ее нет. Нет! Хорошо родство…
Гёте не мог примириться с этим. Межчелюстная кость есть у млекопитающих, значит, она должна иметься и у человека. Должна!
Он принялся за розыски исчезнувшей кости. Это стоило ему в свое время множества хлопот. Зато удалось доказать, что у человека такая кость есть, но срослась с соседними костями, а потому незаметна.
– Противники родства человека с животными неправы. Кость имеется, родство есть! – радовался Гёте. Он гордился своим открытием и имел на это право: его открытие было очень интересным.
Теперь Гёте принялся за разыскивание следов позвонков в черепе. Он считал очень важным доказать столь блестящим способом единство в строении позвоночных животных.
Так появилась теория «позвоночного происхождения черепа»: череп состоит из изменившихся позвонков. Те же мысли высказал знаменитый английский анатом Оуэн, подробно разработавший теорию позвоночного происхождения черепа.
Эта теория дала работу нескольким поколениям анатомов. До сих пор еще возятся некоторые ученые с «шестью позвонками черепа», и до сих пор одни говорят: «Да, это так», а другие возражают: «Вздор, никогда этого не было и быть не могло».
Верхняя челюсть человека (по рисунку Гёте):
А – межчелюстная кость.
Тем временем линнеевская система растений потерпела поражение. Ботаник Жюссье уже рассадил в Парижском ботаническом саду травянистые растения и небольшие кустарники по-новому: разместил их на грядках, клумбах и куртинах сообразно новой системе.
Гёте не отстал: узнав об этом, принялся за пересадку растений в своем садике. Пересадка растений в саду по-новому, показывание грядок гостям, разговоры о цветах – все это как-то невольно привлекло внимание Гёте к росту растений.
«Всегда ли они растут?» – спросил он сам себя и не смог ответить на этот, казалось бы, такой простой вопрос. Гёте задумался, а подумав, решил, что здесь должен иметь очень большое значение свет.
Целая теплица была занята под опыты. В ней посеяли семена, а стекла заложили досками. В теплице стало темно, как в погребе.
– Ничего у тебя не вырастет, – уверяли его. – Растениям необходим свет. Это знает любой ребенок. Стоит ли терять время на такие опыты?
Уговоры не помогали. Гёте во что бы то ни стало хотел проверить: прорастут ли семена в темной теплице, дадут ли они побеги и как длинны окажутся молодые растеньица.
Семена проросли. Бледные и чахлые ростки не сверкали яркой зеленью, которая так хороша у молодых растений. Тонкие и слабые, желтоватые стебелечки слегка вытянулись и обвисли.
– Снимите ставни! – приказал Гёте, и через несколько дней ростки весело зазеленели, а опустившиеся стебелечки выпрямились.
– Свет влияет на окраску растений, он влияет и на размеры ростков, – решил Гёте. – В темноте растение сильно вытягивается и совсем бледное.
Это звучало несколько странно: в темноте растение растет сильнее. Но теперь-то мы знаем, что свет как бы тормозит рост растения: в темноте растение быстрее растет в длину, «тянется» к свету.
3
С герцогом Гёте рассорился. Герцог совсем обленился, мало заботился о своей маленькой стране, забросил ботанику и все свое время проводил в развлечениях. Гёте и сам был не прочь повеселиться, но – дело делом. Поэт хорошо умел разграничивать дело и безделье, и ему сильно не нравилось поведение герцога. Он уговорил его проехаться по Швейцарии и сам поехал с ним. Гёте рассчитывал, что во время путешествия сумеет повлиять на герцога. Ничего из этого не вышло: герцог не сделался серьезнее. Тогда Гёте подал в отставку: он не хотел быть министром у такого легкомысленного герцога.
Расстроенный служебными неприятностями, Гёте, чтобы отвлечься, прочитал книгу Ньютона. В ней излагалась теория света. Путем остроумных опытов Ньютон доказывал, что белый луч есть смесь семи цветов. Приводились и опыты: темная комната, узкая щель в ставне, пучок солнечных лучей, призма…
– Эта теория – сплошная ошибка, – заявил Гёте.
– Все крупные ученые признают теорию Ньютона, они в восторге от нее, – возражали ему.
– Что ж! Они ослеплены именем Ньютона. Это предрассудок…
Гёте решил разоблачить Ньютона и доказать, что его теория ошибочна. Он заказал стеклянную призму. Это была прекрасная призма, такой хорошей шлифовки и такой прозрачности, что ее едва можно было заметить на столе. Приложив призму к глазу, Гёте, прищурившись, поглядел через нее на все стены комнаты. Стены так и остались белыми. Никакого разложения лучей, никакого спектра.
Гётевский домик в Иене.
– Что я говорил? Теория Ньютона – ошибка.
Считая теорию Ньютона ошибочной, Гёте дал свою теорию света.
– Природу нужно изучать не в темной комнате, не при помощи каких-то щелей! – И, чтобы окончательно уязвить кабинетных ученых, Гёте заставил своего Фауста смеяться над мудрецами, думающими постичь истину при помощи «тисков и рычагов».
«Природа в натуральном виде!» – вот новый девиз Гёте.
– Ньютон работал в темной комнате, а я буду работать на открытом воздухе.
Он вышел во двор и поглядел на солнце:
– Почти белое! – Глянул через закопченное стекло на солнце: – Желтое!
Закоптил стекло посильнее, и солнце стало красным, даже багровым.
– Как это просто! – обрадовался Гёте. – Как просто! Никаких щелей и призм, ни темных комнат, ни пучков лучей… Свет бесцветен сам по себе. Если мы смотрим на него через мутный воздух, то видим желтое, а если муть очень густа – красное. Если через муть смотреть на темноту, то увидим голубой цвет, синий, фиолетовый…
Проверять второе утверждение Ньютона, что белый свет – это смесь семи цветов спектра, Гёте не стал.
– Ни один живописец, ни один художник не делает белого цвета, смешав на палитре все цвета радуги. Получится не белый цвет, а грязь.
Проделав еще ряд опытов и наблюдений, Гёте придумал свою теорию света. Конечно, эта теория совсем не походила на ньютоновскую.
Книга «Учение о цветах» была издана.
Ньютон изучал световые явления – цвета как естествоиспытатель, как физик. Гёте подошел к ним как поэт и художник. Голубое небо и багряная заря – вот самые яркие цвета в природе. Упал белый свет на мутную среду – возникает синий оттенок. Пример прекрасен: синие тени на снегу. Прошел белый свет через мутную среду – появится красный оттенок. Пример – заря. Белый солнечный свет и различная «муть» – вот источники «цветности» в природе. Так, по крайней мере, уверял Гёте.
– Очень поучительно, что учение Ньютона, основанное на опытах и наблюдениях, оказалось ошибкой, – заявил натурфилософ Шеллинг [13]13
ШеллингФридрих (1775–1854) – немецкий философ, один из основателей натурфилософии. Крупнейший представитель идеализма. Был мало сведущ в физике и не признавал опытного исследования явлений.
[Закрыть] , большой враг опытов.
– Всякому ясно, на чьей стороне правда: на стороне гениального Гёте или какого-то математика Ньютона, – отозвался историк Карлейль [14]14
КарлейльТомас (1795–1881) – английский историк, публицист и историк литературы. Как историк, придавал огромное значение личности и к деятельности «героев» сводил всю историю и весь прогресс человечества. Математики и физики почти не знал.
[Закрыть] .
«Я горд тем, что сумел оценить теорию Гёте, осмеянную физиками», – писал философ Шопенгауер [15]15
ШопенгауэрАртур (1788–1860) – немецкий философ-идеалист (один из проповедников пессимизма), отрицавший исторический прогресс и научное познание. С точными науками был знаком слабовато.
[Закрыть] , не подозревая того, что этим самым публично признается в своем невежестве.
Все эти ученейшие и мудрейшие люди знали физику еще хуже, чем Гёте. А физики? Они долго и весело смеялись. Они смеялись бы еще веселее и еще дольше, если бы не тон этой книги «Учение о цветах».
Гёте не просто спорил с Ньютоном, возражал ему, опровергал его доводы и рассуждения. Его возражения часто переходили в брань: так был раздражен обычно сдержанный и вежливый поэт тем, что «белый цвет» оказался смесью семи цветов радуги.
4
Годы шли. Гёте начал стареть. Он не мог уже поспевать за наукой, делавшей такие быстрые шаги, и старался читать только наиболее важные труды. Его интерес к ботанике не ослабевал, и ботанические книги он просматривал в первую очередь. Когда его собственные сочинения собрались переводить на французский язык, Гёте сильно забеспокоился.
– Нужно, чтобы перевод был хорош, а то меня еще заподозрят в мистике, – волновался он, когда дело дошло до «Морфологии» с ее «первичным растением».
И правда, французы к гётевскому «Метаморфозу растений» дали такой рисунок, что средневековые монахи, изображавшие деревья, плоды которых превращаются в уток и гусей, могли искренне позавидовать Гёте: из его «первичного растения» можно было вывести любых птиц.
Вольфганг Гёте (1749–1832).
Никто никогда не видел и не мог видеть «первичного растения», о котором писал Гёте. Художник оказался решительным человеком. Он внимательно прочитал все рассуждения Гёте и скомбинировал растение, дав, так сказать, «квинтэссенцию» гётевских рассуждений и пояснений. Растение получилось замечательное. Оно имело около тридцати пяти сантиметров высоты и представляло собой пеструю смесь плодов, листьев и цветков самых разнообразных растений. Это был какой-то букет из корней, стеблей, плодов и листьев, причем были взяты растения, из которых букетов не делают даже и большие оригиналы. У этого растения были клубни картофеля, на нем висели земляные орехи, у него были шипы крыжовника, усики виноградной лозы и гороха, зелень акации, репы и папоротника, цветы апельсинового дерева, табака и множество частей самых разнообразных листьев. Оно очень походило на ботанический атлас, изрезанный на мелкие кусочки и как попало склеенный, и я думаю, что именно так и действовал остроумный и изобретательный художник.
Да! Это растение было вполне реально: ни одной «выдуманной» части. И оно же было «универсальным».
Впрочем, Гёте не оценил по достоинству гениальность художника. Ему было не до этого: все его внимание поглотили споры, разгоревшиеся во Франции. О книге Ламарка он не узнал вовремя: Кювье скрыл от него выход этой книги, но о споре Кювье и Сент-Илера узнал тотчас же.
Гёте, увлекающийся и страстный, был захвачен этим спором. Он ничем не мог заняться, а только и делал, что бегал от окна к окну и смотрел: не идет ли по улице какой-нибудь заезжий человек. А тогда безо всяких стеснений окликал его, подзывал к окну и допрашивал: откуда он приехал и не слыхал ли чего о парижских делах.
– Ну, что вы скажете об этом великом событии? – набросился он на некоего Сорэ, который зашел к нему. – Вулкан начал извергать…
– Да, это ужасно! – ответил Сорэ. – Да и чего было ожидать при подобном министерстве, – добавил он, пожимая плечами.
– Министерство? – переспросил Гёте. – Причем тут министерство?.. Любезнейший, мы не понимаем друг друга. Я говорю вовсе не о революциях и переворотах. Я говорю о споре Кювье и Сент-Илера.
Сорэ поперхнулся и замолчал. Спор каких-то ученых… Что значил он по сравнению с июлем 1830 года в Париже, во Франции, в Европе!
– Это очень важный шаг, – волновался Гёте. – Это целое событие в науке, это огромный шаг вперед… Это такое обобщение…
Он был, конечно, на стороне эволюциониста Сент-Илера и страстно желал, чтобы тот победил. Сент-Илер не доставил этого удовольствия Гёте и проиграл спор.
Поэт очень расстроился, бранил Кювье и его сторонников, но помочь Сент-Илеру ничем не мог. Его собственные идеи, идеи эволюционные, были рассыпаны во всех его сочинениях, но ничего целостного он не дал.
Чтобы хоть чем-нибудь утешиться, Гёте заставил своего Фауста произнести длинный монолог в защиту эволюции.
Три друга
Наружность обманчива
1
Их было три профессора в Парижском музее естественной истории – Кювье, Ламарк и Жоффруа Сент-Илер. Самым старым был Ламарк, самым молодым – Сент-Илер, самым знаменитым – Кювье. Они, особенно Кювье и Сент-Илер, очень дружили, пока дело касалось чисто зоологических работ.
Один описывал моллюсков и рыб, другой изучал линнеевских «червей», третий – полипов. Все было хорошо и ясно: смотри на улитку и пиши, придумывай ей название… Но по мере того как они старели, росли их знания, являлась необходимость «обобщить» увиденное и изученное. И тогда начались ссоры, исчезла дружба.
Умирая, каждый из них был врагом двух остальных, и особенно в этом отношении прославился Кювье: он сделался заклятым врагом и Ламарка и Сент-Илера.
Труды и споры этих трех друзей-врагов не прошли бесследно. Кювье создал прославившую его имя «теорию типов» и создал «теорию катастроф», благодаря которой его имя упоминается во всех обзорах эволюционных учений и даже в школьных учебниках.
Ламарк дал теорию эволюции, его имя навсегда вошло в историю, оно – вечно. Сент-Илер также дал теорию эволюции, и его имя – бессмертно.
Ламаркизм и жоффруизм – две главы эволюционного учения, и авторы их могли бы надеть лавровые венки, но – увы! – эти венки они получили лишь после смерти. Один Кювье надел на свою гордую голову венок при жизни.
2
Его имя навеки вошло в историю естествознания. Он основал науки – палеозоологию и сравнительную анатомию. Он – творец новой системы животного царства и «теории типов», и он же – автор «теории катастроф», столь нашумевшей в свое время. Он был знаменит, как только может быть знаменит ученый. Он прославился и как государственный деятель: основал при Наполеоне университеты в ряде городов, был пэром Франции, президентом Комитета внутренних дел, директором некатолических вероисповеданий. Он видел на своем веку ряд монархов: Наполеона, Людовика XVIII, Карла X и Луи-Филиппа. Он слышал громы революций.
Ловкий и изворотливый, он недаром носил в дружеском кругу прозвище «дипломат». Его чудовищный мозг спокойно перерабатывал все события и строил выводы – к пользе и выгоде его обладателя. Он верил в бога, и эту веру – стойкую и непоколебимую – пытался обосновать научно. Его теории и гипотезы не были направлены к низвержению божества – наоборот, он пытался подпереть своими книгами шатавшийся пьедестал.
Он… он был – Кювье. Этим все сказано.
Его воспитала мать. Это она развила в нем религиозность, красной чертой прошедшую через его жизнь. Она учила с ним уроки, учила его рисовать, ухитрялась заниматься с ним по-латыни, не зная латинского языка. Отец – отставной военный – оказался плохим наставником.
Феноменальная память, острая наблюдательность и невероятная сообразительность проявились у него с детства. Он легко запоминал раз услышанное или прочитанное, видел то, чего не замечали не только его сверстники-мальчишки, но и взрослые.
Жорж очень любил рисовать, и когда ему, еще десятилетнему мальчику, попала в руки книга Бюффона, принялся раскрашивать животных. Это определило его будущность: Бюффон стал его настольной книгой.
– Что ты читаешь? – строго спрашивал учитель Жоржа, согнувшегося над партой, и при общем смехе отнимал у мальчика томик… Бюффона.
Ах, эти учителя! Они никак не хотели позволить Жоржу довести дело до конца. Едва он начинал раскрашивать картинки – это делалось дома, – как томик у него отнимали. Он доставал новый томик, но и с ним повторялась та же неприятность. Жорж так и не смог раскрасить книгу полностью: дальше восьмой таблицы он не пошел.
Как счастлив был бы Бюффон, узнав, что Кювье в некотором роде его ученик. Но пылкий граф успел умереть к тому времени, когда Кювье засверкал на научном горизонте Европы. Кювье не горевал, что не может склонить свою голову перед Бюффоном, но это не была гордость, заносчивость или неблагодарность.
– Я склонюсь перед ним там! – прочувствованно говорил Кювье, показывая пальцем на окно, в котором виднелся клочок пропыленного парижского неба.
Еще мальчишкой Жорж чувствовал себя вождем. Он не мог подчиняться и хотел всегда и везде быть первым.
– Устроим академию! – предлагал он товарищам.
Начиналась новая игра – в академию. Они играли всерьез, читали доклады и сообщения, вели споры. Товарищи были членами, а Жорж, конечно, президентом.
Пока Жорж развлекался, воображая себя президентом академии, родители решали его судьбу. Их денежные дела были очень плохи, и они рассудили, что карьера священника – самое подходящее занятие для Жоржа. Он бы и попал в монахи и был бы, несомненно, епископом, если бы не любил позлословить. Неосторожная шутка над директором школы – и Жорж получил аттестат третьего разряда. Дорога в духовную семинарию была закрыта: «таких» туда не принимали.
Кое-как удалось пристроить шутника в Каролинскую академию в Штутгарте. Здесь Кювье захотел показать себя и так приналег на науки, что просиживал над книгами ночи напролет. Он похудел, стал задумчив и вял, не замечал, что делается кругом.
«Лунатик» – прозвали его товарищи. И правда, он очень походил на лунатика. Только книга оживляла его.
Естественные науки в академии изучались, но профессора были так бездарны, что Кювье решил учиться сам. Он немедленно организовал «общество», в котором студенты делали доклады на научные темы. Это был более интересный прием самообучения, чем чтение книг в одиночку.
Восемнадцати лет Кювье окончил академию. Он был еще слишком молод для государственной службы, а потому пришлось искать частное место. Правда, ему предлагали место профессора в России: тогда у нас охотно приглашали иностранцев. Кювье отказался.
– Там холодно, там бегают по улицам медведи, там нельзя нос высунуть из дверей. Нет, не поеду! – ответил он и променял профессорскую кафедру на место домашнего учителя.
Восемь лет Кювье прожил в замке графа Эриси, и эти годы не были им потеряны даром. Он бродил по берегу моря и изучал иглокожих и других морских животных, выброшенных приливом на песок. Часами стоял, уставившись в одну точку. Стоял так неподвижно, что птицы бегали около него, а иногда и садились ему на плечи.
Революция, взятие Бастилии, ночь 4 августа, казнь короля – все это пронеслось где-то вдали. Нормандия была глухим углом, и до нее не сразу докатился гром великих событий. И все же Кювье не остался безразличным к политике: сильно интересовался событиями, писал друзьям, спрашивал о новостях и высказывал свое мнение. Вначале либерал, он быстро скатился вправо. Автор «теории катастроф» ненавидел резкие перемены в жизни.
«Горячка – плохое лекарство!» – говорил он.
Там, далеко на востоке, гремела революция, а в нормандском замке жизнь шла тихо и размеренно. Кювье был очень одинок здесь, ему часто не с кем было перекинуться словом.
«Мне приходится жить среди невежд, от которых я не могу даже спрятаться. Вместо того чтобы изучать растения или животных, я должен забавлять баб всякими глупостями. Говорю „глупостями“ – потому что в этом обществе нельзя говорить больше ничего другого… Говорю „баб“, потому что большая часть их не заслуживает другого названия», – вот отрывок из письма Кювье к приятелю.
И все же он нашел одну не «бабу». Это была жена графа Эриси. Она не только выучилась у Кювье немецкому языку, но даже помогала ему в его занятиях натуралиста. Они вместе набивали чучела птиц, препарировали насекомых, засушивали растения. Но как ни была мила и хороша графиня, как ни интересовалась она наукой и самим Жоржем – разве могла она заменить ему общество ученых? И Кювье отправлял товарищам письмо за письмом, жалуясь на свое одиночество.
Единственное, что наполняло его время и облегчало ему тяготы жизни, это изучение животных. Его письма были полны научных заметок. Он изучал насекомых и ракообразных, изучал анатомию птиц и зверей. Собирал рыб и зарисовывал их в своем альбоме, готовя материал для грандиозного труда «Естественная история рыб».
Кювье столько вылавливал из моря всякой всячины, что рыбаки шутили над ним и говорили: «Он хочет ограбить море начисто».
Тетрадь за тетрадью исписывал Кювье, и чем больше работал, писал и наблюдал, тем чаще и дольше задумывался.
«Нет, Линней неправ, – думал он. – Его система – не система, а только ключ. Она очень хороша для определения, но в ней нет и намеков на естественность. Его „группа червей“ – это какая-то невероятная мешанина, туда введено все, что угодно. И уж во всяком случае моллюски должны быть выделены».
Началось изучение моллюсков: нужно было доказать, что Линней неправ. Кювье тащил моллюсков к себе домой целыми корзинами. В его комнате стояла такая вонь от гниющих раковин, что дышать было трудно, а мухи стаями бились об оконные стекла: их привлекал запах падали.
– Хороши признаки!.. Раковинка… Это удобно для коллекций, но не для науки. – И Кювье потрошил улитку за улиткой.
Он так наловчился делать это, что за час успевал вскрыть и рассмотреть больше десятка улиток. Нередко у него на вскрытие улиток уходило меньше времени, чем на их поиски и добывание.
Понемножку перед ним начала вырисовываться картина того, чем он позже прославил свое имя: картина «теории типов». Но Кювье был молод, а главное – не уверен в себе; он снова работал и работал, проверял себя, вскрывал десятки и сотни животных.
Жорж Кювье (1769–1832).
Раскаты революционной бури докатились наконец и до тихого замка в Нормандии. Началась организация местных обществ, ставивших своей целью борьбу со сторонниками короля. Кювье заволновался.
– Что делать?
Он забыл на несколько дней улиток и морских ежей, не ходил на берег, не брал в руки пера и тетрадок. Нахмуря лоб и ероша волосы, шагал по своей комнате, все углы которой были завалены раковинами и скорлупками морских ежей. Думал три дня и две ночи – и придумал.
– Организуйте это общество сами, – сказал он местным помещикам.
– Сами? Зачем? – всполошились те.
– Затем, чтобы все оказалось в наших руках. Понятно? – холодно сказал Кювье и еще холоднее посмотрел на туповатых нормандских графов и баронов.
«Великий боже! Что за идиоты!» – подумал он.
Кювье уговорил помещиков, и общество было организовано. Секретарем его, конечно, оказался молодой зоолог: ведь он занимал должность домашнего учителя – ему и секретарствовать. Общество занялось обсуждением вопросов сельского хозяйства.
«Кто за короля – смерть тому!» – вот девиз общества. А на заседаниях говорили о репе и капусте. Это было так забавно, что первое время помещики не столько говорили и слушали, сколько прыскали от смеха. Вместо рубки голов роялистов они обсуждали вопрос о лучшем способе рубки… капусты. Можно было посмеяться!
На одном из заседаний общества Кювье вдруг навострил уши:
«Я знаю этот голос, я читал где-то эти фразы».
И секретарь внимательно поглядел на незнакомца, «врача военного госпиталя» – так его представили собравшимся.
Чудовищная память сделала свое. Кювье вспомнил…
– Вы – Тессье! – подошел он к «врачу» после заседания.
– Меня узнали, я погиб! – воскликнул «врач» – беглый аббат Тессье, скрывавшийся от гильотины.
– Почему? – удивился Кювье. – Здесь нет ваших врагов.
Прошло несколько дней, и Тессье был очарован новым знакомым.
«Я нашел жемчужину в навозе Нормандии», – писал аббат своему парижскому знакомому.
«Кювье – это фиалка, скрывающаяся в траве. Лучшего профессора сравнительной анатомии вы не найдете», – написал он ботанику Жюссье.
Кювье воспользовался случаем и послал кое-какие свои рукописи Сент-Илеру, уже тогда профессору. Тот прочитал и пришел в восторг.
«Приезжайте в Париж, займите среди нас место нового Линнея, нового законодателя естественной истории», – ответил ему Сент-Илер.
– Это замечательно! – восторгался Сент-Илер, бегая по залам музея в Париже. – Я нашел нового Линнея!
Он очень беспокоился, что нет заместителя Линнея: зоология сильно нуждалась в хорошем классификаторе.
– Еду! – решил Кювье и, простившись с графом и графиней, отправился в Париж.
3
Парижские ученые встретили «кандидата в Линнеи» с распростертыми объятиями. Они уже приготовили ему службу в центральной школе Пантеона, а вскоре Кювье получил место и в Музее естественной истории.
– Живи у меня! – пригласил его Сент-Илер.
Работа закипела. Обширная область зоологии давала столько материала, что, сойдясь за завтраком, друзья только и делали, что делились друг с другом своими очередными открытиями.
– Мы не садились за стол, не сделав двух – трех открытий, – смеялся позже Кювье. – Да, то были славные времена!
Блестящая карьера Кювье началась, а вместе с ней пришло и здоровье. Он окреп и поправился, его глаза заблестели, исчез кашель, перестала болеть грудь. Теперь он совсем не походил на того мрачного юношу, которого товарищи прозвали «лунатиком». Верь после этого врачам: больного парижанина они посылали на поправку в Нормандию. Все время болевший в Нормандии, Кювье поправился, едва нюхнув парижского воздуха: он оказался целебным для ученого.
В музее Кювье раскопал в каком-то чулане несколько изломанных скелетов – остатки от работ Добантона. Это все, что он получил от музея для своих работ.
«Дайте мне препаратора! – пронесся по коридорам музея зычный голос Кювье. – Дайте мне скелеты!»
Новоявленному «Линнею» отказать было нельзя. Работа пошла полным ходом. Препаратор готовил скелет за скелетом, а Кювье изучал. Коллекция скелетов росла, а еще быстрее росла груда исписанных тетрадей и рисунков.
Не только скелеты заполняли время Кювье. Еще в Нормандии он собрал большие коллекции моллюсков. Пришла и их очередь.
– Ты посмотри, что наделал с ними Линней. Вот был путаник! – непочтительно отзывался об отце систематиков Кювье. – Он свалил в общую кучу – всё. И осьминог, и беззубка, и прудовик, и земляной червь – все это «черви». Ну и компания!
И Кювье весело хохотал, а Сент-Илер довольно кивал головой: новый «Линней» не обманул его надежд.
Кювье хватал то осьминога, то каракатицу, тащил их на стол, вскрывал и ковырялся в мягкой массе, разыскивая нервы, органы кровообращения, дыхания и прочее. Препарировал орган за органом, рисовал, записывал. Потом брал пресноводных улиток – прудовика, катушку, а от них переходил к слизням. И чем больше он вскрывал, тем яснее становилась общая картина.
– Старик Линней сильно напутал. Тут целых три класса одних только моллюсков, – сказал Кювье за завтраком Сент-Илеру.
– Я же говорил тебе, что ты – новый Линней, – ответил тот. – Один Линней путал, другой – поправляет.
За моллюсками последовали черви и насекомые. Снова горы банок громоздились на рабочем столе Кювье, снова ланцет и ножницы не знали отдыха.
– Хорошо еще, что Сваммердам так любил насекомых. Можно не всё вскрывать: его работы вполне надежны, – радовался Кювье при виде банок, ждавших очереди.
И вот настал великий день: для Кювье ясен стал основной метод работы.
Не описание отдельных видов, а изучение отдельных органов и их изменений – вот основа всего. Орган – предмет изучения и сравнения, основная единица в анатомии, как вид в зоологии. У каждого органа свое назначение, своя работа. Поэтому его и нужно выделить, нужно проследить у самых разнообразных животных.
Так зародилась наука – сравнительная анатомия или, как теперь чаще говорят, – сравнительная морфология. Эта наука привела Кювье к мысли о соподчиненности органов, любых особенностей строения, об их зависимости друг от друга. А это повлекло за собой многое другое.
– Ты только послушай, – сказал Кювье Сент-Илеру за очередным завтраком, – только послушай…
– Ну? – спросил тот, нагнувшись над тарелкой: Сент-Илер любил покушать. Это не мешало ему делать два дела сразу: со вкусом есть и внимательно слушать.
– В каждом организме имеется гармония частей, без которой жизнь организма невозможна. Животное, питающееся исключительно мясной пищей, должно увидеть свою добычу, иметь средства ее преследовать, схватить, одолеть и разорвать. Ему необходимо острое зрение, тонкое обоняние, быстрый бег, ловкость, сила челюстей и клыков. Поэтому острый, пригодный для разрывания мяса зуб не может встретиться одновременно с копытом ноги.
