Текст книги "Если любишь"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

После гибели отца, вероятно в результате нервного потрясения, Орешек стал часто прибаливать. Он сделался худеньким, бледным, вялым, постоянно жаловался на головные боли, с трудом учил уроки. К тому же у него начали появляться признаки куриной слепоты.

Зинаида Гавриловна испугалась того, что здоровье сына может окончательно нарушиться, и две зимы не пускала его в школу. Помог ли ему этот отдых, или что другое, но Орешек поправился, стал снова подвижным, веселым, озорным.

Зато сама Зинаида Гавриловна сильно сдала. Говорят, что сердечные раны лучше всего рубцует время. Душевный надлом фельдшерицы был, наверное, очень глубок. Зинаида Гавриловна не замкнулась в себе, не бросила работу. Наоборот, стала еще отзывчивее к больным, шла и ехала по первому зову, по-прежнему ласково улыбалась людям и сыну, но все сохла с годами. И все чаще Орешек, заставая мать врасплох, примечал в ее глазах боль и тоску.

Чем и как помочь матери – мальчик не знал. Если он спрашивал: «Мама, ты болеешь?» – мать гладила его по голове, говорила мягко: «Ничего, сынок, сейчас уже легче, скоро будет совсем хорошо…» Если Орешек пытался приласкаться, утешить мать, она обнимала его, осыпала поцелуями, потом брала на колени, предлагала: «Давай, сынок, споем что-нибудь веселое!» Если же мальчик тоже пригорюнивался, мать начинала щекотать его, затевала озорную возню.

Вернее всего действовало на мать одно средство: она любила, когда сын без понукания принимался за какое-либо домашнее дело. Тогда взгляд ее теплел, на лице появлялась улыбка. Жалея мать, стараясь сделать ей приятное, мальчик рано научился колоть дрова, качать воду из колодца, варить обед. Когда же подрос, то несмотря на насмешки товарищей и восторги досужих соседок («Ах, какой у тебя, Гавриловна, сынок – бабьим делом не брезгует!»), что было похуже насмешек, парнишка стал мыть в доме полы, стирать белье и доить корову.

Дружно жили мать с сыном. Помнилось, всего один-единственный раз возникла между ними обида.

– Ох, лучше бы ты, Федя, совсем не возвращался домой, чем так… – сказала мать, глянув на фотографию мужа.

– Нет, лучше возвратился!.. – ожесточенно закричал Орешек. – Тогда бы я папку не любил, а теперь люблю!.. Я обязательно как он буду! Механиком буду…

Зинаида Гавриловна поняла, что в подавленном своем состоянии забыла о сыне и допустила оплошность.

– Ты прав, сыночек! Хорошо, что папка вернулся. Прости, сынок, я сгоряча не то ляпнула.

С тех пор полное согласие царило в доме. Но Зинаида Гавриловна стала подумывать: а не слишком ли послушен мальчик? Конечно, это хорошо, что он во всем помогает ей по дому. Только скажи. Но именно поэтому и появилось беспокойство: не вырос бы он безвольным. Привыкнет безропотно подчиняться ей, а потом это может стать второй натурой. Она-то, конечно, никогда не будет помыкать им, но другие… Если не воспитается чувство сопротивления, Орешек ее станет таким мягким, что любой раскусит его без усилия. И может случиться так, что будет он вечным исполнителем чужой воли. Хорошо, если доброй воли. А если злой?.. И Зинаида Гавриловна не очень уж радовалась постоянному ладу в их доме.

А тут еще подкралась эта болезнь…

Первые годы после смерти мужа Зинаида Гавриловна ничем определенным не болела. Было просто недомогание. Но в конце концов это обернулось скверно. Стоило фельдшерице простудиться, как случилось страшное осложнение – туберкулез легких. И не тот незлобивый, с мелкими очажками, с которым люди живут, особо не горюя, долгие годы, а тот, который в старину называли скоротечной чахоткой. За полгода она довела фельдшерицу до того, что женщина стала щепка щепкой.

Держалась Зинаида Гавриловна на земле уже только собственной волей: не хотела оставить Орешка круглым сиротой. Но все равно ее ветром покачивало. Работу в медпункте поневоле пришлось оставить. И сил не было, да и недопустимо медикам принимать больных, если туберкулез уже перешел в открытую форму.

Тяжкие начались для маленькой семьи Ореховых времена. Зинаиду Гавриловну терзали и болезнь и страх за сына. А сыну, хотя мать никогда не жаловалась и старалась быть доброй при нем, боязно было смотреть на ее худобу. Мал он был еще, не понимал всей глубины горя, которое поселилось у них в доме. Но все-таки и его порой одолевала жуть: вдруг мама умрет?

Хлопот по дому, правда, стало меньше. Оставив медпункт, мать взяла на себя почти все домашние дела. А сыну предоставила полную волюшку – бегай, играй сколько хочешь. Зинаиде Гавриловне хотелось, во-первых, побаловать сына напоследок, если уж не удастся ей устоять. А во-вторых, надо же было чем-то самой заняться. Без всякого дела болезнь скоро доконала бы ее.

В эту-то пору и протянулась к Зинаиде Гавриловне рука помощи.

Как-то теплым июльским утром она пошла за ягодой. Раньше вечная занятость не часто позволяла ей бывать в поле, в лесу, так хоть теперь следовало воспользоваться невольным отдыхом.

На солнечном пригреве, по опушкам березовых и осиновых перелесков стала уже поспевать земляничка. Как это чудесно было – искать в траве и бережно, чтобы не помять, срывать с плодоножки нежную ягодку! Положишь в рот – сама тает на языке, сладко-кисленькая, пахучая, какой никогда не купишь и какая не растет ни в одном саду. Съешь горстку, и чувствуешь – силы будто сразу прибывают.

Может, с этой землянички и пойдет здоровье на лад? А там на очереди полевая клубника, тоже насквозь прогретая солнышком. А за ней – смородина, малина… Будет она нынче ягодничать каждый погожий денек. Неспешно наполняя корзиночку, переходила Зинаида Гавриловна с полянки на полянку и вышла на пасеку.

Пасечником был Петр Петрович Ивашков, мужчина рослый, статный. Ему уже давненько, по-видимому, перевалило за сорок, но выглядел он моложаво, хотя и носил окладистую бороду, а черные его волосы тронула изморозь. Теплые карие глаза, орлиный нос, рокочущий басок – все было у него привлекательным и внушительным. Наверное, он пользовался вниманием женщин, когда был помоложе. Но теперь жил одиноко, и даже сплетен не было, что он «задурил» голову чьей-то жене или вдове. Зато ходили иные слухи.

Новый пасечник появился в Дымелке года три назад. Сначала его появление не привлекало ничьего внимания. Мужик не шумовитый, непьющий, по нездоровью пристроился возле пчел – ну и пусть трудится сколько может. Какая ни есть, а колхозу польза.

Но с появлением Ивашкова вдруг ожила община баптистов, о существовании которой в селе стали забывать. «Братья» и «сестры», правда, не собирались на моленья, зато развернули иную деятельность. «Овечки божьи» с весны до зимы стали рыскать по лесам, по сограм, по лугам, собирая все, что дарила природа: ягоды, грибы, хмель, кедровые шишки… Конечно, они и раньше, как все дымельцы, как жители всех притаежных деревень и поселков, ходили за ягодами, за грибами. Но тогда они, как и все колхозники, делали запасы для себя и только излишки сдавали в сельпо или продавали на базаре в райцентре. А теперь у них это вылилось в промысел. Они жили в основном «дарами божьими», сбывая их, эти дары, в городах и больших степных селах. А в колхозе работали только для виду. В общем, возникла тайная коммерческая организация.

Под влияние «овечек божьих» стали подпадать и некоторые честные колхозники. Уж больно легко давалась в руки сытая жизнь!.. Взять хотя бы самую обыкновенную калину. По лесным опушкам Присалаирья ягоды этой – пропасть. За день один человек без особого напряжения может натрясти ее (по морозу легко осыпается с куста) целый воз.

И народ окрестил членов дымельской общины «калинниками». Вскоре их иначе и не называли.

Ивашков стоял как будто в стороне. Но по селу пошли слухи, что подлинный главарь калинников не Евсей, а новый пасечник.

Зинаида Гавриловна слухам всяким не очень доверяла, не любила прислушиваться к ним. А Ивашков ее и вовсе не интересовал. Поэтому, естественно, она почти ничего не слышала о нем. Знала его лишь по визитам в медпункт. Он частенько заходил туда, когда она была еще относительно здорова и работала фельдшерицей, брал по рецептам городских врачей разные лекарства для себя, покупал и такие, которые продаются без рецептов, любил выспрашивать, какое лекарство и от какой болезни вернее всего действует. Все это не удивляло фельдшерицу: у многих больных есть такое пристрастие к расспросам, словно они хотят обезопаситься от всех болезней на всю жизнь.

Но с тех пор, как Зинаида Гавриловна заболела, она и словом не обмолвилась с пасечником. Ей было не о чем с ним говорить, а он, когда встречался па улице, глядел на нее с усмешкой: хороша, мол, медичка! Людей лечила, а сама себя вылечить не можешь!

Однако теперь, когда Зинаида Гавриловна случайно вышла с корзиночкой из леса, Ивашков встретил ее почти по-приятельски.

– А-а, Гавриловна пожаловала! – доброжелательно улыбаясь, он приветственно приподнял широкополую пчеловодческую шляпу с черной сеткой-паранджой. – Тоже божьими дарами решила попользоваться?.. Доброе дело! Чего природа дает – надо брать. Столько богатств у нас всяких, и лесных и степных. Всю жизнь можно жить – не тужить. И сроду ничем не болеть. Витамины – первое дело.

Зинаиде Гавриловне не понравилась фамильярность Ивашкова. Кивнув из вежливости в ответ, она хотела уйти. Пасечник приметил это, сразу переменил тон.

– Ну, ну, не хмурься, Гавриловна! – сказал он уже серьезно. – У меня лекарство есть. От твоей болезни самое верное. Подойди-ка, погляди…

Откуда у пасечника могло взяться какое-нибудь противотуберкулезное средство? Разве городские врачи выписали ему что-нибудь, как бывало раньше? Но у него же была гипертония. Однако Зинаида Гавриловна подошла. Ивашков протянул ей рамку с медом, ткнул в соты коротким, будто обрубленным пальцем.

– Знаешь, что это?

– Странный вопрос! Мед, конечно, сотовый.

– Мед узрит малый ребенок. А что еще?

– Вощина, наверное…

– А еще?

– Что за экзамен? – пожала плечами Зинаида Гавриловна.

– Э-э, самого главного не увидела! Вот это зеленовато-желтое, вроде клея… Знаешь, как называется? По-научному прополис, по-народному уза. А то просто так и зовется – пчелиный клей. Пчелы его с почек всяких собирают, стенки улья и щели обклеивают.

– Спасибо за лекцию.

– «Спасибо» потом скажешь, как излечишься. А объясняю я тебе все наглядно потому, что сильнее этого самого прополиса лекарства против чахотки, извиняюсь, против туберкулеза, нет.

– Неправда!

– Правда истинная!

Пасечник рассказал, что у него сестра болела чахоткой, была уже при смерти. Но лекарка посоветовала употреблять этот самый прополис. Сестра перемешивала его со сливочным маслом, ела, когда хотела и сколько пожелается. И через две недели встала на ноги, через месяц по магазинам уже стала ходить, а через два и вовсе забыла, что болела.

Зинаида Гавриловна не верила ни в какие россказни о магической силе всяких домашних снадобий. Но ей известно было, что не только мед, а и другие продукты пчеловодства обладают целебными свойствами. Даже пчелиный яд употребляется в медицине. Почему же не мог оказаться полезным прополис? В медицинских пособиях, правда, читать ей об этом не доводилось. Но ведь и наука не все еще секреты открыла.

– И ничего больше не добавлялось? – поинтересовалась Зинаида Гавриловна. – Случается, говорят одно, а на деле оказывается другое. Такого намешают, что…

– …ноги протянешь! – досказал за нее Ивашков. – Нет, дело честное. Сестра тоже сомневалась поначалу. В клинику к профессору даже ходила за советом. Он ей сказал: если прополис не излечит, так и не погубит.

– Странно все-таки.

– Странного тут мало, а тайное что-то есть. Вот, к примеру, заберется в улей мышонок, пчелы его зажалят, обклеят этим прополисом – иссохнет он весь, а не гниет даже на жаре. Такая сила!

– Да, удивительно. Если, конечно, все правда.

– А чего мне врать – ведь не деньги с тебя брать.

– А если… – заколебалась Зинаида Гавриловна.

– Если хочешь, сегодня же такое лекарство приготовить можно.

– И честно, ничего больше не подмешаете?

– Сама, своими руками все делай, если сомневаешься. – Ивашков осмотрел ульи, наскоблил, насобирал кусок прополиса.

– Лечись, месяца на два хватит!.. Вкус противный, горчит крепко, но тут уж ничего не поделаешь.

Со смешанным чувством надежды и недоверия, смущения и решительности несла Зинаида Гавриловна домой это лекарство. Сама бы она никогда не порекомендовала лечиться вот так, полагаясь, в сущности, лишь на честное слово малознакомого человека. Но на себе проверить… Сколько медиков рисковало жизнью, проверяя новые препараты и способы лечения! Почему же ей нельзя сделать это?

Прошла неделя, другая. Это было удивительно, просто поразительно, однако это было так: Зинаида Гавриловна почувствовала, что здоровье пошло на улучшение. Минула третья неделя. Теперь уже стало несомненно: прополис обладал чудодейственными свойствами. Зинаида Гавриловна посвежела, пополнела. Кашель, который она раньше с трудом сдерживала, теперь уже не мучил ее, дыхание стало свободнее…

– Веселее жить становится? – довольно улыбнулся Ивашков, когда она зашла на пасеку поблагодарить его.

– Спасибо! Чувствую себя значительно лучше.

– Через месяц, много через два – все заживет, – горделиво объявил пасечник.

– Резвиться хочется, – пошутила Зинаида Гавриловна.

– Побаловать иной раз не грешно…

В ухмылке пасечника, в словах его Зинаиде Гавриловне почудилась какая-то двусмысленность. Она поспешила перейти на серьезный тон.

К осени Зинаида Гавриловна чувствовала себя уже совершенно здоровой. Но чувствовать – одно, а убедиться – другое. Она поехала в город, проверилась в диспансере. Диагноз был неожиданный: очаги не только зарубцевались, но и рассосались.

И опять не удержалась Зинаида Гавриловна, сразу же по приезде зашла поделиться радостью с пасечником. Жил он теперь уже не на пасеке, а в Дымелке. С первыми холодами, когда ульи ставились в омшаники и за ними уже не требовалось постоянного догляда, пасечники всегда перебирались на зиму в деревню.

– Теперь уже можно сказать без колебаний: ваш прополис спас мне жизнь, – лучась радостью, сказала Зинаида Гавриловна, едва переступив порог избы, где так же одиноко, как и на пасеке, жил Ивашков.

Он тоже, по-видимому, обрадовался доброй вести. Быстро поднялся из-за стола, за которым сидел с толстой книгой в руках. То, что он сидел с книгой, Зинаида Гавриловна увидела еще с улицы – на окнах не было занавесок. Ивашков жил, будто нарочно, подчеркнуто открыто. Не только окна ничем не занавешивал, но и дверь никогда не закрывал на крючок. Живу, мол, не таюсь, глядите, заходите в любую минуту. Но когда Зинаида Гавриловна вошла, пасечник почему-то мгновенно запрятал книгу в ящик стола, а на стол вытащил другую. Зинаиде Гавриловне показалось, что сначала в руках у него был том медицинской энциклопедии, а потом оказался однотомник Пушкина. Одно было несомненно: удовольствие он не разыгрывал.

– Ну-ну, хвались, хвались! – проговорил он с веселым рокотом в голосе, оглядывая ее с головы до ног.

– Не хвалюсь, Петр Петрович. Правда это, – стараясь держаться спокойно, но чувствуя, что все-таки не вполне владеет собой, сказала Зинаида Гавриловна. – Не знаю даже, как вас благодарить!..

– Бабочка, если мужику приглянется, отблагодарить его может запросто… А ты мне приглянулась давно.

– Перестаньте, пожалуйста!

– Вот оно как! Сама ж сказала – жизнь спас, отблагодарить не знаю как. А на Руси заведено – долг платежом красен.

Пасечник шагнул к Зинаиде Гавриловне, одновременно протянув руку к выключателю, сделанному не впростенке у стола, как бывает обычно, а на косяке двери. Свет погас. Зинаида Гавриловна шарахнулась вон. Но ее поймали крепкие руки.

– Отпустите, слышите! Я закричу…

– Кричи, ежели дура. Я ж тебя не насилую. И не на улке поймал, сама пришла.

– Говорю – отпустите!

– Отпущу – убежишь. А потолковать с тобой надо. – Руки по-прежнему жестко держали ее, но голос Ивашкова стал совсем другим. Ласково рокочущий басок говорил: – Приглянулась ты мне, Зинаидушка. Давай сойдемся… Чего молчишь? Ты вдова, я одинокий, ладно будет… Обиделась, что ли? Чего тут обижаться, черемуху всегда гнут, когда к ягоде тянутся.

– Перестаньте сейчас же! Отпустите, вам говорят!

– Ну вот заладила! Теперь, раз все сказал, могу и отпустить. Только подумай, о чем я тебе толковал. Ежели ответа не хочешь сразу дать – обожду.

Зинаида Гавриловна выбежала на улицу. Только за калиткой немного овладела собой, пошла тише. Но успокоиться не могла. Ругала себя за излишнюю доверчивость, за то, что так вот необдуманно, повинуясь первому душевному движению, пошла вечером к одинокому мужчине. Рада была, что все обошлось подобру. Решила: никогда больше нога ее не ступит за порог этого дома. Но ласковый, рокочущий басок Ивашкова почему-то все время звучал в ушах.

Неделю спустя, когда Зинаида Гавриловна снова работала в медпункте.

Ивашков пришел туда.

– Надумала, сойдемся? – спросил без всяких околичностей. – Чего ломаться-то? Ты не девка, я не парень. Характером схожи. Не уважаю баб-трещоток, надежды на них нет. А ты нешумливая, как и я. Будем жить, не выпячиваясь, зря не каркая и по-вороньи сырок не теряя.

Зинаида Гавриловна ничего не сказала. Пасечник тоже не стал требовать немедленного ответа.

– Что ж, подумай еще. Не все ладно, что спешно.

Он ушел как ни в чем не бывало.

А Зинаида Гавриловна осталась в самом смутном расположении духа. Ей понравилось, как держал себя пасечник. Она уважала сильные характеры. Ивашков же был и умен к тому же. Может, и правда не стоит ломаться? Пусть она недостаточно знакома с ним, нет любви. Но настоящая любовь может никогда больше не прийти к ней. И второго Федора уже не найдешь. Разве мало выходят замуж без любви? Посватались, и выходят. А потом, привыкнув, живут вполне счастливо… Пусть не вполне. Но все же и не одиноко.

Вот только слухи ходят недобрые. Все чаще и чаще люди стали говорить, что Ивашков не простой пасечник, а руководитель тех самых «калинников», которые развернули свою деятельность в Дымелке и окрестных поселках. Если так – это же страшно, связать свою судьбу с таким махинатором! Хотя все это пока одни слухи и зачастую довольно противоречивые. Одни уверяли, что Ивашков настоящий глава «калинников», а Евсей подставное лицо. Другие ссылались на то, что «калинники» люди верующие, а пасечник лба никогда не перекрестит. Третьи считали, что никаких «калинников» в Дымелке нет. В числе отрицающих существование «калинников» был и председатель колхоза Куренков.

Мнение Куренкова Зинаида Гавриловна знала не из вторых или третьих источников. Она разговаривала с ним об этом сама.

В амбулаторию на прием пришла правленческая сторожиха Арина Маленькая, или попросту Аришка, как все ее звали в деревне.

Аришка прежде была снохой Евсея, руководителя «калинников». Прежде – потому, что старший сын Евсея, Аришкин муженек, утонул года четыре назад. Случай этот вся Дымелка считала подозрительным: не отравлен ли был человек? Уж больно легко утонул.

Аришка была бабенкой привлекательной. Теперь ей уже под тридцать, с годами немножко подурнела, а в ту пору, когда она вышла за сынка Евсея, ее по праву считали одной из первых дымельских красавиц. И всех поразило: какой бес попутал девку, заставил связать жизнь с полоумным? Знали, что Аришку обманул шофер из автоколонны, приезжавший на уборку урожая. Понимали, что с отчаяния человек может выкинуть любую глупость. Но понять Аришку было трудно. Сама она не только не считала свой поступок глупостью, а и бахвалилась, что живет припеваючи.

– Ваши-то муженьки часто помыкают вами, – с усмешкой говорила она бабам. – Пьют, скандалят и дерутся. А мой всегда мне послушный. Не курит, не пьет и ночами волю дает. Кого захочу, того под бочок и приючу.

Бабы плевались. Аришка заливисто смеялась, сверкала ровными, на диво белыми зубами. Потом, игриво покачивая бедрами, уходила.

Дымельские женщины невзлюбили Аришку, но остерегались ее. Знали, что слова ее не пустое бахвальство. Пока что Аришка не баловала вниманием их мужиков, не пыталась отбить кого-либо от семьи. А попытайся она, наверняка бы вскружила голову не одному. Недаром всякие заготовители, месяцами проживающие в колхозе, норовили устроиться на постой именно у Аришки. Да и сам Куренков уж больно любезен с ней. Конторской сторожихой определил, догадывались люди, не зря. Частенько председатель выходил из правления далеко за полночь, когда ни одно окошко не светилось. Но за Куренковым бабьи глаза не следили. Жил он холостяком и отчитывался лишь перед своей совестью.

Так вот муженек у Аришки отправился на тот свет весьма неожиданно и странно. Сидел с удочкой на речке и вдруг свалился под берег. Вблизи рыбачили мальчишки. Они видели, как дурачок бултыхнулся в воду. Сначала у него выпало из рук удилище, поплыло, а следом и он сам оказался в речке.

Мальчики смеялись. Они решили, что рыбак зазевался, клюнула большая рыбина, поволокла удилище и вынудила кинуться за ним. Но когда мужик Аришки скрылся под водой и больше не появился, ребятишки подняли переполох.

Сбежались люди, вытащили горе-рыбака. Привести его в себя, однако, не удалось.

Аришка не притворялась, не лила слез.

– С чего бы это я раскиселилась? С дураком жилось не худо, а без него еще повольготнее. Надоест одной куковать – найду себе сизаря. Годы мои еще не ушли.

Долго искать «сизаря» Аришке не пришлось. Она сразу остановила выбор на Куренкове. И делала все для того, чтобы женить его на себе.

Хотя Куренков не спешил узаконить брак, Аришка, видно, не сомневалась, что придет полная победа. В конторе она стала держаться хозяйкой. Если в обеденную пору или вечером Куренков задерживался в правлении по неотложному делу, она приносила ему еду, без всякого стеснения ставила на стол.

– Председатель вам не медведь, – говорила порой тем, кто оказывался в кабинете, – лапу сосать и тем жить не может.

Куренков посмеивался, сводил все в шутку. Дескать, верно, жировой запас у него не велик. Не было бы вот на свете добрых вдовушек – запросто протянул бы ноги.

Внешностью Куренков похвастать не мог. Ростом маловат и фигурой не вышел – в плечах не по-мужски узок, в бедрах по-женски широк. А лицо круглое и плоское, как донышко у кастрюли, и уши торчком, вроде ручек у той же посудины. Если бы не глаза, умные, хитрые, насквозь пронизывающие, выглядел бы председатель вовсе невзрачно.

Куренкову явно льстило, что Аришка, женщина смазливая, жаркая, выбрала его. Может, потому он и не торопился узаконить свои отношения с ней, что хотелось подольше покрасоваться на глазах у людей. Женишься, тогда ведь конец общему вниманию. Сразу перестанут мужики поглядывать на тебя с завистью. Еще и осудят, что взял ее в жены. А возможно, и духу не хватало у Куренкова сделать решающий шаг. Одолевала боязнь, что не он у Аришки первый, не он будет и последний. Так и шел месяц за месяцем. Постепенно все привыкли к тому, что Аришка держалась с Куренковым хозяйкой, принимали это за должное.

Прежнюю свою родню, свекра Евсея, свекровку и второго их сына Леху, такого же дурачка, как и ее покойный муженек, Аришка высмеивала теперь на людях походя. Но как-то так получалось, что не только Леха, но и Евсей делался у нее безобидным человеком, не вызывающим никаких иных чувств, кроме жалости. Будто бы только жалеючи стариков и их убогого сына она не могла окончательно порвать с ними. Наведывалась, порой помогала продать на базаре заготовленную ими черемшу или смородину, хмель или калину.

Слышала эти Аришкины насмешливо-жалостливые рассказы и Зинаида Гавриловна. Но до поры до времени не придавала им значения. Что тут такого? Пусть продает собранные стариками ягоды, грибы или что-нибудь другое. Не спекуляция же, и не без труда те ягоды собираются. И вообще, какое ей дело, раз сам председатель не считает нужным вмешиваться. Наверное, и нет необходимости. Жизнь сложна, далеко не всегда все в ней идеально. Самой бы с собой пока разобраться – и то хорошо.

Только оказалось – Аришкины дела и Зинаиды Гавриловны касались. Как-то в начале зимы Аришка зашла в медпункт, пожаловалась на нестерпимые боли в пояснице. Даже распрямиться она не могла, ноги волочила.

– Как прострелило! – стонала Аришка. Было ясно – приступ радикулита. Донимала эта болезнь ее и раньше. И, как правило, приступы случались по первым морозам. Что ж, понятно. Не остережется человек, выскочит во двор в одном платье, как в теплые дни, и пожалуйста – вспышка боли, точно выстрел в поясницу. Зинаида Гавриловна даже осматривать Аришку не стала. Выписала на три дня бюллетень, дала втирание, велела прогреваться.

– Придется валяться теперь на печи, бога молить, чтобы поскорей отпустило.

– На бога надейся, да сама не плошай. Берегись простуды – болеть не будешь.

– Как бы все от береженья зависело! – не без усмешки отозвалась Аришка. – У меня-то болезнь временная, скоро отойдет. А иным и на краю могилы побывать случалось.

Намек был достаточно прозрачен. Зинаида Гавриловна согласилась:

– Да, не все от нас самих зависит. – И добавила – Если за эти дни боль не уймется, бюллетень могу продолжить только на три дня. А там придется в район на комиссию.

– Знаю, знаю, – довольно произнесла Аришка. – Мне и трех дней хватит, больше-то и не надо.

Случайно вырвались у нее последние слова или сказала она их нарочно – понять было трудно. Аришка усмехнулась еще язвительнее.

– Маленько отпустит и ладно. Там уж без бюллетеня обойдусь. Мне вроде бы полегчало. Ей-богу! – Она хмыкнула и пошла к двери проворно, будто у нее ничего не болело.

Зинаида Гавриловна осталась озадаченной. Как все это понимать? Неужели разыграла ее Аришка? Зачем? Нет же смысла насмехаться так прямо в глаза. Или еще раз показала своенравный характер, сделала это нарочито, чтобы подчеркнуть: не только у Куренкова в конторе, а и всюду в Дымелке она чувствует себя полной хозяйкой, поступает так, как заблагорассудится?

Поступок Аришки Зинаида Гавриловна поняла день спустя.

Рано лишившись родителей, Орехова росла в детском доме. Детдом этот находился в большом степном селе, километрах в шестидесяти от Дымелки. Он отмечал нынче свой тридцатипятилетний юбилей. На торжество получили приглашение все бывшие воспитанники.

Зинаида Гавриловна созвонилась с райздравом, попросила трехдневный отпуск и отправилась в детдом «на подкидных» – так местные остряки назвали способ передвижения на попутном транспорте.

Не терпелось Зинаиде Гавриловне повидаться с друзьями детства. И когда на окраине села она слезла с машины, отправлявшейся дальше по трассе, то чуть не бегом устремилась туда, где за ветлами да березами бугрились белыми шапками крыши детского дома и школа. Едва миновала первую улицу, как услышала знакомый голос.

– Не скупись, не рядись, мужичок! – озорно восклицала женщина. – Это ж не просто ягодка калина, ребятишкам на кисель. Медицинская наука утверждает – хорошее давление поддерживает эта калинка. А хорошее давление не только тебе надобно иметь, а и женушке твоей ой как нужно!..

Грохнул смех, да такой, что Зинаида Гавриловна невольно остановилась. У ограды на углу улицы она увидела группу мужчин и женщин, толпившихся возле подводы с мешками. На высоком задке саней, как на прясле, побалтывая ногой в белом пиме-чесанке, бочком сидела Аришка.

– Арина? – удивилась Зинаида Гавриловна, никак не ожидавшая увидеть ее здесь, тем более, что вчера выписывала ей бюллетень.

Аришка тоже, конечно, не рассчитывала на эту встречу. Лицо у нее сделалось испуганным. Но она мгновенно совладала с собой, воскликнула с ловко разыгранной радостью:

– Ой ли, как вы кстати подвернулись! Вон мужики не верят мне, что калина улучшает давление… Скажите им, правду ведь я толкую?

В Аришкином вопросе таилась явная двусмысленность. Лучше было, наверное, не отвечать. Но люди смотрели ожидающе, и Зинаида Гавриловна сказала серьезно:

– Да, в народной медицине калина применяется как средство, улучшающее кровяное давление. Но более полезна она при золотухе.

– Что я вам твердила? – возликовала Аришка. – Это наша фельдшерица, уж она-то не дала бы соврать. Слышите: и для давления и при золотухе калинка нужна. Хотя это почти одно и то же – золотушные завсегда бессильные!

Опять раздался взрыв смеха. Широкоплечий мужчина в белом полушубке восхищенно сказал Аришке:

– Язва же ты!.. Давай уж, черт с тобой, мера на меру!

Он быстро забежал в сенки дома, возле которого стояла подвода, сразу же вышел оттуда с тяжелым мешком на плече. Швырнул этот мешок в сани, а взамен взял с подводы другой. Тогда и остальные мужчины и женщины, окружающие подводу, стали разбегаться по домам. Обратно выходили кто с мешком, кто с ведром.

«Неужели Аришка калину на пшеницу меняет?» Зинаида Гавриловна не раз слышала, что дымельские «калинники» промышляют таким образом по богатым степным селам. Но чтобы выменивали вот так, мера на меру, – это было новостью, которая заставила ее задержаться. Захотелось окончательно во всем удостовериться собственными глазами, хотя Аришка явно ждала, чтобы она поскорее ушла.

Женщина в шерстяном платке, накинутом на плечи, принесла ведро пшеницы. Аришка стрельнула в сторону фельдшерицы недобрым взглядом, буркнула:

– Чего с пересыпкой возиться. Брала бы мешок.

– Да мне больше и не надо, пшеницы лишней нет.

Недовольная Аришка взяла ведро, пересыпала пшеницу в порожний мешок, потом развязала полнешенький куль, что лежал в санях. Красная, подернутая изморозью ягода со стеклянным звоном посыпалась в ведро.

– Стожком бы хоть, а не вровень насыпала-то, – сказала женщина.

– Пшеничка тоже была без стожка, – язвительно отозвалась Аришка.

Зинаиде Гавриловне стало не по себе. Она со стыдом подумала, что сама поспособствовала этой мене. Получилось так, будто действовала заодно с Аришкой.

– Зачем же вы соглашаетесь? – взволнованно вмешалась она. – Может, вы делаете это потому, что я сказала о применении калины в народной медицине? Тогда извините меня, я вовсе не хотела набить цену.

– Чего там набивать! – сказал мужчина в белом полушубке. – Мена давно известная. Не первый раз идет мера в меру. Только ежели неурожай, тогда исполу.

– Неужели вам не жаль своего труда? Пшеница недаром достается, не сама собой растет.

– Известно, чтоб зернышко выросло, надо его потом полить. Но если калина в степи не растет, а зерна у меня в запасе центнеров тридцать? Выменять мешок ягоды на мешок пшеницы – не убыток.

Аришка, настороженно ожидавшая, чем завершится вмешательство Зинаиды Гавриловны, глянула на нее торжествующе: «Не удалось? Нечем крыть?»

Зинаида Гавриловна и впрямь не знала, как еще она может помешать этому натуральному обмену. И вправе ли она мешать? Ясно было лишь одно: следовало одернуть нахальную Аришку.