Текст книги "Ударная сила"
Автор книги: Николай Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
3
Когда на заседании рабочей комиссии генерал Сергеев высказал мнение – поставить на голосование предложение военной стороны, отложить на время испытания, разобраться с явлениями затухания в блоке «сигма» и инженер-полковник Задорогин с председательского места хрипловато сказал: «Ставлю на голосование», в дымном, прокуренном помещении поднялись руки. Фурашов отметил: только военные подняли, штатские члены комиссии косились на Главного конструктора.
Тот сидел с рассеянной улыбкой на узком лице, которое подступающая старость не только не портила, а даже, напротив, красила, делала благороднее: седеющие брови, виски, прямой крупный нос... Белая сорочка под темным костюмом, галстук с аккуратным небольшим узлом – все было строгим, внушительным. Он не поднял руки. Не подняли рук и другие штатские.
– Большинство, – сняв очки, проговорил спокойно генерал Сергеев и поглядел прямо вдоль длинного стола, за которым сидели вперемежку штатские и военные, потом на председателя. – Можно, Юрий Павлович? – И повернулся к Бутакову. – План, Борис Силыч, мы подработаем. Думаю, дней за десять провернем...
– Это бесподобно! Останавливать испытание, срывать правительственные сроки! – Бутаков резко встал.
– Но, дорогой Борис Силыч, – сказал Сергеев и привычно вытер губы левой рукой, – в постановлении записано и другое: система «Катунь» должна отвечать высоким тактико-техническим требованиям. Это вы знаете?
Последние слова генерала прозвучали уже тогда, когда Главный открывал дверь; сизый дым, качнувшись, устремился за ним наружу.
Старому «дипломату» профессору Бутакову первый раз, пожалуй, изменила выдержка. И Фурашов, сидевший наискосок, в ту минуту испытал внезапную жалость к нему и вовсе не из-за слов, а из-за того, что вдруг открылось. Секундное раздражение преобразило лицо Бутакова, и то, что пряталось – горькие скобочки морщин у рта, болезненная синь под умными глазами, дряблость тонкой, просвечивающей кожи, – вдруг проступило, стало явственным. Показалось и другое: вся эта «штатская» элегантность профессора, инженер-полковника, некогда грозы и одновременно предмета обожания слушателей академии, просто нарочитая, искусственная.
Черный лаковый ЗИМ газанул, набирая по гладкой бетонке скорость с места, шурша шинами, понесся прямо к зеленым железным воротам объекта: Бутаков уехал, ни с кем не простившись.
После отъезда Бутакова толпа военных членов комиссии хлынула из дыма и мрака наружу, на теплый, прогретый солнцем воздух.
Фурашов тоже вышел на бетонную площадку. Кавалькада машин, выстроившихся позади кирпичного здания, быстро редела. Вслед за Главным уезжали представители министерства, конструкторского бюро: ЗИМы, «Победы» с визгом сворачивали на бетонку. Было как-то неспокойно на душе, грустно глядеть на торопливо отъезжавшие одна за другой машины.
Хорошо это или плохо – отложены, прерваны госиспытания, – Фурашов пока не мог сказать, а вот в том, что надо разобраться с блоками «сигмы», у него теперь не было сомнений. Борис Силыч уехал с явно испорченным настроением. Что-то он предпримет?
Фурашов в задумчивости не заметил, когда сзади подошел генерал Сергеев, – почувствовал его уже рядом, обернулся. Удлиненное, с тонким хрящеватым носом лицо Сергеева улыбалось, словно неудержимая радость исторгалась из каждой клетки.
– Ну что, товарищ командир, дорогой Алексей Васильевич, полон трудных дум? Не нравится решение?
Вопрос застал Фурашова врасплох, – действительно, нравится или нет? Он об этом еще не подумал, ответил уклончиво:
– Просто, товарищ генерал, раздумываю...
– И я вот должен уехать, докладывать надо маршалу Янову: случай особый. Даже не могу посмотреть, как вы тут живете... Но молодцы твои Коротин и Гладышев! Помогли комиссии выявить, думаю, важный недостаток.
– По-моему, важный.
– Они и сами понимают... Недаром старший конструктор Овсенцев прямо сказал: показательно! Так что, Алексей Васильевич, даже малое, если оно на пользу «Катуни», считай, выигрыш...
Подошел Задорогин, по-спортивному подтянутый, в фуражке, с папкой в руке. Сергеев спросил:
– Поехали, Юрий Павлович?
– Поехали.
– А вы готовьтесь, Алексей Васильевич, возможно, придется вызвать вас в Москву. План, предложения... Короче, решение это на нас тоже накладывает ответственность...
Попрощавшись, Сергеев и Задорогин сели в подъехавшую машину, и, когда захлопнулись дверцы, всхрапнул двигатель, набирая обороты, Фурашов подумал: нет худа без добра, и в этот десяток дней полегчает, он займется давно поджидавшими делами – четче наладит боевую учебу, кое-что подтянет...
4
Гладышеву казалось, что транспортный «газ», на котором они втроем ездили на базу, чтобы получить измерительную аппаратуру, движется с черепашьей скоростью. Губов и старший лейтенант из штаба части сидели в кузове. Гладышев стоял позади кабины, упираясь руками в жестяной верх. Упругий горячий ветер давил на грудь, выбивал из глаз слезу.
Три дня они не были дома: аппаратуру прямо там, на базе, пришлось собрать и отрегулировать, и вот теперь они возвращались в часть.
Гладышев сейчас мысленно был уже не тут, в машине, а там, в городке, на «пасеке», с товарищами. Ему еще там, в областном городе, где размещалась база, когда ходил по магазинам в поисках подарка, казалось, что время остановилось, что никогда не наступит вот этот сегодняшний день, а если и наступит, – с н е й что-то произойдет, что-то случится. То думалось, что он приедет, а е е нет, уехала вообще, – он опоздал; то вставало перед глазами первое знакомство в ресторане, в Егоровске, видел себя в жалком виде – жгло стыдом; то представлялось – они подъезжают к штабу... О н а тут, о н а подходит и при всех – народу много, но кто тут, он даже не видит, – целует его, говорит пылко: «Мой, мой...» А он, тоже не боясь никого, торжественно надевает ей на шею и на руку свой подарок – набор украшений.
И от остроты, с какой рисовалось все это Гладышеву, глубинный холодок рождался у сердца и скоротечным током пробегал по телу.
Егоровск остался позади, машина неслась по бетонке, – белая, словно вылуженная, каменная лента прорезала лес, и впереди, на горизонте, Гладышев увидел знакомое: вершины деревьев образовывали силуэт, будто вздыбился над лесом старый матерый лось. Значит, до городка остались пустяки.
Чтоб умерить возбуждение, Гладышев попробовал вникнуть в разговор, который вели офицеры, но сосредоточиться ему не удавалось: опять вплетался калейдоскоп видений, опять вспоминалась первая встреча с ней, мрачное лицо капитана Милосердова, зовущий, поощряющий взгляд е е серых глаз: он расслаблял волю...
Лез в уши тот желчно-настойчивый разговор Русакова с капитаном Милосердовым, когда вышли из ресторана. Рассолодевший Милосердов лениво, как старый пес, отбрехивался и все порывался Русакову, мурлыкавшему «Не пьем, господи, – лечимся!», что-то безуспешно объяснить: «Вот я, когда учился, знаешь...» В пустынной и темной улице голоса их тогда то замирали, то усиливались, как биение радиоволн.
Потом поцелуй на дороге...
А потом она стала сторониться его, избегать, делая вид, что меж ними ничего не произошло, а он вставал каждый день с надеждой, что увидит ее, и с каждым днем это желание было сильнее, нестерпимее.
Нет, он не дорисовывал ту возможную встречу у штаба до логического конца, не задумывался над тем, что будет дальше, уже не в воображении, а в жизни; не задумывался над положением замужней женщины, да и над своим, – только по недомыслию, малоопытности ему казалось, что дальше, случись такая встреча у штаба, все образуется само по себе.
«А не встретит, – мелькнуло у Гладышева, – сам найду, схожу прямо домой...»
За поворотом открылся короткий прямой отрезок бетонки, он упирался в знакомые железные ворота, зеленые, с красными пооблупившимися звездами по бокам. Зеленая проходная будка, зеленый забор терялись слева, в сосняке. Краснели черепичные крыши стандартных домиков.
Солдат распахнул ворота, половинки раскатились на роликах по дужкам-направляющим и автоматически защелкнулись в крайнем положении.
У штаба машина остановилась, шофер выглянул из кабины, бойко выпалил:
– Приехали!
На крыльцо выплыло начальство – глыбистый, шароподобный начальник штаба Савинов, довольный, безмятежный, что-то говоривший дежурному по части.
Гладышев беспокойно огляделся вокруг: е е не было...
Вечером, вернувшись с «пасеки», Валерий то ложился на кровать, то вскакивал, ходил по тесному проходу комнаты. Нет, он не мог придумать, как вручить подарок – рубиновую подвеску и кольцо, – плоская коробочка в кармане гимнастерки, казалось, мешала, давила. Планы, один другого нелепее и несбыточнее, рождались в голове Гладышева.
Пришел с «луга» старший лейтенант Русаков. Зампотех был хмурый, выгоревшие полосами гимнастерка и бриджи запылены, неопрятны; взглянув тяжело, без внимания, бросил: «А-а, сэр Могометри!» – и скрылся в боковой комнатушке, которую занимал один. Гладышев вскользь подумал: «Вот человека держат на аркане, а ему армия, как собаке пятая нога» – и, тут же забыв о Русакове, продолжал вышагивать.
Дверь из комнаты Русакова неожиданно открылась, и жесткий голос проскрипел в Спину Гладышеву:
– Худые песни соловью в когтях у кошки? Мужайтесь! Как говорится, и у тигра жизнь черно-белая, недаром шкура полосатая...
Инженер сидел на кровати без кителя, в мятой рубашке, стаскивал пыльный сапог, влажные волосы ссыпались на лоб. Гладышеву не хотелось отвечать, но и вышагивать по комнате теперь, когда Русаков видит, – значит попасть на его язык, и он, сев на свою кровать, откинулся на твердую подушку.
– Между прочим, сэр, культурминистр Милосердов уехал, может, в Москву... Видел с чемоданчиком вчера. Так что имейте в виду: Дульцинея страдает в одиночестве.
Гладышев, повернувшись, увидел лишь фанерную, белилами крашенную дверь: Русаков закрыл ее. «Неужели правда? Неужели сама судьба?» – нервно думал Гладышев. Он поднялся, сдернул с вешалки фуражку и уже через минуту, сбежав с крыльца, торопливо углубился в сумрак сосен, – двухэтажный дом светился всеми окнами.
Войдя в подъезд, он вдруг почувствовал: та решимость, которая подстегнула там, в «отстойнике», разом покинула его. По гулким ступеням поднимался, как на эшафот, и ему казалось: его видят сквозь свежеокрашенные, пахнущие краской двери, мимо которых он проходил.
Удары сердца он снова ощутил, когда после стука услышал за дверью голос:
– Да-а... Сейчас!
Она стояла перед ним в переднике, с открытыми, по плечи, руками, волосы схвачены цветной косынкой – должно быть, убирала в квартире. Гладышев видел тонкие, как бы во взлете, брови, видел, как они шевельнулись, глаза холодновато и удивленно сощурились.
– Вы?..
– Здравствуйте, Маргарита Алексеевна... Я вот... хотел...
Он не мог справиться с наждачно-неповоротливым языком: его, точно бы посыпав песком, зацементировали, и, сознавая, что говорит нелепо, не то и не так, покраснел, умолк.
И хотя она в первую секунду, увидев Гладышева в дверях, подумала, что приход этот ни к чему и она, не пригласив в комнату, сделает все, чтобы он ушел, – в конце концов ей нет дела до его мальчишеских выходок, – сейчас, увидев его смущение, всю потерянность, решила: «Нехорошо получится... Он же не съест». Сказала, отступая от двери:
– Что ж, входите, Валерий...
Усадив к столу и извинившись, зашла за ширму, медленно снимала передник, косынку, поправляла прическу. Она давала ему возможность привести в порядок свои чувства. И когда вышла, отметила – не ошиблась: Гладышев сидел; более собранный, краска схлынула с лица.
Она села напротив: теперь веселое и чуточку беспокойное состояние вселилось в нее: ну что же, она послушает его, она скажет ему все, возможно, не скроет своих чувств к другому, не прямо, а косвенно даст понять...
Сейчас, видя ее рядом, близко, Валерий вновь испытывал неловкость, скованность, но в близости ее, в притушенном свете от торшера было что-то и томительное, волнующее. «Сказать, сказать ей все, сейчас...» Он торопливо вытащил из нагрудного кармана гимнастерки коробочку.
– Вот вам... пожалуйста! Очень прошу... – Испугавшись, что она не примет, вернет эту красную коробочку, он неловко, взяв руку Милосердовой, вложил коробочку.
Она действительно торопливо заговорила:
– Ну зачем? Зачем?.. Это совсем не нужно, Валерий...
Он ощутил: не скажет сейчас, значит, все пропало, уже не сможет, не сумеет больше.
– Маргарита Алексеевна, я не знаю, что со мной, что делается... Понимаете, вот... Ну, одним словом, я вас... люблю!
Казалось, прозвучал выстрел: Гладышеву заложило уши, в голове зазвенело, кровь мгновенно бросилась в голову.
От неожиданного и столь прямого признания она растерялась, с жалостью и болью заговорила:
– Зачем вы?.. Вот уж не ожидала... Вот уж, старая баба, тогда, выходит, повод дала, – не придавайте значения. Думала – ну, приятно мне, увидела просто к себе человеческие, что ли, чувства... – Она сделала паузу, собираясь с мыслями. – Но вы должны знать, Валерий... Мы, женщины, непонятны: хотим терзаться, хотим боли в чувствах... Смешно, но это так! Понимаете...
– Понимаю, Маргарита Алексеевна. – Он сглотнул сухость во рту. – Вы хотите сами любить и страдать... Понимаю. Я тоже... готов... Думал: вот с вами что ни случись, я бы всю жизнь...
– Не надо, Валерий, не говорите. У вас еще будет своя, а не чужая любовь...
Гладышев встал, чувствуя, как дрожат ноги, как пустота вселилась во все тело. «Она сказала, сказала, теперь уходи...»
– Понимаю, Маргарита Алексеевна, и...
Он не договорил, повернул голову к двери, увидел – повернула голову и она: в замочной скважине кто-то возился ключом.
Она спокойно сказала:
– Это муж. Открою. Я пригласила вас сама... – И пошла к двери.
Гладышева колотил озноб. Он метнул взгляд на балконную дверь. Она была приоткрыта: должно быть, Милосердова мыла ее перед приходом Гладышева. Он шагнул на балкон, перекинул тело через балюстраду: касаясь уже земли, спружинивая ноги, поскользнулся, упал – боль просверлила левую руку.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Все три дня после отъезда комиссии Фурашов ловил себя на мысли, что вокруг, во всем жила какая-то тишина, та самая, что представлялась удивительной, вроде бы желанной, как покой после бури, но вместе с тем непривычная, отталкивающая.
С утра он поехал на «луг»; впервые лучший стартовый расчет проделает весь комплекс работы на учебной ракете – занятие показательное, – а после начнутся систематические тренировки других расчетов.
Фурашов приехал на стартовую позицию рано: солдаты после развода еще не подошли. По боковой линейке, где под брезентовыми чехлами виднелся ряд стартовых установок и стоек, наперерез командирской машине выбежал дежурный офицер. Высокий, неуклюжий, придерживая левой рукой на бедре сумку с противогазом, он вымахивал ногами, точно закашивал траву. Фурашов узнал: лейтенант Бойков. «М-да, дружок Гладышева, одно училище закончили... Тот пооткрытее, прямее, а этот, кажется, похитрее, – невольно подумал Фурашов, вылезая из машины. – Что-то еще из каждого будет?»
– Товарищ подполковник, – запаленно доложил Бойков, останавливаясь по-уставному в трех шагах от Фурашова. – На позиции происшествий не случилось!
– Значит, никаких происшествий? – здороваясь, в раздумье переспросил подполковник.
– Так точно, никаких!
– Расчет сержанта Бобрина готов?
– Тренировался, товарищ подполковник.
«Верно, похитрее, похитрее дружка... Ишь, не прямо – готов иль не готов – отвечает, а «тренировался»... Дипломат с самого порога службы!»
– Где дипломатии-то учились, Бойков?
Бойков качнулся высокой жердеподобной фигурой.
– Не понимаю, товарищ подполковник.
– Отвечаете уклончиво.
Фурашов зашагал по гулкому, цокавшему под сапогами бетону, зашагал просто так, на крайнюю от леса дорогу, чтобы убить время, пока подойдут расчеты. Позади, чуть сбоку, редкие и тяжеловатые шаги Бойкова, прерывистые вздохи – выравнивал дыхание. И, пожалуй, недоволен сделанным ему замечанием.
Над позицией рдела туманная кисейная дымка, словно только что выползла из мрачноватой темноты ельника. Утренняя свежесть холодила выбритые щеки. Ни звука, ни шороха, даже не долетали обычные в этот утренний час мычание и собачий брех из соседней деревушки. И только вот несогласованное цоканье шагов: его, Фурашова, – глуше, чаще; лейтенанта Бойкова – реже, тяжелее и звонче: подковки на сапогах. Нарушавшее покой и безмолвие, это цоканье было приятным.
На повороте дороги взгляд Фурашова наткнулся на следы, продавленные в бетонке. Следы шли наискосок, с боков бетонки чуть приметные, в центре – три следа глубокие и сильные. Остановившись, Фурашов рассматривал их: крупные, как тарелки, с застывшим язычком из бетона – от расселины в копытах; прозрачная чистая вода заполняла следы до краев. Лось!.. Дороги на позиции делали зимой, и, выходит, в одну из тех ночей «царь лесов» опробовал свежую кладку. Фурашов припомнил: был случай, солдаты видели – сохатый перемахнул через колючую изгородь, ушел, а вот как не заметили следов, как они остались с тех пор, было неясно.
– А говорите, никаких происшествий. Лоси по позиции гуляют. – Фурашов с улыбкой обернулся к офицеру.
– Зимняя история, товарищ подполковник...
– Бригада строителей еще не уехала?
– Вчера на второй установке возились, – ответил лейтенант и вдруг озабоченно уставился на Фурашова: – А зачем бригада, товарищ подполковник? Следы? Так ведь память истории, товарищ подполковник!
– Да? – машинально откликнулся Фурашов, разглядывая Бойкова, и неожиданно подумал: «А в самом деле – история!.. Мысль, как сказал бы Сергей Умнов! Через десять – пятнадцать лет, скажем, увидеть эти следы, вспомнить, что тут делалось...»
Лейтенант подобрался, глуховато пробасил:
– Расчеты прибыли, товарищ подполковник.
Теперь увидел и Фурашов: позади елей в редкой дымке передвигались солдаты, долетали рассеянный говор, команды.
– Пусть по-вашему... для истории. – Фурашов улыбнулся.
Лейтенант тоже улыбнулся, открыв редкие зубы, угловато повернулся вслед за подполковником, – тот зашагал к подходившим расчетам.
Фурашов смотрел на то, что делалось возле стартовой установки, как на чудо. Отдавая две недели назад распоряжение подготовить в каждой батарее расчет для показательных занятий, он, конечно, предполагал, что в батареях и выберут лучшие расчеты и потренируют их в «свободное» время, какого не было и нет, но что станет свидетелем подобного каскада, фейерверка четкости, слаженности, этого он не предполагал.
Расчет уже дважды приводил установку с ракетой в боевое положение, а Фурашов в азарте потребовал показать и в третий раз, и теперь, пока тягач отвозил от установки весовой макет ракеты – болванку, закрытую под брезентом, выпиравшим на ребрах-растяжках, он смотрел, как по тропке Бобрин трусцой уводил цепочку расчета в укрытие.
Тягач, отъезжая, сердито пофыркивал, сплевывая сизый дымок. Каре солдатских расчетов, изогнувшись подковой, хотя и стояло вольно, но тоже в напряжении – солдаты были под впечатлением происходящего. Рядом с Фурашовым другое начальство – Моренов, Савинов; у начштаба в тугом кулаке зажат хромированный секундомер – запустит, как только расчету будет подана новая команда. Смешно, колобком обкатывался капитан Карась вокруг установки и каре, и Фурашов внезапно подумал: а ведь он в своей суетливости до странности ненужный, лишний тут, – и качнул головой, отгоняя неожиданную мысль.
– Можно начинать, товарищ командир? – спросил Савинов, повернув голову на короткой шее. – Все готово.
– Пожалуйста.
– Капитан Овчинников, начинайте!
– Расчет, к бою!
С этой командой комбата Овчинникова, настраиваясь только на предстоящее, Фурашов обернулся туда, к тропке, на которой две-три минуты назад скрылся расчет. И услышал, как там, в укрытии, Бобрин выдохнул: «Расчет, к бою!»
И сразу – грузный топот сапог, цепочка теперь не трусцой, аллюром вынеслась на бетонку, солдаты рассыпались возле установки, докладывали:
– Готов!
– Готов!
– Готов!
С какой-то особой чувствительностью Фурашов воспринимал происходившее: как тягач подавал полуприцеп с ракетой, как солдаты, взлетев на огороженные площадки полуприцепа, ловко срывали дуги и брезент, обнажая серебристое тело болванки, как после опять посыпавшихся «Готов! Готов!» и глуховатой, но резкой команды Бобрина «Подъем!» мерно заурчала лебедка, как, вздрогнув острым носом, пошел вздыматься вверх макет...
Савинов рядом чуть слышно посапывал от удовольствия, не стерпев, сдержанно пророкотал:
– А ведь побили все временные нормативы!
Моренов негромко отозвался:
– Зрелище! Дух захватывает!
Фурашов не ответил. Вспомнил: год назад их привозили из Москвы и именно на этой установке тогда демонстрировали показательное заряжание. Вон сосна, расщепленная надвое, верно, ударом молнии. Тогда здесь все было не так: только профилировали дороги, песчаные насыпи изрезали колеями. И что тогда сказал генерал Сергеев Главному конструктору Борису Силычу? Спор шел по поводу опасений, как будут справляться военные с такой техникой. Да, вот что сказал Сергеев: «Научим! Солдат наберем молодых, грамотных – орлов!»
– Пророчества, выходит, сбываются, – задумчиво проговорил Фурашов, – раньше даже, чем предполагалось...
– Сейчас легко быть пророками, – обернувшись, сказал Моренов. – Заяви, что завтра проснемся, а «Катунь» будет принята на вооружение, – и не ошибешься.
Нет, Моренов не понял Фурашова и не мог понять: просто не знал того факта.
Ракета вздыбилась почти вертикально, нос ее маячил, казалось, в такой бесконечной синей дали и неустойчиво рыскал, что в оторопи думалось: а вдруг упадет?
Солдаты с той же стремительностью вновь бросились к установке, закрепляли болванку, освобождали от полуприцепа... Фурашов в возбуждении слушал, как Савинов, называя фамилии солдат расчета, говорил о них:
– Сержант Бобрин – один из лучших командиров, жаль, осенью увольняется. Пилюгин – солдат-сачок, но и он мокрый. Что значит сила обстоятельств! А вот Метельников – прямая противоположность... Исполнителен. Посмотрите на его работу.
Фурашов давно смотрел: он узнал солдата. Тоже ведь на том показательном занятии столкнулся с ним, – тогда потрясло от догадки, что этот Метельников – сын Михаила Метельникова, спасшего ему, Фурашову, жизнь на фронте. «А ведь ты так и не знаешь точно, что это сын... Но похож... похож...»
Щелкнув стопором секундомера, подполковник Савинов сказал:
– Опять нормативы побиты! На двадцать секунд против нормы... Заслуживают благодарности, товарищ командир.
Болванка-ракета замерла, но острый нос ее, кажется, скользит по сини, вспарывая небо, как скорлупу. Бобрин подравнивает расчет возле установки, мрачно, насупившись, поводит взглядом с фланга на фланг – все ли в порядке? Наконец с хрипотцой (заметно волнуется) подает «Смирно», четко идет к Фурашову, не дойдя трех шагов, останавливается, вскидывает прямую ладонь к пилотке, докладывает: «Расчет построен по вашему приказанию...»
У Фурашова легкость в ногах, когда он делает несколько шагов к строю. Легкость и в голосе.
– Товарищи! Вы сегодня продемонстрировали умение владеть сложной ракетной техникой, показали свою власть над ней. Год назад здесь, на этом же месте, я был свидетелем спора: справимся или нет мы, военные, с такой техникой... Думаю, сомнения эти вы решили сегодня в нашу пользу. За отличные действия расчету объявляю благодарность. Спасибо, товарищи ракетчики!
– Служим Советскому Союзу! – слитно, в один голос расчет разорвал тишину.
