Текст книги "Если любишь"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Здоровье Максима мало-помалу наладилось. Ногу, правда, он еще волочил, но чувствовал себя бодро. Сидеть дома было ему невмоготу.

– Раз учебный год пропал – пойду на работу, – сказал Максим матери.

– Я и сама об этом, Орешек, думала, – вздохнула мать, – только работы подходящей пока нет. В поле и на фермах с больной ногой от тебя толку мало. А в конторе…

– В контору не пойду. Колхозу нужен моторист электростанции. Мотор – дизельный, такой же, как у трактора. А дизель мы в школе изучали, электроприборы – тоже. Справлюсь.

– Что ж, электростанция недалеко, ходить будет нетрудно.

Все бы хорошо, плохо оказалось одно: с Ланей теперь Максим виделся редко. С утра до вечера она была на ферме, а вечерами занят Максим.

Но и это бы не беда. Редкие встречи – они еще дороже, больше приносят радости, если ничто не омрачает их. У Максима же появились серьезные основания для тревоги: к Лане зачастил Тихон. В те часы, когда Максим дежурил на электростанции, Тихон каждый вечер наведывался к Синкиным. Он не был навязчивым, не пытался ухаживать за Ланей. Возвращается с охоты, встретит на улице Дору с Дашуткой, покажет им зайчонка или косача, белку или куропатку – девчушки, конечно, затащат в дом, чтобы как следует рассмотреть птицу или зверушку до ноготка, до перышка. А окажется дома Ланя – Тихон поневоле засидится у Синкиных. Как уйдешь сразу, если Лане хочется узнать, что творится в школе, а его все до мелочей интересует на ферме? Но так вот, «попутно», Тихон заходил все же довольно редко. Гораздо чаще он наведывался вдвоем с Шурой.

Шура не скрывала от подружки, что Тихон снится ей по ночам, что она мечтает взбаламутить его равнодушное сердце. И Ланя не видела никакой беды в том, что Тихон навещает ее, тем более с Шурой. Даже считала: помогает сближению своих друзей – Шуры и Тихона.

То, что Максим стал заходить реже и при встречах держался все отчужденнее, причиняло боль Лане. Но она не догадывалась о подлинных причинах.

Однажды вечером Тихон провожал Ланю из кино (Шура осталась в клубе на спевке). Неожиданно он обнял ее.

– Ты что, в уме? – запоздало оттолкнула его Ланя.

– Без ума! Втюрился без памяти! – грубовато, но жарко произнес парень. Ланя прижалась спиной к калитке, молча уставилась на парня, словно на какое-то страшилище. Лишь погодя, немного опомнясь, потребовала:

– Замолчи! Замолчи сейчас же!..

– Я и так молчу, – усмехнулся Тихон.

– Никогда, никогда больше не говори!

– Я ж не немой…

– Такого не говори.

Тихон постоял, сбычившись, потом глянул глаза в глаза, сказал прерывисто:

– Не могу я этого не говорить! Само наружу рвется.

– Тогда я слушать не буду.

Ланя повернула кольцо калитки и, будто спасаясь от огня, бросилась во двор. Она боялась, что Тихон кинется за ней следом и, забежав в сенки, поспешила прикрыть двери на задвижку. Но Тихон стоял истуканом у калитки. Наконец, встряхнувшись, отправился прочь.

«Обиделся… Теперь уж больше не придет и никогда такого не скажет», – облегченно вздохнула Ланя.

Тихон действительно ни разу больше не заглядывал в дом к Синкиным. Но отнюдь не одумался, не примолк, а стал еще упорнее твердить свое. Перехватит девушку ранним утром или поздним вечером по дороге на ферму и начнет с мольбой:

– Послушай, Ланя…

– Я же сказала: не буду слушать! – злилась Ланя. – Понять разве не можешь, дурак, что ли?

– Дурнее некуда! Начисто свихнулся.

Ланя поспешно убегала от Тихона. Он не догонял ее, но через день-другой снова ловил где-нибудь на улице и пытался втолковать, что у него творится на душе.

Девушка всячески старалась избегать встреч с Тихоном. На ферму, в клуб стала ходить лишь вместе с Шурой. Только это мало помогало. Все равно парень ухитрялся подкараулить Ланю. Побежит она на речку за водой – Тихон под берегом поджидает. Придет утром с Шурой в телятник, верится, что нет больше никого, но стоит только Шуре уйти в свое отделение, вдруг, будто из-под земли, явится Тихон. И, хочешь не хочешь, приходится слушать все те же настойчивые уверения:

– Пойми, сердце запеклось!..

Чаще же Тихон ничего не говорил о своих чувствах. Он останавливал Ланю и молча, в упор, смотрел на нее, будто стараясь навеки запомнить каждую приметинку на ее лице. Девушку это разглядывание волновало больше, чем клятвы в любви. Становилось как-то странно беспокойно на душе.

– Пусти, – бормотала просяще Ланя.

– Обожди чуток.

– Нечего ждать.

– Вот нагляжусь, будешь потом передо мной, как наяву, дня два-три стоять – и не стану эти дни тревожить.

Девушка вздыхала и поневоле стояла перед парнем еще минуту-другую. Что она могла поделать? Попытка уйти приводила лишь к тому, что Тихон хватал ее за плечи и держал перед собой или обещал завтра же подкараулить снова, чтобы наглядеться вволю. Лучше стоять послушно, чтобы два-три дня потом можно было чувствовать себя спокойно.

Пробовала Ланя пригрозить.

– Уходи! А то закричу, позову на помощь.

– Зови! Придет выручка – скажешь: спасите, не давайте на меня смотреть? Или прямо объявишь: влюбился вот дурак, признаньем донимает?.. Это я и сам кому хочешь доложить могу: влип по уши!

И вправду, кто и как помог бы ей? Нельзя же заткнуть Тихону рот. Он не хулиганил, не пугал, он на самом деле готов был во всеуслышанье объявить о своей любви. И без того стыдно, а тогда на люди не показывайся. Убедившись, что угрозами пария не проймешь, девушка положилась на последнее средство – терпение. Поймет же в конце концов Тихон, что ничего и никогда не добьется! Постоит вот так пять, десять, ну двадцать раз – и одумается.

Конечно, Максим сумел бы помочь поскорее избавиться от Тихона, Но Орешек теперь явно сторонился Лани. Девушка понимала: видел, что Тихон бегает за ней. И отступил. Легко! Но почему он сам уступает ее другому? Почему не борется за свою любовь? Может, и не любил вовсе?..

Миновала уже весна, настал жаркий сибирский июнь. А перемен в отношениях между Ланей, Максимом и Тихоном не произошло. Сдав экзамены на аттестат зрелости, Тихон почувствовал себя еще увереннее. Он стал работать в колхозе трактористом. И уже не только клялся Лане в любви, а все упорнее уговаривал ее выйти за него замуж.

И Ланя, наконец, не устояла. Нет, не перед Тихоном. Она отступила от своего решения ни за что не делать первого шага навстречу Максиму. Как-то под вечер, когда доярки и телятницы возвращались с ферм, Шура вдруг пропела:

 
Ой, миленок, как теленок —
Только веники жевать!
Не проводит сроду к дому.
Не умеет целовать!
 

Частушек Шура знала великое множество, сочиняла порой и сама. Но то, что она пропела вот так неожиданно эту, общеизвестную, да еще тогда, когда шли мимо электростанции, – это был уже явный намек.

Ланя оглянулась: Максим стоял в дверях электростанции. Она жарко покраснела. Замедлила шаги, приотстала, словно соображая, как лучше выйти из щекотливого положения: отмолчаться или отшутиться? Может, тоже пропеть какую-нибудь намекающую частушку? Она не сделала ни того, ни другого. Круто повернувшись, решительно пошла прямо к электростанции.

– Вот… пришла, – сказала тихо.

– Вижу.

– Не могу больше, – продолжала Ланя измученно.

«Без меня?» – чуть не вырвалось у Максима. Ланя опередила его:

– Проходу не дает…

– Тихон? Да я… я с ним теперь потолкую! – взбудораженно воскликнул Максим.

– Только не дерись, – попросила Ланя.

Но решительного столкновения между парнями не случилось. Теперь, с дежурства, Максим не мог уйти. А назавтра он заколебался: стоит ли вообще объясняться с Тихоном? Может и впрямь дойди до драки. Кулаком же Тихона не осилить. Да и словом тоже не отстранить. В конце концов все зависит только от Лани. Незачем ломиться в открытую дверь. Выбор она уже сделала, раз подошла вчера к нему, к Максиму.

А через несколько дней стало известно, что Тихона берут в армию. Теперь уже, кажется, ничто не могло омрачить дружбы Максима с Ланей.

Осенью Максим вернулся в десятилетку. Ланя такой возможности не имела, она могла продолжать учебу только заочно. И Максим опять взял над ней шефство.

Не ожидая, когда Ланя обратится к нему за помощью, Максим шел к ней сам или домой, или, чаще, на ферму и там в дежурке объяснял все, что находил трудным. И почти всегда угадывал: именно с этим девушка и не могла сама справиться.

– Вон твой учитель-мучитель явился. Будет опять заставлять зубрить до потери соображения, – посмеивались доярки и телятницы, когда парень с книжками и тетрадками под мышкой появлялся на ферме. – Прямо наказание, отдохнуть не даст. Ей-богу, замучит так, что ноги протянешь. Для чего тогда и среднее образование?

– Может, и правда, – говорила Ланя потупясь. – Может, я и сама бы как-нибудь. – Глаза она боялась поднять: столько в них было благодарности.

– Не как-нибудь, а твердо все надо знать! – наставительно внушал Максим, по-хозяйски располагаясь за столом. Держал он себя так уверенно, что даже бригадир, случалось, отодвигался в сторонку со своими ведомостями и книгами учета.

Были между Ланей и Максимом размолвки перед началом экзаменов. Из-за Алки. Об этих размолвках расскажем позднее.

Но к экзаменам на аттестат зрелости оба подготовились серьезно. Правда, Ланя сдала не блестяще, на тройки и четверки. Зато у Максима были одни пятерки.

– Это тебе, Ланя, спасибо, – уверял потом парень. – Один я так бы крепко не усвоил. Когда тебе объяснял – самому запоминалось намертво.

В институт Ланя поступать не думала. Разве до института, если на руках сестренки? Но Максим опять настоял: подавай и подавай на заочное. Это и решило дело. Ланя послала документы в сельхозинститут на зоотехнический факультет. Сам Максим колебался с выбором будущей профессии. Отец заронил ему в душу любовь к технике. Его влекло к машинам. Но уступил просьбе матери и подал заявление в медицинский.

Вступительные экзамены Максим сдал тоже на пятерки. Прием был, кажется, обеспечен. Но его вызвал к себе профессор, ректор института.

– Так вот ты какой! – встретил он его доброй улыбкой. – Приятно, что Зинин сын тоже избрал медицину.

Такая встреча оказалась для Максима настолько неожиданной, что он растерянно оглядел кабинет: не другому ли кому говорится это? Но больше никого не было. Профессор рассмеялся.

– Ну, подходи, подходи! Садись сюда, поближе. Будь посмелее, держись посвободнее. Ведь мы не чужие.

Заметив, что последние слова еще больше удивили Максима, профессор объяснил:

– С Зинаидой Гавриловной мы птенцы одного гнезда. В одном детском доме воспитывались. И в медтехникуме вместе учились.

– Не знал…

– Потому что мать у тебя – более чем сдержанная.

Профессор сообщил, что Зинаида Гавриловна просила до окончания приемных экзаменов не говорить ему, Максиму, о их старой дружбе, чтобы не расслаблять его, не давать ему во время экзаменов никаких надежд на содействие по знакомству.

Для Максима не было открытием, что его мать способна проявить выдержку. Он убедился в этом еще вовремя своей болезни. И все-таки ему показалось удивительным, как она могла умолчать. И зачем? Неужели боялась, что это и в самом деле расслабит его? Неправда, ничто бы не повлияло на экзамены.

– Впрочем, у сына выдержки тоже, очевидно, хватает, раз подготовился на одни пятерки, – улыбнулся профессор. – И мечта о медицине, конечно, наследственная?

– Не знаю… Нет…

– Что нет?

– Нет мечты.

– Странно. Без мечты в медицину идти нельзя. Равнодушие в этом деле опасно, как нигде. – Ректор нахмурился. – А не поза это? У вас, у нового поколения, замечал, есть мода подчеркивать неприязнь к так называемым «громким», «возвышенным» словам.

– Нет, правда.

– Искренность похвальна. Какая же тогда мечта? – Профессор смотрел на Орехова заинтересованно. Выражение его по-южному смуглого лица было теперь неулыбчивым, а участливым. И спрашивал он тоном, располагающим к откровенности.

Максим, однако, мялся. Ему и хотелось рассказать все, что он передумал прежде, чем подать заявление в медицинский, и было неудобно показать себя рохлей, безвольно подчиняющимся желанию матери.

– Давай уж начистоту.

И Максим решился, все рассказал профессору.

– Положение довольно сложное. Твоя мать заслуживает уважения, к советам ее следует прислушиваться. Но вдруг в твоем лице пропадает большой творец в области техники? – Профессор опять с улыбкой глянул на Орехова. Максим смутился.

– Да нет! – начал он отнекиваться. – Мне просто хочется работать у машин, люблю это.

– Тогда мой совет: обдумай. Еще раз обдумай, куда пойти. Не лучше ли все-таки в сельскохозяйственный?

– Теперь, наверно, опоздал – экзамены прошли.

Профессор посуровел, сказал холодно:

– Опоздал нынче – поступишь в будущем году. Ради любимой профессии стоит потерпеть.

– Конечно, я потерплю! – Максим поспешил к двери.

– Не торопись, дослушай до конца. – Парень положительно нравился профессору, но закончил он строго официально: – Договоримся так: решение ты принимаешь обдуманно, а когда примешь – зайдешь в последних числах месяца ко мне. Если выберешь медицинский – пожалуйста. А надумаешь в сельскохозяйственный – обещаю похлопотать за тебя.

Что творилось на душе у Максима, когда он вышел на главную улицу краевого центра, он и сам не мог понять. Было радостно, что дорога в институт открыта, и одолевало беспокойство. Свернуть на новый путь? А встретят ли там столь приветливо? И уж совсем тревожно становилось при мысли о неизбежном объяснении с матерью. Что можно сказать теперь в оправдание? Не только мать расстроится, но, пожалуй, и Ланя дураком назовет. Принимают – и не поступить! Это настолько неправдоподобно, что чужие люди никак не поверят, скажут: провалился и глупо оправдывается.

Или не расстраивать мать, не огорчать Ланю, не дергать зря себя, не позориться понапрасну перед односельчанами, а пойти без всяких-яких в медицинский?.. Тоже стыдно. Как на него будут смотреть профессор, преподаватели? Вот, скажут, размазня. Стоит ли на такого силы и средства тратить!.. Ох, черт, дернуло же за язык! Разболтал то, о чем следовало помалкивать. Трепло!

Нет, не мог не рассказать… Не по душе быть врачом…

Одолеваемый этими противоречивыми мыслями, Максим бесцельно брел по улице. И оттого, что мимо по асфальту неслись нарядные разноцветные «Волги», «Москвичи» и «Победы», что по тротуару без конца шли, то и дело обгоняя его, по-городскому торопливые люди, у него от непривычки стало вовсе смутно на душе. Он свернул в сквер и, найдя укромное местечко, сел на скамейку, стал и так и этак обдумывать положение. Но сколько ни думал, принять бесповоротное решение не смог. Пошел на телеграф, послал матери телеграмму: «Институт приняли»…

Приняли – это сущая правда. А поступит ли, и в какой, в медицинский или сельскохозяйственный, – дело другое. Прояснится, когда он зайдет к профессору в конце августа.

Пока что в Дымелку Максим решил не ехать. Все дни томительного ожидания он провел у дяди в Новосибирске. И явился снова к ректору медицинского.

– Что же надумал? – спросил профессор не без любопытства.

– Решил от медицинского отказаться.

– В сельскохозяйственный пойдешь?

– Если примут нынче.

– А если нет?

– Буду поступать на будущее лето, – твердо ответил Максим.

Директор взял телефонную трубку.

– Сельскохозяйственный? Андрей Иванович? Вот передо мной стоит тот товарищ, о котором я вам говорил… Да, да, уже с производственным стажем – моторист колхозной электростанции. Круглый отличник. Мы его приняли, а он отказался. Решил бесповоротно – только к вам! Даже в том случае, если вы его в этом году не примете… Не только решительность похвальна. Любовь к избранному делу все соблазны одолела – вот что главное. Стоит, стоит взять паренька! По-моему, будет добрый инженер-механик… Конечно, я сужу как врач, с точки зрения психологической…

Закончив телефонный разговор, профессор положил Максиму руку на плечо.

– Матери передавай душевный привет. И желательно, чтобы не сваливал всю вину на меня. Знаю, Зина с умом, поймет, но все-таки давнему другу обиду простить труднее, чем юному сыну.

И вот Максим в другом институте. На уборку урожая первокурсников послали в родной колхоз, в Дымелку.

Это не было случайностью. Максима встретила в городе Александра Павловна, приехавшая на сессию крайисполкома. Она добилась, чтобы группу студентов, в том числе непременно и дымельских ребят, направили к ней в колхоз.

Так Максим с Тихоном очутились опять дома. Отношения между ними по-прежнему сохранялись натянутыми.

В армии Тихон пробыл мало. После гриппа у него получилось осложнение на уши. Его демобилизовали. Вернувшись в Дымелку, парень не приставал больше к Лане.

После армии Тихон весну работал в колхозе на тракторе. Потом взял расчет и как в воду канул. Были слухи, что он уехал в город, а в какой – неизвестно. Максим и Ланя не интересовались этим.

Судьба, однако, снова свела их на одной дорожке. И хотя Ланя сделала ясный выбор и уже не стояла между ними, взаимная неприязнь от этого не уменьшилась.

Только не со стороны Тихона угрожала теперь Максиму главная опасность. Явилась она в образе красавицы Аллочки. Той самой, которая училась в школе вместе с Максимом и Ланей и на которую заглядывались все юноши. Опасность эта обнаружила себя еще по весне.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ночью прошел шумный и быстрый, первый за эту весну дождь. Он размыл последние островки жухлого снега, которые еще прятались в тени возле домов и заборов. И солнышко, наверное, радуясь тому, что исчезли все приметы зимы, вышло из-за туч необыкновенно сияющее.

Да и все в природе ликовало. Жаворонки звенели не только в небе, а, казалось, и на земле, на лужайках среди кустов, где сквозь мочало прошлогодней травы уже пробивалась молодая зелень. На березах выкинулись первые крохотные листочки.

Воробьи и те стали будто наряднее. Суетливо перепархивая с места на место, топорщась и подпрыгивая, они чирикали на все лады, ухитряясь порой издавать такие мелодичные звуки, каких никогда не услышишь от них в другое время года.

Все живое радовалось весне. У одного, лишь Максима Орехова было смутно на душе. Максим вышел за село, бродил по березовому колку, ничего не видя вокруг, нигде не находя себе места. И как неожиданно закрутилась эта душевная непогодь! Ведь еще ночью не было, кажется, человека счастливее его, Максима!

Перед дождем беспомощно влюбленный Максим провожал из клуба Ланю. Беспомощно, ибо надеяться на выручку со стороны в таких делах не приходится, а сам парень никак не мог собраться с духом и сказать Лане все, что таилось у него на сердце.

Обнаружилось это еще в марте. Денек стоял такой же солнечный, как сегодня. Даже более яркий, потому что кругом сверкали свежие, еще не тронутые затайкой снега. Но с крыш уже капало вовсю.

Максим решил заглянуть на досуге на ферму к Лане, пригласить ее вечером в кино. Но не суждено было этому случиться. И все из-за Алки, дочки колхозного бухгалтера Репкина.

Певунья, плясунья, хохотунья, Алка Репкина вскружила головы всем дымельским парням. И не диво было вскружить, если без Алкиного участия не обходилась ни одна постановка в клубе, ни один концерт. Она и стихи и прозу читала лучше всех, она была главной героиней всех пьес. Только Максим, в отличие от других парней, не выражал своего восхищения Алкой, не пытался завязать дружбу, наоборот, чувствовал себя с ней скованно.

Алку в душе задевало это. Но до поры до времени она тоже никак не проявляла своих чувств. До поры, потому что понадобился лишь небольшой толчок, чтобы она «завелась».

– Всех ты парней очаровала-околдовала, – подкольнула однажды Алку Аришка. – Один Максим тебе неподвластен.

Алка вспыхнула.

– Захочу, и Максима зачарую. Еще такой ли послушный будет! Уж если у матушки полы моет и супы варит, то у меня ножки станет мыть, – объявила она заносчиво.

Аришка недоверчиво усмехнулась, сказала язвительно:

– Похвальбушка ты, девка.

Тут уж Алка вовсе оскорбилась.

– А вот увидите: на поводу вам этого Максима приведу!

Эта Алкина угроза дошла до ушей Максима и Лани. По-разному восприняли они ее. Ланя будто пропустила мимо, лишь в глазах у нее появилась настороженность. Максим же почувствовал себя неловко, словно был в чем-то виноват. Он попытался откровенно поговорить с Алкой. Встретив ее у того же колхозного клуба, смущенно начал:

– Послушай, Алла, неужели верно?..

– Все верно! – призналась она, даже не выслушав, о чем пойдет речь.

– Но нельзя же…

– А почему нельзя? Надо по любимому вздыхать тайно? – играя глазами, опять перебила его Алка. – Почему нельзя прямо признаться, что девушка любит парня и все сделает, чтобы он был ее?

Максима ошарашила такая откровенность. Он даже попятился, как от удара. А Репкина, торжествующе смеясь, пошла в клуб.

После этого Орехов счел за лучшее не затевать с Алкой никаких разговоров. Он стал обходить ее стороной. И это ему удавалось вплоть до памятного мартовского дня.

Ланю незадолго перед этим перевели в доярки. Но по пути на молочную ферму Максим заглянул все же в телятник, потому что Шура продолжала работать телятницей и парень часто заставал подруг вместе.

На этот раз Максиму пришлось удивиться. Обыкновенно в телятнике у Шуры были чистота и порядок, а теперь в помещении стояла промозглая сырость, резко пахло прелой соломой. С потолка тяжело падали на спины телят крупные зеленоватые капли. Телята были мокрые, зализанные. Никогда еще не видывал Максим у Шуры такого беспорядка. Сначала это озадачило парня, а потом он сообразил, в чем дело.

Телятник был новый, но при постройке не хватило тесу на крышу, и ее осенью покрыли наспех соломой. Зимой на крышу навалило метровый слой снега. И теперь при первой же затайке сквозь солому стала сочиться зеленоватая капель.

«Так телята живо воспаление легких схватят! – обеспокоенно подумал Максим. – Начнется падеж… Сколько говорим о подъеме животноводства, а вот поди ж ты!..» Максим взял лопату и полез на крышу.

«А Шурке все-таки мораль прочитаю! Неужели не могла сообразить, что снег надо было скидать до затайки? Да и Ланя почему-то не подсказала подружке», – проворно орудуя лопатой, представлял он, как оконфузит девушек.

Разговор, однако, получился совсем негаданный. Максим сбросил с крыши уже больше половины снега, когда увидел: к телятнику шла, плавно покачивая полными плечами, Алла. На коромысле она несла два ведра муки, видно, для подкормки телят.

«Зачем она сюда?» – мелькнуло в голове парня. Делая вид, что не заметил Репкину, Максим отсек лопатой и спустил с крыши увесистую глыбу снега. Только ничего из его хитрости не вышло. Алла поставила ведра на дорожку, задрав голову, глянула на парня лукаво и сказала:

– Здравствуй, Максимчик! Помочь мне пришел?

Максим едва не выронил лопату.

– Как, то есть, тебе?

– Ну, если уж говорить абсолютно точно, так не мне, а моим телятам, – игриво продолжала Репкина.

– Но ведь телятница здесь…

– Я!.. – заключила победно Алла.

– Подожди, подожди, – не вдруг сумел опомниться Максим. – Шурка же работает…

– Хватился! Три дня назад перевели ее в доярки вместо Лучковой. Та заболела. А телятницей временно меня поставили…

«Временно» – это слово окончательно убедило Орехова, что Алка говорит правду. Репкину на всякой работе в колхозе считали «временной».

После окончания десятилетки Алла ездила в институт, но не прошла по конкурсу. Вернувшись домой, она работала, по ее словам, на должности «куда пошлют». Была за последний год и учетчицей в тракторной бригаде, и заведовала нефтескладом, а зимой подменяла доярок и телятниц, если какая-нибудь из них уходила в декретный или обычный отпуск. Конечно, могла она выбрать ту или иную работу по душе, не метаться с места на место, да не хотела. Найди постоянное дело – надо все силы вкладывать в него, отвечать за результаты. А работаешь временно – можно рассчитывать на поблажку. Не освоился, дескать, человек, оттого и промахи. Кроме того, постоянно Алла вообще не собиралась жить в деревне. Она отрабатывала здесь лишь двухлетний трудовой стаж, чтобы потом поступить в институт вне конкурса.

Все это знал Максим. Понимал он и другое: нет у Аллы настоящей любви к нему. «Охотится» она за ним отчасти со скуки, а больше потому, что вообразила – перед ней не устоит ни один парень. «Да, попал я с этой крышей в переплет, – подумал Максим в смятении. – Ланя может решить, что для Алки стараюсь…».

А Ланя – вот она, идет мимо. Что делать? Бросить лопату, соскочить побыстрей с крыши? Поздно уже. Да и стыдно: вроде нашкодил и хвостом завилял… Ланя шла, будто не видя ни Максима, ни Аллы.

– Здравствуй, Ланя, – непослушным голосом сказал Максим. – Погоди немножко, я к тебе шел…

– Здравствуй, – спокойно отозвалась Ланя.

Алла объявила со смехом:

– Внимательный кавалер – позаботился даже о моих телятах.

– Телята, положим, не твои и не мои, а колхозные, – отрезал Максим. – И снег я счищаю, чтобы не заболели они от сырости.

– Спасибо, вразумил, – иронически сказала Ланя и пошла к молочной ферме.

«Не поверила, – оскорбленно подумал Максим. – Пусть не верит. Главное – совесть была бы чиста…».

Он взял себя в руки, скидал остатки снега, неторопливо слез, сдержанно попрощался с Аллой. Но на ферму уже не пошел: ясно было, сегодня Ланя все равно не захочет слушать ни о каком кино.

Конечно, легкая эта ссора не могли оттолкнуть их друг от друга. Но помирились они не сразу.

Была весенняя ночь с первым громом и первым дождем. Дождь хлынул неожиданно. Во всяком случае, Максим, возвращавшийся с комсомольского собрания, «заметил» его только тогда, когда ливень с шумом обрушился на него. Впопыхах парень кинулся под первое попавшееся укрытие. Это оказалось крылечко детских яслей.

И только Максим скрылся под навесом, как сверкнула молния, коротко ударил гром. В то же мгновение на крылечко метнулась еще одна фигура. При вспышке молнии Максим узнал Ланю.

Узнала и она его. От испуга девушка, наверное, совсем забыла про размолвку. Она с разбегу прижалась к Максиму, воскликнула:

– Ох, Орешек, как я рада, что ты тут!

«Орешек!» – так звала Максима одна мать. И оттого, что Ланя назвала его так же ласково, у парня все перевернулось внутри. Он схватил девушку за плечи, с жаром произнес:

– Ланюшка, долюшка моя!..

Кто знает, к чему сказал он эти слова! Думал совсем другое, заранее, давно еще решил, что и как сказать, – и вот бухнул! Но девушке, видимо, по душе пришлось такое признание. Она доверчиво прижалась к Максиму. И лишь минуту спустя прыснула смехом:

– Но… почему… долюшка?

– Потому, что ты для меня неминуема, как судьба! – убежденно сказал Максим.

Дождь прошел скоро. Но парень и девушка еще долго, вплоть до самого рассвета сидели под навесом крыльца.

Недавнее отчуждение между ними растаяло, как растаяли последние снега возле заборов. И счастье, верилось им, ничем уже больше не омрачится. Но не одно еще испытание ждало их. Не случайные недоразумения, как на этот раз, а серьезные испытания, подготовленные для них злой рукой.

В тот же день, когда Максим шел из школы мимо дома Репкиных, он увидел Аллу, неумело подпиравшую осиновым колом повалившийся плетень.

– Ой, Максимчик, вот к счастью подгадал! – воскликнула девушка измученным голосом. – Помоги, пожалуйста, поставить городьбу. Ночью в грозу повалило, а отец уехал…

Как тут следовало поступить? Отказаться неудобно, просто невозможно. Пройти мимо, будто глухому, – это уже совсем свинство. К тому же у Максима был сегодня такой радостный день, что обидеть кого-нибудь, даже Алку, он никак не мог.

Орехов взял у Аллы кол, заострил его топором на чурке. С маху воткнул в землю. Но одним колом плетень укрепить, конечно, было нельзя.

– Давай еще кола четыре, тогда городьба больше не повалится, – сказал он Алке.

Репкина быстро приволокла со двора колья. Максим, как это и положено делать подобру, пробил в дернине под плетнем несколько ямок, налил в них воды, чтобы потом колья поглубже входили в мокрую землю. Но едва он нацелился колом в первую ямку, как увидел: из переулка вышла Ланя. Неожиданного в этом ничего не было: Ланя, наверное, тоже шла после обеда на работу.

Увидев, как он ставил с Алкой плетень, Ланя не вспыхнула, не побледнела, а глянула на него с таким презрением, с каким смотрят лишь на предателей. Не знал Максим, что Ланю уже обработала Аришка.

– Распахни-ка, дурочка, гляделки! – явилась она к Синкиным, как только Алка остановила Максима, попросила помочь укрепить плетень. – Фельдшерицын-то сынок с тобой милуется, да Алку тоже не забывает, обхаживает. Не веришь?.. На ферму-то мимо пойдешь, глянь сама… Плетень ей ставит, задабривает, чтобы податливее была. Хотя Алка-то и так…

Ничего этого не знал Максим. И когда Ланя прошла с таким презрением мимо, растерялся, с маху опустил кол в яму с водой. Раздался громкий хлопок, грязные брызги окатили и его самого и Алку.

– Чтоб тебе! – сердито воскликнула Алка. Но тут же хихикнула, заговорила осуждающе: – Смотри ты, Ланька-то какая психушка! Еще нигде ничего, а уже на дыбки. Когда женой будет – глаза муженьку выцарапает…

– Ну, знаешь ли… – С языка Максима готово было сорваться что-то хлесткое. Но Алка, заметив, как ожесточился парень, испуганно заморгала, заслонилась рукой, точно стыдясь своих слов. Это обезоружило Максима.

– Знаешь, давай-ка догораживать…