Текст книги "Гомункулус"
Автор книги: Николай Плавильщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)
Меж двух стульев
1
Изучение яйца началось очень давно. Еще Гарвей исследовал развитие куриного яйца. Реди пытался проникнуть в секреты мушиного яйца, а Сваммердам придумал свою теорию. Но все эти исследователи, – а их было много, – как бы знамениты и прилежны они ни были, действовали вразброд. Они не сравнивали результатов своих исследований, не старались обобщить увиденное. Навели порядок в запутанных «яичных делах» русские ученые, а первым из них был Карл Максимович Бэр.
По происхождению он был эстонец и воспитывался у себя на родине, у дяди. Еще ребенком Карлуша Бэр старательно собирал раковины и окаменелости. Он очень дорожил своими сокровищами и так старательно их прятал, что часто потом и сам не мог найти.
Когда Карлу исполнилось одиннадцать лет, он попал в руки учителя – медика Гланстрёма.
– Что ты делаешь? – спросил его однажды Карл, увидев, что учитель держит в одной руке цветок, а другой перелистывает какую-то странную книгу.
– Я хочу узнать название этого цветка, – ответил учитель, большой любитель ботаники.
– Да разве это можно узнать по книге?
Гланстрём объяснил ему, как узнают по книгам названия растений, и Карл увлекся ботаникой. Определение растений стало для него чем-то вроде решения ребусов и загадок, и он готов был решать эти хитрые ребусы с утра до ночи. Одно огорчало: учитель был не очень силен в ботанике, и далеко не всегда он и Карл могли поручиться за правильность сделанных определений. Гланстрём не только приохотил мальчика к естествознанию: он соблазнил его и медициной. Карл начал мечтать о том счастливом времени, когда он станет врачом.
Мечтая о карьере врача, Карл попал в школу, в Ревель. Здесь вскоре его мечты стали иными: работа врача, целителя человеческих недугов, перестала соблазнять мальчика. «Я буду военным», – решил Карл и принялся изучать артиллерийское искусство и фортификацию.
Восемнадцатилетний Карл окончил школу, и перед ним встал вопрос: куда ехать учиться дальше. Он уже успел забыть о своих мечтах стать военным и собирался в университет. Отец предпочитал заграничные университеты, но Карлу хотелось остаться в России.
Он выбрал Дерпт: в Дерптский университет собирался поступить один из его приятелей.
– Хорошо, я отпущу тебя туда, – согласился отец после долгих споров с Карлом. – Но только на пробу – на один год. А там посмотрю, как и что…
Когда будущий студент въезжал в Дерпт, ему казалось, что он найдет здесь ответы на все интересовавшие его вопросы. «Мне показалось, что отсюда исходит сияние света на всю окрестную страну», – писал позже об этом дне Бэр. Он быстро разочаровался. Став студентом-медиком, Бэр не увидел ни одной лаборатории, даже анатомического театра не оказалось в недавно открытом и совсем еще не оборудованном университете. Профессора читали лекции скучно и неинтересно, да и откуда у них мог быть особый интерес к лекциям, когда, например, знаменитого ботаника Ледебура заставляли читать заодно и курс зоологии и даже минералогии. Конечно, Ледебур читал как попало и что придется. Только физиолог Бурдах порадовал молодого студента, да и то – читать-то он читал, но ничего не показывал. А какие же это лекции по физиологии, если на них не покажут ни одного опыта!
В 1812 году на Россию напал Наполеон со своими полками, собранными из всех стран Европы. Его генерал Макдональд повел армию на Ригу.
«На защиту родины!» – раздался клич среди студентов Дерпта, и многие из них – в том числе и Бэр – отправились защищать отечество. Воевать Бэру и его товарищам не пришлось: они были почти врачами, и их отправили работать в военные госпитали. В Риге свирепствовал тиф, и приехавшие студенты вскоре заболели. Выздоровев, Бэр попробовал лечить, но в военных госпиталях мало чему научился: больных было много, средств на лечение мало, порядка еще меньше. Правда, он выучился очень искусно шагать между наваленными прямо на пол больными, выучился узнавать температуру больного на ощупь и наливать лекарства прямо «на глаз», узнал, как ухаживать за больными, имея только воду, да и то сырую. Может быть, эти сведения и были очень полезны здесь, в военном госпитале, битком набитом тифозными больными, но на что они врачу, работающему в мирной обстановке!
«Мы были очень рады, когда Макдональд отступил от Риги и мы смогли возвратиться в Дерпт, – писал Бэр об этих героических месяцах своей жизни. – Сомневаюсь, чтобы мы принесли заметную пользу государству».
Должно быть, отец Бэра забыл, что отпускал сына в Дерпт только на год: прошло четыре года, а Карл продолжал числиться студентом и уже готовился к выпускным экзаменам. Темой для своей докторской диссертации он взял «Эпидемические болезни в Эстонии». Диссертация получилась очень недурная, а если добавить сюда, что в ней Бэр занялся кстати и этнографией, то она была и совсем хороша.
«Но я ничего не знаю, – сказал сам себе Бэр, получив диплом врача. – Как же я буду лечить?»
Доучиваться Бэр решил за границей. Отец дал ему на поездку немного денег и посоветовал быть поэкономнее: небольшой суммы должно было хватить на полтора года. Столько же Бэр занял у старшего брата и таким способом обеспечил себе два – три года заграничной жизни.
«Я буду изучать только практическую медицину. Никаких лекций: их уже было достаточно».
И Бэр отправился в Вену, где гремели имена Гильдебрандта, Руста, Беера и других знаменитостей медицины.
– Оставайся здесь, – уговаривал его в Берлине один из знакомых натуралистов. – Здесь такие лаборатории, такие музеи и библиотеки, здесь так читают лекции, что…
– Нет! – решительно ответил Бэр. – Нет! Мне нужны клиники и больницы, а не музей и не ботанический сад.
Вена жестоко обманула его. Читать книги можно и дома, а клиники оказались хороши для всех, но не для молодого практиканта. Бэру очень хотелось овладеть хирургическим искусством, он не мечтал о том, чтобы стать знаменитым хирургом, – нет – ему хотелось научиться делать лишь более обычные операции. Увы! Знаменитый хирург Руст делал только очень сложные и ответственные операции, а все остальные поручал молодым врачам. Смотреть, как то краснеющий, то бледнеющий врач неумело делает разрез на коже, – это Бэра совсем не привлекало. Тогда он пошел к терапевту Гильдебрандту, но и здесь ничего не вышло. Знаменитость была увлечена очень важным опытом: Гильдебрандт не давал своим больным никаких лекарств и смотрел, что получится из такого «выжидательного лечения». Учиться было нечему, а когда профессор обходил свои палаты – нужно же было проследить, как чувствуют себя больные без лекарств, – то около него толпилось столько врачей и ассистентов, что увидеть больного и услышать слова профессора могли только стоявшие с ним плечом к плечу.
Потолкавшись в свите Гильдебрандта и насмотревшись, как накладывают швы своим пациентам начинающие хирурги, Бэр призадумался: «Зачем я сюда приехал? Здесь я узнаю не больше, чем в Дерпте».
– Слушай! – сказал ему приезжий доктор Паррот, сын одного из дерптских профессоров. – Что тебе за охота ходить по клиникам и слушать, как стонут больные? Идем со мной!
Паррот повел Бэра за город, заставил его лазить по всем горам в окрестностях Вены.
– А какие горы есть на свете! – восклицал Паррот, взобравшись на верхушку небольшой горы. – Взобраться на вершину высочайшей горы… Как, наверно, там хорошо!
Карл Бэр (молодой).
«Нужно заниматься делом, а не прогулками», – попробовал усовестить себя Бэр, чувствуя, что горы привлекают его куда больше, чем клиника и больные.
– Я пойду в клинику, – ответил он Парроту на приглашение устроить хорошую прогулку за город и завтра.
Но едва Бэр вошел в клинику и увидел ряды постелей с больными, почувствовал въедливый больничный запах, как не выдержал: поспешил за город. Побывав несколько раз в горах, Бэр решил, что заниматься медициной летом – преступление.
«До зимы займусь естествознанием – все равно здесь, в Вене, с практической медициной у меня ничего не выйдет. А зимой поеду в какой-нибудь другой город и там попрактикую в клинике».
Вена оказалась, однако, неподходящим городом и для занятий естествознанием: ни одного хорошего натуралиста в ней в то время не было. Бэр отправился пешком на запад, рассчитывая, что по дороге узнает – в какой город ему пойти. В маленьком городишке он встретил двух натуралистов.
– Где бы мне поучиться сравнительной анатомии? – спросил он их.
– Идите к Деллингеру в Вюрцбург, – ответили те, нимало не удивившись странному вопросу, заданному на проезжей дороге.
– А по дороге зайдите ко мне, в Мюнхен, – прибавил один из них. – Я дам вам кое-каких мхов. Старик Деллингер любит заняться ими в праздник.
Натуралисты уехали, а Бэр пошел пешком. Он прошел через Мюнхен, Регенсбург и Нюрнберг и осенью добрался до Вюрцбурга.
– Кто вас послал ко мне? – спросил его Деллингер.
– Вот, – протянул ему пакет со мхами Бэр.
Действительно, мох оказался превосходной рекомендацией. Старик просиял и потрепал Бэра по плечу.
– Хорошо, хорошо… Но вот что – я не читаю сравнительной анатомии в этом семестре.
– Как же так? – остолбенел Бэр.
Воспитанник Дерптского университета, где все науки изучались в аудиториях, он даже представить себе не мог, что можно научиться чему-нибудь без лекций. Для него аудитория была именно тем местом, где раскрываются все тайны природы и где – и только там! – можно узнать все и обо всем.
– А зачем вам лекции? – спокойно поглядел на него Деллингер. – Принесите сюда какое-нибудь животное и анатомируйте его.
Бэр поспешил на постоялый двор, где он остановился. Всю дорогу он напряженно думал, какое животное ему взять для первого раза. Он решил было взять собаку, но ни одной собаки раздобыть не удалось. Кошка исцарапала ему руки, воробьи оказались слишком осторожными, а ловить мышей без мышеловки он не умел.
«Здесь продаются самые лучшие пиявки», – прочитал он на вывеске аптеки.
– Ура! – И через полчаса Бэр вернулся к профессору.
– Вот и прекрасно. Садитесь, и… – профессор принялся разъяснять, что и как делать с пиявкой.
Так и пошло: Деллингер занимался своими делами, Бэр своими. Иногда Деллингер подходил к Бэру и показывал ему, что делать, иногда Бэр робко окликал Деллингера и спрашивал его совета и помощи. Пиявки, лягушки, раки, голуби сменяли друг друга.
«О, как растут мои знания!» – восторгался Бэр и с каждым днем все больше и больше привязывался к чудаковатому старику.
Зима прошла. Бэр изучал анатомию животных у Деллингера, ходил на лекции (он еще не потерял надежды стать врачом), читал книги по зоологии и анатомии. Тут подошли к концу деньги: жить стало не на что. Но не успел Бэр всерьез подумать о том, что ему предпринять, как выход нашелся. «Я перешел на кафедру физиологии в Кенигсберг, – написал ему профессор Бурдах, тот самый, у которого Бэр учился в Дерпте. – Поступай ко мне в прозекторы» [31]31
Прозектор(рассекатель – лат.) – ассистент (помощник профессора) при кафедрах анатомии, хирургии, физиологии.
[Закрыть] .
«Неужели я буду профессором?» – испугался Бэр, не представлявший себе, как он взойдет на кафедру и начнет читать лекцию. Он все же согласился, попросив небольшой отсрочки: сразу он никогда ни на что не соглашался. Отправившись в Берлин – понятно, опять пешком, – он всю зиму слушал там лекции, живя впроголодь. Потом, получив немного денег от отца, съездил на родину, повидался с родителями и в середине лета был уже в Кенигсберге.
2
С медициной было покончено навсегда: Бэр сделался натуралистом. Он начал читать курс сравнительной анатомии беспозвоночных животных, причем не столько рассказывал, сколько показывал рисунки и препараты. Читал он плохо: слабым голосом произносил несколько фраз, а потом вдруг сразу резко вскрикивал. Многие весельчаки уверяли, что Бэр это делает нарочно: мешает студентам дремать на лекции. И все же Бэра внимательно слушали. Предмет был так нов и интересен, что даже сам Бурдах заходил послушать своего прозектора.
Читая, между прочим, и курс антропологии, Бэр так увлекся измерением черепов, что решил навести здесь небольшой порядок.
– Нельзя же так, – ворчал он. – Каждый измеряет как хочет. А потом разбирайся в этой каше.
Но времени у него было мало, да и коллекция черепов оказалась невелика для серьезной работы. Мечты о порядке в груде человеческих черепов так и остались пока мечтами.
Зато цыплят и куриных яиц было сколько хочешь. Бэр интересовался этими яйцами еще раньше: его приятель Пандер [32]32
ПандерХристиан Иванович (1794–1865) – прибалтиец, некоторое время был русским академиком. В начале своей научной деятельности занимался эмбриологией, изучал развитие куриного зародыша. Оставив эмбриологию, большую часть своей жизни работал в области палеонтологии, сделал очень многое для развития этой науки и может считаться одним из основателей русской палеонтологии
[Закрыть] очень старался проникнуть в тайны развития куриного яйца и старательно соблазнял такой работой и Бэра.
– Я здесь ничего не понимаю, – сказал Бэр, получив книгу Пандера, в которой тот описывал свои наблюдения над развитием куриного яйца. – Нет, не понимаю…
Не думайте, что он был такой уж бестолковый. Нет. Сам великий Окен [33]33
ОкенЛоренц (1779–1851) – натуралист, профессор в Иене (Германия), автор знаменитого в свое время «Учебника натурфилософии» (1809). Натурфилософия, по Окену, это «наука о вечном превращении бога в мир»: эти слова сразу показывают всю ненаучность океновской «философии».
[Закрыть] , глава натурфилософов Германии, да и всей Европы, тоже ничего не понял в пандеровской работе. А уж если не понял знаменитый натурфилософ, то чего же требовать от простого прозектора! Но натурфилософ и прозектор отнеслись к этому непонятому яйцу по-разному. Окен сказал «я не понимаю» и забыл о яйце, а Бэр был не таков. Он не понял – да, но он хотел понять. Оставалось одно: самому заняться изучением развития куриного яйца.
И вот, как когда-то давно у Гарвея, куриные яйца заполнили лабораторию ученого. Правда, Бэр не держал в своей лаборатории наседок, для них нашелся чуланчик, но и он не обошелся без этих милых сердцу эмбриолога птиц. В наши дни наседки исчезли из кабинетов и лабораторий: их заменили инкубаторы. И эмбриологи, по-прежнему терзающие насиженные куриные яйца, никак не могут понять: почему это занятие не увлекает их так, как оно увлекало Гарвея, Пандера, Бэра и других «стариков». Ответ прост: у них нет наседки. Эта милая птица оживляла лабораторию, несла с собой какую-то особую радость. Нет наседки – нет живого – нет и радости.
У Бэра наседки были, и он радостно и неутомимо принялся за яйцо. Он не подошел к нему вслепую, нет. Он знал уже многое из тайн развития зародыша, и то, что происходило в яйце, было ему чуть ли не заранее известно.
– Да, этого и следовало ожидать, – спокойно сказал он, увидев, как на зародышевой пластинке образовались два параллельных валика.
Из двух валиков понемножку образовалась трубка: валики сомкнулись, наклонившись друг к другу.
Развитие куриного зародыша (направо более взрослый).
«Так!» – поставил точку Бэр и перешел к рыбам и лягушкам.
Теперь в его лаборатории появились аквариумы и разные посудины с развивающейся оплодотворенной икрой. В этой икре происходило то же самое, что и в курином яйце: появлялись валики, смыкались, возникала трубка. В трубке образовывалась нервная система, вначале тоже в виде трубки. Везде пищеварительный канал появлялся как загиб нижнего зародышевого листка, везде «пупок» был на брюшной стороне, обращенной к желтку.
У всех позвоночных развитие зародыша протекало – в начальных стадиях – очень схоже. «Тип руководит развитием зародыша», – предположил Бэр, а для проверки правильности своего предположения проследил развитие у раков и насекомых.
Здесь дело обстояло несколько иначе: рано намечалась членистость тела, «пупок», если он был, помещался на спинной стороне, а брюшная сторона появлялась раньше спинной.
«Тип другой – и развитие другое», – сказал сам себе Бэр.
Он сравнивал увиденное у различных зародышей и таким образом положил начало новой науке – сравнительной эмбриологии позвоночных.
Но все это было еще не так замечательно. Ему удалось увидеть то, чего еще никто не видел: он открыл яйцо млекопитающих.
У яйца млекопитающих была вообще очень длинная и путаная история. Одни ученые принимали за яйцо граафов пузырек, названный так по имени исследователя, впервые увидавшего этот пузырек и решившего, что он-то и есть загадочное яйцо. Другие предполагали, что яйцо образуется при свертывании жидкости, вытекающей из лопающегося граафова пузырька, но им никто не верил. Впрочем, рассказы этих ученых были так неясны, что действительно вряд ли они видели то, о чем рассказывали. И все же во всех этих разговорах была доля правды: граафов пузырек и яйцо тесно связаны друг с другом. Яйцо созревает именно в пузырьке, и, когда оно созревает, пузырек лопается – яйцо выпадает наружу.
Бэр был очень рассудительным исследователем. У него всегда был заранее готов план исследования, он не действовал наудачу. Так и на этот раз, начав поиски яйца млекопитающих, он разработал план.
Развитие зародыша млекопитающих:
А – летучая мышь; Б – гиббон; В – человек; 1 – мозг; 2 – глазной пузырь; 3 – слуховой пузырь; 4 – жаберные складки; 5 – позвоночник; 6 – передняя конечность; 7 – задняя конечность; 8 – хвост; I–III – сравниваемые возрасты зародышей.
«Яйцо попадает в яйцевод вполне готовым, зрелым. Образуется же оно в яичнике. Значит, искать его нужно либо в яичнике, либо на пути в яйцевод».
В лабораторию была приведена собака.
– Ну-с! – И Бэр взял в одну руку пинцет, а в другую – скальпель. Микроскоп и прочие принадлежности стояли и лежали наготове.
Бэр быстро добрался до яичника умерщвленной собаки и еще быстрее разыскал граафовы пузырьки. На его счастье собака попалась бродячая: она всю жизнь голодала, жира у нее совсем не было, и он не затруднял поисков. Рассмотрев яичник, Бэр вскоре нашел созревший граафов пузырек. Он осторожно подхватил его пинцетом, положил на стеклышко, сунул на столик микроскопа и припал глазом к окуляру.
В пузырьке мелькало какое-то мутноватое пятнышко, но оно было так неясно, что рассмотреть его не удавалось. Бэр снял стеклышко со столика микроскопа, осторожно вскрыл пузырек, снова наставил на него волшебные стекла, взглянул…
– Ах! – И он отшатнулся от микроскопа.
«Я отскочил, как пораженный молнией», – писал он позже об этой исторической минуте.
Он отчетливо увидел резко ограниченное небольшое желтоватое тельце, поразительно напоминавшее желток куриного яйца. Ученый был так взволнован, что не смог сразу вернуться к микроскопу и взглянуть на яйцо собаки еще раз. Сел в сторонке и отдыхал, порывисто дыша: боялся, что все это призрак, что и микроскоп и собственные зоркие глаза его обманывают.
Наконец он решился: подошел к микроскопу, взглянул – и увидел тот же желтенький крохотный комочек.
Яйцо млекопитающего было найдено.
Бэр, понятно, не ограничился одной собакой. Он потащил в свою лабораторию новых собак, кошек, кроликов, крыс и мышей, не пожалел овцы и козы. Ему удалось даже разыскать яйцо в яичнике женщины. И все это были крохотные комочки, очень похожие на желток куриного яйца и притаившиеся до поры до времени в граафовом пузырьке.
Это открытие Бэр обнародовал в форме послания на имя Петербургской Академии наук. Ученые-академики выслушали послание и тотчас же избрали Бэра членом-корреспондентом.
– Кювье разделил животных на несколько типов. Он изучал только их строение, но не изучал развития. Посмотрим, прав ли он! – И новый член-корреспондент Российской Академии наук принялся проверять члена Французской Академии Кювье.
Бэр занялся изучением развития различных животных и выяснил, совпадает ли оно с «теорией типов» Кювье.
Оказалось, что в общем Кювье прав. У разных типов животных развитие шло по-разному, причем в самом начале развития зародыша сходство между типами было больше, а потом все усиливалась и усиливалась разница. Особенно старательно Бэр изучил развитие позвоночных.
– Вы только сравните! – звал он Бурдаха к микроскопу и показывал ему препарат за препаратом.
Бурдах смотрел, щурился, протирал глаза, протирал окуляр и – ничего не понимал.
– Да они все одинаковые. Что же вы мне одно и то же показываете?
– Одинаковые? – И Бэр радостно смеялся. – В том-то и дело, что они не одинаковые. Это зародыш коровы, это – ящерицы, это – голубя, а это – лягушки. Но они еще очень молоды, и такие молодые зародыши легко перепутать. Но вы посмотрите на более взрослых! – И он выложил на стол новые препараты.
– Правда, – прошептал Бурдах. – Совсем разные! Теперь и я скажу, где корова, а где лягушка.
По мере роста зародышей увеличивались и различия между ними. Сходство зародышей давало новый путь для классификации животных: изучение зародышей позволяло выяснить родство между животными. Этим и занялся Бэр, но так как он не был систематиком, то разрабатывать новую классификацию животных не стал. Но он сделал самое важное: показал, что развитие зародыша у каждого типа животных идет по-своему.
Бэр не только подтвердил, но и сильно дополнил «теорию типов» Кювье. Он опубликовал свою работу о «типах развития» на десять лет позже, чем Кювье. Право первенства было за Кювье, но Бэр внес столько нового и важного в теорию Кювье, что теории типов следует называться не «теорией типов Кювье», а «теорией типов Кювье – Бэра».
Изучая развитие зародышей, Бэр сделал множество открытий. Он открыл спинную струну (хорду) – основу скелета позвоночных (хордовых) животных. Он разобрался в зародышевых оболочках млекопитающих, во всех этих аллантоисах и амнионах, которые столь часто смущают студентов на экзамене. Подробно описал, как мозг возникает в виде нескольких пузырей, проследил историю каждого пузыря и указал, какая часть мозга из какого пузыря образуется. Узнал, что глаза образуются как выпячивания переднего пузыря.
Бэр установил, что у зародыша сначала появляются складки, потом они свертываются в трубки, а затем из трубок образуются те или другие органы. Он проследил, как из зародышевых слоев образуются определенные ткани тела: из «животного листка» получаются органы животной жизни, то есть органы движения, нервная система, а из «растительного листка» – органы растительной жизни, то есть органы питания и размножения. Перечислить все, что он видел в свой потертый микроскоп, это значит – переписать половину его напечатанных трудов и неопубликованных рукописей.
Его работа «История развития животных», опубликованная в 1828 году, была замечательна. В этой работе он установил некоторые правила, по которым развиваются зародыши. Позже эти правила получили название «закона Бэра».
Пожалуй, самое важное указание в этом законе такое: нельзя сравнивать зародыши и взрослую форму, можно сравнивать только зародыш с зародышем же, взрослую форму с взрослой формой. Этими словами Бэр перекликнулся с академиком А. Н. Северцовым [34]34
СеверцовАлексей Николаевич (1866–1936) – один из крупнейших русских дарвинистов, создатель нового направления в эволюционной морфологии. Дал правильное толкование биогенетического закона, установил, что новые признаки появляются на любой стадии развития организма (животного). Создал в Москве большую школу сравнительных анатомов-эволюционистов. Сын Николая Алексеевича Северцова (1827–1885), зоолога, зоогеографа и путешественника, ученика Рулье, первого русского зоолога-эколога.
[Закрыть] , указавшим в 1912 году на то, что нельзя сравнивать несравнимое: зародыша со взрослым животным. Бэр как бы прыгнул на восемьдесят лет вперед.
3
Бэр сжился с Кенигсбергом: женился на кенигсберженке, обзавелся друзьями среди профессоров, перезнакомился с многими почтенными горожанами. Но не забыл родины и нередко задумывался о том, как бы ему вернуться в Россию. Ему хотелось домой и потому, что его все больше и больше интересовал Крайний Север. Особенно привлекал его Таймырский полуостров в Сибири: именно здесь, по мнению Бэра, можно было собрать интереснейшие сведения об особенностях распространения растений и животных на дальнем севере Евразии.
Но дорога от Кенигсберга до Таймыра слишком далека и трудна. Бэр понимал, что вряд ли ему удастся съездить на Таймыр, и мирился, на худой конец, с экспедицией в Лапландию и на Новую Землю. Это были тоже очень интересные места: на Новой Земле не побывал еще ни один натуралист. Однако и такая поездка нелегка: нужно получить длительный отпуск по службе, а главное – добыть деньги. На казенные средства надеяться не приходилось, Бэр рассчитывал, что займет деньги на поездку и выплатит потом, по возвращении, долг, продавая собранные на Новой Земле «натуралии», как тогда говорили. Увы! Под такое обеспечение, как будущие «натуралии», никто денег ему не дал, а без денег не стоило хлопотать и об отпуске. Оставалось одно: мечтать о поездке на заманчивый север. Но и мечтал Бэр редко – некогда было.
Так прошло около десяти лет.
Христиан Пандер [32]32
ПандерХристиан Иванович (1794–1865) – прибалтиец, некоторое время был русским академиком. В начале своей научной деятельности занимался эмбриологией, изучал развитие куриного зародыша. Оставив эмбриологию, большую часть своей жизни работал в области палеонтологии, сделал очень многое для развития этой науки и может считаться одним из основателей русской палеонтологии
[Закрыть] , изучавший развитие куриного зародыша, уже давно был русским академиком. Но вот он оставил академию. Академики решили, что место эмбриолога Пандера должен получить эмбриолог же. Единственным достойным кандидатом на это место был Бэр.
«Академия гордилась бы честью видеть вас в своей среде», – написал Бэру академик Триниус.
Родина… Петербург… Академия… Бэру очень хотелось переехать в Петербург, но он колебался: жалованья в академии платили меньше, а жизнь в Петербурге стоила дороже, чем в Кенигсберге.
«Я не могу жить на мизерное жалованье академика, – ответил он Триниусу. – Я слышал, что скоро штаты академии будут пересмотрены и жалованье академикам увеличат. Вот тогда…»
Не успел он отослать это письмо, как получил новое предложение: его ждала кафедра патологии и физиологии в Дерпте.
«Я зоолог, – ответил Бэр, – а не патолог и не физиолог. Я давно покончил с медициной».
Но Дерптскому университету очень хотелось заполучить знаменитого анатома и эмбриолога, и ему стали предлагать кафедру анатомии. Бэр думал и передумывал: то начинал укладывать свои чемоданы, то снова их распаковывал. Кончилось это тем, что кафедру занял другой кандидат, может быть и не столь ученый и знаменитый, зато более подвижный. А пока шли эти переговоры, петербургским академикам успели прибавить жалованье.
Развитие головного мозга цыпленка:
А – зародыш 40 часов; Б – 44 часа; В – 46 часов; Г – 48 часов; Д – 68 часов; Е – 74 часа; Ж – 94 часа; 1 – передний мозг; 2 – промежуточный мозг; 3 – средний мозг; 4 – малый мозг; 5 – продолговатый мозг; 6 – глазной пузырь (6´ – ножка пузыря, сам пузырь отрезан. 6˝ – зачатки глаза с хрусталиком); 7 – узелок тройничного нерва; 8 – пузырек слухового лабиринта; 9 – узелок лицевого и слухового нервов.
«Вы избраны членом академии», – получил Бэр письменное извещение.
К этому времени Бэр как раз успел распаковать чемоданы, приготовленные было для поездки в Дерпт. Ему очень не хотелось снова приниматься за укладку, он начал колебаться и раздумывать и только через несколько недель удосужился дать ответ. Он соглашался, но с отъездом не спешил.
В этом знаменательном 1828 году (избрание ученого в академики – важный момент в его жизни) Бэр поехал на съезд ученых в Берлин. Ему очень хотелось поговорить там о своих открытиях: только это и пересилило его неподвижность и привязанность к своему кабинету.
Приехав в Берлин, он молча ходил по залам, в которых собрались ученые, и ждал, что заговорят о нем. Не тут-то было! Там говорили о чем угодно, но только не об открытиях Бэра. Самолюбивый и обидчивый, Бэр все больше и больше хмурился и уже подумывал о том, как бы ему отплатить всем этим невежам и невеждам.
Только в последний день шведский ученый Ретциус вспомнил про Бэра:
– Не сможете ли вы нам продемонстрировать яйцо млекопитающего?
– С удовольствием, – ответил Бэр.
Была приведена собака. В присутствии тогда еще молодого Иоганна Мюллера [35]35
МюллерИоганн (1801–1858) – знаменитый немецкий натуралист. Учиться к нему съезжались со всей Европы. Внес много нового в зоологию, физиологию, анатомию как в научном отношении, так и в смысле техники и методики исследования. Был замечательным «учителем», чем и объясняется длинный ряд знаменитостей из среды его учеников.
[Закрыть] , Пуркинье [36]36
ПуркиньеИоганн (1787–1869) – выдающийся чешский анатом и физиолог. Один из основателей микроскопической анатомии. Первый предложил название «протоплазма».
[Закрыть] и других анатомов и физиологов Бэр принялся искать яйцо. Как и всегда бывает в таких случаях, яйцо долго не давалось в руки. Бэр нервничал и шепотом бранился по-эстонски; коллеги ехидно улыбались, а Иоганн Мюллер разочарованно глядел то на руки Бэра, то на изрезанный яичник собаки. А Бэр искал яйцо и бранил тех, кто закармливает собак до того, что у них все заплывает жиром.
Сражение Бэра с жиром окончилось победой ученого: он нашел яйцо и с торжествующим видом положил его под микроскоп.
– Пожалуйста, – пригласил он коллег, пощипывая бородку, росшую у него где-то под подбородком. – Посмотрите.
Коллеги смотрели и удивлялись. Бэр торжествовал: наконец-то на его открытие обратили должное внимание! Но торжество было непродолжительно: нашлось несколько предприимчивых людей, которые стали утверждать, что это самое яйцо они видели гораздо раньше, что его открыли они, а не Бэр. Всякому здравомыслящему человеку было ясно, что они ничего не видели: так путались они, пытаясь рассказать о своем «открытии». И все же Бэр расстроился, даже чуть не заболел: у него хотели отнять честь открытия яйца млекопитающего!
Вернувшись со съезда, он начал было готовиться к переезду в Петербург, но тут заболела его жена. Бэр написал в академию, что сейчас приехать не может – жена при смерти. Пробыв в Кенигсберге еще целый год, он взял отпуск и поехал в Петербург один. Взять с собой семью, подать в отставку и совсем покинуть Кенигсберг он не решился.
Петербургские академики хорошо встретили нового коллегу: Бэра ждала даже готовая квартира. Побывав на нескольких вечеринках у академиков – прибалтийцев и немцев, Бэр почувствовал себя совсем как в Кенигсберге: та же немецкая речь, те же большие кружки с пивом, те же фарфоровые трубки. Но как только он пошел в академию, начались огорчения.
Вместо зоологического музея ему показали кунсткамеру Петра I: здесь хранились кое-какие редкости и диковинки, но материалов для научных исследований не было. Зоологической лаборатории совсем не оказалось; ее нужно было устраивать. Создавать лабораторию – значит, нужно доставать деньги, писать проекты, составлять планы и сметы, подавать прошения, заявления и докладные записки. Бэр не любил возню с чиновниками и очень дорожил своим временем: какая уж тут научная работа, если придется днями сидеть в различных департаментах!
Нет музея, нет лаборатории – работать негде. Материал для работы… Новая беда. Бэр собирался продолжить свои исследования над развитием зародышей и в Петербурге. Ему был нужен материал с боен – отсюда он мог получить зародыши коров, овец, свиней. От рыбаков он надеялся добывать икру, от торговцев птицей – материал для исследования птичьих зародышей. В Кенигсберге у него эти дела были прекрасно налажены: ему доставляли все нужное. Здесь, в Петербурге, приходилось все налаживать сначала.
Расспросив у коллег-академиков, как найти рыбаков, Бэр отправился на набережную. Рыбаков он нашел: сети были издали заметной приметой. Но столковаться с рыбаками не удалось: они не понимали, чего хочет от них «профессор». Не поняли Бэра и торговки птицей.
Сгоряча Бэр забыл, что и в Кенигсберге ему не сразу удалось договориться со своими поставщиками и что много раз они приносили ему совсем не то, что было нужно.
– Нет музея, нет лаборатории, нет материала… Как же здесь работать? – Он расстроился чуть не до слез.
А тут еще его семья, оставшаяся в Кенигсберге… Жене Бэра не хотелось, понятно, уезжать из родного города, и она всячески отговаривала мужа.
«Ехать в Петербург! – говорила она. – Да это все равно, что отправиться в экспедицию на Северный полюс».
И теперь, в своих письмах, она уговаривала мужа вернуться в Кенигсберг, к привычной и налаженной жизни.
Это сделать было нетрудно: Бэр не порывал с Кенигсбергом, он взял только отпуск. Но… Север, о котором он мечтал столько лет, был теперь так близок, так доступен!
Бэр подал прошение о заграничном отпуске: он хотел ехать в Кенигсберг за семьей.
