Текст книги "Ударная сила"

Автор книги: Николай Горбачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Гм, Фурашов! – протянул Василин и словно бы споткнулся от неожиданности, но в следующую секунду загремел: – Командиры! Дрова ломаете! Еще слюнявчики нужны. Что у вас там? Сюрпризы все... Теперь вот новый? Циркачи! Вам не полком командовать, а... а... Черт! Филькины грамоты шлете, а не донесения! Ракетчики! Новые люди! А нового-то одно: разваливать армию умеют...

– Товарищ генерал, может, я и не состоятелен как командир. Готов согласиться. Но при чем тут ракетчики, товарищ генерал?

Фурашов поздно понял, что произнес это резко, холодно.

– Что вы мне – генерал! Генерал! – Василин окончательно взорвался, мембрана возле уха Фурашова дребезжала. – Вам, кажется, придется расстаться с полком. Вот так!..

В микрофоне стукнуло, металлически клацнуло. Фурашов некоторое время смотрел на трубку, испытывая какое-то странное, безразличное да, пожалуй, смутное неверие: было ли все в реальности? Был ли этот разговор?

Положив наконец молчавшую трубку, Фурашов неторопливо пошел из кабинета, как бы боясь упустить спасительную, счастливо пришедшую мысль: «Да было ли? Был ли разговор?..»

Он вновь очутился на крыльце, в холодно-блещущем, непрогретом сиянии дня и тотчас привычно, наметанно оценил: строй стоял уже четкими «коробками», ни летучих папиросных дымков, ни говора. Все это он успел увидеть, как тут же прозвучал хлесткий голос подполковника Савинова:

– Р-ррав-вня-я-йсь! Сми-и-иррр-но! – Круто повернувшись, Савинов отбил навстречу Фурашову несколько шагов. – Товарищ подполковник, полк для торжественных проводов увольняемых солдат и сержантов построен!

Приняв рапорт, Фурашов глядел в округло-настороженные глаза Савинова и вскользь в голове мелькнуло: «Для проводов... Придется расстаться с полком...» И тут же пришло другое: «А ведь он ничего не знает, не догадывается даже. Что ж, может, все правильно? Все, что ни делается, все к лучшему? Теперь, выходит, полк построен, не только чтоб простились эти десять солдат, прощайся и ты...»

Спокойно и равнодушно Фурашов подал негромкое: «Вольно». Савинов, словно догадываясь о чем-то, повторил команду тоже негромко и пошел вслед за Фурашовым на правый фланг, в сторону железных ворот – там, на фланге, отдельная «коробочка» тех, ради кого построен сегодня полк.

Подойдя к ним, Фурашов поздоровался с каждым – шершаво-наждачные ладони в ответ сжимались горячо и порывисто, и Фурашов в эти короткие минуты, говоря приходившие на ум слова пожеланий, забылся, отвлекся: думал вот об этих торжественных и, возможно, значительных минутах. Может быть, ему, этому событию – как их провожали, – дано на всю жизнь стать определяющей вехой, отложиться доброй метой пусть не в судьбе каждого из них, пусть лишь в судьбе кого-то, – так пусть ничто не омрачит такое событие!

Они были тут все, он их знал в лицо, по фамилиям – первые, лучшие солдаты с «луга», с «пасеки»: Бобрин, Жиганов, Остапчук, Кунников... Нет среди них младшего сержанта Метельникова, а мог быть, должен был быть!

Позади шли Моренов, Дремов и Савинов, казалось, они все направлялись к знакомой дощатой трибуне напротив штаба. Так, собственно, полагали Моренов и Савинов. Но когда, поравнявшись с крашеной невысокой трибуной, у которой стоял стол под красным ситцем, Фурашов не свернул к столу, а продолжал обходить строй, двигаясь к левому флангу, они, Моренов, Савинов, задерживая шаг, невольно переглянулись, в первое мгновение подумав: командир по инерции прошел, сейчас это поймет, вернется. Они даже остановились: зачем делать лишних три – пять шагов? В следующую минуту взгляды их вновь встретились. Нет, оба увидели: Фурашов, не обращая на них внимания, шел уверенно, удаляясь от трибуны, и Моренов прочел в глазах начальника штаба немой вопрос: «Что с ним?» И в ту же секунду вспомнил, что слышал, как дежурный по штабу вызвал командира к дальнему телефону, и когда он вновь появился на ступеньках штаба, замполиту почудилось: печально-замкнутым было лицо командира. «Должно быть, разговор был не сахар... Да и откуда ему, сахару, взяться? ЧП есть ЧП, от этого никуда не уйдешь. Не об этом ли был разговор?»

Дойдя до конца строя и повернув назад, мельком взглянув на отступивших, дававших ему дорогу Моренова и Савинова, Фурашов подумал, что они все, весь строй, не только его заместители и начштаба, может, догадываются, что это ритуал не только в честь их десяти, догадываются, что он совершил этот обход для себя, прощаясь с полком. Он думал об этом, шагая к столу, но, странно, думал как-то просто, без боли, без ощущения утраты: что-то внутри прорывалось и не могло еще прорваться – другое, кажется, более важное, значимое, вмещавшее, как он чувствовал, все его раздумья, вмещавшее в себя годы, последние эти месяцы, эту неделю, и что заслоняло обиду, которую он испытал там, в кабинете.

У стола он кивнул Савинову – мол, исполняйте положенный ритуал, – и Савинов принялся, как опытный дирижер, разыгрывать все точно по нотам. Выносили знамя, увольняемые во главе с сержантом Бобриным, отстучав сапогами по асфальту, выстроились у трибуны, перед серединой полка. Подав команду «Смирно», Савинов читал приказ, и Фурашов слушал и не слушал «вводную часть» и лишь те слова, какие дописал сам утром, когда Савинов принес приказ на подпись, те слова сейчас медленно, автоматически повторял вслед за начальником штаба. «Твердо верю, что вы встанете в первые ряды строителей нашей жизни, будете всегда верны солдатским традициям высокой дисциплины, дружбы, коллективизма, будете готовы, если потребуется, вновь встать в строй защитников Родины...» И слова эти, помимо его желания и даже вопреки его воле, замкнутости, ожиданию того, что совершалось где-то в глубине, что прорывалось и не могло пока прорваться, – вопреки всему этому слова ударяли по чувствительным и расслабленным нервам.

Потом он стоял у стола, брал с красного ситца памятные подарки, вручал их каждому из той десятки, снова ощущал горячее сжатие наждачно-жестких ладоней, видел, как, отойдя от стола, солдаты опускались на колено перед знаменем, целовали край блещуще-рдяного шелка. Оркестр обрывал туш, и в тишине, обрушивавшейся, казалось, на весь мир, явственно слышалось сдавленное дыхание многосотенного строя. И должно быть, ритуал этот, торжественный и строгий, тоже взбудоражил солдат, потому что, когда дошла очередь до сержанта Бобрина, тот, взяв подарок, остановился у стола, повернувшись к строю, сказал сдавленным голосом:

– Спасибо всем, спасибо армии... Мы будем, как сказано в приказе... В приказе командира... Да только чтоб и вы тут служили по чести и совести...

И осекся и с валкой, неуклюжей торопливостью шагнул к знамени, и все видели: опустился на оба колена, сорвав фуражку, уткнулся скуластым лицом в бахромчатый угол знамени, оставался так несколько секунд, а поднявшись, нетвердо пошел на свое место, к товарищам.

Потом они трое – Фурашов, Дремов, Моренов – поднялись на трибуну. Савинов распорядился: стол убрали, внизу осталось знамя да эта десятка увольняемых, и, сознавая момент, они тоже подравнялись, застыли, как только Савинов, расправив грудь, четко, с расстановкой стегнул словами команды:

– Сми-и-ирр-но! К торжественному маршу...

Эхо разнесло слова команды, и первый удар слитных шагов, и бодрый взрыв марша – строй неудержимо поплыл мимо трибуны, «коробка» за «коробкой».

Фурашов глядел вниз, собственно, даже не вниз, потому что трибуна была невысокой, на уровне голов, и видел этих десятерых – они стояли у знамени, и полк четко и чеканно, равняясь на них, проходил торжественным маршем, и словно не командиры на трибуне, а они, эти десять, принимали парад. Да это так и было. Оркестр разметывал неровное, блещущее сияние осеннего дня, звуки глохли в мокрых плесневело-медных стволах сосен. И, окидывая сейчас проходившие подразделения, знамя, шелково, золотом по красному отражавшее блики, десяток солдат, сгрудившихся у трибуны, видно, сознававших, что все это для них и ради них, Фурашов вдруг почувствовал, будто прорвалось то, что еще было скрытым...

Он всех их знал, там, в строю, он всех сейчас любил, готов был обнять, впустить в свою душу. Теперь, когда он понял, что без них он ничто, былинка одинокая, беспомощная, подвластная ветру, а с ними его судьба, его будущее, теперь, когда он все это понял, он должен будет их оставить, и что ему уготовано впереди, что его ждало, неведомо, сокрыто. Но странно, что это, еще несколько минут назад казавшееся важным и существенным, перестало беспокоить, тревожить его.

Он вдруг постиг, открыл для себя сейчас просветленным, разгоряченным умом те важные проявления, бесконечные связи того, что называется жизнью, и понял ту простую истину, что жизнь и в беде, и в радости, и в этом по-осеннему тускло блещущем дне, в сером, словно придавленном, низком небе, и пусть он не сознавал, что это старо, как мир, он открыл эту истину для себя, потому что в критические моменты нам дано постигать извечные, старые истины  д л я  с е б я  и  п о – с в о е м у.

Но главное он понял: что бы ни было впереди – переведут, назначат с понижением, – он знает свое место, свое предназначение. И сейчас, здесь, на миру, перед этими колоннами, еще четче и обостреннее пришло: теперь он с ними, с солдатами, с этим делом до конца, навек, теперь оно, это дело, у него одно, как одна-единственная любовь. И, сознавая и понимая это, радуясь и весь, как бы всеми клетками, отзываясь на медные звуки оркестра, на печатный, четкий шаг колонн, он вдруг снова подумал? «Да был ли?.. Был ли тот телефонный разговор?»

Моренов, стоявший рядом, в какую-то секунду ощутил передавшуюся дрожь от локтя командира, скосил глаза и увидел просветленность, одухотворенность худого лица Фурашова, лучившиеся, большие, расширенные глаза и обветренные губы, шевелившиеся в какой-то детской радостной улыбке, и, подталкиваемый догадкой, Моренов тихо, чтоб не слышали другие на трибуне, спросил:

– Что там, Алексей Васильевич, по-дальнему-то?

Фурашов расслышал, и не расслышал вопроса, не ответил. Не хотел, не мог пересилить себя, спугнуть счастливое состояние.

Обед в солдатской столовой затянулся.. Они все – Фурашов, Моренов, Дремов, Савинов – сидели среди той десятки за передним длинным столом, вместе ели от гущины непроворотистый борщ, перловую кашу с кусками свиного мяса, вышли из столовой в уже уходящий день. Солнца не было; набухшее, рыхлое небо потемнело, тянуло свежим, знобким, как сквозняк, холодом – внезапная, неожиданная перемена.

Моренов смешливо, ноздрястым носом вобрав воздух, сказал:

– А ведь снегом пахнет.

– Это откуда? – с сомнением отозвался Савинов. – С небесной кухней сносился, Николай Федорович?

– Сибиряк! Чутье точнее, чем у метеоролога.

Савинов шумно, не сдерживаясь, вздохнул.

– А не предсказывает, случаем, чутье, долго будет так с Госкомиссией? Как говорили в войну: бои с переменным успехом?

– Вот чего нет, того нет... Начальнику штаба поперек горла текучесть людей?

– Она, проклятая! Как на вокзале.

Фурашов молчал. То состояние взбудораженности, просветленности не покидало его; внутри, в душе его, жила очищенная успокоенность и ясность, какие возникают в окружающей природе после бури, грозы, – все это вошло в него, утверждалось и жило в нем. И потому-то он молчал, не трогали разговоры Моренова и Савинова. И, только входя на крыльцо штаба, как о само собой разумеющемся, подумал: «Завтра объявлю им о разговоре с Василиным. Если сдавать дела, то, конечно же, Савинову – начальнику штаба...»

В кабинете полумрак вдруг посветлел, проступила отчетливо нехитрая мебель. Фурашов шагнул к окну, откинул штору – за стеклом плотно сыпали хлопья снега, сыпали неудержимо, скрыв в белой пелене сосны, бетонку, по которой еще недавно проходил торжественным маршем полк, – скрыв разом весь мир.

Все стояли зачарованные. Звонок телефона, долгий и пронзительный, оборвал это очарование. Фурашов поднял трубку – и сразу в ней напористый, упругий голос Кости Коськина-Рюмина:

– Алло! Привет, старик! Как жизнь? Тыщу лет тебя не видел. Сегодня из Кара-Суя вернулся.

Фурашов улыбался, слушая его, улыбался тому, что журналист сыпал словами, не давая возможности ответить.

– Из Кара-Суя, говорю... Чего молчишь? Пропал, что ли? Так вот, поздравляю, старик: «Катунь» показала такой фейерверк – загляденье! Запомни, старик: вчера, двадцать девятого октября одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Бутаков, полигонное начальство пир закатили. Ясно! Госкомиссия, маршал Янов завтра-послезавтра подпишут акт... Значит, и у тебя скоро подведут черту. Поздравляю! Алло! Алло! Ты что там молчишь? Не рад?

«Да нет, чего же до завтра откладывать, сказать сейчас, и все», – с той же прежней покойностью подумалось Фурашову.

– Рад, Костя, только у меня обстоятельства некоторые...

– Какие еще?

– Не командир, пожалуй, уже... Генерал Василин сказал: придется сдавать дела.

– Что-о-о? – взорвалось в трубке. – Иди к черту! С Яновым летел из Кара-Суя, о тебе говорили... Я немедленно к нему! Все!

И опять, как и в случае с Василиным, в трубке оборвалось неожиданно, тишина будто спрессовалась в кабинете, и Фурашов, еще не положив трубку, не глядя на Моренова и Савинова, ощутил на себе их взгляды и обернулся. В немых, в упор встреченных взглядах прочитал и недоумение и растерянность. Красный, будто только из парной, Савинов проронил:

– Как же... это?

– Возможно, вам придется принимать полк, Петр Савельевич.

– Не буду я принимать... Пусть и меня снимают!

– А если приказ, Петр Савельевич?

Савинов упрямо набычился. Моренов сипло, горестно вздохнул.

– Да, Василин... генерал Василин... Неужели так? – И встал. – Не-ет, этого оставлять нельзя!

Прежнее, утвердившееся настроение жило твердо, неистребимо, – Фурашов смотрел сейчас на этих двух уже немолодых людей, строгих, понуро стоявших, – смотрел с улыбкой, словно ничего не произошло и они зря расстраиваются, как если бы в чем-то провинились, и в голове у него тоже легко, весело складывались шутливые слова, какие говорил доцент Старковский, объясняя сложный закон механики – ускорение Кориолиса: «Черная, черная ночь. Мрак. И в этом мраке ни звездочки. Но вдруг... одна зажглась. И на этой точке-звездочке вспыхивает зеленая стрелка. Вспыхнула другая... Вы узнаете эти стрелки? Это наши тащители, то есть силы. Они действуют на звездочки. Но коль есть тащители, должны быть и крутители. То бишь моменты. Но вот появляется волшебник в остроконечном колпаке, с тросточкой. Это грозный призрак маркиз Гаспар Кориолис, и он начинает давить... Вы догадываетесь, что возникло ускорение Кориолиса...»

За окном снег все сыпал, падал безостановочно ватно-белыми хлопьями.

ЭПИЛОГ

Лось лежал на левом боку, поджав ноги, зажмурившись, – на месте глаз виднелись лишь темнеющие прорези-углубления, обрамленные бурой, седеющей, будто пылью подернутой, шерстью. Правый бок методически, с чуть приметными толчками вздымался крутым бугром, и светлая, снежно белеющая паховая шерсть шевелилась то ли от этих вздымлений, то ли от свежего протечного ветерка, гулявшего тут, в тени, на взгорке, между зеленым травянистым вытянутым холмом «пасеки» и проволочным ограждением.

Рядом на траве – куски хлеба, горки сизоватой перловой и пшенной каши, осиновые свежие ветки, пахнувшие сладкой горечью; он, лось, налакомился, был равнодушен сейчас ко всему. Тень на взгорок падала от густого леса, стеной вставшего сразу за «колючкой», и во всей позе лося – спокойно поджатых ногах, одетых в желтовато-белые чулки, в вытянутой гривастой шее, в запрокинутой голове, длинномордой, с всклокоченной бородой, в плотно сомкнутых глазах – глубокий покой, дремотное, бездумное блаженство...

Он не пошевельнул головой с развесистыми лопатами рогов и тогда, когда из проема, из входа в «пасеку», высыпали плотно солдаты; но он чувствовал, отмечал все, что делалось вокруг, – он привык к этому. Оказывается, эти существа в зеленом – под цвет окружающего мира – вовсе не страшны, и он, стареющий, уже немощный лось, ничего, кроме добра, не видел от них с тех самых пор, с той роковой предрассветной рани...

Фурашов и подполковник Двали появились из прохода в «пасеку», вышли на ослепительный, но прохладный, ласковый по-утреннему свет. Солдат на площадке уже не было: их построили, и невысокий, плотный, как комель, инженер-майор Коротин увел строй в городок. Фурашов подумал, что сейчас строй уже на полпути к городку. В городке новый начальник штаба – Савинов сам уже год командует частью, – готовит полк к праздничному построению. Да и он, Фурашов, и вот главный инженер Двали тоже должны быть там. Они задержались оба на КП после ежедневной проверки готовности станции: полк на боевом дежурстве, и такая мера предписана строгой инструкцией. Сейчас на станции, во всех ее отсеках, остался дежурный боевой расчет. Розовыми глазками перемигиваются лампочки-неонки на блоках питания, да затихшие отсеки заливает яркий свет.

Мелькнувшая мысль о Савинове заставила Фурашова отвлечься от разговора с подполковником Двали. Что ж, много воды утекло, вот и Двали теперь главный инженер, на висках, в черных волосах – белой дымью. седина; у индикаторов во главе боевого расчета – Гладышев, капитан Гладышев... Впрочем, многих уже нет, разлетелись, выдвинулись; нет не только Савинова, нет замполита Моренова – в политуправлении, большой человек... Что ж, и он, Фурашов, полковник, и в штабе поговаривают: мол, засиделся на одном месте. Пока, конечно, спрашивают желание, деликатничают, и он находит причины, отшучивается, мол, еще покомандует, у него давняя любовь с «Катунью»... А сокровенные, сокрытые мысли – кому он о них скажет? – держит в тайнике, к ним нет никому доступа, даже сам он, оставаясь наедине с собой, касается их редко, гонит в самые отдаленные закоулки души, но, бывая в Егоровске, проезжая кладбище, неизменно оставляет машину, пролавировав между могильными холмиками, останавливается у железной скромной изгороди... Тут, на кладбище, ничего не изменилось, воронье так же обсеивает маковки старой церквушки со сломанными крестами и так же, чем-то вспугнутое, с карканьем взлетает черной тучей. Ничего не изменилось... А ведь прошло пять лет.

Но он, Фурашов, знает, что там, в Москве, деликатничают  п о к а, до поры, и в одно прекрасное время издадут приказ и... Впрочем, незачем об этом думать! Вот другое... Кончатся, пройдут эти майские праздники, и предстоит еще одно расставание – с капитаном Карасем и старшим лейтенантом Русаковым, расставание грустное, неприятное...

День начинается ярким, солнечным, хотя голубоватая реденькая дымка еще упрямо стелется понизу, у леса; небо же, синей чашей опрокинутое над головой, бесконечно высокое, без дна и краев. Все это отозвалось у Фурашова будоражащей радостью, оттеснило некстати вторгшиеся размышления о Карасе и Русакове.

Взглянув на смуглое, узкое лицо Двали, чуточку бледное, должно быть, от недосыпаний – что ж, работка у главного инженера нелегкая, да еще умудряется писать диссертацию, – Фурашов подумал: «Вот тоже долго не задержится, пригласят куда-нибудь в академию – преподавателем или в науку».

Сказал, кивнув на холмик, на котором в дремотном блаженстве со слепленными глазами покойно лежал лось:

– Выходит, окончательно прижился «Иван»?

– Прижился.

– А ноги? Ведь зашиб о бетон, когда перемахнул через проволоку.

– Кажется, зажили.

– Что ж, в городок, Гиви Багратович!

– В городок, Алексей Васильевич.

Пошли по бетонке, на выход, к зеленым крашеным воротам, и обоим казалось, что в мире царила праздничная приподнятость и благодать; в тишине утра, в воздухе, разреженном, еще не успевшем замутнеть, сгуститься, явственно и чисто разносилась бравурная музыка: в соседней деревне Потапово во всю мощь включили репродуктор – из Москвы передавали марши.

Из проходной будки вышел навстречу солдат, напряженно вытянувшись, доложил:

– Товарищ полковник, тут товарищ лейтенант... К вам. Буду, говорит, ждать сколько угодно.

«Кто бы это? – без особой заинтересованности подумал Фурашов, отвлекаясь мысленно от тех дел, какие ждали его через несколько минут в городке. – Прибыл новый офицер? Так вроде бы в штаб должен...»

Шагнул через две ступеньки и в створе с проходом, по ту сторону будки, увидел лейтенанта – Петр Метельников... Вот так новый офицер! Непроизвольно екнуло сердце, отбило неровный, со сбоем такт. Отметил: Метельников тоже увидел его, одернул новенький китель, подвижная улыбка осветила лицо, малиновый неровный румянец проступил на щеках. Человек был на грани смерти, три операции, и вот – офицер... Сколько же ты, Фурашов, не видел его? Письма приходили, а вот самого не видел. Пять лет? Так получалось. После училища Метельников приезжал за женой, за Варей, а в прошлом году – в отпуск, но увидеться не удалось! В обоих случаях Фурашова не было в полку. И вот нагрянул, встретились...

– Товарищ полковник, лейтенант Метельников прибыл...

Фурашов сбежал, уже не видя ступенек, порывисто обнял Метельникова, стиснув, подержал, потом чуть отвел от себя.

– Какими судьбами? – В радостном возбуждении еще держал за плечи, вглядываясь в знакомое лицо, угадывая в нем новые суровые черточки.

– На праздник. Заглянул в госпиталь, к своему крестному, к хирургу, и вот к вам, товарищ... – Метельников хотел сказать «товарищ полковник», но еще больше покраснел, понравился: – К вам, Алексей Васильевич.

– Вот и хорошо, вот и здорово! Сейчас построение полка, потом праздник... Весь день и проведешь у нас... Можешь?

– Могу.

– Вот и хорошо, Петр Михайлович Метельников, – подхватил Фурашов и обернулся к подполковнику Двали, стоявшему рядом. – Какие люди пополняют армию, Гиви Багратович! С крепкими корнями, героическими.

– Согласен, товарищ полковник.

Метельников освоился, краска сошла с лица.

– Поворотными, Алексей Васильевич, были для меня те ваши слова: «Крепкая нам нужна армия – против войны...» Вот тоже ракетчик, но система новая, «дальняя рука»... Осваиваем.

– А здоровье? Как оно?

– Мой врач-спаситель сказал: только физкультура, только самая жестокая закалка... В общем, делаю. Себе польза, и опять же для службы важно.

– Хвалю, хвалю. Молодец!

В проеме проходной встал солдат, глаза растерянные, доложил:

– Товарищ полковник! Тревога... Боевая. Начальник штаба просит вас к телефону...

Когда всего десять минут назад была закончена ежедневная утренняя проверка боевой готовности аппаратуры – сокращенно ее называют проверкой «БГ» – и Гладышев, доложив полковнику Фурашову о результатах, подал по громкой связи во все отсеки команду «Поддерживать аппаратуру в боевой готовности», он подумал о той тишине, о том покое, какой теперь утвердится на весь день на «пасеке» и на стартовой позиции, потому что день необычный, праздничный и, значит, ни регламентных работ, ни занятий на аппаратуре не предвидится...

Проводив до выхода из КП командира и главного инженера – они торопились в городок, на построение – и получив разрешение остаться, Гладышев вернулся в аппаратурную, обошел ее, заглянул во все отсеки. Везде свет уже притушен, тесно громоздившиеся шкафы – одни за стеклянными дверцами, другие задраены наглухо – могли бы показаться заброшенными, замершими в строгом порядке, если бы между ними кое-где не виднелись операторы и техники. Да, людей было мало, он, Гладышев, возглавлял сокращенный дежурный расчет, и расчет этот на случай, когда... А когда произойдет тот случай и может ли он произойти, бабка надвое сказала.

После обхода аппаратурной Гладышев ушел на место начальника станции, сел на стул, потянулся облегченно, свободно распрямил ноги; длинные, в сапогах, они высунулись под столом далеко вперед. Размягченно, даже лениво подумал о том, что в городке теперь готовятся к праздничному построению, и еще о том, что к вечеру он, Гладышев, сменится с дежурства, засядет в своем холостяцком отстойнике за учебники: совсем скоро покинет Егоровск, поедет держать экзамены в академию. Он безоговорочно и определенно принял для себя решение: станет инженером. Что ж, не так уж быстро осуществляется его мечта, пришлось послужить эти годы, все получилось совсем не так, как думал когда-то Олег Бойков: на другой год после училища в академию. Олег Бойков... После того случая с Метельниковым он подал рапорт с просьбой перевести в другую часть. Уважили. Где-то тоже в ракетной части... Слышал Гладышев, будто Олег повысился – теперь командир батареи. А вот в академию...

Мысль об академии вытянула, словно звено всю цепь, другую мысль – она отозвалась в груди горечью, на секунду запершило, Гладышев подобрался на стуле. Он уедет, а  о н а  по-прежнему останется здесь. Теперь это ясно. Стало ясно с того случая... Впрочем, и до того все было понятным, но он еще надеялся – на что, и сам бы не сказал, а вдруг... Это «вдруг» было призрачным, но жило в нем, жило слабой надеждой авось совершится чудо. И это чудо могло стать реальностью, оно забрезжило, засветилось отдаленно, когда начклуба Милосердова перевели в другую часть, а она, Маргарита, оставалась тут и позднее дала капитану развод. Вот тогда реальность чуда стала казаться близкой, хотя практически для него, Гладышева, ничто не изменилось. Не изменилось ее, Маргариты, отношение к нему: она все так же избегала его, а когда все же выпадало встретиться, торопилась поскорее уйти, сказав две-три незначащие фразы. Гладышев нередко видел ее то окруженной малышней в детском городке, то на прогулке – она впереди, а позади растянутая парами цепочка ребят... И вдруг реально, как бы осязаемо представлялось: она – и рядом всего два-три малыша, е г о  малыши... е е  и  е г о  дети.

Видел он ее несколько раз с девочками Фурашова – мирно и оживленно беседовали, и Гладышеву казалось: с повзрослевшими, вытянувшимися дочерьми Фурашова она держала себя, как с ровнями. Он знал и другое: она бывала в домике Фурашова, но всякий раз лишь тогда, когда самого Фурашова там не было. Неужели неравнодушна?.. Неужели любит его?.. Что ж, он и сам, Гладышев, восхищен командиром и при нем, когда тот рядом, испытывает благоговение и удивительное спокойствие, а главное, все эти годы после трагической смерти Валентины Ивановны Гладышев не перестает поражаться аскетизму командира: кажется, для того больше ничего не существует – дом и работа, работа и дом. Что ж, ее, Маргариту, можно понять. И странно, Гладышев даже не испытывал зависти, ревности: ему было достаточно лишь видеть  е е, и он не представлял, что будет с ним, когда он уедет, не станет  е е  видеть, не станет чувствовать, что  о н а  где-то рядом, совсем недалеко...

Он и отважился, когда подгадал тот случай, отважился еще раз напрямую заговорить с ней. Он, как сейчас, помнит: было это в тот день, когда в штабе ему объявили приказ – едет в академию. Встретился с ней лицом к лицу на тропинке к детсаду – ни ему, ни ей свернуть было некуда: слева – справа пошелушившиеся, растрескавшиеся до черноты стволы сосен. Он помнит дословно, что сказал ей: «Маргарита Алексеевна, я уезжаю в академию... Я прошу вас... Я готов увезти, если согласитесь... Вы теперь свободны». Она грустно, даже печально улыбнулась, и он понял: нет, не из-за его слов эта улыбка, просто у нее реакция на что-то свое, внутреннее, больное и сокровенное. Тонкие черты лица женщины как бы застыли в этой обращенной в себя улыбке. Боль шевельнулась в Гладышеве. Но такое состояние у Маргариты было лишь секунду. Она тут же словно очнулась, оживилась, казалось, оттого, что видела его, Гладышева, перед собой, и сразу стала прежней Маргаритой – загадочной, дерзкой. «Спасибо, Валерий... Спасибо. Но... пусть останется в силе наш первый разговор, тот, в квартире. Сейчас, когда я свободна, тем более... я рада, что вы едете в академию».

Вот и все. И ушла. Он дал ей дорогу, отступив с тропки.

У него не было раздражения, не было ревности к Фурашову, к командиру. Не было? Нет, не так, раздражение есть. Неужели тот, умный и толковый, ходит в шорах, не видит, что она, Маргарита, любит его и что дала развод мужу и живет тут, в части, из-за него? Неужели не понимает? Глух и слеп? Для него, Гладышева, эти ее страдания в тысячу раз горше, – уж лучше бы Фурашов понял все, лучше бы они соединились, оказались вместе... Какого черта, в самом деле, он думает!

Гладышев раздраженно встал. Нет, теперь он не может сидеть в этой маленькой, тесной комнатке, он должен идти, он пойдет сейчас снова по аппаратурной, отвлечется, забудется...

Занятый этими мыслями, он не уловил, когда включился динамик громкой связи; он услышал уже с металлическим жестким тембром голос:

– Капитан Гладышев, срочно в индикаторную!

Сразу обрывая все, о чем думал до этого, он бросился к двери. В индикаторной еще до доклада своего помощника, только взглянув на пульт, понял: объявлена боевая готовность. А выслушав доклад, Гладышев нажал кнопку «ревуна» – сейчас в городке завоет сирена...

Фурашов и Двали, откинув штору, прикрывавшую вход, оказались в индикаторной, полутемной, сумрачной. Светились мерцающим голубоватым светом индикаторы шкафов наведения; впереди, подсвеченный с торцов, ровным квадратом сиял экран планшета. В полутемноте, пока осваивались глаза, Фурашов все же заметил у двух шкафов наведения склоненные фигуры офицеров, а в центре, у пульта командира, высоко возвышался Гладышев; на фоне светлого экрана планшета он вырисовывался отчетливо: широкие плечи, стянутая ремнем талия, сборчатым веером из-под ремня гимнастерка... «Вот тоже уходит в этом году в академию, уже есть приказ, – инженером станет...»

Голос у Гладышева четкий, отдает распоряжения без лишних слов:

– Расчету: доложить о готовности аппаратуры!

Почувствовал за спиной – кто-то подошел, обернулся.

– Товарищ полковник, полку объявлена готовность номер один! В воздухе – реальная цель. Высотная, скоростная... Информация поступает с командного пункта. – Он сделал паузу, тише добавил: – Видно, иностранный самолет-нарушитель...

Фурашов кивнул, вглядываясь в антрацитово-темные, с остронервическим блеском глаза офицера.

Тут же от шкафов, накладываясь один на другой, долетели доклады:

– Первая готова!

– Вторая готова!

На пульте горели, белые лампочки, затененные звездчатыми колпачками. Значит, там, на старте, на «лугу», расчеты тоже на местах, ракеты на пусковых установках подготовлены. Позади, за спиной Фурашова, хлопали резиновые коврики – вбегали солдаты-операторы, офицеры; после бега дышали сипло, занимали у шкафов места – скрипели железные стулья. Фурашов знал: то же самое сейчас происходит во всех других отсеках; нажал кнопку дальней связи. Тотчас в динамике отчетливый, совсем близкий голос генерала Сергеева: