Текст книги "Если любишь"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

И тогда Евсей решился прибегнуть к последнему средству. В дальнем углу кладовки имелся у него тайник. А в тайнике том припрятан был бесценный корень. Еще в японскую войну отец-солдат добыл его где-то в китайской стороне, сохранял потом долгие годы в великой тайне, потому что корень тот мог от смерти уберечь даже тогда, когда никакие врачи и лекарства помочь уже не могут. Отцу корень не понадобился, он утонул на сплаве. И стал беречь тот корень как зеницу ока Евсей, которому одному отец доверил тайну. Сберег до старости, а теперь вот приспичило…

– Пошарься-ка, Дормидонтовна, в кладовке, – поманил он свою старуху. – Там в углу за кадкой дощечка к стенке прибита. Топор подсунуть – отскочит. За дощечкой – дыра, в дыре – бакулка, а в бакулке – затычка…

– Осподи! – испуганно перекрестилась старуха. – Трусить, однако, стал…

– В уме ищо! Слухай, глуха тетеря, чего наказываю! – строжась, хотел прикрикнуть Евсей, но только посинел от натуги, а голос не поднялся, наоборот, упал. – В бакулке – затычка, под затычкой – корешок…

Глуховатая старуха, перепугавшись, вовсе ничего не понимала.

– Окстись, окстись! – приговаривала она. – Осподь поможет, в разум войдешь…

– Леху, Леху зови! – рассвирепев, прохрипел Евсей.

Это старуха поняла. Вышла, покликала сына, который возился во дворе с кобелем – обучал его ходить по-человечьи, на двух ногах.

Леха понял отца на диво быстро. Осклабившись так, словно заслужил невесть какое доверие, он опрометью побежал в кладовую. С грохотом отодвинул кадку, застучал топором. Треснула, отлетела доска. Вот и углубление в бревне, а в нем деревянный чурбачок. А в бакулке…

Но тут, откуда ни возьмись, выскочила страшенная крыса, шарахнулась под ноги Лехе. И Леха, не будь дураком, что есть мочи швырнул в нее бакулку…

Бакулка в крысу не попала. Тогда Леха размахнулся, чтобы запустить в нее топором. Но обух ударил по тесовой полке, укрепленной вдоль стены. Полка свалилась, с грохотом, со звоном полетели на пол глиняные горшки, стеклянные банки, какие-то ящички, старые, изъеденные молью пимы. Поднялась туча пыли, потянуло дегтем, полынью и еще какой-то травой с резким мышиным запахом.

Леха зачихал, заплевался, но о бакулке все же не забыл: больно интересно было, что за корешки в ней припрятаны.

Только что за диво? Бакулка – вот она, а затычки нет. И кореньев – тоже. Совсем пустая долбленка… Ага! – догадался Леха, – затычка-то, поди, выскочила от удара и коренья разлетелись. Будет теперь от отца разгон!

Перепуганный, Леха уселся на грязный пол, принялся шарить вокруг себя. Сначала под руку попадались одни черепки да осколки. Но немного погодя, когда пыль поосела и глаза освоились с сумраком, он нашел затычку с колечком на торце. Потом нашелся сморщенный корешок. Один, другой, третий… Вот целый клубень… Набралось всего столько, что и в долбленку уже не лезут.

– Гы-ы, – подивился Леха. – Распухли корешки-то. – Он засунул лишние в карман и пошел в избу.

– Чего там грохал? – подозрительно спросил Евсей. – Не мог потише-то…

– Крыса вскинулась, а я ее топором…

– Балда! Доподлинно: заставь едиота богу молиться – лоб расшибет, – рассердился Евсей. Но долго ругаться не было мочи, и он потребовал: – Кажи-ка бакулку-то… – Евсей заглянул в долбленку, помял пальцами верхний корень. – Пущай мать запарит в горшке… С медом! Даст бог, оздоровлю…

Дормидонтовна вытряхнула коренья в горшок, залила водой. За медом мать Леху не послала, пошла сама. Мед засахарился, и, выворачивая его что есть силы, Леха поломал уже немало ложек и ножей.

А Леха, оставшись у плиты, не утерпел, надкусил-таки один корешок. Не поглянулось: и сластит, и горчит, и губы щиплет.

– Пущай уварятся, тогда еще пожую! – рассудил он. И вытряхнул в горшок все то, что оставалось у него в кармане.

Мать добавила меду, закрыла горшок плошкой и засунула в печь, в загнетку. К вечеру навар был готов. Старуха не скупясь налила полный граненый стакан. Леха потянул его к себе, но не успел пригубить – мать отобрала.

– Не трожь, коли не болеешь! – прошипела она. – А то накличешь недужье…

– Я лизнуть хотел, – обиделся сын. – А не даешь – не надобно. Пакостно пахнет.

– Дурень! Это ж тебе не пиво, а лекарство. Не для веселья, а по нужде пьют.

– Не захошь помирать, так чего хошь выпьешь. – Евсей с трудом сел на кровати, принял от старухи стакан левой рукой, правой перекрестил рот и не переводя дыхания выпил до дна. Передернулся, рыгнул. – Густовато больно настоялось. Ну да клин клином вышибают… – Он лег на спину, до подбородка натянул засаленное одеяло. – Накрой-ка еще полушубком. Пропотею – хворь побыстрей выскочит.

Скоро Евсея стало, по-видимому, тошнить. Лицо его искажали гримасы. Но, боясь, как бы не вырвало, он сдерживался изо всех сил.

Старуха с Лехой легли спать. Проснулись они от рева. Не от крика, не от вопля даже, а именно от рева. Евсей ревел, как обезумевший от ярости бык… Дормидонтовна, крестясь от страха, кое-как нашарила выключатель.

Но где же старик-то? Кровать пуста. А рев раздавался по-прежнему. Батюшки! Евсей забился под кровать и там дергался, сучил руками и ногами, как помешанный.

– Ой, горюшко-то! – запричитала Дормидонтовна. – Ой, лишенько навалилося!.. Леха, Леха, где ты? Помогай давай, выволочь надо отца-то из-под кровати. Лихоманка его треплет, вот и забился куда не надо…

Но Леха от ужаса тоже скатился на пол, с необыкновенным проворством шмыгнул под свою кровать. А когда мать попыталась усовестить его, вытащить наружу, он принялся лягаться посильнее Евсея. И завизжал, как поросенок, ошпаренный кипятком.

Бедная Дормидонтовна от такой напасти тоже чуть не свихнулась с ума. Впопыхах натянула на одну ногу сапог, на другую валенок, схватила вместо ватной фуфайки стеганые Евсеевы штаны, засунула в штанины руки, но не сумела натянуть их на плечи, бросила и раздетая заторопилась на улицу. Темень была – глаз выколи. И Дормидонтовна, не видя ничего перед собой, а просто по памяти, как это делают слепые, потащилась к дому фельдшерицы. Пока она дошла, пока отдышалась и смогла объяснить, в чем дело, пока Зинаида Гавриловна бежала к дому Евсея – все стихло.

Леха уснул под кроватью, а у Евсея уже кончились предсмертные судороги. Когда Зинаида Гавриловна вытащила его из-под кровати, он дернулся в последний раз. Пульс и дыхание исчезли.

Отравление!.. Но чем же он отравился? Дормидонтовна что-то такое говорила о каком-то настое. Не в этом ли горшке, что стоит на шестке?.. Так и есть, что-то напарено, какие-то коренья.

Зинаида Гавриловна взяла ложку, стала ворошить в горшке. Наверх вывернулся крупный разопревший клубень.

– Вех!

Ночью по морозцу были убраны последние гектары. Завершение любого дела – радостно. А если оно было трудным и ты все-таки одолел его – день победы для тебя праздник.

Студенты загодя договорились: окончание уборки отмечается веселым концертом. Мало кто из них был обижен талантами. Одни пели, другие танцевали, третьи на аккордеоне играли, четвертые могли кое-что прочесть по памяти. В общем, программа концерта сложилась сама собой. И вышло хорошо, потому что не было никакой казенщины. Пели, танцевали под баян, читали стихи все, кто умел, кто хотел доставить удовольствие себе и товарищам.

Даже официальная часть, когда от имени колхозного правления председательница читала благодарности студентам, вручала памятные подарки, прошла совсем неофициально. На сцену выплыл гигантский пшеничный сноп. Александра Павловна подошла к нему, низко поклонилась, поблагодарила за добрый урожай. Сноп немедля отозвался старой народной поговоркой: «Что посеешь, то и пожнешь». И в свою очередь выразил благодарность за то, что не оставили его, Урожай, погибать под снегом. Потом объявил: за славный труд, за свое спасение решил он одарить студентов памятными подарками.

Колосья раздвинулись, и в щели появилась пятиугольная коробочка с набором духов; в каждом уголке по флакончику с золотистой головкой. Это для девчат. А парням под смех всего зала вручил одинаковые коробочки с бритвами.

– Смейтесь, смейтесь!.. Это подарок не простой, а подарок-талисман. Чтобы девушки парням, а парни девушкам больше нравились! – объявил Урожай, вызвав еще большее веселье.

В заключение Урожай подхватил Александру Павловну и, осыпая с себя колосья, закружился в танце. За ним устремилась на круг молодежь.

Но не всем было весело. Не пришла в клуб Ланя. Хмурый стоял в сторонке Максим. Вскоре он тоже ушел из клуба.

Зато Тихон на стареньком клубном баяне играл так самозабвенно, что удивил всех дымельских девчат и ребят. Ведь раньше Тихон, как и другие ребята, заходя в клуб, просто «рвал меха». А тут баян играл у него будто сам собой, потому что баянист весь ушел в себя, ничего не замечал кругом. Лишь под конец Тихон как бы спустился на землю.

Некоторое время он наблюдал за Диной. Потом подошел к ней, сказал решительно:

– Потолковать надо, выйдем.

В небольшом саду возле клуба они остановились под раскидистой ветлой, еще не потерявшей всю листву.

– Вот какое дерево! До настоящих морозов, до больших снегов будет зеленое, – сказал Тихон, покачав ствол ветлы, словно проверяя, крепко ли он держится.

– Ты это к чему? – спросила Дина.

– А так, для себя. Пришло вот на ум: раз уж дерево и то умеет стойкость проявить, то человеку подавно не годится быть слабаком.

– Зачем сейчас эта философия?

– Может, и незачем. Просто подумалось кое о ком.

– Для того и позвал, чтобы мыслями этими поделиться?

– Нет. Позвал я тебя, чтобы прямо сознаться: наврал я тебе!

– Что наврал?

– Ну, наврал, что влюбился. Не нарочно наврал, а сам себя обманул.

– Но… к чему мне это? – потерянно произнесла Дина.

– А к тому, чтобы знала, – хмуро, но настойчиво продолжал Тихон. – Я до тебя любил тут одну… Ладно, скрывать не буду, Ланю любил. А у нее Максим был, пришлось отодвинуться. И думал – всему конец. Потом к тебе потянулся, как подсолнух к солнышку. Только оказалось…

– Не надо, пожалуйста! – спокойно, но каким-то не своим голосом сказала Дина. – Зачем мне это откровение? Я никаких видов на тебя не имела и тебе надежд тоже не подавала.

– Верно. Но знать ты должна. Не хочу, чтобы думала, будто я трепался. Я не ожидал, что так получится.

– Да зачем мне это? Не хочу я больше ничего слушать.

– А больше мне и говорить нечего.

– Ну, тогда – прощай!

– Прощай.

В самом деле, незачем, казалось ей, Дине, выслушивать эти объяснения. Но если бы Тихон не объяснил все так прямо – было бы хуже. Ведь не зажила еще совсем старая рана. И новое разочарование, убеждение, что и Тихон оказался вроде ее врача, причинило бы резкую боль, опять разрушило бы веру в людей, которая стала понемногу возрождаться у нее в Дымелке.

А теперь такого крушения не произошло. Прямой, грубоватый, но чистый Тихон остался верен себе. И поэтому в душе Дины осталось чувство, что хотя мимо прошел хороший, верный человек, но и другой может еще встретиться на пути. Было грустно, но не было и обиды.

…Когда утром студенты уезжали из Дымелки, на околице села, на развилке двух дорог увидели они мотоцикл, возле которого с насосом в руке стояла Ланя. Видно, подкачивала спустившую камеру.

– До свиданья, Ланя! Пусть Дымелка ждет нас будущей осенью! – прокричали студенты.

– До каникул! – громче всех гаркнул Тихон.

Дина молча помахала рукой. А Максим, понуро сидевший среди оживленных ребят, вовсе помрачнел, втянул голову в плечи, словно крики эти оглушали его.

Ланя дружелюбно улыбнулась студентам, протянула руку с насосом, как бы открывая путь. Но едва машина проехала, она бросила насос в коляску мотоцикла, резко толкнула ногой стартер, села, вернее, бросилась на седло и газанула так, что мотоцикл вихрем сорвался с места, полетел по второй дороге с бешеной скоростью.

– Осторожнее, убьешься! – крикнул Тихон.

Но Ланя не слышала. Она уносилась вдаль все быстрее и быстрее. Максим провожал ее испуганным взглядом. Тогда Тихон, неожиданно и для себя и для студентов, на ходу выпрыгнул из грузовика. Ребята забарабанили по кабине, машина остановилась.

– Езжайте, я остаюсь! – крикнул Тихон.

– Ты что, сдурел? – поразились студенты.

– Наоборот, за ум берусь! Привет городу от деревни, счастливой учебы!

Максим взялся руками за борт, словно тоже хотел выскочить. Но машина тронулась, и он остался.

Утро было славное. Грязь схватило морозцем, чуть притрусило снежком. И Тихон, бодрый, свежий, будто и не было тяжелых уборочных дней и ночей, в новеньком костюме, в хромовых сапогах, которые сверкали солнечными лучиками, печатал по стежке на развилке дорог четкий рифленый след. Долго печатал, чуть не до полдня, надеясь, что Ланя вернется и, на свое удивление, застанет его тут. Но дождался совсем не ее. Подъехал на своем грузовике Степан. Высунулся из кабины.

– Ланя покалечилась!

Это было сказано тихо, но прозвучало для Тихона выстрелом.

– Слышишь, Ланя покалечилась! – глухо повторил Степан.

А Тихону будто в ухо крикнули. Он заморгал совсем очумело.

– В больнице лежит, в райцентре.

– Ланя? Но ведь она недавно…

– Ехала на мотоцикле, на повороте занесло, из седла выбросило. Я только с элеватора на шоссе выехал и наткнулся на нее.

Тихон схватился за дверку кабины.

– Поехали скорее!

– Врачи к ней не пускают.

– Не пускают?

– Да, я сейчас оттуда. Я же отвез ее в больницу.

Тихон глянул на Степана с испугом и подозрением: правду ли говорит, жива ли вообще Ланя?

– Сказали, когда гипс наложат, тогда пустят. Под вечер поеду еще. Если хочешь, захвачу.

«Хочешь – захвачу!» – надо же так сказать. Будто он, Степан, тут главное лицо, а ему, Тихону, честь эта оказывается лишь попутно.

– А если этот «захватчик» получит в ухо? – зло поинтересовался Тихон.

– Да ты что?!

Явись на губах Степана хотя бы мгновенная усмешка – он немедленно получил бы обещанное. Но в глазах его мелькнуло неподдельное удивление. И Тихон лишь сердито бросил:

– А то! Говори да не заговаривайся… Отвези к нам. – Он забросил рюкзак в кузов, круто повернулся, широко зашагал. Не колеблясь ни секунды, он решил идти в райцентр, в больницу, и во что бы то ни стало добиться свидания с Ланей. Ему непременно надо было самому, своими глазами увидеть, что с ней случилось, убедиться, что она жива.

Даже тропка-прямушка показалась Тихону слишком длинной: кое-где она все-таки сворачивала в сторону, минуя овраг, обходя чересчур крутой косогор или обегая опушкой лесную чащу. А парню в таких случаях невтерпеж было держаться протоптанной дорожки, он ломился напрямик. Может быть, и не очень выгадывал во времени, зато знал, что ближе, прямее пути никто бы здесь не нашел.

И, видно, в награду за то, что рвался так напролом, на одном крутом косогоре попался ему на глаза дивный гостинец для Лани. Сначала, собственно, ни о каком гостинце Тихон не помышлял. Но, продираясь через осинник, перевитый сухими ломкими плетями хмеля, через заросли малинника, он вдруг увидел на кусте красные ягоды. Тихон знал, что на малине в иные богатые влагой годы ягода «подходит» до глубокой осени. Не раз случалось ему, бродя с ружьем по лесным малинникам, лакомиться этими поздними ягодками. Но то были именно ягодки – увидишь две-три штучки. А чтобы в такую вот пору, когда не раз прихватывали заморозки, выпадал снег, чтобы так вот наткнуться на красные, совсем по-летнему сочные ягоды, висящие кистями, – такого еще не случалось у него никогда.

Здесь в затишке под деревьями даже листья на малиннике только побурели по краям, но еще не потеряли зеленый свой цвет. А под листьями, покрытыми снежком, тут и там, как клюква или рябина, весело горели красные огоньки.

По ягодке Тихон собирать не стал, а наломал, хотя и исколол все пальцы, пучок веток. А когда шел по селу, то не постеснялся обломить в одном палисаднике несколько веток сирени. С одной стороны на листиках прикипел снежок, а с другой сохранился цвет весенней лужайки. Малина вместе с сиренью, присыпанные снежком, выглядели диковинно.

Идя улицей районного центра, Тихон увидел в одном из палисадников под голыми кустами смородины, среди рыжих опавших листьев светло-зеленый кустик виолы. На зеленом стебельке, повернувшись к солнцу, стараясь вобрать в себя все его скупое тепло, держался желтый, с темно-бархатными крылышками цветок.

– Разрешите, бабушка, сорвать у вас этот цветочек, – как можно мягче попросил Тихон, увидев во дворе женщину, закутанную в теплую шаль.

Она повернулась на голос, глянула неприветливо: наверное, обиделась, что назвали бабушкой. Была она еще не стара, лет пятидесяти, не больше, а в такие годы не очень-то любят, когда называют бабушками.

– Извините, тетя, – поспешил исправить ошибку Тихон.

– Ладно, не виляй, – сухо оборвала женщина. – Какой тебе цветочек надо, зачем?

– Который под кустом… В больницу иду… – Тихон помялся и неожиданно для себя пояснил: – К девушке.

Женщина, ни словом не отозвавшись, прошла среди смородины, сорвала виолу и протянула ему. И тут увидела в руках у него пучок малины.

– Экое чудо! – удивилась она. – Для девушки-то, видать, и зимой малина спеет. А болтают еще: молодые теперь любви не признают!

Тихон пробормотал «спасибо» и ходким шагом заспешил к больнице.

– Ланя Синкина? Это та девушка, которая сегодня утром к нам поступила? – дежурная сестра, молоденькая круглощекая девочка-коротышка, с некоторой робостью глянула снизу вверх на богатыря-парня. – Хорошо, я передам, что ее ожидают…

– Ланя может выйти? – подало Тихону надежду слово «ожидают».

– Почему бы нет? У нее перелом плечевой кости, а ноги целые, – строго сказала сестра. Но тут же защебетала: – Ой, малинка свеженькая!.. Где вы ее откопали? В какой-нибудь оранжерее, да?..

– В лесной.

– Угостите, пожалуйста, ягодкой… Нет, нет, мне только одну, чтобы показать это чудо – свежую малинку под снежком… Вот эту веточку-колючечку, с ягодкой… Спасибо! – Сестра выскользнула за дверь необычно проворно – только белый халатик мелькнул, хлопнул полами, как бабочка крыльями. Больше она уже не появилась, была, видно, деликатной девчонкой, не хотела мешать при свидании.

Ланя пришла не сразу. Тихон уже стал терять надежду, когда дверь медленно распахнулась. А сама Ланя вошла еще медленнее, неуклюже передвигая ногами в больничных туфлях-безразмерках. Тихон стоял потупившись, потому и увидел прежде всего эти странные туфли. Потом, поднимая глаза, парень увидел серый байковый халат, в котором Ланя утопала, как в тулупе, и оттого, наверное, казалась совсем беспомощной.

Нет, беспомощность эта – не из-за халата! Правая рука Лани была странно откинута в сторону. И не свободно откинута, а, полусогнутая, лежала на какой-то металлической полочке с тонкими подставками, которые упирались в особый пояс. В целом все это сооружение сильно напоминало крыло самолета-кукурузника. Но если самолету крылья придают легкость, воздушность, то Ланя с откинутой как бы для взмаха рукой выглядела жалко. Казалось, она испытывает нестерпимую боль и рука ее не просто лежит на этой полочке-подставочке, а намертво приделана к ней.

– Сильно больно? – спросил он, с состраданием глядя на руку Лани, на ее осунувшееся лицо.

– Почти не больно, – отозвалась Ланя смущенно, словно извиняясь, что так убого выглядит.

Тихон недоверчиво покосился на полочку-подпорочку, но сразу же отвел взгляд в сторону. Невмоготу ему было смотреть на нее.

Замолчали, оба чего-то стыдясь, не находя, о чем говорить. Тихон понимал, что Ланю не мог обрадовать его приход. Другое дело, если бы не произошел разрыв с Максимом, и Максим примчался навестить ее, – вот тогда была бы ей радость. А то, что он явился, – это для нее лишняя боль. По-умному разобраться, так вовсе не следовало ему теперь приходить сюда. Но спокойно разбираться, как да что лучше сделать, – это было не в натуре Тихона. Он отправился в больницу не рассуждая. И лишь сейчас сумрачно опустил голову.

– А ты почему не уехал? – спросила наконец Ланя, чтобы нарушить тягостное молчание. Спросила и спохватилась: опасный вопрос. Она просяще глянула на парня: извини, мол, не надо отвечать. Однако Тихон не захотел внять ее просьбе.

– Сама знаешь! – сказал он. – А хочешь – объясню. Я думал – отклеиться от тебя, а оказалось…

У Лани полыхнули румянцем щеки, а глаза потемнели. Впрочем, этого Тихон не успел разглядеть. Ланя быстро потупилась, сказала почти страдальчески:

– Не надо об этом! Ну как ты не можешь понять!..

Но Тихона уже обуял бес упрямства.

– Не надо – не буду. Только все равно никуда не поеду, пока тебя не выпишут! Стану здесь торчать неотступно.

– А выпишут?

– Выпишут – куда ты, туда и я! Даже на шаг теперь не отстану!

Губы Лани тронула чуть приметная улыбка.

– Мальчишество же это.

– Пусть! – упрямо стоял на своем парень.

– Ну, как знаешь, – поморщилась Ланя.

Тихон заметил это. В душе у него сразу проснулась жалость.

«У нее рука сломана, а я…» – выругал он себя. И замолчал смущенно.

Букет Тихон прятал за спиной. А теперь, чтобы загладить свою вину, неловко протянул его Лане.

– Малина?! – изумилась девушка. – Где же ты раздобыл все это? Просто чудо, снег ведь уже выпал…

Тихон лишь преглупо ухмылялся.

Преподнеси этот букет Максим, сердце Лани переполнилось бы счастьем. А теперь лишь острая боль стеснила грудь. Но все же не одна боль была в душе. Возникло и чувство благодарности к этому вот упрямому, глупо усмехающемуся богатырю.

Ланя взяла букет здоровой рукой, поднесла ко рту. Хотела ухватить губами сочную ягодку, но укололась о ветку, и слезы сверкнули у нее в глазах.