Текст книги "Гомункулус"
Автор книги: Николай Плавильщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
Его книга должна была показать, что все явления, все, что происходит и что есть, – все это подвержено общим законам. Геккель искал закон, который объяснял бы всё. Закон не находился. Тогда он придумал мудреные названия, думая, что сотней длинных слов можно заменить факты.
Геккель был большой любитель порядка. В этой книге не приходилось заниматься классификацией животных, и он занялся классификацией придуманных им отделов науки. Этих отделов было столько, что «словарик иностранных слов» к его книге занял бы не один десяток страниц.
Греческий словарь не сходил у него со стола: в нем было столько всяких хороших слов! Распространение организмов в пространстве Геккель назвал хорологией, учение о целесообразности в организме – дистелеологией, а учение об отношении организмов ко внешнему миру – экологией. Он нашел в своей книге место для морфологии и проморфологии, онтогении и филогении, палеонтологии и генеалогии. Даже столь странные названия, больше похожие на крики индейцев, вышедших на «боевую тропу», чем на научные термины, как «эпакмэ», «акмэ» и «паракмэ», оказались в его книге. И как завершение всего глава – бог в природе. Но это был совсем особый бог.
И название этому богу было – субстанция.
Книга вышла из печати.
В двух толстых томах, насчитывавших более тысячи страниц мелкого и убористого шрифта, разделенных на несколько частей, было изложено все, что только смог придумать и обобщить автор. Может быть, эта книга была и не плоха, но она так испугала читателей своей толщиной и тяжелым языком, так напугала их своими мудреными словами и бесчисленными параграфами, что ее никто не стал читать. И правда, «Генеральная морфология» очень походила на книги натурфилософов, выражавшихся весьма туманно и непонятно и видевших в том особое достоинство.
«Наши книги не для толпы! – гордо заявляли они. – Наши книги только для избранных».
В геккелевской «Морфологии» было много нового. Но далеко не всякая «новость» оказалась и правда новинкой.
Многие считают, что именно Геккель первый ввел в науку родословные древа животных. Нет! Это было сделано не им, а русским ученым. «Морфология» Геккеля была издана в 1866 году, а в 1865 году вышла в свет «Зоология и зоологическая хрестоматия». Эту книгу написал А. П. Богданов [25]25
БогдановАнатолий Петрович (1834–1896) – зоолог и антрополог, профессор Московского университета, ученик К. Ф. Рулье. Один из создателей Политехнического музея, инициатор устройства Московского зоологического сада, основатель Общества любителей естествознания. Пропагандист единения теории и практики, эволюционист. Из школы А. П. Богданова вышло большинство крупных русских зоологов второй половины XIX и начала XX века (В. Вагнер, Н. Кулагин, М. Мензбир, Н. Насонов, В. Шимкевич и др.).
[Закрыть] , профессор Московского университета. В богдановской зоологии животные были описаны не по обычному для тех времен шаблону, начиная от обезьян и кончая простейшими: А. П. Богданов начал с простейших. И в этой же книге можно найти родословные древа животного царства. Первым был не Геккель, а москвич А. П. Богданов.
Впрочем, был предшественник и у А. П. Богданова. Знаменитый русский путешественник и натуралист П. С. Паллас еще за сто лет до Богданова и Геккеля писал, что истинные родственные отношения между животными нужно изображать в виде ветвистого дерева. Изобразить во времена Палласа такое «древо» было нелегкой задачей: родственные отношения между различными группами животных были еще мало выяснены. Но разве уж так обязательно изображать? Паллас указал, какнужно представлять себе родственные отношения между животными, показал правильный путь для выяснения этих отношений.
Можно спорить о том, кого считать «первым» – Палласа или Богданова. Но бесспорно одно: Геккель «первым» не был, он только повторил то, что было раньше сказано русскими учеными. Будем справедливы: Геккель не знал сказанного ни Богдановым, ни Палласом.
В той же «Генеральной морфологии» Геккель разделил живую природу на три царства: животные, растения и «протисты». К протистам он отнес и простейших животных (амебы, инфузории и другие одноклеточные животные), и простейшие растения (бактерии, одноклеточные грибы, одноклеточные водоросли и проч.).
Выделяя царство «протистов», Геккель хотел показать, что между животными и растениями нет уж очень резкой границы, что простейшие формы тех и других нередко чрезвычайно близки. И правда, ботаники и зоологи до сих пор не могут поделить некоторых протистов. Так, хорошо знакомую всем школьникам зеленую эвглену зоологи считают животным, ботаники – растением.
Оказалось, что и в этом случае Геккель не сделал особого открытия. Русский ученый, один из зачинателей научной микробиологии, Л. С. Ценковский [43]43
ЦенковскийЛев Семенович (1822–1887) – ботаник, профессор Петербургского, Одесского и Харьковского университетов. Изучал главным образом одноклеточные организмы – низшие растения и простейших животных. Один из крупнейших протистологов своего времени.
[Закрыть] занимался изучением как раз «протистов» еще задолго до появления геккелевской книги. Правда, Л. С. Ценковский не называл протистов особым царством – его не интересовало название. Но он указывал, что изучение простейших животных и растений показывает: непереходимой грани между животными и растениями нет, среди простейших животных и растений встречаются формы «смешанного характера». Л. Ценковскому приходилось немало спорить, доказывая свою правоту: редко кто из его ученых-коллег соглашался со столь смелым утверждением.
Л. С. Ценковский оказался протистологом еще до того, как появилось геккелевское слово «протисты». Геккель не сделал никакого открытия, он лишь придумал название тому, о чем было рассказано другим.
«Морфологию» если и читали, то только прилежные биологи: очень уж трудна она была для чтения. Геккелю же, как и всякому автору, хотелось, чтобы его книгу читали тысячи и тысячи людей. Посоветовавшись кое с кем из приятелей, он решил сильно сократить и так переделать свою «Морфологию», чтобы она превратилась в популярную книгу.
Под названием «Естественная история миротворения» книга вышла в свет и имела большой успех. Ее перевели на двенадцать языков; в Германии она выдержала больше десяти изданий. Это был ошеломляющий успех, это была мировая слава. Все заговорили о Геккеле: и профессора, и студенты, и рабочие, и крестьяне, и пасторы. А заодно заговорили и о Дарвине, имя которого Геккель неустанно повторял в своей книге.
Вскоре в Иене произошло большое событие.
В Киссинген приехал Бисмарк [44]44
БисмаркОтто (1815–1898), князь, а позже герцог, – знаменитый прусский, а потом и германский государственный деятель. Главный зачинщик франко-прусской войны 1870–1871 годов, организатор вооруженной интервенции против Парижской Коммуны 1871 года. Объединил немецкие государства, устроив Германскую империю (с Пруссией во главе), первым канцлером которой и был. Основатель и вождь прусского «юнкерства», ожесточенный противник социализма. Крупнейшая фигура на политическом горизонте Европы второй половины XIX века, враг России, однако очень боявшийся войны с ней.
[Закрыть] , «железный канцлер», вождь Германии, охваченной национальным угаром. Конечно, профессора Иенского университета отправились к нему целой депутацией и просили канцлера оказать честь Иене и навестить ее.
– Конечно, я приеду, – ответил Бисмарк, стараясь изобразить на своем лице подобие любезной улыбки.
Он был тонкий политик и хорошо знал, что с профессорами нужно ладить.
Весь город принял участие в чествовании Бисмарка. Были парады, были приемы, были речи, играл оркестр, и воодушевленные видом «вождя» обычно тихие иенцы орали гимн, не жалея глоток. А вечером был банкет в ресторане «Медведь» – самом большом из иенских ресторанов. На этом банкете и выступил Геккель. Он произнес блестящую речь, в которой восхвалял канцлера, но не забывал и себя. Он так ловко повел дело, что оказалось, будто в Германии всего два великих человека: Бисмарк и Геккель.
– Он тонкий психолог, антрополог и проницательный историк и этнолог, – захлебывался Геккель, восхваляя Бисмарка и напряженно придумывая, как бы ему еще назвать канцлера. – Мы должны поблагодарить его за все, что он сделал для Германии.
Л. С. Ценковский (1822–1887).
Бисмарк уже был почетным доктором всех четырех факультетов Иенского университета. Больше факультетов не было. Ученые задумались.
– Выход есть! – воскликнул Геккель. – Мы, здесь собравшиеся, основываем еще пятый факультет – филогенетический. Разногласий на этот счет нет, – заявил он так быстро, что протестовать никто не смог бы, – и я, как декан нового факультета, объявляю князя Бисмарка первым и величайшим доктором филогении.
– Гох! – закричали профессора. – Гох!
– Тысяча восемьсот шестьдесят шестой год ознаменовался двумя событиями: битвой при Кениггреце начался новый период в истории немецкого государства, а в Иене зародилась новая наука – филогения, – продолжал Геккель, расплескав уже почти все свое пиво.
И правда, в этом году вышла в свет «Генеральная морфология» Геккеля.
Он и Бисмарк – вот два героя года.
3
– Мало переходов! – покачал головой Геккель, перечитав более внимательно книгу Дарвина. – Какая же это эволюция – пропасть на пропасти. Тут не хватает, там не хватает, везде какие-то обрывки. Нужна объединить.
Он знал, что искать переходные формы среди существующих животных не стоит: если бы они были, их нашли бы и без него. Ископаемые тоже не давали подходящего материала. Тогда он обратился к науке, о которой слышал когда-то в университете. Это была эмбриология.
В 1865 году появилась работа русского ученого Александра Ковалевского [45]45
Об А. Ковалевском см. главу «Зародышевые листки».
[Закрыть] . В ней описывалось развитие зародыша ланцетника, небольшого рыбообразного животного, живущего в песчаном дне многих морей. Ковалевскому удалось установить, что в истории развития ланцетника есть момент, когда зародыш его состоит всего из двух слоев клеток: наружного (эктодерма) и внутреннего (энтодерма), совершенно так же, как у различных позвоночных. Он же обратил внимание на то, что и развитие ланцетника, и развитие лягушки, миноги, морского червя «сагитты» идет по одному общему плану. Позже А. Ковалевский развил это обобщение в так называемую «теорию зародышевых листков».
– Блестящая мысль… – бормотал Геккель, наскоро перелистывая статью Ковалевского. – Он большой знаток своего дела, этот русский ученый. Вот только обобщать не любит: факты описал, а выводов не сделал.
Если не обобщил Ковалевский, то кто мешал обобщить Геккелю? Ему крайне был нужен какой-либо «общий предок» для всех животных, состоящих из многих клеток. Раз все эти животные проходят через стадию двухслойного зародыша, то не есть ли это воспоминание о далеком общем предке этих животных?
Такое предположение хорошо укладывалось в «биогенетический закон», который Геккель дал в своей «Морфологии». Закон гласил, что животное во время своего индивидуального развития повторяет историю развития данного вида. Это означает, что развивающийся зародыш в разные моменты своего развития походит поочередно на своих далеких предков. Итак, стоит только изучить развитие зародыша, и мы узнаем предков этого животного, а если обобщить все полученные данные, то можно узнать и далекого общего предка. Так, по крайней мере, думал Геккель.
Наиболее простыми из многоклеточных животных являются губки и кишечнополостные – медузы, полипы и другие. Губок Геккель изучал и об известковых губках напечатал два толстых тома, снабженных прекрасными рисунками, сделанными им самим. Изучал он и медуз. Полипы были изучены Гексли, так что с ними можно было не возиться. Итак, материал по кишечнополостным имелся. А интересны кишечнополостные тем, что они в течение всей своей жизни состоят из двух слоев клеток – наружного и внутреннего. Правда, дело здесь обстоит много сложнее, чем у двухслойного зародыша, но Геккель не смотрел на это уж очень придирчиво.
Изучив несколько десятков препаратов полипов, поглядев медуз, он узнал все, что ему было нужно.
– Великолепно! – воскликнул обрадованный увиденным исследователь. – Гастрея – вот она, исходная форма!
Развитие зародыша, как его представлял Э. Геккель:
1 – одноклеточное яйцо; 2–3 – начало дробления оплодотворенного яйца; 4 – морула; 5–6 – бластула (однослойный зародыш с полостью внутри); 7–9 – двухслойный зародыш (гаструла), схожий по строению с коралловым полипом (10).
И он принялся доказывать, что все многоклеточные животные произошли от одного общего предка. Название этому предку было – «гастрея» (двухслойный зародыш Геккель назвал «гаструлой», отсюда – гастрея). Геккель никогда не видел гастреи, как не видел и не увидит ее ни один ученый. Но это не помешало ему нарисовать ее. Он был хорошим художником и одинаково хорошо владел кистью, карандашом и пером.
Разыскав исходную форму для многоклеточных животных, он принялся искать такую же и для одноклеточных.
«Она должна быть, такая форма, – думал он. – Она и сейчас еще живет».
Он придумал ей название «монера» и заявил, что ядра у монеры нет и что вообще она очень просто устроена. Конечно, было важно найти такую монеру в природе, и Геккель занялся поисками. Ему удалось обнаружить среди амебовидных простейших нечто вроде монеры. Это был микроскопически малый комочек слизи. Он выглядел капелькой однородного вещества, и даже следов ядра Геккель в нем не заметил. Правда, его приемы исследования были детски просты: он только поглядел на слизистый комочек в микроскоп.
– Монера!
Противники Геккеля не поверили ему на слово. Они принялись окунать этих монер в разноцветные краски. Ядра у монер были найдены.
«Первичное простейшее» – монера, с таким трудом разысканная Геккелем, была посрамлена: у нее оказалось ядро.
Геккель не успел прийти в себя от огорчения, как получил статью знаменитого английского ученого Гексли.
Он сидел в столовой и, перелистывая одной рукой только что полученный научный журнал, другой проворно подносил ко рту ложку с супом. Времени у него всегда было очень мало, и он читал и за едой.
– Ах! – воскликнул он, выронив ложку в тарелку, и, оставив недоеденный суп, ушел в кабинет. Он запер дверь, подошел к столу и, даже не сев, принялся лихорадочно перелистывать страницу за страницей.
– Какое счастье! – шептал он. – И какая честь!
Гексли описывал в своей статье новый организм, который назвал в честь Геккеля «Батибий Геккеля».
Исследуя ил, взятый с большой глубины в Атлантическом океане и пролежавший в пробирке несколько лет, Гексли нашел в нем обрывки прозрачного желатинообразного вещества, состоящего из крошечных зерен, без заметного ядра и оболочки.
«Я считаю, – писал он, – что зернистые кусочки и прозрачное желатиновое вещество, в которое они погружены, представляют массы протоплазмы. Я думаю, что это новая форма простейших живых существ».
Это было то, что искал Геккель. Батибий – вот прародитель всех простейших животных, вот исходная форма, из которой развились неуклюжие амебы, резвые туфельки и красавицы радиолярии.
Он написал Гексли, получил от него несколько пробирочек с илом, проглядел их под микроскопом и убедился, что это простейшие существа.
Тогда Геккель построил замечательное родословное древо, в основе которого гордо красовался батибий, имевший к тому же название «Батибий Геккеля».
– Моим именем назван предок всех одноклеточных животных. Самый простой организм на Земле! – ликовал Геккель и старательно вырисовывал развесистое родословное древо, рассаживая по ветвям его амеб, туфелек и радиолярий.
Он был охвачен самыми лучшими намерениями – довести до конца здание эволюции. Не виноват же он, что Дарвин не заполнил всех пробелов, и приходилось как-то изловчаться, перебрасывая «мосты» через зияющие пропасти и пустоты.
Охваченный желанием «показать» и «доказать», он забыл о добросовестности ученого. И если его «предки» могли считаться просто результатом несколько пылкой фантазии, то зародыш – «мост» от обезьяны к человеку, – который он изобразил, был чем-то худшим.
– Родословная человека необходима! – решил Геккель. – Человек – потомок обезьяны. Это так. Но доказать-то это все же нужно!
Началось рисование родословного древа человека. Геккель разложил на полу своего кабинета большой лист бумаги и, ползая около него на коленях, старательно вычерчивал ствол, ветки и веточки, а на них развешивал листья. Но если листья развесить было нетрудно, если не очень хитро было изобразить и сами ветки, то со стволом случилась неприятность. Нужна была переходная форма, соединяющая человека и обезьяну. Придумать ее трудно: человека и обезьяну все знают слишком хорошо.
И вот появился рисунок какого-то необычайного эмбриона – зародыша загадочного предка. Откуда его достал Геккель, осталось секретом, но то был эмбрион обезьяны с головой человека.
Схематическое родословное древо животных («Антропогения» Э. Геккеля).
Родословное древо человека было нарисовано. Прекрасное древо, насчитывавшее двадцать два основных предка человека. Тут были и монеры, и амебы, и мореады, и бластеады, и гастреады. Были сумчатые и лемуры, длиннохвостые обезьяны, человекообразные обезьяны, обезьяночеловеки и, наконец, сам человек. Никто не видал безъядерных монер и подавно всех этих бластеад и гастреад. Но они важно занимали свои места, а в тексте Геккель расписывал их так, словно они были его любимыми игрушками еще в раннем детстве.
– Эта родословная стоит не дороже родословной героев Гомера, – тонко съязвил знаменитый физиолог Дюбуа-Реймон.
– Гнилые деревья таких родословных, едва построенные, уже разрушаются и загромождают собой лес, затрудняя его разработку, – присоединился к нему Рютимейер, менее начитанный в греческой истории, но немножко знавший лесное дело.
– Я докажу! – донеслось до них из кабинета Геккеля.
4
Стены кабинета Геккеля украшали огромные листы с родословными древами животного мира. Но среди этих родословных не хватало одной, среди обобщений был пробел.
– Душа! Как обобщить ее?
Геккель много дней был задумчив и сердит, шагал по кабинету и недовольно поглядывал на родословные древа, словно ждал от них ответа.
– Почему у ящерицы взамен отброшенного хвоста вырастает новый; почему разрезанный на две части земляной червь целиком восстанавливает утраченное? Почему разрезанная на десятки кусочков гидра не погибает, почему из каждого кусочка развивается по новой гидре?.. Тут что-то скрывается…
Ища ответа, он дал его в своей теории «коллективной души»:
«Все клетки животного состоят из мельчайших частиц – пластидул. Эти пластидулы не что иное, как молекулы; они отличаются от молекул неживых тел только большей сложностью. А главное их отличие – пластидулы могут чувствовать и хотеть».
«У всякой пластидулы есть элементарная душа, из этих душ составляется душа клетки, из душ клеток – души органов и тканей, всего тела…»
Он обобщил душу, сделал ее необходимейшей принадлежностью всякой живой клетки. Правда, он никогда не видел этих пластидул, но ведь он не видал и многого другого, о чем писал.
– Как могут из простых атомов железа, кислорода, водорода, углерода и азота получиться пластидулы, обладающие какой-то, хоть и очень простенькой, а все же душой? – спрашивали его.
– Ваш вопрос – результат невежества! – отвечал изобретатель душ. – Атомы движутся, движутся и молекулы, составленные из этих атомов. В живых молекулах эти атомы движутся по-особенному, вот эти-то движения и создают память, волю, чувство. Но имейте в виду, что у клеток память бессознательная, – поспешил оговориться он.
«Универсальная душа» была найдена. Она оказалась неотъемлемой собственностью всего живого, всякой клетки. Даже у фантастических монер и то были какие-то особые «монеровые души». Душа человека оказалась суммой душ его клеток.
Тут как раз подоспел Мюнхенский съезд, и Геккель решил развить на нем подробнее свою теорию. Дело не только в том, что он выступал при всяком удобном случае, стараясь пропагандировать свои взгляды и защищать теорию Дарвина: теперь нужно было поговорить и о «клеточной душе». Ему очень хотелось заменить клеточной душой ту божественную душу человека, о которой столько твердили церковники.
Ученые не очень благосклонно встретили геккелевскую теорию наследственности.
«Ему бы вместе с Парацельзом человечка в колбе делать, – дерзко говорили некоторые грубияны. – Ведь сделал же он своего обезьяньего эмбриона».
Нужно было поддержать начавшую тускнеть славу, нужно было дать отпор критикам.
Геккель ехал на Мюнхенский съезд полный задора и высокомерия, полный страстного желания уничтожить своих противников и главное – доказать и еще раз доказать. Он сам не замечал, как из мыслящего биолога понемножку превращается в нечто среднее между фанатиком-проповедником и ловким жонглером-фокусником. Он не хотел слышать ничего противоречащего его теориям, считал свои теории безукоризненными, даже не допускал мысли о том, что против них можно возражать, что с ним – Геккелем! – можно спорить. Из своих теорий он создал себе нечто вроде особой веры, считал свое учение чем-то вроде нового евангелия. И на каждого противника смотрел с такой же ненавистью, как смотрели на еретиков правоверные христиане.
С высоко поднятой головой, сверкая глазами, стоял Геккель на кафедре в зале заседаний съезда. Он говорил резко и заносчиво, он не просто делал доклад – он нападал, учил, делал выговор собравшимся на съезд ученым.
– Точные исследователи требуют экспериментальных доказательств эволюционной теории! – восклицал он. – Это не математика, здесь нужен особый метод – исторически-философский. Ни филогения, ни геология не могут быть точными науками, они – науки исторические.
Биологи недоумевающе переглядывались, а геологи почувствовали себя кровно обиженными. Они-то были уверены, что их наука хоть и не столь точна, как математика, но все же… и вдруг они оказались философами и историками!
– Душа пластидул, – горячился Геккель, – это новое универсальное мировоззрение. Оно соединяет науку о природе и гуманитарные науки в одну единую всеобъемлющую науку.
И он потребовал от съезда, чтобы в школах был введен обязательный предмет – биология в трактовке его, Геккеля. Учение о развитии – филогения – должно сделаться основой всякого образования.
– Тогда и учение о нравственности будет поставлено на твердую почву. Тогда настанет новая эра в жизни человеческого общества.
– Что за вздор! – шепнул Оскар Гертвиг [46]46
ГертвигОскар (1849–1922) – немецкий ученый, анатом и эмбриолог. Отрицал естественный отбор, биогенетический закон считал несостоятельным, но признавал наследственную передачу приобретенных признаков. Объявил дарвинизм вредным учением, приводящим к социализму.
[Закрыть] на ухо своему брату Рихарду [47]47
ГертвигРихард (1850–1930), брат Оскара – зоолог, изучавший клетку, процессы оплодотворения, проблему смерти; как систематик исследовал простейших.
[Закрыть] .
– Вот никогда не думал, что у бактерий есть душа! – искренне изумлялся доцент-бактериолог.
Ботаник Негэли [48]48
НегэлиКарл (1817–1891) – немецкий ученый, один из крупнейших ботаников XIX века. Критик дарвинизма. Автор теории, по которой носительницей наследственности является «идиоплазма»; ее изменениями и объясняется эволюционный процесс. Причины изменений идиоплазмы – внутреннее «стремление к совершенствованию». Теория Негэли успеха не имела
[Закрыть] устало щурил глаза и обдумывал собственную теорию наследственности, а в уголке скромно пощипывал ус Вейсман [9]9
ВейсманАвгуст (1834–1914) – профессор зоологии во Фрейбурге (Германия), автор многочисленных трудов по эволюционному учению и наследственности. Дал свою теорию наследственности, так называемую теорию «зародышевой плазмы». По этой теории «зародышевая плазма», заключенная в половых клетках, является носительницей всех признаков организма. В ней сохраняются признаки родителей, дедов, прадедов и т. д. Тело смертно, «зародышевая плазма», передаваемая из поколения в поколение, потенциально бессмертна. Теория наследственности Вейсмана была очень сложна и запутанна, в ней было много противоречий и еще больше бездоказательных утверждений. Многое из нее все же удержалось и легло в основу так называемого вейсманизма-менделизма-морганизма (формальная генетика), противопоставляемого «мичуринской генетике».
[Закрыть] , перещеголявший позже своей «зародышевой плазмой» и Геккеля и Негэли.
Рудольф Вирхов [40]40
ВирховРудольф (1821–1902) – знаменитый немецкий ученый и политический деятель. Автор теории, по которой все болезни организма сводятся к нарушениям строения и нормальной работы клеток. Считал, что клетка – изначальная и единственная форма живого вещества, что вне клетки нет жизни. Эта теория долгое время тормозила развитие медицины. Вместе с тем внес много очень ценного в науку, заложил основы научной патологии – науки о болезненных изменениях тканей и органов. Как политический деятель, был одним из основателей либеральной партии, выступавшей против Бисмарка. Однако либералом и свободомыслящим человеком Вирхов был ровно настолько, чтобы не испортить своей служебной карьеры. К концу жизни оказался в лагере крайних реакционеров.
[Закрыть] рассеянно гладил седую бороду и поблескивал стеклами очков. Он поглядывал на Геккеля и что-то заносил в записную книжку.
Через несколько дней Вирхов дал отповедь Геккелю.
Он говорил так спокойно и размеренно, что его речь казалась обычной лекцией полусонного профессора, а вовсе не страстным нападением на Геккеля.
– Нельзя учить тому, чего толком не знаешь сам, – говорил Вирхов. – Только тогда, когда все эти теории, о которых вы недавно слышали, станут вполне достоверны, их можно будет дать школьнику.
Потом Вирхов обрушился на геккелевские соображения о происхождении человека, назвав их фантазиями и прожектерством. Он говорил и о том, что никаких человекообезьян мы не знаем, и о том, что новейшие успехи палеонтологии не приближают, а, наоборот, удаляют человека от животных. Вирхов кривил и лукавил: прикидывался не знающим, например, знаменитого неандертальского черепа, преувеличивал значение одних фактов и уменьшал значение других. Но он так рассердился на Геккеля за его доклад, что был готов на все, только бы уничтожить этого фанатика-фантазера.
– Психология, душа клеток. Да это пустая игра словами!
Это был сильный удар для Геккеля: его теорию клеточной души даже не стали обсуждать, это – «пустые слова».
Вирхов перешел с научных вопросов совсем в другую область:
– Геккель пытается низложить церковь, он хочет заменить ее учение своей эволюционной теорией. Конечно, эта попытка кончится неудачей, но она и в своем крушении принесет с собой величайшую опасность для науки.
Вирхов понял, в чем опасность теорий и проповеди Геккеля, и публично заявил, что Геккель – враг церкви.
– Браво! Гох!
Большинство ученых устроили Вирхову овацию.
Геккель не выступал больше на съезде. Но он ответил Вирхову в печати. В этом ответе было все: и клеточная душа, и филогения, и рассуждения об эволюции, и сравнение Иены и Берлина, причем Берлин был назван полицейским городом.
«Вирхов не изучал полипов и медуз, иначе он был бы другого мнения о душе клеток», – ехидно заметил Геккель, а под конец сыграл на ретроградстве Вирхова и на собственном новаторстве: – «Дюбуа-Реймон взял своим лозунгом – „Не узнаем“, Вирхов пошел еще дальше и заявляет: „Будем сдерживаться“. Лозунг ученых Иены (тут Геккель взял на себя смелость говорить от имени целого города) будет – „Всегда вперед!“».
Вирхов и Геккель спорили. А тем временем корабль «Челленджер» бороздил океан. С борта корабля в морские глубины опускали то шелковые изящные сетки – «мюллеровские планктонные сетки», то тяжелые и неуклюжие драги, которые, словно сказочные черепахи, ползли по дну океана и загребали в свои объемистые мешки все, что встречали на пути. В каютах сидели ученые, на полках стояли стройные ряды банок и баночек, на полу тускло поблескивали цинковые бидоны и ящики, а на столах сверкала медь микроскопов. День за днем, неделю за неделей вынимали из сетей и драг «Челленджера» ученые и лаборанты то губок, то морских ежей и звезд, то ракушек, то крабов и раков. Они наловили не только радиолярий, губок и медуз, но сумели набрать и того ила, в котором якобы жил пресловутый батибий. Ил положили в банки, банки попали в Англию и очутились в Лондоне, на столе лаборатории Гексли. И…
Корабль «Челленджер».
– Я ошибся, – сказал Гексли на заседании научной ассоциации. – Я ошибся…
Он был честный исследователь и поспешил сознаться в допущенной им ошибке.
– Ах! – снова раздалось в столовой Геккеля. – Ах…
«Я ошибся, – писал Гексли. – Батибий вовсе не живое существо, это просто студенистый осадок, вызванный воздействием спирта на ил и морскую воду».
В этих коротких и простых строках был крах всего: нет батибия, нет предка амеб и инфузорий, именем Геккеля названо несуществующее животное.
Геккель принялся доказывать, что батибий существует, что Гексли был прав в первом случае и ошибался во втором. Из этих доказательств ничего не вышло, и Геккелю пришлось отказаться от предка, пришлось похоронить нерожденное существо.
Похоронив батибия, Геккель с еще большим азартом принялся разыскивать других «предков» и строить новые «мосты», столь же эфемерные, как и «мост батибия». Ему так хотелось дать полные родословные древа животных: ведь от этого, по его мнению, зависел успех учения Дарвина.
– О! – прошептал он, когда узнал, какую массу радиолярий привезла экспедиция «Челленджера». – Тут есть над чем поработать.
И он принялся за работу. Он рисовал радиолярий, рылся в словарях и справочниках, разыскивая благозвучные названия для новых видов. Он не мог отдаться этой работе целиком: то нужно читать студентам лекцию, то писать статью, то мчаться в соседний город и защищать теорию Дарвина… Геккель работал урывками и изучал челленджерских радиолярий целых десять лет. Зато он разделил их на восемьдесят пять семейств, двести четыре легиона и два подкласса, описал 4318 видов (из них 3508 новых для науки) и дал сто сорок таблиц рисунков. И когда вышло в свет это огромное сочинение – около двух тысяч страниц большого формата и толстой бумаги, – то далеко не всякому человеку было бы по силам снять его за один прием с библиотечной полки.
Все же даже радиолярии не могли успокоить Геккеля. Оставалось одно: проехаться куда-нибудь. Он очень любил ездить, и в поисках за «красотами природы» объездил уже Египет, Малую Азию, Балканы.
Куда поехать?
– Цейлон! Вот где красота природы проявляется во всей полноте.
Он упаковал микроскоп и несколько сотен банок и склянок, захватил краски и огромный альбом и поехал на Цейлон – остров, где зелены не только растения, но и жуки, бабочки, стрекозы, мухи, птицы, где зелено все.
5
«Въезжий дом» в Беллингемме на берегу моря принял странный вид. Одна из его комнат (их и всего-то было три: общая и две спальни) была превращена в лабораторию. Геккель развешал на стенах градусники, сети и сетки, расставил на полках ряды банок и баночек, разложил на столе книги и инструменты. Ножки столов, кровати и этажерок он поставил в плошки с водой: нужно было защищаться от набегов муравьев, которые, уже пронюхав о приезжем чужеземце, вылезли из щелей и забегали по полу.
Не успел Геккель толком разложить свои вещи, как его комната наполнилась посетителями. Вся местная «интеллигенция» собралась поглазеть на иностранца. «Доктор» интересовался микроскопом, «судью» привлекали инструменты для вскрытий, «школьного учителя» – книги, а «почтмейстера» – сундуки. Простые «туземцы» хватали и трогали все: микроскоп, термометр, мюллеровская сетка или просто баночка с формалином были им одинаково интересны. Они нюхали кислоты и карболку, чихали, нанюхавшись формалина, и с изумлением глядели на странные сети, которыми приезжий собирался ловить в море, – конечно, рыб.
Сингэлезцы были совсем не похожи на итальянцев, надоедавших когда-то своим любопытством Геккелю в Мессине. Они ничему не верили, хотели все потрогать и с такой скоростью забывали услышанное, что через пять минут после объяснений снова хватались за микроскоп и спрашивали, умиленно глядя на бородатого немца, что это такое.
Едва Геккель успевал отделаться от двуногих посетителей, как появлялись другие. В лишенные стекол окна врывался ветер и сдувал на пол листки бумаги, а то и баночки. В щели летели мухи и комары, а из пола выползали муравьи. А как только он кое-как справлялся и с ними – солнце пряталось, и в микроскопе становилось темно, как на дне океана.
А потом началась возня с лодкой. Легкие лодки туземцев не годились для научных поездок. Когда Геккель попробовал выехать в море со своим ассортиментом банок и склянок, цинковых ящиков и всевозможных сетей и сачков, то гребцы предупредительно сказали ему:
– Разденьтесь!
– Зачем? – изумился ученый, только что завидевший вдали медузу и уже заранее нацелившийся в нее сачком.
– Плавать в платье трудно, а мы сейчас перевернемся.
– Греби к берегу! – закричал Геккель, забыв о профессорской солидности.
– Ах, мои шлюпки на морских станциях Европы! – горевал он, вылезая из узенького челнока. – Как они были хороши и удобны!
И он принялся прилаживать к узкой и длинной лодке помост, весьма напоминавший его кровать. Когда он торжественно воссел на этом помосте, поставив налево от себя ящик с банками, разложив направо сети и держа, как знамя, сачок в руке, то туземцы прониклись к нему небывалым почтением.
– Это великий ловец рыб! – говорили они, стоя на берегу и следя за удалявшейся лодкой. – Посмотри, как он сидит.
– Греби! – покрикивал Геккель, думая, что в море будет не так жарко.
Но там оказалось еще жарче. Пробыв в этом пекле полчаса, Геккель почувствовал: еще минута – и он упадет со своего помоста в воду.
– Лей! – скомандовал он гребцу.
Гребец окатил его водой с головы до ног. Этого Геккелю показалось мало: он намочил в воде полотенце, обмотал голову, а поверх полотенца надел шляпу. Деловито поглядывая сквозь черные очки на гребцов, он приказал им слушаться его и делать все, что он скажет.
Ловко поворачиваясь на помосте, он орудовал то одной сеткой, то другой. Закидывал их и вытаскивал, вылавливал из них мелких, прозрачных рачков и червей, совал их по баночкам и – спешил, спешил, спешил…
– Еще час, и я умру от удара! – разговаривал он сам с собой.
