Текст книги "Ударная сила"

Автор книги: Николай Горбачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

2

Вернувшись в городок, пройдя к себе в кабинет, Фурашов подумал, снимая фуражку: сейчас останется один, сядет в жесткое деревянное кресло, вытянет ноги, расслабит мышцы, почувствует, как тяжесть начнет ощутимо оттягиваться... Но тут же в дверь постучали – вежливо, негромко.

– Да, – отозвался Фурашов, тотчас подбираясь и сгоняя расслабленность: остаться одному не было суждено.

Вошел старшина Гладкий с кожаной папкой в руке.

– Бумаги, товарищ подполковник.

Расписавшись в реестре, Фурашов отпустил Гладкого и пододвинул тяжелую, точно камень, папку.

Зазвонил «дальний» – прямая связь с начальством, вплоть до Главкома. Черный лакированный аппарат и звонил-то требовательно, резко. «Кто бы это? Начальство? Поздно... Впрочем, на то и служба».

– Слушаю, Фурашов.

– Алло, старик, привет! – будто совсем рядом, за стенкой штаба, послышался голос Коськина-Рюмина. – Как дела? Жизнь?

– Бьет ключом, Костя! Да все, как говорят остряки, по голове, – сказал Фурашов, сразу оживляясь, радуясь и неожиданному звонку и напористому голосу друга и разом припоминая: не виделись с самого отъезда из Москвы. – А как пресса? Домашние?

– Газета стоит, как колосс, корреспонденты живут, хлеб жуют. Что остается, доедают! – высыпал Костя без запинки, и Фурашов по тону понял: что-то особенно радостное, приятное, чем тот доволен, привалило товарищу. Фурашов помолчал – пусть говорит. – Так вот, старик! На днях встретимся... в местах не столь отдаленных. Понял?

– Встретимся? Где? – Фурашов забеспокоился, потому что в трубке вдруг резко затрещало, в ухо стрельнуло раз-другой, голос, такой еще секунду назад близкий, пропал, в трубке стало мертво и тихо. – Алло, алло!

«Вот, леший! – выругался Фурашов, досадуя на друга, со звоном пристукнув по рычагу. – Неужели специально так сделал? Разыграл? Встретимся... Остряк!» И рассеянно, думая еще над словами товарища, уставился в очередную бумагу.

В ней говорилось о мерах, которые следует принять на объектах: усилить караулы, наряды на «лугах» и «пасеках», назначить дежурных...

«Да что они? – взорвался Фурашов, отбросив ручку. – С ума спятили? Разве я этого сам не понимаю?»

Взгляд его скользнул к нижней кромке листа, на подпись. «Василин... Вот оно что!»

И вздрогнул: вновь звонил «дальний». «Опять Костя?» Фурашов отодвинул папку по столу.

– Да, слушаю, – он уж хотел обругать, – куда, мол, пропал, но вдруг в трубке голос Сергеева:

– Почему не дома, Алексей Васильевич?

– Бумаги... – Фурашов даже прикусил нижнюю губу – вот бы влип.

– А-а, – понимающе протянул генерал и принялся расспрашивать: готовятся ли к автономным проверкам блоки «сигмы», на месте ли «промышленники», работают ли строители на дороге?

В густоватом голосе генерала прорывались веселые переливы, будто подмывал смех, и Сергееву стоило труда подавить его.

А у Фурашова на языке крутилось: «Тихо, тихо стало». И он готов был уже сказать об этом, но генерал опередил:

– Значит, затишь? Но... перед бурей. Бутаков ее готовит. Решил дать «бой»: послезавтра в Кара-Суе показывает пуски. Будут члены Госкомиссии, представители ЦеКа, Генштаба, министерств. Вам тоже быть – приказ маршала Янова. Отлет послезавтра в девять ноль-ноль. Ясно?

– Ясно.

– Так что мои пророчества о десяти днях, как видите, не оправдались. Да и не в Москву вызываем, а сразу в Кара-Суй. Борису Силычу не откажешь – человек дела... До встречи, Алексей Васильевич.

Положив трубку, Фурашов еще сидел секунду недвижно, забыв и о бумагах, лежавших перед ним, и о звонке Коськина-Рюмина. Все, что сказал генерал, было неожиданным... Наконец подумал, что надо предупредить Валю об отъезде, связаться с квартирой, и только было хотел это сделать, дверь распахнулась – на пороге Моренов. Широкое обожженное лицо замполита потемнело. Что-то произошло.

– У нас, Алексей Васильевич, происшествие... Гладышев руку сломал.

– Как? Где?

– Дело деликатное. Вчера иду из казармы домой... Поравнялся с двухэтажным домом и вдруг слышу: в темноте что-то упало. Показалось – с высоты. Постоял, прислушался. Гляжу: на дорогу вышел... Гладышев. Без фуражки. «Вы что, упали?» «Поскользнулся, – говорит, – вот руку ушиб». «А чего без фуражки?» У начфизо, мол, был, рядом... Поверил. А сегодня утром – вы на заседании уже были – приходит Милосердов и кладет на стол фуражку. Кто-то, говорит, у меня в гостях был, через балкон уходил... Кто-то. Под околышем чернилами – «Гладышев». В общем, он в санчасти: трещина, гипс наложили...

– Милосердова... – Фурашов опустился на стул, потом взглянул на Моренова.

Сейчас сбоку замполит казался приземистее, придавленнее, черты лица будто укрупнились, проступали резче. Конечно, приятного в этой истории мало. Как снег на голову. Он ведь только на днях собирал женщин на душеспасительную беседу...

– Что предлагаете, Николай Федорович? С Гладышевым говорили?

– Было! Молодой... Ему и с девушками надо гулять, а он у нас с утра до вечера на «пасеке»... – Тон у Моренова негромкий, раздумчивый, будто сам с собой говорит. – А что мы ему даем? Новую технику? Новая техника, и культура должна быть новая! Тоже проблема. Закрывать глаза, делать вид, будто все в ажуре... таким путем еще ни одна, даже самая ничтожная, с ноготь величиной, проблема не решалась. А Гладышев что! Признался, будто любит...

«Да, Милосердова! – пронеслось у Фурашова. Ему припомнился осмотр дома. – А за Милосердовой-то вы не уследили: не только Гладышев мог попасть в сети!» Фурашов подумал об этом с внезапной веселостью. И она была вызвана не тем, что вспомнил встречу, а тем, что ясно и зримо – неожиданно для самого себя – представил ситуацию: Милосердов в дверь, а Гладышеву единственный путь – на балкон...

– Так что предлагаете? – прерывая раздумья, спросил Фурашов.

– Пригласить ее.

– Милосердову? И что же... Допрос снимать станем?

– Но и без последствий оставить – нам спасибо не скажут. Расползется слух – воду не удержишь в решете. Часть особая, закрытый городок – и не принять мер. Не допрос, конечно, поговорить, сказать, что ли...

– Не знаю. Не уверен, что надо... А если все не так?

– Выясним! Не съест же... – Моренов, не дожидаясь ответа, дотянулся до телефона на столе, сказал дежурной на коммутаторе: – Квартиру Милосердова.

В трубке услышал ее голос, игривый, протяжный:

– Да-а-а...

– Мы бы хотели вас видеть в штабе, Маргарита Алексеевна. Это Моренов.

– О, Николай Федорович! – сразу возбуждаясь, певуче зачастила она: – Приду! Приду! Сейчас!..

Клацнул рычаг аппарата, и словно бы этот звук заставил сработать воображение Фурашова. Представилось: она сидит тут, у стола, мрачная, сцена, возможно, слезы...

– Ну и разговаривайте вы с ней, а меня увольте, Николай Федорович. – Фурашов поднялся. – Я даже не знаю, как и о чем говорить.

Моренов вдруг улыбнулся первый раз за весь разговор. Эта улыбка сейчас оказалась такой же обезоруживающей, как тогда в день приезда, когда объяснял, почему не позвонил со станции. «Знаю, в части одна грузовая машина, одна «Победа»... приехал днем – значит, все в разъезде...»

– Так и я не знаю, как и о чем. Не знаю. Но уходить, не решать – еще хуже. – Моренов опять стал серьезным, после паузы сказал: – Как я понял, не одобрили мой шаг...

– Вы не ошиблись. Я не сторонник лезть руками в душу.

– Конечно, в прямом пути всегда кроются опасности, возможности ошибок, но лучше с ошибками, чем...

– Никак? – подхватил Фурашов. – Я вас тоже понял правильно? Давайте поставим точки после...

Но уйти Фурашову не удалось: Милосердова, постучав, открыла дверь.

– Можно? – Увидев Фурашова, она обрадовалась: – О, Алексей Васильевич, здравствуйте!

Она была одета нарядно, будто отсюда, из кабинета, где задержится всего лишь минутку, отправится прямо в гости. И если бы сейчас здесь оказался Гладышев, он бы тотчас определил: на ней было то самое платье, в каком он увидел ее впервые вечером в ресторане Егоровска – прозрачное, будто из тончайшей сетки, аккуратно облегавшее ее фигуру; копна бронзово-крашеных волос уложена башенкой...

В дверном проеме задержалась лишь на секунду, будто за тем, чтобы оценить, понять, что ее тут ждет, к чему ей быть готовой. Но, видно, в этом акте было и другое – маленькая уловка: облитая потоком света, вызывающая, красивая, она сознавала, что красота ее, весь ее наряд – только одно это теперь ее спасительная сила, и она хотела, чтобы те, кто в кабинете, кто будет с ней вести сейчас беседу – она догадывалась, какую, – почувствовали бы это. И она, заранее зная, о чем пойдет речь, но не ведая, куда все повернется, готова к защите и ничуть не склонна скрывать свои намерения. По крайней мере, так показалось Фурашову, увидевшему Милосердову в дверях, и он досадливо подумал о том, что своевременно не ушел, а теперь надо сесть за стол, чтоб встретить ее поофициальнее, пожестче, а не так, как она их застала: один стоит вполоборота к двери, вроде огрузневший; другой – у стула, тоже не орловский рысак...

Чуть вздернув голову – рыжая прическа встряхнулась медью, вспыхнула в солнечном свете, ноздри тонкого носа шевельнулись, недобрая улыбка тронула края губ, – Милосердова шагнула через порожек.

– Мне садиться? Или... стоять?

И Фурашов, к своему неудовольствию, открыл: она выдала себя. Оказывается, за внешней готовностью, неприступностью скрывались и обычный страх, ожидание неизвестности, и теперь все обнаружилось и в тембре голоса и в самом вопросе: неужели чувствует себя виноватой?

– Нет, почему же, Маргарита Алексеевна, не на суд вас... Присаживайтесь! – сказал Фурашов и неожиданно жестко подумал: «В конце концов за Гладышева, за все дела в части ты в ответе и должен знать, что произошло». Подтвердил приглашение: – Пожалуйста!

Кивнул Моренову: мол, что ж, начинайте, и, отойдя, сел на дальний у стены стул.

– А я думала, судить... – певуче сказала Милосердова, садясь возле стола, и морозные огоньки в глазах словно бы накалились. – А беседовать – пожалуйста!

Передвинулась, устраиваясь удобнее, положив черную театральную сумочку на колени, сомкнула на ней руки, потом открыто, с интересом взглянула сначала на Фурашова, потом на Моренова.

– Мы вот, Маргарита Алексеевна, – подбирая слова, проговорил замполит, – хотели бы знать, в каких вы отношениях с лейтенантом Гладышевым?

– С Гладышевым? – переспросила Милосердова, и веселые бесы заиграли в глазах. – В хороших!

– Я понимаю: в хороших... А вам известно, что он вчера был у вас и потом...

– Известно! Как же неизвестно, если был и в любви признавался? Добрый, сердечный мальчик!

– И... потом, прыгая с вашего балкона, сломал руку? Тоже известно?

– Ой! Глупый, глупый... – Искренняя жалость прозвучала в ее голосе, но тут же она деланно, как показалось Фурашову, рассмеялась, пальцы нервно вздрагивали на черной расшитой сумочке. – А вообще мужчиной надо становиться... закаляться!

Моренов мрачно насупился. Фурашов это видел боковым зрением: замполит прошел, сел за стол.

– Но вы понимаете, что эта связь...

– Я тоже закаляюсь, хоть и не мужчина. – Взгляд ее вновь стал холодно-далеким, вся она напружинилась на стуле, и только пальцы на сумочке все еще подрагивали, будто по ним пробегал ток. Заговорила с легкой раздумчивостью: – Да, тоже закаляюсь... Но, значит, его гнать? Гоню. И не виновата – в дверь бы его проводила... Милосердов тут ни при чем, не ему меня судить! Но мальчишка... Есть только один человек... Впрочем...

Так проникновенно, искренне прозвучали ее слова, что Фурашов, испытывая от них какое-то смутное и растревоженное чувство, глухо сказал:

– Мы не знаем, о чем вы, Маргарита Алексеевна, но...

Она быстро обернулась к нему.

– Знаете вы! Знаете все! – подхватила с какой-то радостью, скорее не возражая, а утверждая, с мягкой женственностью; глаза ее теперь увлажнились.

Моренов сидел, низко склонившись, опустив голову, сцепив между колен руки, веки прикрыты, морщина перерезала переносье. Фурашов подумал: «Доволен? Или осуждает?» И, вновь встретившись с глазами Милосердовой, Фурашов не выдержал взгляда, окончательно раздражаясь, сухо сказал:

– Меня не касаются ваши отношения с Гладышевым... Но часть особая. Военный городок... – И замолчал, осердившись на себя: к чему эти плоские, казенные слова?

Милосердова как-то разом вся угасла: поблекла, потускнела.

– Спасибо... – Голос ее осекся, зазвучал ломко. – Сказали вы мне, глупой, все. Но беретесь судить... а понимаете женскую душу? Женскую долю? – Она сказала это с безмерной тоской и укоризной; на глаза ее навернулись крупные слезы; смахнув их, она выпрямилась. – Ладно! Пусть все откровенно. Начистоту. Осудите – не боюсь: семь бед – один ответ. Сажа не убьет, только замарает... – Рассеянно усмехнулась, помолчала. – Семь лет с нелюбимым... Не жизнь, а сожительство. Еще хуже. Врагу не пожелаю. Как кара или вечное проклятье... Кляну день, когда случилось. Смалодушничала. Обещал любить, на руках носить... Польстилась. Но чужая любовь... Не знаешь, какая она, свою надо иметь. А в том не виновата – была своя, да авиация отняла. Разбился. В сорок седьмом. Войну прошел. Думала, не переживу. А сейчас – весна ли, лето ли – одно чувство: осень, лужи, и... холодно. – Она передернулась и испуганно-болезненно поморщилась. – А Гладышев... Мальчик! Приткнуться некуда... Не палкой же его! А с любовью?.. Придет время, найдет свою. – Милосердова замолкла, пугливо обернулась на голос за дверью.

Там слышался шум: дежурный кого-то убеждал, отговаривал, повторял: «Заняты», но другой голос возвысился: «Мне как раз и надо!»

Вошел Гладышев – левая рука на марлевой тесемке, пальцы вздуто-синеватые, кровь оттекла от лица, оно отбеленное, губы подрагивали. Милосердова настороженно оглянулась, но Гладышев будто не видел ее, бодливым бычком уставился на Фурашова.

– Товарищ подполковник, разрешите доложить? Маргарита Алексеевна ни в чем не виновата. Виноват я. Во всем. С меня и взыскивайте, наказывайте...

Моренов оживился, словно почувствовал: вот теперь другое дело, теперь веселей, посмотрим, что-то будет.

– Зачем? Зачем вы пришли? – с болью спросила Милосердова и, встав со стула, шагнула к Гладышеву. – Никто меня тут не обвиняет... Ни в чем. Все будет хорошо. А вам не надо сейчас, не надо, Валерий...

Голос ее певучий красиво вибрировал, убеждающий и обвораживающий, как дурман. И вся она преобразилась, каждой черточкой тонкого, нервного лица, щеточками ресниц: не высохнув от слез, они мокро блестели...

– Идите, Гладышев. Надо будет... – Моренов покосился на Фурашова, сверяя, так ли поступает, – пригласим.

Фурашов кивнул утвердительно.

Гладышев еще секунду колебался, затравленно переводя взгляд с Моренова на Фурашова, потом на Милосердову, наконец толкнул дверь, вышел.

В тишине, которую никто – ни Фурашов, ни Моренов, точно по сговору, – не решался нарушить, Милосердова отвела глаза от закрывшейся двери; теперь в их темной глубине читалась кротость, умиротворенная ласковость, будто еще несколько минут назад она, Милосердова, не была другой – натянутой, как струна, с плотно сжатыми губами, с нервными, резко очерченными ноздрями.

Поправив на плечах легкую шелковую косынку, она встряхнула головой. Сейчас, в кротости, покое, просветленной одухотворенности, она была особенно притягательной, и Фурашов лишь тут догадался, что давно глядит на нее, глядит с жалостью и восхищением, которые, он понимал, не дают ему права ни чувствовать себя судьей, ни произнести хоть одно слово упрека, и он молчал.

– Мне-то оставаться или можно идти? – тихо спросила Милосердова.

Моренов опять покосился на Фурашова: какое, мол, будет решение?

– Можно... Маргарита Алексеевна, – проговорил Фурашов. – Извините нас...

Моренов после ее ухода поднялся, ежась будто от холода и неуюта. Поднялся и Фурашов, невольно обернулся к окну – с крыльца штаба спустилась Милосердова, не оглянувшись, уходила торопливо, нервной походкой.

Позади Моренов негромко спросил:

– Поверили, Алексей Васильевич?

Фурашов молчал, продолжая глядеть в окно: Милосердова уже сошла с асфальта на тропинку, терявшуюся между стволами сосен. Моренов подошел, встав позади Фурашова, тоже глядел в окно. Потом сказал как бы для себя:

– Старик Сенека прав: каждый человек – загадка...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

27 мая

Почему это пришло на ум и пристало как смола: «Джин сам выходит из бутылки?»

Может, не случайно?

В Кара-Суе запоздалое буйство тюльпанов: когда самолет сделал круг над степью, заходя на посадку, я прильнул к иллюминатору. Внизу – оранжевые, красные пятна, как будто кто-то с высоты, с небес обрызгал степь краской:

Давно не был здесь, аж почти месяц... Здравствуй, Кара-Суй!

В самолете одни штатские, много незнакомых: из ЦК, Совмина, министерств... Военные, оказывается, прилетят завтра, своим самолетом. Кстати, прилетит ли Алексей Фурашов?

Шеф в переднем салоне сосредоточен, больше слушает окружающих, веки набрякли, приспущены, рука на подлокотнике кресла сжимается и разжимается – нервы...

Поведение Бориса Силыча по отношению ко мне загадочное: ожидал, вернется из Егоровска, с головного объекта, выкинет какой-нибудь номер. Тоже вручит путевку, как в случае с Интегралом? Скажет: «Я беспокоюсь о вашем драгоценном здоровье, Сергей Александрович... Поезжайте отдохните!» Но ошибся: шеф – ни звука! Н-да, на него не похоже – оставить такой факт без внимания...

Значит, все впереди.

Ваши дальнейшие действия, кандидат наук инженер-майор Умнов?!

1

Дома из белобокого силикатного кирпича; улицы прямые, ровно нарезанные, и белоголовые в цвету акации. Все здесь было знакомо, привычно для Фурашова. Пьяняще-медовым запахом ударило в ноздри, пронизало, кажется, до самого мозга. Полюбил он ту первую весну тут и эту картину – дома среди акаций будто охвачены белым бездымным пламенем. И белая лепестковая налеть.

Степной шаловливый ветер дохнет в улицы и, заплутавшись в поворотах, сердито закружит на асфальтированных тротуарах и проезжей части удивительную поземку – лепестковую. А после найдет выход, умчится опять в степной простор, оставив под домами, под каменными бровками белые заструги, разливающие медоточивый запах. Утром водообмывщики с растопыренными, как у жуков-скарабеев, клешнями изомнут, смоют мощными струями опавшую цветочную кипень.

Все это знакомо, привычно, хотя и жил здесь меньше года после академии. А теперь прилетел как гость, как чужой и даже не совсем представляет, зачем, по какой надобности.

Только в начале полета из Москвы маршал заговорил о том, что предстояло им делать:

– Поглядеть надо! Что там профессор предлагает... – И сразу исчезла улыбка, посерьезнел, левая бровь поднялась, правая опустилась: закрученная, вислая. И уже не к нему, Фурашову, а ко всем, задумчиво: – Кто знает, кто прав? Ошибаемся? Быстрее принимать надо? Верно! За неделю на базах, на «паучьих гнездах» НАТО опять изменения. Обновляют парк стратегических бомбардировщиков, поступают новые высотные разведчики... Медлим? Но принять ведь надо умную, по-настоящему отличную технику!

Приподнял набрякшие веки, и Фурашов увидел в глубине глаз искреннюю горечь. Нет, этот пожилой человек ни на минуту – может, даже бессонными ночами – не переставал думать о том, о чем думал и он, Фурашов.

– Покажут стрельбу «Катуни», – опять сказал Янов. – Но ведь и правительство надо тоже понять: есть две стороны, два мнения... Дилемма!

– Не верю, что покажут хорошие результаты, – тихо отозвался генерал Сергеев. – Это попытка повлиять, чтоб не прекращать госиспытания. Последняя ставка.

Потом за всю дорогу в самолете ни Янов, ни генерал Сергеев, будто сговорившись, не возвращались больше к тому разговору.

Фурашову стало ясно: оба они не ждали ничего утешительного от этой поездки, и это их, видно, угнетало.

Янов остаток пути занялся книгой, но вряд ли читал ее – брови нет-нет и сводились к переносице, торопливая тень пробегала по лицу. Сергеев, весельчак и шутник, перешел во второй салон, примкнул к преферансистам, скучно, без интереса сбрасывал карты за узеньким столиком.

Незнакомый полковник, с кем поселили Фурашова в гостинице, оставив чемоданчик, ушел по своим делам. Раздевшись до пояса и поплескавшись вволю под краном – вода была мутная, теплая, – Фурашов, однако, почувствовал приятную свежесть и теперь, вернувшись в комнату, еще продолжал растирать тело и лицо махровым полотенцем. Багровые, как от ожогов, пятна разошлись по коже.

И не успел надеть рубашку, как постучали. Фурашов автоматически бросил «да», но тотчас, вспомнив, что без рубашки, кинулся к стулу, на спинке которого висела одежда. Но поздно: в проеме двери вырос Сергей Умнов. Без формы, в пестрой цветной безрукавке с расстегнутым воротом, красно-подгорелые лицо и руки, светлые волосы отбелились, отбелились и брови, нос в бело-розовых крапинках – только отшелушился. В Умнове трудно было признать инженер-майора, Гиганта, одного из ведущих конструкторов, «правую руку» Бориса Силыча Бутакова.

– Испугал? – Сергей шагнул через порог. – Можешь не одеваться: тут до адамова костюма раздевайся – толку мало! Мозги плавятся. С приездом в Кара-Суй! – Они крепко стиснули друг другу руки. – Узнал, что приехал, и вот зашел. Шеф собирал, давал «цеу», поименно зачитал, кто будет – от военных, от ЦеКа, промышленности...

Фурашов поставил стул, Умнов присел, но на самый краешек, – сейчас встанет и уйдет. Что-то неуловимо рассеянное было в его поведении, словно он кроме разговора чем-то был занят еще другим, какой-то внутренней работой.

Фурашов, наблюдая за ним, сказал:

– Ценные указания... Готовитесь?

– Готовимся. Покажем... Иллюминацию, фейерверк. Борис Силыч – главный церемониймейстер... – Он не договорил, махнул рукой.

– Разочаровался?

– В нем? Не то! – Сергей упрямо мотнул головой, выгоревшие, отбеленные волосы трепыхнулись. Фурашов знал эту привычку: так Умнов делал всякий раз, когда его жена-хохотуха, забывшись, расходилась в компании. «Не надо, Леля», – негромко говорил он угрюмо, тяжеловато. – Именно не то. Просто переоцениваются ценности, в результате чего каждая приобретает свою естественную стоимость... Говорят, даже в музеях это практикуется. Хотя там вещи неизменны, а тут живая природа. – Он усмехнулся горьковато, края губ опустились. – В Москве читал в витринах магазинов? «Продажа товаров по удешевленным ценам». По удешевленным ценам... понимаешь? Абракадабра, но есть в ней что-то. Вроде скрытой насмешки. Ладно! Как дома, Алеша?

– Так себе... По-прежнему, – ответил Фурашов, не желая вдаваться в подробности, видел: Сергей спросил это из приличия, его занимало другое. – А у тебя? Леля, ребята?

– Терпимо... – Умнов встал, прошелся, заложив руки в карманы брюк, остановился, глядя вниз, на ковровую красно-зеленую дорожку. – Так-то мы, друзья, расползлись... Разные дела у тебя, у Кости, у меня... В некотором роде лебедь, рак да щука!

Он замолчал.

Молчал и Фурашов, теряясь в догадках: что происходит со всегда спокойным другом? В академии слушатели шли именно к Сергею получить консультацию: он мог по десятку раз объяснять какой-нибудь «ротор», «дивергенцию», всякий раз по-новому проявляя их физическую суть, их «соль». И без тени недовольства, ровно, спокойно, даже если попадался «круглый тумак».

– Алексей, между нами... – проговорил он, все так же глядя вниз. – Я тебе писал о новых блоках, о новой «сигме». Принцип действия совсем другой. Точность наведения ракеты на цель – небо и земля, дружище! Если со старой «сигмой», чтоб поразить цель, нужно примерно две ракеты, то при новой «сигме» достаточно одной... Так-то! Представляешь, какой может стать «Катунь»? Что, думаешь, мне шеф сказал? «Поздравляю! Превосходно, Сергей Александрович! Но торопиться не следует, надо все проверить, взвесить... Притчу о синице в руке и журавле в небе знаете?» Вот так. И... на три месяца предложил поставить новый блок на лабораторные испытания. Что ж, завтра покажем, что старая «сигма» нормальная, паинька... А через три месяца тихо-мирно заменим ее на новую. Без шума. Дело сделано, но это уже доделки, это пустяки, в вину не ставятся... И опять же довесок к нашим акциям: мол, работали, думали! – Он опять сел на стул, потом так же резко встал, взглянув на Фурашова, – тот сидел недвижно, во все глаза глядел и, видно, не понимал, что происходило. Умнов усмехнулся. – Ничего этого я тебе не говорил, Алеша... Мы ведь с тобой как-никак противные стороны! Ты – принимающая, я – сдающая... Парадокс! – Рассеянно-печальная улыбка осветила его лицо. – Знаешь, троица завтра вся соберется – заявится наш журналист.

– Костя? – вырвалось у Фурашова.

– Он самый.

«Так вот какой смысл того звонка, – подумал Фурашов. – Не разыгрывал!» Он еще не знал, почему его обрадовало сообщение о приезде товарища, хотел уже рассказать о том звонке Коськина-Рюмина, потом расспросить Умнова, на что они с шефом надеются, затеяв эту акцию, – тот разговор Янова и Сергеева в самолете не улетучивался из памяти Фурашова.

– Будь! – Умнов вдруг махнул рукой. – Отдыхай! Утро вечера мудренее.

И пока Фурашов сообразил: остановить, удержать, что-то сказать, – Умнов вышел, и дверь, легкая, фанерная, закрылась за ним.

Фурашов в окно увидел, как мимо промелькнула цветная безрукавка Сергея.

Он поджидал Умнова в коридоре «банкобуса» – приземистого служебного здания, тоже из серого силикатного кирпича, – в нем-то и проходили во время полигонных испытаний всякие оперативные летучки, совещания. Фурашов помнил: когда-то тут стоял просто кузов автобуса, первые заседания по «Катуни» или, как их называли, «банки», разгорались в этом кузове, и кто-то метко окрестил кузов «банкобусом». Прошло время, нет того кузова, но к новому зданию та кличка приклеилась прочно.

В коридоре, пока не началось короткое, летучее заседание – на нем доложат программу сегодняшних пусков, утвердят ее, – толпились штатские и военные, смеялись шумно, говорили о совершенно посторонних вещах, словно собрались на веселую беседу, а не на серьезный акт. «Да, это будет акт, он решит своего рода гамлетовский вопрос: быть или не быть?», – думал Фурашов. Ночь для него прошла трудно, было душно, сушь наносило из-за Кара-Суя, из степи. Было и другое: растревожил разговор с Умновым. Ведь все ясно открыл Сергей, так очевиден выигрыш для «Катуни» с заменой «сигмы»! Тут не может быть, кажется, двух мнений. Но... почему тогда профессор Бутаков отнесся к этому спокойно? Он не видит выигрыша? Не верит? Но с Умновым они работают не один год – была полная вера... Кстати, и Сергей не мальчик, не пошел бы открываться Бутакову, не выверив все до тонкостей. Неужели только скорее сдать, и, значит, премии, награды?.. Впрочем, поведение самого Сергея не менее странно... «Ничего этого я тебе не говорил...» Странно, странно!

Теперь после плохого сна Фурашов испытывал тяжесть, усталость – позванивало в ушах, давило в висках. Он невольно разглядывал этих мирно и внешне безмятежно беседующих людей, и у него неотвязно вертелся вопрос: через час-другой начнутся испытания, пуски, как они пройдут, никому не известно, и все ли тогда мирно обойдется? «Нет, Сергей, надо, чтобы все вчерашнее ты сказал и именно сейчас, на этом заседании!»

Как бы краем уха слышал – один из знакомых конструкторов с упоением представлял сцену ловли щуки на воскресной «грандиозной» вылазке на озера, жестами и мимикой подкреплял свой рассказ.

– Щуке сто лет – прапрабабушка! Глаза красные – неонки, во! Мохом вся обросла. Силища! Она туда, сюда...

«Значит, убеждены, будет все в ажуре! Иначе воскресенье не воскресенье, «загорали» бы тут, на площадке, вкалывали бы до одури», – промелькнуло у Фурашова. Ощущение тишины, которое преследовало его все последние дни, каким-то странным и непонятным образом сейчас вроде бы усиливало, оттеняло тревогу.

Чуть дальше по коридору стоял Янов, курил и со знакомой, искренней улыбкой слушал высокого штатского. Кто он, Фурашов не знал. Тот возвышался над маршалом на две головы. Речь шла тоже о чем-то веселом: брови Янова взметывались, глаза под ними искрились молодо, задорно – была минутная отрешенность от дел, минутный отдых от забот.

На лице профессора Бутакова, во всей фигуре – привычное, отточенное до малейших деталей достоинство. Фурашов знал: в иных условиях, на отдыхе, в пойме реки, куда по воскресеньям, оторванные от семей и московских квартир, живущие здесь по нескольку месяцев безвыездно, одуревшие от недельной работы на бетоне, в духоте горячих, каленых аппаратурных отсеков, вырывались конструкторы и военные, Борис Силыч становился простым, естественным, заядлым рыболовом. Раздевшись до трусов, обтягивавших полнеющий, округлый живот, в тюбетейке, смастеренной из носового платка – четыре усика торчали из узелков, – он простаивал в воде часами, после сам варил рыбацкую, тройную уху, а позднее и первый, прикрякнув молодецки, поднимал стопку. Что ж, можно понять его подчиненных, понять восхищение Сергея Умнова, но вчерашние его слова...

– Все в сборе? – Янов взглянул на часы, повел головой влево-вправо по коридору, дымному и людному. Фурашову показалось: взгляд маршала, чуть удивленный, скользнул и по его одинокой фигуре. – Будем начинать, товарищи! Как, Борис Силыч?

И, широко расставив руки, как бы приглашая и вместе с тем пропуская своих собеседников впереди себя, Янов пошел по коридору к открытой двери.

– Сергей, стой! Откуда ты? – Фурашов схватил за рукав пиджака Умнова, появившегося тут, в коридоре, с опозданием. – Погоди, Сережа... – И потянул к стенке, радуясь, что наконец дождался, и сразу же испытывая во рту горечь и вязкость от волнения: как сказать?

– Контроль функционирования провели. – Умнов смотрел на него с веселым прищуром. – И знаешь, ажур! «Сигмы» держат железно.

– Слушай, Сережа... – Фурашов сглотнул вяжущий комок, будто только что, как в детстве, наелся терна. – Думал над твоими словами. Скажи все сейчас тут...

– Чудак, Алешка! – Умнов усмехнулся и звонко похлопал по руке Фурашова, и в этом похлопывании друга Фурашов почувствовал обидную снисходительность, точно тот хотел сказать: «Эх ты, клюнул... всего на минутную слабость!»

Фурашов даже опешил, когда вслед за тем услышал тоже весело сказанные и, должно быть, потому неприятно царапнувшие слова Умнова:

– Истина – джин в бутылке! А джины, как известно, имеют свойство и выходить... Пошли, опаздываем!