Текст книги "Ударная сила"
Автор книги: Николай Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Да, милейший Василий Назарович...
В координатной сразу увидел: стеклянные дверцы раздвинуты, блоки «сигмы» вытащены... Вот почему Овсенцев уговаривал не ездить на площадку! Наши взгляды с Овсенцевым встретились, и он мрачно сказал: «Шеф вернулся в Москву, потребовал чертежи и расчеты «сигмы». На другой день придумал переходную цепочку в схеме. – Он помолчал, нагнув лобастую, щетинисто-рыжую голову. – Вот делаем, но, сколько ни латай, зипун-то старый! В Москву вам надо, Сергей Александрович...»
Так, так... Выходит, товарищ ведущий конструктор, там, где ты рукой замкнул напрямую, Главный конструктор переходную цепочку поставил, и все?..
18 июня
На пороге квартиры меня встретила Леля, отступила в испуге: «Ты болен? Бледный...» «Нет, Леля, устал, в Кара-Суе сорок градусов...»
Снимая пиджак у вешалки, забыл об осторожности – руки открылись, еще перебинтованные. Кинулась: «А это что? Что такое?!» – «Так, ерунда...»
Она глядела расширенными глазами, что-то постигая, потом опустилась как-то медленно на стул, расплакалась: «Теперь понимаю, понимаю! Звонки Кости и Алексея... Алексей говорил: мол, Лелька, он герой, цени его... И еще какие-то слова...»
Поди распознай этих женщин! Стал успокаивать, гладил по голове – она вся в жестких, уложенных одна к одной трубочках бигуди...
Подошел Сашка: «Как же, папа?» – «После, Сашок, после».
19 июня
В лаборатории глухота, как в склепе. Может, отвык, просто давно тут не был? Что ж, больше месяца... Но ведь такие перерывы случались и раньше, но чтоб сердце, как в тисках, такого не было.
Позвонила Асечка, секретарша шефа, тягуче-вибрирующим голоском протянула: «Сергей Александрович, с приездом... Как ваше здоровье? Просит Борис Силыч».
Зачем бы?
В комнатке позади большого кабинета полумрак, музыка чуть слышна – будто из далеких миров, сквозь толщу километров... Асечка провела сюда. Значит, принимает на доверительной основе.
Шеф поднялся из-за стола. Тревожный и вопросительный взгляд, задержанное пожатие руки. Простой, обычный, даже немножко растерянный человек – за такого в огонь и в воду...
«Здравствуйте, дорогой Сергей Александрович! С приездом... Все ли благополучно?»
«Как на собаке зажило».
«Ну, прекрасно, прекрасно! – И сразу деловой взгляд мимо, в пространство. – Вы познакомились с изменениями в «сигме»?»
«Да, цепочка улучшает условия наведения ракеты на цель, делает это наведение как бы более эластичным...»
«Вот, вот! Совершенно правильно».
«Но принципиально нового, Борис Силыч...»
«Не дает? Так? Это я уже слышал не только от вас. Проконтролируйте: нулевой приказ о введении цепочки возможно быстрее должен поступить на объекты...»
Вот и все. Больше нечего было тут оставаться.
В лаборатории, когда вернулся, сотрудники обступили молча. Сказал им: «Берем под контроль нулевой приказ по «сигме», а еще... включайте шкафы с новой «сигмой» на ускоренную прогонку».
3
В этот день на стартовой позиции расчет сержанта Бобрина, приданный (так распорядился лейтенант Бойков на утреннем разводе) заводской бригаде, целый день не покидал позиции.
Работали уступом: на одних установках уже шла вовсю «чистовая» проверка действия оборудования; на других заканчивалась отладка подъемников, силовых шкафов; на третьих только-только раскладывался «пасьянс» из проверочной аппаратуры.
На стартовой установке бобринского расчета как раз подходила к концу «чистовая» проверка: солдаты вместе с настройщиками второй день опробовали двигатель подъемника, контролировали, как накатывалась и сламывалась, точно нога в колене, металлическая стрела, проверяли, равномерно, без сбоя ли набегают тросы на барабан лебедки, проходит ли сигнализация... Сержант Бобрин, по-стариковски плотно сомкнув губы, точно боясь, что ненароком откроет их и тогда выпорхнет вся сосредоточенность, то и дело ходил по тропке от установки к пункту управления, горбившемуся среди сосен. В аппаратной за узким столиком сидел лейтенант Бойков, взъерошивая пятерней светлые блестящие волосы, расстегнув ворот гимнастерки, тыча пальцем в «синьку» – большой лист схемы, точно скатерть, устилавший стол, – бросал: «А давайте теперь эту цепь!» И устремлял взгляд на лицевые панели блоков, на частые, словно пуговицы-клавиши баяна, рядки сигнальных лампочек.
На лейтенанта Бойкова и сержанта Бобрина было интересно смотреть, когда возникала неожиданная заминка и они низко склонялись над схемой: над столом замирали две светлые головы, обе вихрастые – у лейтенанта вздыбился на макушке вечно торчащий, неприминавшийся хохолок, у сержанта – два вихра, как два застывших сжатых колечка спирали. У них много общего: оба почти одногодки – пока Бойков кончал училище, Бобрин те же три года прослужил в зенитной артиллерии, а теперь вот в ракетчиках, так что осенью выходило ему увольнение в запас. У сержанта лицо покрупнее – скулы выпирают; у лейтенанта оно узкое, помельче, на верхней губе темно-русые усы. А вот ростом Бойков вымахал выше Бобрина: когда сидят и головы их рядом, спина лейтенанта выгибается вполколеса.
И в этот день с утра была загвоздка. Бойков с Бобриным – голова к голове – разговаривали чудно:
– Значит, не маячит, Бобрин?
– Не будет.
– Двадцать шесть вольт с этих клемм идут сюда, потом сюда...
– Еще сюда заходят.
– Шуруплю, шуруплю... Не подберемся, Бобрин?
– Прозвонить надо общую цепь, товарищ техник-лейтенант...
– И что? Задача с тремя неизвестными?
– Отсеем два.
– Попробуем.
И пробовали. Имитировали сигналы с «пасеки», смотрели, как они проходят, бегали по тропке от пункта управления к стартовой установке, и опять Метельников коротко бубнил в трубку: «Есть, нет...» А потом лейтенант Бойков резко разгибался над столом, откидывался на спинку железного стула – стул под ним тоскливо скрипел. Пальцы, длинные, будто карандаши, выстукивали дробь прямо по «синьке», и Бойков раздельно произносил привычную фразу:
– Зеленая муть с голубыми разводьями... – Тут же упирался вытянутыми руками в кромку стола, казалось, собирался рывком турнуть его по узкому, тесному бункеру; прищуренный взгляд острый и далекий. Но вдруг присвистывал раз-другой, негромко, неуверенно, пока еще только настраивался, потом тоже тихо, себе под нос, напевал:
Нас двенадцать молодцов.
Кого убьем, кого зарежем —
Не найдешь у нас концов...
Но это чужая песенка: старшего лейтенанта Русакова.
А сержант Бобрин, будто ничего ровным счетом не произошло, будто не провалилась с треском его идея, не «прозванивали» цепи впустую битый час, а то и больше, – только чуть натянется кожа на скулах да еще плотнее, совсем в ниточку, сдавятся губы, упрется в блок отверткой, молча разгребает тонкие проводнички, связанные в жгуты, трогает конденсаторы, глазированные цилиндрики сопротивлений.
Настройщики, бросив работу, налепятся вокруг, советы сыплют разные, предположения строят – Бобрин глух и нем: то ли не слышит, то ли слышит, но делает свое. Потом поднимет багровое, кровью налитое лицо.
– А вот тут, товарищ техник-лейтенант...
Техник вскидывается – железно грохочет по бетону съехавший с резиновых ковриков стул. Зря Бобрин со стула поднимать не станет: ясно, нашел обрыв или пробой, а то еще какая-нибудь чертовщина.
– Ну-ка, ну-ка! Маячит?..
Бобрин не отвечает: выпрямившись, с уважительным достоинством ждет, когда подойдет техник.
Метельников и видел, и слышал, и делал все в этот день в каком-то полусознательном состоянии, а вернее, его руки привычно делали нужную работу, а глаза и уши лишь регистрировали происходившее вокруг – в голове же неотступно повторялось: послезавтра, послезавтра...
Днем, когда на позицию привезли в термосах обед, расчет устроился на обочине бетонки, в траве. Здесь, на влажно-низинном, сыром месте, она вымахала за эти жаркие дни вольготно, зелено-изумрудная, сочная, выкинув метелки стеблей, источая густой аромат. Метельников черпал из алюминиевой миски борщ и не ощущал его вкуса – хороший ли, плохой ли. Автоматически, без желания занялся и вторым: разжевывал медленно, точно это была не перловая каша с консервированным мясом, а резина, которую ни прожевать, ни проглотить.
Бобрин степенно заканчивал обед, осторожно выскребывая ложкой остатки каши. Торопились сдавать не только «пасеку», но и «луг»: тут верный признак – частенько наезжало разное высокое начальство, гражданское и военное, не в одиночку, а скопом, ходили от установки к установке. Тщедушный, с прыщеватым лицом солдат Пилюгин подшучивал по этому поводу: «Импульсы дают!» Но то, что торопились, следовало и из другого: на утренних разводах капитан Карась после коротких указаний, которые давал, вызывая офицеров перед строем, прежде чем повернуть строй и скомандовать наконец «Ше-е-гом, арр-ш!», напружинившись, побагровев, «толкал речь»: «Знайте, мы головной объект! Задача поставлена – через десять дней предъявить «луг» Госкомиссии. «Пасека» предъявлена, теперь – «луг». Понимать надо!»
Что ж, вот и обеды стали возить прямо на позицию – экономия времени на хождении от «луга» до городка и обратно. И видно – сержант Бобрин проголодался: «мозговая динамика» тоже может укатать человека! Формулировочка лейтенанта Бойкова: «У ракетчиков не физическая динамика – коли, руби, короткими перебежками вперед – мозговая динамика! Шевели мозгой, ворочай, давай ей гимнастику».
Пилюгин, управившись со вторым, вылизывал коркой хлеба алюминиевую мятую миску, насытившись и подобрев, лениво отругивался от соседа:
– Чего я-то? Настройщик мне не начальник. А потом – лысый я, что ли? Он мне: «Тащи это, тащи то!» Таскаю. А тут: «Давай колено стрелы подъемника!» Пудов пять... и одному. Ну и сказал ему: «Гуляй, не задерживайся...»
Он отставил миску на землю с явным сожалением – кончилось удовольствие.
В другое бы время, в ином настроении Метельников уже не выдержал бы, подпустил «ежа», сбил бы бездумность Пилюгина. Но сейчас в голове было одно: письмо Вари...
Он получил его утром. Вернее, это было даже не письмо, а торопливая короткая записка. И писала Варя ее, как он догадывался, не дома, а прямо на почте, помещавшейся вместе со сберкассой в деревянном сельском домике. И записка не записка – крик души:
«Здравствуйте, Петя! Что делать?! Меня сватают за Гришку-шофера. Дед каждый день одно и то же: моя воля, перед смертью. Как ему перечить? Воспитал. Больше у меня никого нет. В субботу приходят сваты. Не знаю, что делать».
В субботу, в субботу... Суббота послезавтра. И значит, послезавтра все должно совершиться: Варя и Гришка-шофер. Ощущение чего-то непоправимого, что должно произойти, захватило его, не отпускало. Метельников все делал механически и жил только этим своим внутренним, неотступным чувством: что делать, как быть? Представлял фатоватую, с рыжими полубаками, жиреющую физиономию Гришки: один раз видел его – лихо подкатил на дребезжащей крыльями полуторке, с ходу тормознул – машина аж как-то крякнула. В нем была, конечно, грубая сила, такие, верно, иным девушкам нравятся, он к тому же приодет в костюм, рубашку с галстуком.
Лезли в голову скрипучие слова старика: «А ты под Варьку-то шары зазря не подкатывай: молокосос еще. В шоферы поначалу выбейся». Варя рассказывала: дед ценил на земле только одну профессию. – шофера и судил о ней по Гришке: и дров привезет, и кирпич, и сено... Дед загибал не гнущиеся от старости, крючковатые пальцы, перечисляя Гришкины достоинства: «Дом кирпишный поставил, крыша шиферная, всей живности на дворе не перечесть... Сыт, пьян и нос в табаке». Куркулистый старик не шутил, на Гришку давно прицел держал.
«Послезавтра, послезавтра...» С открытыми глазами, даже не смыкая их, – помогал ли он в пункте управления Бойкову и Бобрину или следил за сигнализацией на старте, односложно ли повторял в трубку «есть, нет», или шагал по тропке к пункту управления – видел одно и то же: ее, Варю, сосватали... Хотя и тут всякий раз картина представала по-разному: то Варя в белом платье, лицо бледное и печальное, то уже перед глазами вставало скопище людей с лоснящимися, потными от выпитого и не в меру съеденного лицами, и старик, дед Вари, тоже встряхивает,редкой бородой, скрипучим дискантом сорванного голоса верещит: «Горько!» На мясистом, как картофелина, носу вспухают крупные капли пота, а запалые неулыбчивые глаза холодны...
От этих картин Метельникову легче не было. Что-то надо сделать, помешать, не допустить!
Но что?! И как?!
Дед Вари, сутулый, костистый, точно усохшее дерево, тронь – и зазвенит; жидкая борода сивая, иссушенное, морщинистое лицо. Этот ни перед чем не остановится – камень.
Как-то подкараулил он их вечером. Явился рядом неслышно, ровно тать, проскрипел: «Молокососу неймется! Вот-ко, возьму оглоблю...» Варя будто вся съежилась. «Никакой он не молокосос, дедушка!» – вспыхнула она. Но старик оборвал: «Цыц! Ступай в дом. А ты, солдатик, подобру с богом шагай».
И она покорно пошла в дом – мрачноватый, как крепость, с голубыми глазницами-наличниками. Дед тоже пошел вслед за ней, вздергиваясь на ревматических ногах, – он и в летний воскресный день был одет в ватную засаленную стеганку-безрукавку, в допотопный треух, облезлый, вытертый, должно быть, столетней давности.
Старик закрыл дверь, громыхнул деревянным засовом. И только тогда Метельников опомнился, прорвалось, как у истинного одессита: «Пижон на всю Дерибасовскую! Охломон! Не ответить! Дубина!»
К разомлелой духоте трав примешивался запах машинного масла, краски, металла: неподалеку грелось настроечное оборудование на жарком солнце, зависшем в зените над лесом. Метельников перестал есть: ложка в вялой руке была опущена в миску.
По бетонке на газике проехал капитан Карась, открыв дверцу, прокричал:
– Бойков, поторапливайтесь, не у тещи на блинах!
Лейтенант сидел напротив Метельникова. Его красивое смуглое лицо с пробившимися темно-русыми усиками сосредоточенно, – доедал он спокойно, неторопко, даже появление капитана Карася не вывело его из сосредоточенности, он только негромко, когда машина откатила, проговорил: «Ни тещи, ни блинов, ни даже карася в сметане». Вряд ли слышали эта солдаты: Метельников сидел ближе всех. Сказал лейтенант не зло, не сердито.
Бойков доел, поднялся с обочины.
– Давайте, сержант Бобрин, заканчивать обед.
– Все закончили? – Сержант оглядел солдат, отложил миску. – Встать!
Встать так встать. Метельников все в том же полуотрешенном состоянии поднялся с бетонного окрайка, теплого, пригретого солнцепеком. Пилюгин, вынырнув сзади, зыркнул в миску Метельникова.
– Хо! Каша целехонька. Ты что? – Уставился хитрыми кругляшками глаз, губы лоснились. – С утра замечаю... Мешком, что ли, прибили?
– Посуду сдать! Пилюгин, соберите... Строиться!
Бобрин подравнял расчет, скомандовал «Направо»; солдаты, разморенные обедом, отбили шаг «дробью», Бобрин поморщился, но, тоже размягченный от сытости, промолчал, возле установки распустил строй:
– Разойдись по местам!
Метельников отступил к стенке: из-за шкафа шагнул старший лейтенант Русаков, скользнул мимо, в дверь. Метельникову бросилось в глаза: в гармошечных складках нечищеных сапог застарелая, въевшаяся пыль, воротник расстегнут, гимнастерка напуском нависла на блестящую пряжку офицерского ремня. Округлость и припухлость подглазий, бледная кожа, лицо утонченно-хрупкое...
Вот и у Вари тоже... Смешно – поцеловать боялся! А слова ее в записке – не пустые. За ними – беда. Что же он должен сделать? Что-о?!
Процокали по железным плитам и вошли, пригибаясь в двери, Бобрин и Пилюгин, из-за шкафа явился лейтенант Бойков.
– Начнем проверку третьей установки.
Метельников торопливо прошел к блоку: не заметил бы Пилюгин, уже подозрения вкрались. Попадаться на его язык – невелико удовольствие.
После ужина «свободный час» солдаты использовали по собственному усмотрению: одни читали, другие писали письма – «конспекты на родину», третьи занимались личными мелкими хозяйственными делами, а кто и просто, сбившись в курилке, против казармы, смолил – плавала сизая туча «местного значения», – и крутили треп, темы самого широкого диапазона...
Разговор в курилке еле теплился. Да, собственно, Петр Метельников не вникал в него, он по-прежнему лишь отдаленно слышал и чувствовал, что делалось вокруг. Наконец он поднялся, побрел бесцельно мимо плаца, мимо офицерской столовой – ни замысла, ни решения не было, просто надо двигаться, не сидеть. Вроде бы обезлюдел в этот час городок, даже там, среди сосен, у офицерских домиков, замерла жизнь – не бегала детвора, не выскочит с ведром к колонке женщина. «Послезавтра, послезавтра все...»
На обочине дороги у железных ворот Метельников натолкнулся на машину – чуть не ударился о борт. Поднял глаза – новенький грузовик, его использовали для хозяйственных целей. Метельников даже знал шофера. Почему машину оставили тут, а не загнали в бокс гаража, который был позади офицерской столовой, неизвестно.
Остановился, смутно раздумывая над этим. Внезапно лихорадочно возникло: «А если?.. Если на машину – и туда? Тридцать километров, а там посмотрим... Будь что будет!»
В два шага он оказался в кабине, ключ зажигания торчал в гнезде, витой из разноцветных проводничков брелок-столбик... Нервная дрожь колотила Петра Метельникова: «Только за ворота... Только бы удалось!»
Повернул ключ, нажал стартер – двигатель фыркнул и завелся. Нет-нет, надо унять волнение: не заподозрил бы караульный солдат. Метельников коротко посигналил а испугался: показалось, сигнал прозвучал оглушающе громко, на весь городок, – еще прибежит шофер, хозяин машины.
Из проходной будки вышел солдат. Как он долго идет, чуть ли не вечность, но – о везение! – караульный знакомый, не раз видел, как Тюлин, шофер командира, давал Метельникову погонять «Победу» на площадке за воротами.
– Куда? – Солдат смотрел пытливо и вроде бы подозрительно, скосив левую бровь над прищуренными кошачьими глазами.
– Разрешили! – бросил Метельников из кабины, стараясь придать голосу больше равнодушия.
Солдат помешкал, раздумывая, словно еще не рассеял подозрения, но в следующую секунду шагнул к воротам, поднял крюк, отбросил на две стороны железные половинки ворот, – распахнувшись, они с лязгом защелкнулись замками.
Открылась ровная лента бетонки – прямая, сужающаяся вдали, как пика. Только у леса, у развилки на «луг», острие пики согнули, свернули налево. Там дальше – Акулино, там Варя.
Метельников выжал сцепление, дернул рычаг скорости – машина рванула за ворота.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Резкий, дребезжащий звонок разбудил Фурашова. Показалось, еще не успел уснуть, а только задремал, – тягостно, муторно, будто под наркозом. Чувство это было Фурашову знакомо: тогда, после Зееловских высот, когда перебили руку, ноги, осколком перерезало артерию на шее и думал, каюк, – тогда не раз перед операциями надевали Фурашову маску – эфир переносил тошнотно, засыпал трудно, затяжно.
Вечером из штаба он пришел поздно, когда девочки спали, да и Валя уже была в постели, – казалось, тоже спала. От ночника-грибка в спальне тусклый свет. Фурашов осторожно разделся, лег, загасил ночник и минутой позже почувствовал – пружинный матрац под ним подрагивал. Валя плакала. Он протянул руку к вздрагивающему плечу. «Перестань, Валя! Завтра поговорим обо всем». «Алексей! Алексей! Я поганая, падшая! – торопливо, шепотом, сквозь слезы говорила она. – Только дочек, что случится, не бросай!»
Опять эти глупые слова! Все в нем перевернулось – разговор вышел крупный; он опять ей сказал: шла бы работать в детсад...
Сейчас, поднявшись, в мгновение представив все это и думая, что, может, удастся не потревожить Валю, Фура-шов торопливо снял трубку с аппарата на прикроватной тумбочке.
– Товарищ подполковник, капитан Карась докладывает: машину угнали... Чепе.
– Говорите толком, – перебил Фурашов.
– ГАЗ транспортный угнали! Солдат Метельников. Вот только караульный с проходной доложил.
– Сейчас буду в штабе.
Быстро одеваясь в зеленом мраке комнаты – сквозь тонкие паутинно-сетчатые шторы просачивался свет взошедшей луны, – Фурашов еще раз подумал: «хорошо, что Валя не проснулась».
И вдруг она негромко, не открывая глаз, спросила:
– Ты уходишь?
– Да. Машину угнали.
На улице было свежо, светила луна – огромная, стылая, она запуталась между темных стволов сосен. Охлажденный песок похрумкивал под сапогами – Фурашов шел быстро. В открывшемся за поворотом штабе свет горел всего в двух окнах – белые прямоугольники. «Метельников! Сюрприз... Черт бы побрал! До сих пор не удосужился поговорить: кто он и что он! Занят? Но занятость не освобождает от необходимости знать людей...»
Дверь в дежурку приоткрыта, с черного, обитого дерматином топчана при виде Фурашова проворно поднялся, расправляя гимнастерку под ремнем, знакомый младший сержант – дежурный.
– Капитан Карась здесь?
– Так точно! У подполковника Моренова.
Фурашов хотел спросить: «Что, Моренов тоже пришел?» – но тут же передумал: замполиту обычно многое становится известным чуть ли не раньше всех, даже вроде бы и не относящееся впрямую к его обязанностям; это нравилось Фурашову. Подумав: «Вот почему светились два окна», он прошел по гибкому дощатому полу коридора к замполиту. Моренов и Карась стояли посреди кабинета молча: должно быть, обо всем уже переговорили. Моренов кивнул:
– Ну, докладывайте командиру.
Переступив с ноги на ногу, Карась принялся рассказывать, как шофер оставил машину у проходной, сам ушел ужинать, а тут Метельников...
Карась был свекольно-багровый, натужливо подобрался, ни дать ни взять – мяч, колобок. И вместе с тем в нем что-то было горестное, жалостливое. «А ведь из старшин, старый служака, – подумал Фурашов, вспомнив, что читал личное дело Карася, когда знакомился. – Восемь лет в старшинах... Парадокс: ракетная техника – и люди старой закваски!»
– Я думаю, товарищ подполковник, – прервал его размышления Моренов, – капитану Карасю надо брать машину и отправляться на поиски.
– Это правильно. – Фурашов взглянул на Карася. – Лейтенанта Бойкова возьмите с собой.
...Капитан Карась, сидя в машине, боролся с сонной обволакивающей одурью; она накатывалась под ровный шорох газика по влажному от росы бетону и мутила сознание: капитана «вело» на сиденье. Он судорожно выпрямлялся, косил глазом на шофера; в затылок будто ввинчивался буравчик: лейтенант Бойков небось позади ядовито-тоненько усмехается. И как на грех, не проверишь догадку: шофер отвернул в свою сторону узенькое зеркальце. Не тянуться же, чтоб заглянуть!
Выпрямившись, Карась думал – обступали злые и мрачные мысли. Ночь исколесили по разным дорогам, все больше по проселочным, избитым – от тряски в животе устойчивая боль, – заезжали в пустые, сонные деревни, светили по дворам бортовой фарой, нет ли где машины. Машины попадались и на большаках, и во дворах за пряслами, за штакетниками, но чужие. Придирчиво обследовав их, капитан возвращался на сиденье, коротко кидал шоферу: «Давай!» Нередко за штакетником, во дворе, с хриплым лаем бросалась собака, ей откликались другие, взбудораживали деревню, и случалось, рассерженный селянин вываливался на крыльцо со сна, поминая бога и святых...
Все возможные варианты исчерпали, оставался последний – Акулино. На него Карась согласился вынужденно. Это был вариант, с которого, как только они отъехали от городка, предлагал начать лейтенант Бойков, но капитан отверг: «Зачем он погонит по бетонке? Небось подальше забился».
Теперь же ничего не оставалось делать, как ехать в Акулино. Тем более, день давно начался. А если и там нет, тогда что? Возвращайся, докладывай: не нашел? Не-ет, отыскать бы этого разгильдяя! Он, Карась, знает, как бы поступил. Упечь прямым порядком на «губу»! Никакие причины, никакие оправдания... А если, пока они тут ищут, он уже в части, они разминулись с ним, и тот храпит себе в блаженном сне праведника?..
Злость знакомо, холодком вступала в ноги капитана: когда он злится, всегда холодит – не сердце, не голову, именно ноги. Вернуться? А вдруг заявишься, а его нет? Подполковник, командир, хоть и инженер, вежлив, не накричит, но побольней получается, когда скажет: «Как же вы, товарищ Карась?» Тут не скажешь: «Карась! Карась!.. А что я могу сделать?» К крикам он, Карась, относится спокойно – всяких повидал командиров, сам учился «горлом брать», а тут что Фурашов, что замполит Моренов, будто – как его там? – в салон или будуар попал, все у них вежливо, интеллигентно, а не по себе...
И вообще, как думал капитан, что-то не так и не то получается сейчас в армии, в родном для него доме. За двадцать лет такое тревожное, сосущее чувство – устойчивое, неотступное, с которым встает и ложится, – вселилось в него впервые. А что происходило? И почему? Понять, осмыслить все он не мог, и эта смутность точила, как затяжная болячка. То ли дело были времена – он тогда до войны ходил в старшинах – все держалось на них, младших командирах. Их боялись... А без боязни какая дисциплина! Внешняя стать, голос, умение «снять стружку» – киты командирской науки. От этого никуда не уйдешь. Какой же это командир, если не распушит, не снимет стружку, не накрутит хвоста? Чего греха таить, он, Карась, да и его товарищи считали такое умение высшим назначением и сами в меру учились ему, и особо лестной похвалой звучало у них: «О, этот даст разгон так даст!» А сейчас? С каждым панькаются, подходы ищут... Офицеры вон с утра до вечера с солдатами, одно и то же делают: прозвонка схем, разводки кабелей, настройка аппаратуры; вместе, глядишь, уткнутся в схему-простыню... Фурашов с Мореновым днюют и чуть ли не ночуют на «пасеке»: учатся, познают! Мол, через полмесяца пожалуют на «луг», тут начнут осваивать... Опять к солдатам, опять рядом с ними! Какая боязнь, дисциплина будет? Откуда возьмется? Панибратство да разгильдяйство разводим, вот и садятся на голову! То ли дело такие, как генерал Василин! Этот, бывало, нагрянет, даст разгон так разгон, – от приезда до приезда потом помнили.
Для капитана Карася генерал Василин известен: сколько жить будет, столько и помнить будет. Тот случай особенно. Тогда он, Карась, лейтенантом был, война еще шла.
...Вечером синоптики сообщили на зенитную батарею: ожидается сильный ветер, и, как водится, сразу команда – укрепить дальномерные линейки! У Карася свои правила: встал рано утром – и на позицию. Только вышел из домика, еще к позиции не дошел, подкатил газик. Увидел Василина и офицера с фотоаппаратами – екнуло сердце.
– Вот с фотокорреспондентом... Будет фотографировать. В газету. Показывайте вашу отличную батарею.
На позиции генерал направился сразу к дальномерной линейке. И тут Карась обмер: ржавая и толстая проволока опутывала треногу дальномера, даже прокладки не проложены, концы проволоки примотаны к кольям, небрежно вбитым в землю. Ни жив ни мертв, только успел подумать: «Сейчас...» Василин, будто на ходулях, крутнулся, лицо серое, нижняя губа дернулась.
– Артисты! Циркачи! В газету фотографировать? В «Крокодил» их! Веник комбату в руку – и вот тут, у дальномера!
Василин сел в машину и уехал.
Не появились тогда фотографии ни в окружной газете, ни в «Крокодиле», но строгача он схватил. И ничего! Не тесто, не раскис, а Василин еще уважения себе прибавил!
А теперь? Солдаты? Молодые офицеры? Бойкова взять или его дружка Гладышева... Ни почитания старших, ни страха – во всем сами с усами. Из пеленок только, еще почем фунт лиха не знают, а туда же. Умные! Конечно, всякие там схемы-пересхемы «разукрасят», распишут, что делается в аппаратуре.
Нет, все не то и все не так! Война?.. На ее счет? Но уже минуло девять лет. Не-ет, вожжи подотпустили, а теперь поди тяни, когда вразнос пошло!
– Куда, товарищ капитан?
Только тут, после вопроса шофера, Карась увидел: въезжали в Акулино, дома открылись внезапно, за поворотом дороги.
«Ишь ты! Товарищ капитан! – вскользь подумал Карась о шофере, которого держал, не в пример другим начальникам, в строгости, без панибратства. – У меня не сядешь на голову». И, мягчея самую малость и оттого, что уловил в интонации шофера уважительность, и оттого, что не хотел проявить резкость в присутствии лейтенанта Бойкова и показаться слишком убитым – не нашли, мол, Метельникова, оттого злой, – Карась шевельнул шершавым языком:
– Давайте... к сельсовету.
