Текст книги "Если любишь"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

– Слушай, отец, – чеканя каждое слово, сказал Тихон. – Если ты пойдешь к Лане, если ты посмеешь лезть к ней со сватовством и деньгами, не считай меня больше сыном! Ясно?

Отец спасовал. Подействовали на него не столько решительные слова Тихона, сколько сплющенный, превращенный в лепешку портсигар. Но, как бы там ни было, Спиридон не полез на рожон, а лишь буркнул полувызывающе, полупримирительно:

– Заело? Можно и не ходить, коль заело. Авось и сам тогда одумаешься, не бросишь девку меж двух берегов. А считать ли тебя сыном – это уж нам с матерью надо посмотреть.

На этот раз отца как будто удалось унять. Надолго ли? Не было уверенности, что своенравный характер не толкнет его на новый выпад. А на какой? Добро бы, покушался только на него, на Тихона. А то заводит пробные разговоры с Аришкой, пытается выяснить его отношения с Ланей…

Неприязнь к отцу возросла настолько, что Тихону стало невмоготу бывать дома. По Дымелке приходилось тоже ходить с осторожностью: отец мог затеять какой-нибудь каверзный разговор и на людях.

Все перепуталось, все опостылело. И Тихон решил: будет лучше и для него самого, и для отца с матерью, и, уж конечно, для Максима с Ланей, если он уедет из деревни. Дома воцарится покой. Кроме того, есть еще надежда, что отъезд его поможет отцу обрести равновесие духа. Не с кем будет спорить, некого подкалывать. Сам Тихон не будет видеть Ланю, и, может быть, она скорее уйдет из сердца. Максим же, несомненно, лишь обрадуется его отъезду… Правда, ходят слухи, что и Максим хочет уезжать учиться. Что ж, и в этом худого ничего нет: будут жить оба вдалеке от Лани, и неизвестно еще, чья любовь выстоит в разлуке… Максиму все легко достается. Учился на «отлично», Ланю привлек к себе без труда. А он, Тихон, даже последние годы, когда учился со старанием, усваивал все тяжко. Но недаром же говорится: что легко дается, с тем легко и расстаются.

С такими надеждами и уехал Тихон. В городе он временно устроился грузчиком в овощехранилище, а после работы упорно готовился к поступлению в институт. Экзамены сдал на тройки, но был зачислен. Помогло то, что служил в армии, работал в колхозе, – приняли вне конкурса.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Матери не понравилось, что сын поступил не в медицинский, а в сельскохозяйственный институт. Но упреков в своеволии Максим не услышал.

– Что ж, – сказала Зинаида Гавриловна, выслушав сбивчивый доклад сына о том, почему и как в городе все повернулось иначе, чем было решено дома, – ты уже взрослый, вполне самостоятельный человек. И я не намерена становиться тебе поперек дороги. Вольному, как говорят, воля.

Но Максим чувствовал в голосе матери боль. Она понимала: сын вырос и должен жить по-своему, и все-таки ей трудно было смириться с мыслью, что ее Орешек отдаляется от нее, что она играет все меньшую роль в его жизни. Это было неизбежно, но все равно горько. Какая мать не испытывала подобных переживаний, когда дети становились взрослыми.

Максиму было неловко, даже стыдно перед матерью. Однако помочь ей он ничем не мог.

Зато у Лани, когда Максим рассказал ей, какой крутой поворот он сделал, глаза засветились. Но обрадовало ее вовсе не то, что Максим перевелся из одного института в другой, а то, что он не пошел безвольно туда, куда указывала ему мать.

Ланя знала давно: Максим хороший, искренний парень. Она верила в его любовь. Но не было полной веры в то, что есть у Максима твердый характер. Закрадывалось порой сомнение: не сделает ли он все так, как захочет Зинаида Гавриловна. А Зинаида Гавриловна, Ланя это понимала, не очень-то желала укрепления их любви.

И Ланю обрадовала решительность Максима. Если он проявил свою волю, выбирая профессию, то при случае сумеет постоять и за любовь. Максим сразу как бы возмужал в ее глазах. Она увидела в нем сильного человека, который может служить для нее опорой.

Радовало и то, что в отношениях с Тихоном все прояснилось. И Ланя и Максим заметили, что Тихон увлечен Диной. Чувство, столь неожиданно загоревшееся ночью в шалаше, не погасло с рассветом. Тихон и не старался утаить его. За обедом, за ужином и во время отдыха он то и дело оказывался возле маленькой студентки.

В общем, жизнь стала поворачиваться к Лане светлой стороной.

Зоотехник Иван Семенович работой Лани и ее подружек был доволен. Но чем лучше они осваивали доильную установку, чем больше порядка и слаженности появлялось в организации дела, тем скупее он становился на похвалы. А когда Ланя и ее подружки совсем успокоились, решили, что все идет у них хорошо, Иван Семенович спросил:

– Азбуку вы, девчата, изучили, не пора ли дальше двигаться?

– Азбуку? – в один голос переспросили Ланя с Шурой.

– А вы думаете, университет уже по дойке кончили? – добродушно усмехнулся зоотехник. – По-моему, начальную школу надо еще одолевать.

Ланя с молчаливым интересом смотрела, как пытался хитровато прищуриться Иван Семенович. Щуриться он совсем не умел, лишь прикрывал веки так, что выражение глаз получалось не хитрое, а усталое, даже сонное.

– Сколько коров у вас на доярку?

– По шестнадцать, разве вы не знаете?

– Значит, сколько доили вручную, столько и машиной?

– Не мы нормы устанавливаем. На правлении, а то и повыше где, – запальчиво возразила Шура.

Ланя подумала: «Верно, какой прок от мехдойки, если доим все равно по шестнадцать коров. Нам-то полегче стало, а колхозу?»

Чувство какой-то неясной вины охватило Ланю, она понуро уставилась в землю.

Но запальчивость Шуры и смущенное молчание лани понравились зоотехнику.

– Да, пока вы не овладели мехдойкой, решено было оставить вам столько же коров, как и при ручной дойке. Но теперь-то вы научились?

– Научились, – все еще не без обиды согласилась Шура.

– Так чего топтаться на месте? Надо дальше идти! Попробуйте доить по двадцать пять – по тридцать коров.

– Ой, что вы! Сроду нам не справиться, – вырвалось у Шуры.

– Как же другие доярки справляются? В передовых колхозах и совхозах доят даже до полутораста коров.

– Так то ведь передовые из передовых и на «елочке» или на «карусели»! – бойко возразила Шура, стремясь показать, что газеты она тоже читает, о передовиках знает. – А у нас не те условия…

– Какие же такие особые условия вам нужны? – уже без улыбки, на полный серьез спросил зоотехник. – Не будем пока равняться на рекорды. Но по тридцать коров у нас же в районе на таких же «УДС» совхозные доярки обслуживают. Долго на месте топтаться – не всегда на пользу дела, – с необычайной для него категоричностью сказал зоотехник. – А ты что помалкиваешь, Синкина? Тоже боишься? Девки были вроде неробкие…

– Ничего мы не боимся! – оскорбилась Шура. – А совхозных, если захотим, запросто опередим.

– Запросто? – прищурился опять зоотехник.

– Нет, что вы, Иван Семенович! – смутилась Ланя. – Как это запросто? Сначала попробуем доить по двадцать – по двадцать пять, а там уж видно будет…

– Что ж, по ступенькам подниматься легче, чем прыжком, – согласился зоотехник. Он достал из кармана блокнот, авторучку, сел на скамейку возле бака с водой, подогретой для мытья доильных стаканов и фляг. – Садитесь-ка рядком, да потолкуем ладком. Прикинем сообща, что у нас получится.

Долго прикидывали, соображали, как вернее организовать дойку по-новому. На бумаге получилось все вроде хорошо.

– Это же просто здорово! – возбужденно произнесла Шура, когда они закончили расчеты.

– Девушка ты горячая! – Иван Семенович мягко рассмеялся. – Вспыхнешь мигом, только бы вот не погасла, веру не потеряла так же быстро.

– Никогда! – обиделась Шура. – Веру во все хорошее сроду не потеряю. Я только поспорить люблю, чтобы мне все до точки растолковали.

– Значит, с подходцем действуешь? Учту на будущее! А Ланя вот что-то не радуется. Ну, о чем ты думаешь? Выкладывай, не молчи.

– Забота берет, Иван Семенович, – призналась девушка.

– Заботу иметь – всякое дело легче одолеть. Только голову не вешай, смелее будь, – подбодрил ее Иван Семенович.

– Вы-то разве не приедете? – не ободрили, а еще больше встревожили его слова Ланю.

– Завтра буду у вас непременно, помогу чем смогу. Но вообще-то полагайтесь больше на себя, сами действуйте, сами!

Назавтра доили уже по-новому. Не все шло гладко, как мечталось. Но с утренней дойкой справились неплохо. Вечером и на следующее утро пошло еще ровнее, и девушки уверились – им все по плечу. Особенно гордилась, ликовала Шура. Когда она уложилась в то же время, которое затрачивала раньше на шестнадцать коров, подбоченясь, притопнула ногой:

– Ай да мы! Ей-богу, обставим, очень даже скоро обставим совхозных девчат. – И, обняв Ланю, переходя на заговорщический полушепот, предложила: – Что мне в голову пришло, подружка моя дорогая! Давай втихомолку станем доить по тридцать две. Я в журнале читала, на Кубани девчата так доят, а рабочий день у них получается как в городе на заводе – по семь часов.

– А где мы втихомолку коров лишних возьмем? – не сразу поняла суть Шуриного предложения Ланя.

– Тю, какая ты бестолковая! Да стадо у нас то самое же останется. А доярки освободятся. По сменам сможем разделиться. В кино можно будет сходить, а то каждый вечер возвращаемся в деревню запоздно.

– По сменам хорошо бы. Но зачем все-таки тайно-то?

– А чтобы больше неожиданности было. Это ж интереснее – вдруг открыть, что мы совхозных обскакали. То-то удивится и обрадуется Иван Семенович! Пуще всего он любит, когда люди разную хорошую инициативу проявляют. Если на месте не стоишь, а вперед идешь, он всегда похвалит.

– А если споткнемся?

– Пусть и упадем, так встанем и снова вперед пошагаем! – неудержимо загорелась Шура.

– Наставим себе шишек.

– Подумаешь, беда – шишка на лбу! До свадьбы все заживет. У тебя же еще не скоро свадьба?

Для опыта нарочно выбрали вечернюю дойку: если бы припозднились, задержали коров в загонке, то вечером для случайного взгляда не так заметно. А зоотехник, знали твердо, уехал на другие фермы. Председательница тоже едва ли могла заехать: в разгар уборки из района, ясно, требуют, чтобы колхоз усиливал хлебосдачу, о животноводстве в эту пору забывают.

Все, кажется, предусмотрели девчата. Но дойка не удалась. В спешке Ланя с Шурой перепутали коров, загоняли их не в те станки, к которым они привыкли, и коровы упрямились, убегали обратно в загон. А главное – не отдавали молоко, пришлось поддаивать вручную.

Под конец доили уже не вдвоем с Шурой, как намеревались, а вместе с доярками второй смены. Хорошо, что они не ушли домой, остались на всякий случай. Не обошлось и без перебранки. Ругался шофер, приехавший за молоком: до каких же пор стоять, маслозавод, мол, закроют. А стали сливать молоко во фляги, сразу обнаружилось: общий надой резко упал. В довершение всего явилась председательница. Она проезжала мимо, и внимание ее привлекло то обстоятельство, что доильная установка работает не вовремя, что в лагере стоит шум, как на базаре.

– Почему у вас такая суматоха?

И хотя председательница спросила доброжелательно, у Лани с перепугу отнялся язык. Шура, на что уж была бойка и умела выкрутиться, и та забормотала нечто невнятное.

– Да вы не толкитесь вокруг меня, заканчивайте свое дело, мойте аппараты. Попутно и расскажете, что к чему.

Александра Павловна дождалась, когда доярки немного успокоились, выслушала их объяснения. Ланя ждала – будет нахлобучка. За самовольство особенно достанется ей, бригадирше гурта. Но председательница не стала пробирать ни ее, ни Шуру, которая, выгораживая Ланю, честно взяла всю вину на себя.

– Играть в тайну, конечно, не следовало, – сказала Александра Павловна строго, но не сердито. – Так можно наломать дров. Сегодня надой упал, а завтра продолжится такой сумбур – вовсе вниз покатится. Недолго совсем коров испортить.

– Мы ж хотели как лучше.

– Ясно. Еще раз насамовольничаете…

– Ой, да мы сроду больше не будем ничего выдумывать! – поклялась Ланя.

– Это уж опять через край. – Выражение лица Александры Павловны было трудно понять, потому что она стояла в тени, но по голосу чувствовалось – улыбается. – Выдумывать, вернее мечтать, как можно лучше работать, – это хорошо. Только надо со специалистами советоваться.

Александра Павловна помолчала, очевидно обдумывая, стоит ли говорить то, что ей хотелось сказать.

– Мне вот самой, пока стояла и наблюдала за тем, как вы гонялись за коровами, пришла одна думка. А если загон сделать так, чтобы коровы не вдоль установки, как теперь, подходили, а прямо к станкам? Удобнее же будет. И дояркам меньше беготни. Может, лучше сделать не один большой загон, а два. Приходят коровы с поля – и каждая в свои ворота. Помнят же они свои станки…

– Верно! – азартно выпалила Шура.

– А вот уверенности твоей у меня нет, – пошутила председательница. – Думаю, надо сначала посоветоваться с зоотехником. А уж потом, коли решим, что это на пользу, можно попробовать и на практике.

– Александра Павловна, а если у этих загонов выгородить перед станками еще маленькую площадочку? – нерешительно предложила Ланя.

– С какой целью?

– Чтобы коров к дойке готовить. Будем мы, к примеру, доить двое. Так чтобы загнал одних в станки, и пока они доятся, других в это время готовить… Вымя подмыть, массаж сделать…

– Кажется, это неплохо, – довольно произнесла Александра Павловна. – Коллективная мысль работает! Я вас поправила, вы – меня. Зоотехник тоже что-нибудь подскажет, глядишь – и придумаем, как доить коров побыстрее, а суетиться поменьше. Недаром же говорят: один ум хорошо, а два – лучше.

Назавтра председательница приехала вместе с зоотехником. Снова все детально обсудили, рассчитали. И когда Иван Семенович лично согласился возглавить все дело, решено было еще попытаться одолеть тот рубеж, который не осилили девчата.

– Чтобы не потерять запал, начинайте сегодня же, – сказала Александра Павловна на прощание. – Подмога, обещаю, будет.

На хлебоуборке Тихона с Максимом и еще нескольких ребят, знакомых с машинами, поставили на комбайн. Девчат посильнее да попроворнее послали на эти же комбайны соломокопнильщицами. Остальных определили на тока, один из которых был расположен на окраине Дымелки, а другой в поле, километрах в двенадцати от деревни.

Страда!.. Для того, кто знаком с крестьянским трудом, в одном этом слове содержатся тысячи звуков, запахов, цветов и живых, на долгие годы памятных картин. И почти всегда самым первым наплывает вместе с запахом прокаленного на солнце зерна терпкий аромат пропотевшей рубашки, мозолистые руки хлебороба.

Потом уже перед мысленным взором возникают машины, гулом которых полна в страду степь. Вон там, помахивая мотовилами, проворно линуют поле жатки, оставляя после себя на серой стерне желтые строчки пшеничных валков. На другом поле идут самоходные комбайны, заглатывают, заглатывают валки, а сзади, в соломокопнителях, беспрерывно снуют рычаги. Со стороны кажется: забрались в соломокопнитель живые журавли, качают тонкими шеями, бьют длинными клювами, шарят, выискивают в соломе зерно.

Грузовики, не разбирая дороги, подпрыгивая на бороздах, мчатся прямиком по стерне на призывные гудки комбайнов. Обратно, тяжело груженные зерном, они ползут важно, покачиваются плавно, словно баржи на реке. Но выберутся на дорогу – опять набирают скорость, несутся вперед с ревом. Много на полях машин. А сколько их стучит, гудит, очищает зерно на токах!

И все же днем машины на полях не больно приметны. Вот ночью – вся степь кругом тебя в ярких огнях. Невольно кажется, что перед тобой от горизонта до горизонта раскинулся громадный город. Впрочем, где кончается земля, а где начинается небо, – не вдруг поймешь. В дальней дали фары комбайнов, тракторов, автомашин сверкают, как звезды. А мигание звезд можно легко принять за притуманенный свет фар. Только присмотревшись, замечаешь, что земные огни постоянно движутся, меняются местами. И тогда лишь ясно осознаешь: кругом тебя не город, не звезды небесные, а осенняя степь, вся из конца в конец пронизанная светом машин.

Широко механизирована теперь хлебоуборка. Но всё же тому, кто знаком, что такое страда, прежде всего вспоминаются руки хлебороба. Может быть, потому, что руки эти держат и рычаги трактора, и штурвал комбайна, и баранку грузовика. И как ни много в степи машин – все равно на хлеборобе рубашка просолена потом. Нелегко, непросто добывается хлеб насущный!

Максим, конечно, хорошо знал все это. Но знать – одно, а сердцем понять – другое. Раньше, когда он работал мотористом электростанции, главной заботой его было давать бесперебойно энергию. Теперь же, за штурвалом комбайна, он впервые ощутил себя как бы хозяином полей.

Вот ведет он старенький, но еще надежный «Ростсельмаш». Вернее, тянет его за собой трактор, потому что комбайн прицепной. И все же это ничуть не умаляет роли Максима: он видит, чувствует каждой жилкой, как жатка срезает колосья, как барабан молотилки выбивает зерно, как перетряхивается оно на решетах, как течет по шнекам в бункер.

А когда подкатывает к комбайну автомашина, когда зерно на ходу тугим потоком течет из бункера в кузов – тогда Максима охватывает гордость человека, который своими руками дает людям самое необходимое в жизни – хлеб.

Первые дни, когда Максим стал за штурвал, были ясными на редкость. На небе не появлялось ни одного, даже самого малого, облачка. Солнце грело щедро. На мостике жарко.

Зима кажется далекой-далекой! Лишь когда внимательно глянешь по сторонам, видишь: по земле уже прокатились первые ночные приморозки. По пшенице это трудно заметить. Но на кукурузе, там, где ее еще не успели убрать, пожухли верхушки, шелестят на ветру, как жестяные, будто нашептывают: «Спешите, люди, спеш-ш-шите!»… Даже закаленный придорожный бурьян сник: листья висят, словно кипятком обваренные.

Что сорняки морозом пожгло – это хорошо, легче стало хлеб убирать. Но и тревожно: коротка сибирская осень. А вдруг зима поторопится, нагрянет раньше времени, застанет, по народной поговорке, в летнем платье?

Не одного Максима, конечно, подхлестывали подобные мысли. Заморозки начались нынче необыкновенно рано. Уже в первых числах сентября по утрам стало прихватывать воду в радиаторах. А однажды ночью иней лег такой плотной белой простынью, что многих напугало: уж не снег ли выпал?

Механизаторы стали дорожить буквально каждой минутой. Произойдет какая поломка – комбайнер и штурвальный ремонтируют машину куда быстрее, нежели в начале уборки. Тогда они делали все спокойно, основательно, а теперь крутятся волчком. Если же не подойдет вовремя грузовик и приходится стоять «здоровому» комбайну оттого, что переполнен бункер, а зерно ссыпать на стерню запрещено, – тут уж механизаторы просто выходят из себя. По всей степи несутся отчаянные гудки-зовы: «Автомашину!.. Ма-ши-ну!!.».

Максим тоже, когда автомашина опаздывала, несколько раз подавал сигнал «SOS», пока не отчитал его Степан. Не к его комбайну был прикреплен Степан. Но однажды, выкроив, очевидно, несколько свободных минут, пришел на выручку, пристроил свой грузовик под выгрузной шнек. Выручить-то выручил, но и выговорил Максиму:

– Что ты паникуешь, что нервы рвешь? Думаешь, разгильдяйничают шоферы, не понимают без твоих «SOS», как дорого время в уборку? Может, на сотню шоферов найдется один лентяй, так его все равно никакими сигналами бедствия не проймешь. А большинство… Ты вот с комбайнером посменно работаешь, а шоферы днем зерно от комбайнов на ток возят, ночью – с тока на элеватор. По часу, от силы по два в сутки спать приходится. Да и то в кабине на руле или на сиденье прикорнешь…

По воспаленным векам, по красным жилкам на глазах Степана Максим понял: верно, шоферам не легче живется в уборку, чем механизаторам. Неловко ему стало перед товарищем. А вскоре отпала и необходимость в сигналах «бедствия».

Года два назад в районе работала на вывозке зерна армейская автоколонна. Когда уборка закончилась, солдаты-шоферы уехали в свою часть, а грузовики, отслужившие, надо думать, «призывной» срок, были переданы колхозам и разным учреждениям. Одну из машин выделили и Дымельской восьмилетке. Была она ветхая, но дрова из тайги для школы могла возить. И возила, пока нерадивый физрук (шофера школе по штату не полагалось) не разморозил прошлой зимой головку блока. Новую головку сразу не смогли достать. А потом кто-то из «добытчиков», водящихся еще между шоферами, снял и утащил аккумуляторную батарею, генератор. И на грузовик, поскольку он относился к категории списанных, окончательно махнули рукой. Стоял он теперь в дальнем углу двора.

Все это мельком слышал от людей Максим, но пропустил в то время мимо ушей. Теперь же, удрученно ожидая на мостике комбайна запаздывавшие грузовики, вспомнил о школьной развалюхе. Что если попытаться отремонтировать ее?.. Развалюха-развалюхой, а проходит осень – уже великое дело!

С разрешения директора («Пожалуйста, восстанавливайте, только своими силами, а не за счет школы») Максим осмотрел грузовик. Слухи подтвердились. Блок разморожен, ни батареи, ни генератора нет. Утащены бензонасос и бобина, выбиты фары, вывернуты лампочки. Все остальное, правда, цело, но парень приуныл: мыслимо ли пустить эту рухлядь в ход?

Особенно удручающе подействовала на Максима пустяковая деталь: в отражателе одной из фар лежал желтый обмылок. Возвращаясь из школьного огорода, тут, видать, мыли руки. Воду наливали в радиатор и, когда надо, отвертывали спускной краник: между передними колесами стояла грязная лужица. Несомненно, человек, догадавшийся использовать бачок радиатора в качестве умывальника, не лишен был смекалки. Но это-то чуть и не принудило Максима повернуть оглобли назад. Наверное, он и отступился бы, если бы не заметил кривую улыбку директора: «Что, зелен-жидковат для такого дела?»

«А вот посмотрим!» – упрямо сказал тогда сам себе Максим. Прежде всего надо было побеспокоиться, конечно, о запчастях. Аккумуляторную батарею он добыл легко: на электростанцию к нему шоферы привозили раньше эти батареи для зарядки, и он знал, у кого есть запасные. Нашлась и катушка зажигания. Но генератор и бензонасос оказались дефицитными вещами. Ни в колхозе, ни в совхозной мастерской, бывшей МТС, где когда-то работал отец, их не было.

Все же аккумулятор и бобина кое-что уже значили. Поставив их на место, Максим решил проверить работу мотора. Можно же было завести его без стартера, без генератора, если бензин пойдет самотеком. Для этого Максим приспособил на капоте грузовика канистру, соединил ее резиновым шлангом с карбюратором, предварительно наполнив шланг бензином. Волнуясь, крутнул ручку.

Мотор вздрогнул, фыркнул и заработал! Правда, вода в рубашке охлаждения не держалась, тотчас вытекала через щель в головке блока, и долго работать мотору давать было нельзя, чтобы не заклинило цилиндры. Но и двух-трех минут хватило, чтобы понять: двигатель исправен, повреждена только наружная стенка блока. Максим даже включил скорость и проехал с десяток метров по двору. После этой «обкатки» повеселел. Теперь-то уж добьется своего, так или иначе пустит грузовик в ход!

В первую же свободную смену он снял головку блока, подогнал, наложил на щель металлическую накладку. При помощи ручной дрели и метчика высверлил отверстия, нарезал резьбу и, подложив под накладку картонку, пропитанную суриком, привинтил ее медными шурупчиками. Ремонт, с точки зрения заводской технологии, не очень качественный, но практикой проверенный. Во всяком случае, вода из рубашки охлаждения больше не вытекала.

А генератора нет – пока обойдется и без него. Будет заводить вручную, к свечам ток станет поступать от батареи. Бензонасоса раздобыть не удалось – тоже не беда. Можно бак поднять повыше, в угол кузова, тогда горючее пойдет самотеком.

Так Максим и сделал. Конечно, он знал, что заряда аккумуляторной батареи хватит для пробега всего километров 400–500. Но это же немало! Приблизительно подсчитал, сколько рейсов за день надо сделать от тока до комбайна и обратно и какое из этого сложится расстояние, и вышло – грузовик на одной батарее может работать почти неделю. Если же раздобыть вторую батарею, тогда нечего горевать! Одна будет стоять на электростанции на зарядке, вторая – на грузовике. Через неделю переменил их – и езди опять. А батарею он найдет. Конечно, придется ездить только днем, фары включать нельзя, иначе аккумулятор живо разрядится. Но и так подмога большая.

Насвистывая самый веселый мотив из всех, какие он знал, Максим перед «генеральным» выездом занялся техуходом. Он лежал под машиной и шприцевал рулевые тяги, когда вдруг кто-то потянул у него с ноги сапог.

– Эй, не балуй! – крикнул парень, еще не видя, кто там озорует.

– Ух, какой сердитый стал! – отозвался знакомый девичий голос.

«Алка! Откуда она взялась?» Максим непроизвольным движением вытащил из кармана носовой платок, быстро стер пыль с лица, заправил в брюки выбившуюся рубашку. И рассердился на себя: что это он прихорашивается? Алка же, присев на корточки, старалась заглянуть ему в глаза и, будто подслушав его мысли, объяснила:

– Не стала я жить в городе. Как узнала, что ты на уборку подался домой, так и полетела следом. Тянет меня за тобой, как нитку за иголкой.

Говорила Алка шутливо, но смотрела так страстно, что, когда взгляд ее встретился со взглядом парня, тому сделалось душно.

– Фу ты! Сентябрь, а жарища, как в июле! Дышать нечем, – пробормотал он, все еще не вылезая из-под машины.

– Забрался в такую теснотищу, ясно, будет душно. Ветерка-то сегодня никакого, – притворно посочувствовала Алка.

Максим понял: надо вылазить, от Алки под машиной не спастись.

– Ну, здравствуй, чумазый-ненаглядный, – протянула она руку, когда он выбрался.

Следовало, наверное, ответить Алке так же шутливо, беспечно, будто ничего он не замечает, принимает все за балагурство. Может быть, простительно было и нагрубить, потребовать напрямик: «Отстань, отвяжись, надоела ты мне». Но Алка стояла перед ним в беленькой просвечивающей кофточке, в кремовой юбке – вся такая чистая, свежая, румяная, на загляденье красивая, что не поворачивался язык сказать это.

– Брось дурить, – попросил Максим.

Алка рассмеялась счастливо.

– Слушай… – Она на мгновение споткнулась на слове: хотела, видно, назвать его Орешком, да спохватилась, что это не к месту и не вовремя. – Слушай, Максим, что ты тут делаешь?

– Видишь, шприцую.

– А зачем?

– Как зачем? Любая машина смазывается перед работой.

– Перед работой? На этой колымаге разве можно работать?

– Еще как! Буду зерно возить от комбайна.

Алка мало понимала в машинах (что в школе по нужде учила, то давно уже забыла), но грузовик этот выглядел таким побитым, обшарпанным, что не требовалось больших познаний для определения: никуда он не годится, кроме как на утиль. Когда же Алка прошлась вокруг грузовика (конечно, не без умысла, а чтобы показать Максиму, какими стройными стали ее ноги в новых туфельках, на каблучках-гвоздиках), когда увидела в отражателе фары обмылок, который Максим забыл выбросить, когда разглядела, что из щелей кузова лезет зеленая травка-муравка, она громко захохотала.

– Ой, уморил! Выдумал же – возить зерно. А машина слепая, травой даже обросла, как земляная крыша на бане.

– Пусть слепая, пусть обросла! – с обидой, точно смеялись над ним самим, сказал Максим. – А работать будет, да еще как! – Он вставил в гнездо заводную ручку, рывком крутнул. – Слышишь? Поет!

Еще бы не слышать! Мотор работал ритмично, напевно. Старый разбитый грузовик вдруг помолодел. Он мелко вздрагивал, будто от нетерпения поскорее выбежать на дорогу, помчаться вперед, распустив за собой густой шлейф пыли.

– Так ты уже наладил его?

– Хочешь прокатиться – пожалуйста! – не без гордости предложил Максим.

Он уселся за руль, распахнул перед Алкой правую дверцу. Алка подозрительно глянула на засаленное дерматиновое сиденье, потом на свою кремовую, тщательно выглаженную юбочку и с отчаянной решимостью вскочила в кабину.

Парень дал победный сигнал, и грузовик, осторожно миновав ворота, шустро покатил по улице. Навстречу попался директор школы. У него заметно округлились глаза. «Вот так штука, добился-таки своего!» – без слов говорило его лицо.

Максим мог торжествовать. Но не долго чувствовал он себя волшебником, сотворившим чудо. Нет, грузовик не подвел. Он по-прежнему проворно бежал по полевой дороге. Затенила парню радость Алка.

– А обмылок-то так в фаре и остался, – вдруг со смехом вспомнила она. – Вот умора-то. Люди поглядят: автомашина-умывальник!..

Максим резко затормозил. Вылез, выбросил из отражателя злополучный обмылок. Снова сел за руль, но уже в другом настроении. Был растерян, на Алку старался не глядеть.

– Расстроился, да? – защебетала Алка. – Я же не хотела тебя обидеть. Так, посмеялась…

– Не на что обижаться. Сам знаю – не для парадных выездов эта машина.

– Значит, не обиделся? А чего такой хмурый?

«Да из-за тебя! – подмывало Максима сказать. – Потому, что ты увязалась!» Но сказать так значило возвести на Алку поклеп. Конечно, она появилась на школьном дворе не случайно и нарядилась так не зря. Но прокатиться-то он пригласил ее сам. Значит, сам во всем и виноват! «Похвастаться захотел! – корил себя Максим. – А теперь что делать, куда ехать?.. К комбайну? Там сразу насторожатся: Алку зачем привез, да еще так разодетую? Обратно поскорей вернуться? За кого его тогда Алка посчитает? Вот, скажет, трус, позвал прокатиться, а за деревней назад повернул!..»

Алка ждала ответа, неотрывно смотрела на него, и он сказал первое, что пришло на ум:

– Будешь хмурый, если спать приходится два-три часа в сутки.

Это походило на правду: Алка давно уже приметила, что Максим осунулся, что веки его воспалены. Только обмануть ее не удалось. Она сразу догадалась об истинной причине столь крутой перемены в настроении парня. Однако ей представлялось невыгодным настораживать Максима, и она не показала своей сообразительности. Наоборот, посочувствовала:

– Да-а, достается механизаторам в уборку, как никому. – И, чтобы он не подумал, будто она так вот и станет все время красоваться в праздничных нарядах, когда люди трудятся почти без сна, поспешно добавила: – Я тоже завтра попрошусь на чей-нибудь комбайн, соломокопнильщицей.

А через минуту она совсем рассеяла ту тревогу, что владела парнем.

– Остановись, пожалуйста, на своротке, – попросила она.

– Зачем? – удивился Максим.

– Я выйду. Мне надо побывать у дедушки на пасеке, – сказала Алка самым естественным голосом. – Спасибо за то, что подвез. – Она вылезла, сверкнула белозубой улыбкой, помахала на прощание рукой. И пошла по тропке в сторону от дороги, приметно покачиваясь на каблучках-гвоздиках.

Максим не сразу тронулся с места. «А ведь неплохая она девчонка», – думал он, провожая ее взглядом.