Текст книги "Ударная сила"
Автор книги: Николай Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
2
Свадьба была в разгаре, когда Фурашов с Мореновым в воскресенье приехали в Акулино. «Победа» остановилась у чайной, деревянного, с высоким крылечком дома, возле которого толпились деревенские зеваки, мальчишки же, точно мухи, обсеяли крыльцо и окна. Внутри, в доме, вовсю танцевали, через распахнутые окна вырывалась музыка – играл духовой оркестр части, – веселые вскрики, короткие припевки то и дело заглушали музыку.
С крыльца навстречу спускался председатель сельсовета. Фурашов, встречаясь с ним и раньше, в Егоровске, в райкоме, знал, что председатель – бывший майор. Ходил он неизменно в косоворотке. Сейчас на нем поверх заправленной в брюки свежей, чистой рубахи легкий, светлый пиджак, и весь он сиял радушием, молодостью.
– Здравствуйте, дорогие сваты!.. – троекратно, по русскому обычаю, перецеловался с Фурашовым, Мореновым, широко распахнув руки, сияя от щедрости, сказал, тоже чуть впадая в старомодность: – Милости просим в дом! К гостям, к невесте с женихом...
Музыка, голоса в доме оборвались: по цепочке через ребятню передали о приезде командиров. Лишь поднявшись по ступеням в прохладные деревянные сени, Фурашов отметил, что оркестр перестал играть, и обернулся к председателю:
– Чего ж, Иван Акимович, веселье остановилось?..
– Гостей готовятся встретить!
Фурашов хотел уже возразить, мол, зачем обращать внимание, как тут же две девушки, выступив сбоку, без слов надели ему и Моренову через плечо длинные широкие полотенца, расшитые красными петухами. Фурашов ощутил у шеи, у шрама, льняную свежесть, смутился, подумав, что, должно быть, в форме, с полотенцами через плечо, они с Мореновым выглядят смешно, снял фуражку, вошел в зал чайной, окидывая взглядом людей, длинный стол, заставленный едой, сдвинутые с мест стулья, табуретки. Оркестр грянул туш, и Фурашов поднял руку – оркестранты-солдаты перестали играть.
– Извините, товарищи, за опоздание... И потом договоримся: пусть свадьба идет своим чередом. У вас были танцы?.. Пусть будут танцы!
Кивнул оркестру, и старшина в углу вскинул узкую ладонь, оркестр ударил плясовую.
Взяв за локоть Фурашова, председатель повел его к молодым, в передний угол, и Фурашов увидел Метельникова с Варей, увидел, как они напряженно и с радостью смотрели на него, отмечал вокруг незнакомые и знакомые лица: тут было десятка полтора солдат, два-три офицера...
Фурашов глядел на Варю – мила, симпатична, что-то детское, трогательное было в ней, в как бы незащищенном взгляде, в губах, чуть припухших, возможно от поцелуев (верно, много кричали «горько»), в глухой белой кофточке, в тщательном зачесе волос, толстой косе. Метельников – смущенно-красный, и Фурашову вновь, как тогда, когда допытывался после угона машины, пришло: «Отец его, Михаил Метельников, покрепче был, тверже, сказано – рыбак! Но и сын, видно, с характером... Что ж, и машину угнать, и вот Варю отбить...»
Он пожимал руки молодым, поздравлял. Вслед за Фурашовым к невесте и жениху подходил Моренов, а когда закончили церемонию поздравления, с восхищением сказал:
– Молодые – загляденье! Грешен, люблю свадьбу... А вы?
Фурашову не удалось ответить, председатель показал на подходившего к ним старика:
– Калинаев Филимон Кузьмич, дед невесты.
«Вот он какой, дед Вари... Колоритная фигура!» – мелькнуло у Фурашова. Дед пробирался, расталкивая гостей, столпившихся возле жениха и невесты. И хотя он, видно, успел пропустить несколько стопок, отчего замасленная безрукавка-душегрейка была распахнута на плоской узкой груди, однако лицо с носом-картофелиной выглядело тяжело и сурово. Редкая бороденка смазана, блестит.
– Калинаев, значит, Филимон Кузьмич, – отрекомендовался он, подойдя к Фурашову. – Выходит, сватья бесштанные? За женишком-то ни кола, ни двора, ни даже сватов нормальных... По всем статьям...
Тон и слова старика были далеко не дружелюбными.
– А вы кого же считаете небесштанными сватами? – спросил Фурашов жестковато, но тут же подумал: зря, – пересиливая себя, смягчил тон: – Кстати, мы все сваты Петра Метельникова. Вся часть!
Старик недобро произнес: «Эва как!», – но тут же ребята оттерли его, кто-то из них рокотал баском: «Ты вот что, Кузьмич, давай-ка пойдем...»
Музыка надрывалась в плясовой, возле оркестра на небольшом пятачке отплясывали – от дробного чечеточного перестука упруго подрагивали доски пола. Фурашов увидел, как к Моренову, оттиснутому от него и теперь оказавшемуся на виду, подплыла в танце круглолицая, раскрасневшаяся молодица, вся в цветных, струившихся с головы лентах, остановилась, призывно перестукивала каблучками. Моренов – с полотенцем через плечо – как-то весело, отчаянно вертанул головой, словно ища поддержки, мысленно оценивая, как быть, в следующий миг взмахнул руками и, ударив ногой, пошел на молодицу сдержанно, с достоинством, как бы выводя ее по узкому человеческому коридору на простор, на площадку.
В комнате примолкли – от неожиданности и ожидания, что произойдет. Председатель шепнул Фурашову:
– Люба Клунникова, огонь-девка!
Крупная фигура Моренова в кителе и брюках навыпуск была уже на площадке, музыка рванула быструю, залихватскую: «Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» – и подполковник, чтобы только взять разбег, прошелся всего шага два-три и вдруг взвился, легко, свободно, опустился на согнутые ноги и пошел, пошел... Руки, ноги, хлопки – все смешалось в стремительном вихре. Завороженный, загипнотизированный Фурашов да и все, кто находился в чайной, смотрели туда, на «пятачок», на площадку возле оркестра. Плотное тело замполита взлетало стремительно, будто в невесомости, ввинчивалось в воздух штопором, опускалось пружинно на пол, в замысловатых коленцах мелькали начищенные ботинки, выше плеч замполита красными петухами трепыхалось полотенце. Партнерша, точно завлеченная этим внезапным вихрем, с застывшей улыбкой на лице разгоряченно ходила по кругу, то наступая на Моренова, то как бы увертываясь, увлекая его.
«Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» – торопился-частил оркестр, стараясь попасть в такт вихря, какой он сам породил, но с каким не мог теперь справиться.
«Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» Взвившись над полом, Моренов, когда ноги его коснулись пола, отбил негромкую дробь, распрямился, раскинул руки, вздернул голову – все, как вначале перед выходом, – и застыл, точно вкопанный.
Оркестр, как бы тут же запнулся, сразу сбиваясь с такта, но еще по инерции, неслаженно отбил: «Барыня, барыня...»
Председатель первым расколол секундную тишину, металлически резко хлопнул в ладоши. Хлопал и Фурашов – искренне, радостно: еще одной гранью раскрывался для него замполит.
Моренов, все еще в кругу, сняв фуражку, улыбаясь, отирал платком околыш.
– Варя! Товарищи! – раздался басок председателя. – Комсомолия! За стол, за стол! Гостей на сухую держим? Не годится! Не по-русски...
Твердой рукой он повел к столу Фурашова, говорил:
– Тут порядок, товарищи! Не сомневайтесь о дисциплине! Службу знаем... Всем – комсомольские сто граммов за всю свадьбу, и ни грамма больше! Остальное веселье – за счет лимонада, песен, танцев.
Кто-то поставил перед гостями чистые граненые рюмки, в них налили водки. Сдержанные переговоры царили у длинного стола, но все не садились, плотно стояли, точно по негласному уговору ждали чего-то. Фурашов тоже испытывал возбуждение – оно вошло в него, подогрелось всей атмосферой – и думал, что скажет этим молодым да и всем: он догадывался – ему дадут слово.
Председатель поднял рюмку, оглядел всех за столом.
– Я бы хотел, чтоб сейчас слово молодым сказал инженер-подполковник Фурашов, командир части. – Он оглянулся на Фурашова. – По-фронтовому, крепко и точно...
Вобрав воздух и задержав его – слышал, это успокаивает, умеряет возбуждение, – Фурашов постоял секунду-другую и, когда заговорил, действительно ощутил уверенность:
– Что ж, товарищи, вот тут Николай Федорович, – он кивнул на Моренова, – тоже фронтовик, знающий, почем фунт лиха, сказал, что очень любит свадьбу. По-моему, это верно! Свадьба – первый кирпич в фундаменте советской семьи. Это преддверие новой жизни, преддверие потомства, бесконечности человеческого повторения и обновления на земле... Да, это священно. Что может быть священнее жизни, священнее той земли, на которой живем, по которой ходим, чьим воздухом дышим, на которой родимся, любим? И, защищая которую, готовы погибнуть? Такие мы, советские люди, – мы это доказали. – Он перевел дыхание, в поднятой рюмке, радужно окрашенная преломленным светом, плескалась жидкость. – Очень жаль, что нет на этой свадьбе матери Петра Метельникова, его отца, героя войны... Но вспомним о них, давайте вспомним! Я знал, младший сержант Метельников, вашего отца, сержанта Метельникова, он солдат с большой буквы, такие солдаты защитили нас, дали нам всем возможность жить... А мне – конкретно – спас жизнь. Да, Петр Метельников, ваш отец, Михаил Метельников, спас мне жизнь под Зееловскими высотами, а сам погиб спустя три дня... – Голос пресекся, Фурашов с трудом вобрал воздух. – Память его для меня священна... Будьте достойны своего отца, героя. За ваше здоровье, Варя и Петр, за будущее, за хорошую вашу жизнь.
Он подошел, чокнулся с Варей и Метельниковым: тот красный, растроганный, повторял:
– Спасибо, спасибо, товарищ подполковник...
Потом Фурашов разрядил обстановку: с шутками, весело сказал, что часть берет шефство над семьей Метельникова и на первый случай подносит свадебный подарок.
Тюлин, словно по сигналу, блестя и помаргивая разномастными глазами, вкатил через порог в «Чайную» новенькую белую детскую коляску, поскрипывавшую рессорами...
...Уезжали Фурашов и Моренов, когда к чайной подъехали дрожки и пролетки, – председатель сказал: будут катать всю свадьбу. Моренов, усевшись на заднее сиденье машины, со вздохом сказал:
– Мне завидно, Алексей Васильевич: придумать с коляской... Это вы здорово! Вот только в секрете держали до отъезда на свадьбу...
– А вы где этак отплясывать научились? – обернувшись, спросил Фурашов. – Эффект необычайный.
– Утехи комсомольской молодости. Сибирских кержаков надо было чем-то удивлять, призывая их в колхозы.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1 июля
На головном объекте, у Фурашова, вновь собирается рабочая комиссия по «Катуни»: она должна доложить «большой комиссии» свои предложения – возможно ли продолжать государственные испытания. Все это мне объяснил шеф, пригласив к себе. Теперь он принимал не в той комнатке – не по «интиму», а в обычном своем кабинете, строгом, с полированной мебелью. «Отправляйтесь, Сергей Александрович, проконтролируйте. Думаю, теперь, после введения изменений, «сигма» проявит себя хорошо».
Мне его стало жалко: усталый, подглазья набрякли, кожа на лице бледная, болезненно-рыхлая...
Возвращаясь в лабораторию по коридорам-лабиринтам, думал о нем, не мог избавиться от жалости. А она-то мне ни к чему: парализует решимость. Ведь когда шеф заикнулся «поезжайте, проконтролируйте», толкнуло: вот туда надо доставить новую «сигму» и там проверить ее!
В лаборатории сел к столу в странном изнеможении: вот черт, будто тонну груза вез! Что, что делать?..
Вырос Овсенцев – в белом халате, над выемом майки – волосатая, в рыжих колечках грудь: «Какие цеу?» – «На головном объекте облет – выявить, как поведет себя «сигма». – «Судьбы удары! Счастье само лезет в руки! На одной линейке координатных шкафов поставить новую «сигму», на другой – старую... Готовлю, Сергей Александрович? Очкарика, то бишь Эдика, подключаю».
Я промолчал. Молчание принято за знак согласия. Интеграл крутнулся волчком...
1
Со вторника начинала работу комиссия – об этом Фурашову стало известно вечером в воскресенье. Значит, относительно спокойные, бессуетные дни позади. Начинались опять облеты станции, эксперименты, расчеты пленок, заседания в белокирпичном домике на «пасеке». Передышка, на какую Фурашов втайне рассчитывал, заканчивалась нежданно-негаданно.
С тех пор как отложили госиспытания, шла усиленная работа. На станции наведения ракет вводили всякие изменения, «нулевые приказы»: заменяли детали, узлы, тщательно отлаживали каждую панель, каждую схему. В аппаратурных «пасеки» теплынь – обвешанные, опутанные кабелями, шкафы не выключались круглые сутки. На ночь у шкафов оставались заводские настройщики, оставались и военные – операторы, техники, инженеры. Профессор Бутаков, видно, торопился, а по тщательности всего, что делалось, Фурашов понял: ставка серьезная. Что ж, после неудачи в Кара-Суе у него нет другого выхода. Стягивались лучшие силы сюда, на головной объект; многих Фурашов узнавал в лицо – настройщиков, опытных, «съевших зубы» еще там, в Кара-Суе, когда только-только начиналась «Катунь». Однако Сергея Умнова, ведущего конструктора, Фурашов не видел: тот не появлялся на головном объекте давно. Иногда у Фурашова вспыхивал вопрос: «Как у него после госпиталя?» Видел: в «сигму» тоже поступали «нулевые» приказы-переделки, схемные уточнения. А где же новая «сигма»? Эх, Гигант, Гигант! И Костя... Тоже хвастал: «Старик, продерем, пропесочим через газету!» Не так все легко, как кажется.
Вечером к Фурашову явился постоянный представитель промышленности – начальник объекта, как он именовался, симпатичный, тихий, с ним у Фурашова установился добрый контакт.
– Сами понимаете, Алексей Васильевич, за это время всяких изменений, нулевых приказов в станцию ввели, – у плохого хозяина блох меньше! Облет бы устроить завтра, в понедельник. Не дай бог во вторник блин комом – и кепку не на чем будет носить! – Он хохотнул и выразительно похлопал себя по голове. – Захода бы всего три...
Фурашов согласился: облет так облет.
О том, что едет генерал Василин, Фурашову передали с контрольно-пропускного пункта. Приезд этот был внезапным, не ко времени, и удивил Фурашова: шут знает, что он вообще нес с собой.
Заход «Ту-4» на станцию только начался. От контрольного пункта Василину ехать было три километра. Фурашов подумал: до встречи еще успеет посмотреть начало работы, – в динамике уже пошел размеренный отсчет времени: «Четырнадцать часов семь минут, четырнадцать часов восемь минут...» Но когда из затемненной индикаторной Фурашов вышел в коридор, он сначала увидел далеко в проеме, будто в перевернутую подзорную трубу, ЗИМ, а потом и самого генерала: тот шел уже по коридору, по резиновым выстеленным дорожкам. Позади полковник Танков.
Выходит, опоздал. Подумав, что надо все же доложить, Фурашов вскинул ладонь к фуражке, но Василин нервно махнул рукой:
– Какой уж доклад! Сразу видны порядки: опаздываете встретить, часовой требует пропуск... Командующего не знают! Армия начинается с порядка – пора понимать!
Небольшие глаза Василина обдали ртутным холодком. За долгое время, пока не виделись, а не виделись с тех пор, как Фурашов уехал из Москвы, Василин вроде похудел, известковая бледность появилась на тонкой, пергаментной коже щек.
– Виноват, идет облет...
– Виноват! Облет!.. – проворчал Василин. – Ведите, показывайте ваши пасеки-пчельники.
И, не подав руки, прошел мимо.
«Что ж, если им, этим циркачам, будет понятен его жест, тем лучше! – переступая порожек, думал Василин. – В былые времена... не подаст старший начальник младшему руки, – песенка младшего спета! Иных намеков не требовалось – все ясно!»
Позади, приостановившись, Танков повел осуждающе значительным взглядом на Фурашова: «Что же это вы?»
Василин, проходя под низкой притолокой дверного проема, наклонился, упружистой багровостью налился вздутый, будто припухлый загривок. «Неужели только из-за того, что опоздал встретить, так разошелся? – мелькнуло у Фурашова. – Вряд ли... Есть другое? – И опять подумалось: – Все-таки похудел! И почему он приехал? Что случилось?»
...Случилось же вот что. В субботу, отлежав две недели на даче под присмотром Анны Лукиничны, Василин приехал на службу утром и явился к Янову – доложиться.
– С выздоровлением! Радикулит – благородная возрастная болезнь! – сказал Янов, пожав руку. – Частенько он вас навещает...
Василину показалось: в тоне маршала ирония, а под надбровьями, в глубине прятавшихся по-стариковски проницательных глаз мелькнуло что-то хитрое, насмешливое. Намекает? Мол, такой же «радикулит», как тогда, после заседания в Совмине? Нет, это вы бросьте: тогда – верно, хотя и выдавал за радикулит, но симптомчик был похлестче, можете догадываться, а сейчас – шалишь... Все правда. И Василин сказал:
– Врачи – народ точный! Не хотел бы верить, да приходится.
Янов сделал вид, что не уловил мрачно-колкого тона в ответе Василина, заговорил о делах:
– Принято решение возобновить работу Госкомиссии по «Катуни». В четверг, возможно, придется ехать на головной объект. Не хотите ли вместе, Михаил Антонович?
А вот это уж было ни к чему для него, Василина, ехать, чтоб оказаться в роли цыганенка, которого тычут носом, – нет, такая перспектива не для него. Вместе им туда не с руки – двум медведям... И он деликатно отказался, невнятно буркнув, что приступ радикулита не вполне еще прошел.
Однако, вернувшись от Янова к себе, принял решение: поедет сам на головной объект «Катуни», опережая маршала. Позвонил адъютанту – вызвать полковника Танкова...
И вот с ходу, как говорится, с порога раздражение, и он, Василин, конечно, понимал истинные причины и истоки его: все-таки сдался, поехал, пусть без Янова... Посмотреть эту «Катунь» – антипод «Сатурна», поставившую под нож его, Василина, замыслы и надежды, и, главное, к кому поехал? К Фурашову, новоиспеченному командиру, у кого самомнения, спеси хоть отбавляй, а на деле что умеет, – кажется, уже видно! Командир, даже встретить не удосужился!..
Кстати, в те дни, когда лежал пластом, пришло письмо – адъютант привез – от капитана Карася: о каком-то солдате, о какой-то свадьбе... Карася он, Василин, не помнил, хотя тот, черт его знает, усиленно расписывает какие-то случаи с ним, Василиным. Но история со свадьбой – образчик деяний этих новых командиров!
В аппаратурной яркий свет заставил Василина на секунду зажмуриться, а когда разомкнул веки, увидел сплошные, плотные линейки шкафов; между линеек, у приборов, – озабоченные люди, про себя отметил: чисто, несмотря на скученность. Но и кольнуло: у пушек, на позиции, появись он, Василин, – все бы замерло, встало, а тут дела никому до него нет. И, оборачиваясь, но совсем немного, чтоб только было понятно, кому адресован вопрос, проговорил:
– Ну, рассказывайте, что у вас тут.
Хотел добавить опять «пасеки-пчельники», – как показалось, нашел словечко подходящее – едкое, обидное, однако сдержался: в конце концов не унижаться, не выказывать перед ним своего раздражения!
Слушая спокойные, уверенные пояснения Фурашова, переходил за ним из отсека в отсек, скользил взглядом то по глухим черно-муаровым, то по застекленным коробкам шкафов, непонятным и чуждым, отворачивался, чтоб не глядеть прямо на подполковника, но иногда все же невольно глаза их встречались, и тогда Василин мельком видел и упрямую, косую складку на переносице, – новая, вроде за эти месяцы появилась; неровную дорожку шрама на шее, уголком проступающую из-под жесткого стоячего воротника кителя, бритые щеки с той вроде бы и незаметной, не бросающейся в глаза усталостью, а лишь угадывающейся чутьем. «Командирский-то хлеб – не шаньги сибирские!»
Общие принципы работы комплекса уловил, а от технических тонкостей – «контур наведения», «принцип слежения», «интеграторы», «дискриминаторы» – мысленно отмахивался, пропускал их мимо ушей.
Ровно и монотонно разносилось во всех уголках, отсеках: «Четырнадцать часов сорок минут... Четырнадцать часов сорок пять минут...»
Остановились между шкафов. Три осциллографа, будто киноаппараты, вскинув морды на дутых, оканчивающихся колесиками подставках, загораживали проход; разноцветные провода, перекрещиваясь, протянулись к шкафам, стеклянные дверцы шкафов были сдвинуты к бокам; ряды панелей, точно соты в ульях. «Верно, пасеки-ульи!»
Василин обернулся, угрюмо взглянул на Фурашова.
– Ну... смотрю, восторг полный! Так, что ли, командир?
Слово «командир» произнес с иронической растяжечкой: мол, до настоящего командира нос еще не дорос!
Фурашов почувствовал иронию, однако, вновь отметив бледно-розовые пятна на пергаментной коже Василина, запалость глаз, без обиды, с сочувствием подумал: «Похоже, не очень здоров!» Мысленно прощая иронию, с мелькнувшим желанием – сейчас скажет сокровенное – заговорил:
– Да, «Катунь», товарищ генерал, может вызвать восторг! Это то, что совершит техническую революцию в военном деле. За ней, за «Катунью», пойдут новые системы, – мы еще будем свидетелями этого! И пусть пока, товарищ генерал, идет отладка, отстройка, всякое новое становится на ноги нелегко...
– Что вы мне заладили: увидим, свидетели, нелегко? – насупившись, проговорил Василин. Он заметил: вокруг собирались офицеры, прислушивались. Ближний – невысокий, скуластый старший лейтенант, – поднявшись от осциллографа, смотрел откровенно заинтересованным взглядом. – Вы лучше скажите, какой максимальный угол возвышения при стрельбе?
Фурашова ошарашил неожиданный и нелепый вопрос, он смотрел на Василина: что же ответить? И не успел.
– Угол возвышения? – подхватил скуластый старший лейтенант, и в немигающих его глазах блеснул насмешливый огонек. Василину стало неприятно.
– А что, ваша хваленая «Катунь» без этого обходится?
– Обходится! Тут принцип наведения с помощью радиокоманд, которые вырабатывает сама же аппаратура. Без участия человека. Так что эффективность в сравнении с зенитной артиллерией, товарищ генерал...
Побагровев, не слушая больше Коротина – а это был он, – Василин обернулся к Фурашову, со скрытым гневом сказал:
– Вы, подполковник, можете оставаться, если надо, а мне начальника штаба – получит указания... В шестнадцать ноль-ноль смотр, постройте всех до одного! По строевой записке... Выполняйте!
Танков с папкой в руке, отстранившись, давая Василину дорогу на выход, чуть не оступился на змеившихся по полу кабелях.
