Текст книги "Если любишь"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Опять подкралась, навалилась на нее беда. Кто-то из недобрых людей хотел придавить, сломить ее. Только шалишь! Раньше не сломили, не согнули, теперь она выдюжит! И если кто-то думал позлорадствовать, посмотреть, как она будет убиваться, – не дождется этого!

– Никогда! – вслух поклялась Ланя.

Шура плакала. Но все-таки она не осталась глуха к этому страстному восклицанию подруги. А когда взглянула на ее закаменевшее, с жутко сверкающими глазами лицо, то испугалась: не тронулась ли Ланька с горя?

– Ой, что ты? Вся переменилась.

– Верно, теперь я переменилась! – ответила Ланя.

Рассудка она не лишилась – это Шура поняла потому, что Ланя спокойно занялась опять смазкой двигателя, велела ей греть воду. Выдержка подружки подействовала успокаивающе и на Шуру. Она побежала к печке. Стадо уже подходило, надо было поторапливаться с подготовкой к дойке.

В тот вечер ни Ланя, ни Шура не затевали больше речи о тяжком этом ударе. Пастух тоже ничего не выспрашивал. Старик не раз видел на своем веку, как ни с того ни с сего околевает скотина. Гибель Пеструхи его мало взволновала и вполне удовлетворило короткое объяснение Шуры, что все разъяснится после вскрытия. Да и чего ему было волноваться, ежели корова не в стаде была? Вот если бы у него паслась…

Зато назавтра с самого раннего утра и до позднего вечера не только в лагере, но и в Дымелке не утихали разговоры об этом происшествии. Вскрытие точно установило: корова отравилась вёхом. Люди передавали друг другу эту новость, рассказывали, как Ланя нашла странное растение у себя в ограде, как увезла в лагерь и что там случилось. Все склонялись к выводу: вех попал во двор Синкиных не случайно. Всех тревожило: у кого же такая подлая душа, что решился извести последнюю скотинку у сирот?

Никогда раньше Ланя не опаздывала на дойку. В это же утро и Шура давно явилась, и пастух стадо пригнал с ночной пастьбы, а Лани все не было. Мычали в загородках приученные к твердому распорядку коровы, ворчал шофер, приехавший за молоком.

«Ладно ли все? Не стряслось ли еще какой беды?» – начинала уже донимать Шуру тревожная мысль, когда Ланя, наконец, показалась на дороге.

Появилась она не на мотоцикле, как обычно, а шла пешком. «Потому и опоздала! – облегченно подумала Шура. – Мотоцикл, наверно, забарахлил». Она замахала подруге рукой, закричала шутливо:

– Топай поскорей! Разучилась, что ли, ходить?.. Однако улыбка исчезла с ее лица. Шура обратила внимание на то, что Ланя ведет за собой корову…

– Ой, мамочка родная! – вскрикнула она, бросаясь навстречу подружке. – Это ж Буренка твоя…

– Была! – отрезала Ланя.

– Была? А теперь? – уже догадавшись, что это значит, но не смея верить себе, спросила Шура.

– Будет колхозная, наша. Вместо Пеструхи.

– Да ты что, сдурела?

– А что тут дурного? По моей вине погибла Пеструха, я и должна пополнить стадо.

– И не выдумывай! Не примем! – воспротивилась Шура. – Если колхоз потребует возместить убыток, сложимся поровну. Я тоже виновата.

У Лани повлажнели глаза. Но сказала она твердо:

– Ни в чем ты не виновата. И колхозу не убыток возместить надо, а корову вернуть. Буренка не хуже Пеструхи, даже лучше, значит, надой по гурту не упадет.

– Но ведь… – у Шуры застрял в горле комок. – Девчонки-то как без молока?

– У бабки Дуни покупать будем. Она одинокая.

– Так это же… это же… – у Шуры не находилось больше слов, и она повторила: – Нет, не примем!

– Не примем! – сказал и пастух.

– Я сама приму. Корова моя, старшая доярка пока тоже я – договоримся друг с другом! – пошутила Ланя. Тем более, что документы на Буренку все в порядке: и паспорт и справки о прививках.

Не стоит уверять, что с легким сердцем рассталась Ланя с Буренкой. Она не спала почти всю ночь, обдумывала все «за» и «против». Но более честного решения не нашла. В самом деле, когда она была телятницей, ей простили гибель телки. Так надо же совесть иметь, не ждать новой милости. Пора расплачиваться за свое ротозейство. А как еще расплачиваться? Денег на книжке у нее нет, продавать тоже нечего, кроме мотоцикла. А мотоцикл каждый день нужен. Да если и вернет она деньги, колхозу не велика радость, в стаде-то все равно потеря.

Утром Ланя накинула Буренке веревку на рога и повела за собой. Шла – не плакала, но трудно, ох как трудно было сдержать слезы, когда Шура закричала:

– Ой, ты Буренку привела?

А вот теперь, когда Шура и даже пастух упирались, не принимали в стадо ее корову, согласны были поделить и вину и убыток, – теперь Лане стало удивительно легко. Она рассмеялась непринужденно.

– Только Буренка мехдойки и во сне не видела, – сказала она. – Придется ей сначала лекцию прочитать, что это такое и как следует при этом держаться.

Шура больше не стала спорить. Она смотрела на девушку восхищенно: вот какая волевая, решительная, оказывается, у нее подруга!

Ланя завела корову в загонку, стала снимать затянувшуюся на рогах веревку. Буренка лизнула хозяйку в подбородок.

– Вишь, прощается, – заметил пастух.

Этого было достаточно, чтобы Ланя потеряла всю свою выдержку. Она бросила веревку, метнулась в дежурку, всхлипывая на бегу, как маленькая.

Все эти подробности в Дымелке, конечно, не знали, но пищи для разговоров все равно хватало. В колхозном правлении тоже обсуждался поступок Лани. Вечером, едва председательница вернулась с объезда полей, зоотехник доложил о случившемся. Александра Павловна, по своему обычаю, выслушала внимательно, ни словом не перебивая. Потом спросила:

– И как вы полагаете, надо колхозу взять эту живую компенсацию?

Иван Семенович замялся. Нет, он не робел перед председательницей, не думал увильнуть от ответа. Он не знал, как разумнее поступить. И, наконец, прямо признался в этом.

– Ума не приложу, как лучше будет. С одной стороны, вроде бы справедливо это. Синкина допустила халатность – она и должна возместить ущерб. А с другого боку поглядеть: сироты, разве можно их обездоливать?.. Есть и третья сторона: простить, так кое-кто крик поднимет: до каких, мол, пор будут поблажки? У других, скажут, поросенок, куренок околеет – со свинарки, птичницы полный спрос. А тут сама доярка свою вину признала, сама корову привела – и не взяли!

Александра Павловна протянула руку за своим красным граненым карандашом. Зоотехник выжидающе смотрел, что будет дальше. Он уже примечал, если председательница станет подписывать деловые бумаги, значит, ответа скоро не жди. Она обдумывает его. Если же начнет постукивать тупым концом по столу, догадывайся: глупы твои предложения и рассуждения. А вот прижмет ладонью карандаш, прокатит по столу – взволновалась, значит, будет спорить с тобой, доказывать свое.

Под ладонью Александры Павловны карандаш прокатился с треском. Но спорить она не стала.

– Нравится мне поступок Лани. Очень! Не в личной, значит, корове видит она свое счастье, а в чем-то большем. И надо поддержать ее. Непременно надо поддержать! Корову возьмем, а ребятишкам будем выдавать молоко.

– Вот это правильно! – обрадовался зоотехник. И даже вроде слезы блеснули у него на глазах.

Александру Павловну сначала удивило это: не часто мужчины бывают так чувствительны. Потом она сообразила: у зоотехника у самого четверо сирот. И добавила полусерьезно, полушутливо:

– Если скоро не женитесь, можем и вашу коровенку в колхоз взять, а детишкам молочишко выдавать с фермы.

– Не женюсь, так и сделаю, – ответил зоотехник серьезно.

У Алки горела душа. И день прошел, и другой, и третий после того, как она набедокурила в летнем лагере, а легче не становилось. Наоборот, день ото дня совесть терзала ее все больше.

В лагере, после того как проколола шланг и спряталась в «газике», Алка почувствовала настоящий страх за содеянное. Но едва лишь миновала прямая опасность, Алка утешила себя тем, что ничего непоправимо-то не случилось. Проколы, конечно, найдут, без труда заклеят. И никто ни в чем не пострадает. А Ланька в кино все-таки не попадет!..

Не надолго, однако, успокоилась Алка. Может быть, устройся она на комбайн к Максиму, как мечталось, некогда было бы разбираться в происшедшем. Только ни к Максиму, ни на другой какой комбайн устраиваться не пришлось. Вечером она не нашла ни бригадира, ни председательницы, а к утру, от пережитого ли волнения, оттого ли, что прохватило ветром в нейлоновой кофточке, Алку разожгло. Губы так обметало, что она скорее удавилась бы от стыда, чем показалась в таком виде на улице. А когда лежишь или бродишь одна-одинешенька по комнате, тут уж всякие тяжкие, каверзные мысли начинают терзать тебя беспощадно.

Алка, в сущности, совершила первую в жизни подлость. До этого она жила беззаботно, но честно, незапятнанно. В школе шибко не утруждала себя, увлекалась больше танцами да песнями, но все равно переходила из класса в класс. После школы, когда не удалось поступить в институт, трудилась в колхозе, конечно, не ахти как старательно, однако и вреда приметного оттого никому не было. Алка считала себя даже хорошей комсомолкой: разве мало она содействовала работе клуба? Веселить людей – тоже умение надо. А сколько молодежных вечеров прошло весело лишь потому, что она была заводилой.

Максима у Ланьки задумала отбить – тоже не велико преступление. Он же не женатик… Бывает, у детей отца отнимают – и то не стыдятся. Почему же она должна без боя уступить свое счастье?

Там, в летнем лагере, когда пришла ей шальная мысль пустить в ход шило, Алка хотя и трусила, тоже не видела в своем поступке ничего, кроме того, что он дает возможность «попридержать» соперницу. Зато теперь, обдумывая все на досуге, она не могла найти себе оправданий. Растревоженная совесть твердила: это гадость, даже больше – преступление!

Скверно было на душе у Алки. И уж совсем худо стало, когда однажды за обедом отец рассказал, что кто-то подбросил Лане Синкиной вех, в результате отравилась колхозная корова. Приглядываясь к дочери, бухгалтер говорил:

– Болтают по деревне, будто из-за ревности какая-то дура начисто обезумела. В башке даже не сверкнуло: поймают, – запрячут в тюрьму.

Алку затошнило от страха. «Обо мне это болтают!» Зажав ладонью рот, она метнулась в куть, к умывальнику. Мать поспешила следом.

– Дочка, что с тобой? Пововсе, что ли, разболелась?..

Ладно, хоть можно было прикрыться болезнью. Но отец, похоже, не поверил, что так уж она занедужила.

– Болтовня, известно, еще не доказательство. Ежели руку или ногу та дура не оставила во дворе у Синкиных…

Это звучало как наставление: набедокурила, так хоть не выдавай себя. «Да не я это, не я сделала!» – криком кричала про себя Алка, но вслух ничего не сказала. Шатаясь, как пьяная, ушла в комнату, повалилась на кровать. Мать накинулась на отца.

– Дочь еле жива, а он рассуждает о каких-то дурах!

– Потому и рассусоливаю, что у дур этих своего ума не хватает, – сердито сказал отец и, не дообедав, ушел обратно в контору.

Алка тоже не долго валялась в постели. Вскоре после ухода отца она поднялась, объявила матери, что пойдет к Зинаиде Гавриловне попросить каких-нибудь порошков.

– Лежала бы, я схожу.

– Как она заочно даст? Надо ей осмотреть меня.

Но пошла Алка не к фельдшерице. Она отправилась к Лане. Решила откровенно признаться, как и почему проколола шланг, попросить прощения, только пусть Ланя не думает, что отравление коровы – это ее рук дело.

Но Ланю дома Алка, естественно, не застала – та была в летнем лагере. Тогда Алка поплелась домой. Буквально поплелась, еле переставляя ноги.

Ток, на который послали студентов подрабатывать зерно, был на окраине деревни. Девчата обрадовались этому. Раз до места работы близко, утром можно лишних полчаса поваляться в постели. И вечером не теряешь времени на дальнюю дорогу, возвращаешься пораньше. Можно подольше потанцевать, почитать, вообще поразвлечься, кто как умеет.

Но Дине работа показалась тяжелой. На покосе она уже немножко освоилась, а тут снова надо было приобретать сноровку. Когда студентки стали отгребать пшеницу от зерноочистительных машин, Дина с трудом орудовала большой, широкой деревянной лопатой.

– Верно, не лопатой бы тебе, а пальчиками зерно ворошить, – вспомнила одна из студенток злые слова Тихона. – Или совочком, каким ребятишки песочек пересыпают.

Дина, глотая слезы, пропустила эту реплику мимо ушей, стала приглядываться к другим, как ловчее работать. Но чужой опыт мало помогал. Она вынуждена была часто отдыхать, сидеть на куче зерна сложа руки.

Как это обидно!

Правда, так было в первые дни, постепенно Дина втягивалась, орудовала лопатой проворнее, вынужденные сидения на хлебном ворохе становились короче, но к вечеру с трудом передвигала ноги, и хотя недалеко было от тока до клуба, где они жили, дорога казалась ей длинной. В то время как студентки затевали танцы, она валилась на постель.

И кто бы мог подумать, что именно Дине доведется однажды поднимать и вести за собой других? Заведующий током заболел. Его подменил Трофим Егорович. Некоторые этому обрадовались: поскольку старшим на ток назначен дед, у которого здоровье, конечно, похуже, чем у молодого, то и им будет послабление. Можно будет почаще отдыхать.

Вышло же наоборот. Старик так организовал дело, что грузовики за зерном подходили непрерывно. А попробуй не нагрузи хотя бы один вовремя! Шофер зря стоять не станет, живо умчится на другой ток. Девчатам приходилось поторапливаться, подгребать зерно к автопогрузчикам. Уставать стала не только Дина. Все студентки норовили теперь лечь спать сразу после ужина.

И вот однажды, едва успели девушки уснуть, их снова подняли. Пришла клубная сторожиха и передала просьбу Трофима Егоровича: выйти в ночь на работу. На дальнем полевом току скопилось много зерна, его можно без подработки сдавать на элеватор. Из райцентра пришли автомашины, а людей не хватает.

– Шибко просит вас Егорыч…

– Еще чего выдумал! – раздраженно выкрикнула студентка Маша, которая несколько дней назад предлагала Дине ворошить зерно пальчиками. – Днем передохнуть не дает, да еще и ночью покоя нет!..

И, как нередко бывает, один этот голос сразу настроил студенток против бездушного старика. Спросонок не разобравшись, да и не желая разбираться, в причинах, которые заставили Трофима Егоровича будить их, они наперебой закричали:

– И так с ног валимся!

Повариха, заткнув уши, поторопилась уйти. Через минуту она, однако, вернулась.

– Которая тут из вас Дина? Егорыч просит выйти на крылечко.

Недоумевая, зачем вызывают именно ее, девушка быстренько оделась, вышла. На улице за штакетником тихонько урчал грузовик, а возле него стояли Трофим Егорович и Степан. Дина подошла к калитке.

– Меня звали?

– Не одну бы тебя надо. Да ладно, хоть ты вышла, – отозвался Трофим Егорович. – На тебя теперь вся надежда.

– На меня?

– Старика не послухали – тебе доведется поднимать своих подружек.

– Разве меня послушаются!

– Пойдешь первой, покажешь пример – послушаются.

– Да как же я покажу пример, если раньше всех из сил выбиваюсь? – смутилась Дина.

– А сила, дочка, не только в теле, – ободряюще сказал Трофим Егорович. – Ежели ты сейчас вызовешься, то другим, которые поздоровее тебя, стыдно, поди, будет отсыпаться…

– Но мне… Мне тоже стыдно вызываться, – еще больше смутилась Дина.

– Это стыд иной. – Голос Трофима Егоровича зазвучал ласково. – Потому тебя и прошу, приметил – совестливая ты…

И Дина пошла, разбудила студенток, успевших снова заснуть.

– Девчата, хлеб же погибает! Ворох открытый, промочит дождем… – говорила она, мучительно краснея, голос ее не слушался.

Девчата, конечно, заметили ее растерянность, принялись насмешничать:

– Тоже мне, нас зовет работать, а сама на ворохе будет носом клевать.

– А то скажет: голова кружится, свету белого не видать.

Это напоминание было самым обидным. От напряжения, а еще больше от стыда за свое бессилие у Дины, верно, случались головные боли, она частенько отдыхала на ворохе.

– Я первой пойду! – воскликнула Дина, рассердившись.

– Первой?.. Поехать первой не хитро, вот с лопатой опереди…

– И работать буду первой! – задетая за живое, с отчаянной решимостью объявила Дина.

– Ну?!.. Может, съездить, девчонки, посмотреть? От одного матраца до другого, разостланных по полу клуба, покатился язвительный смешок.

– Трофим Егорович сказал… Это как добровольцы… – задыхаясь от волнения, произнесла Дина. – У кого совесть комсомольская… – И не договорила, выскочила на улицу.

– Подумаешь, бросается громкими фразами! – обидчиво начала какая-то студентка.

Но ее уже никто не слушал. С матрацев поднялась сначала одна девушка, потом другая…

Это была удивительная ночь! Все забыли о недавнем препирательстве. Машины подходили к автопогрузчикам одна за другой, не давали сидеть без дела. По небу бродили пугающие низкие тучи, несколько раз принимался накрапывать дождь, еще больше подгоняя девчат. Но не это было главным. Все чувствовали: обнаружилась какая-то новая, дотоле не испытанная ими сила…

А Дину этой ночью никакая усталость не брала. Лопата буквально мелькала у нее в руках. Дина, пожалуй, правда, работала лучше всех. И не потому вовсе, что поклялась быть первой. Нет, она впервые поверила в себя, в свои силы. И радость этого открытия была так велика, что девушка не могла сегодня иначе работать. Не задумываясь согласилась бы после бессонной ночи проработать еще и день. Но к утру огромный ворох пшеницы исчез.

– Вот теперь можно спать. Спасибо, девушки, за выручку! – сказал Трофим Егорович.

Старик весь почернел, осунулся. Студентки теперь только сообразили, что в азарте работы не догадались предложить ему отдохнуть. И он проработал всю ночь с ними наравне.

– Спасибо вам, совесть растревожили, – сказали студентки.

– И особое – от меня! – воскликнула Дина.

Трофим Егорович глянул на девушек благодарно. Очевидно, дороги были ему их слова. Он сразу ободрился.

– Ладно, девушки, хватит друг друга благодарить. Езжайте отдыхайте.

– А вы?

– Я понемножечку пешочком. Если не пройдусь – глаз потом не сомкну. Привычка такая…

Дина вызвалась пойти вместе с ним. Она была слишком взбудоражена всем пережитым за ночь, ей не мешало успокоить нервы прогулкой. Кроме того, она подумала: не сделалось бы с Трофимом Егоровичем худо дорогой, как раньше бывало с ней. Не мешает проводить старика.

Но Трофим Егорович чувствовал себя хорошо. Прогулка будто и вправду сняла с него усталость. А может, ободрился он, увлекшись рассказом о своей жизни.

Когда идешь вот так неторопливо полевой дорогой, легко завязывается неспешный душевный разговор. А Трофим Егорович был доволен, что не ошибся в Дине, она вообще нравилась ему, и он особенно охотно стал рассказывать ей о себе.

Жизнь у Трофима Егоровича была круто закручена. До революции жил сирота Тришка в батраках. Хозяин стаскивал его по утрам с полатей за волосы (даже не со зла, а чтобы сон сразу отскочил!) и заставлял трудиться на этих вот полях допоздна, буквально до упаду.

Восемнадцатилетним парнишкой подался Триша в красные партизаны. Был разведчиком. Разыгрывая калеку-нищего, бродил по деревням, занятым беляками. Потом ушел добровольцем в Красную Армию, принимал участие в разгроме Врангеля.

В тридцатых годах был одним из организаторов колхоза в Дымелке. Кулацкая пуля едва не отправила его на тот свет. Все же выжил, бил еще сам гитлеровцев в Отечественную войну. Тоже осталось несколько отметин на теле. Но самая большая – в душе: за Родину сложили головы три его сына. Вскоре умерла и старуха. А он вот выжил… В колхозном хозяйстве потрудился потом еще немало. И за рычагами трактора, за штурвалом комбайна и попросту с вилами в руках. По силенкам стариковским и теперь тянет…

– Да, – уважительно произнесла Дина. – Тяжела у вас жизнь!

– А легку ношу нести невелика и честь, – спокойно, без тени хвастовства, сказал Трофим Егорович.

– И никого у вас родных не осталось?

– Вся Дымелка колхозная – моя родня. Ну, а кровная – сестра жива, племяш есть.

– А сестра и племянник ваши здесь живут?

– Здесь. Племяша ты знаешь.

– Разве? – оживилась Дина. – Интересно, кто он…

– Тихон.

– Тихон?.. – Дина закраснелась. Трофим Егорович приметил это, посмотрел на девушку со значением.

– Он самый, ваш… Парень, у которого все не в лад. Где надо вдоль, там поперек. Фамилия – Маленький, а сам – великан. Зовут Тихон – а характером буен…

– Все-таки, мне кажется, он неплохой человек, – заступилась за парня Дина.

– Я и не говорю «плохой». А только все от того зависит, кто с ним рядом в жизни окажется. Тут вроде как камень-кремень. Доброе кресало огонь будет высекать, а то мохом исподволь позарастет. И ласковым и зеленым, а все одно мохом…

Это был довольно прозрачный намек, почти наставление. Дина поспешила перевести разговор на другое.

– Интересно, почему вы все-таки пешком стараетесь ходить? – спросила она без особой последовательности. – Я слышала, вас даже пехотинцем зовут.

Трофим Егорович ответил не сразу. Он нахмурился, зашагал как-то тверже. Дина решила, что невзначай обидела его, стала извиняться. Тогда старик сказал с достоинством:

– Извиняться тут нечего. Пехотинец – это ж боец. Зазорно разве, когда человека зовут бойцом? – Он опять помолчал. – Знаю, которые за чудака почитают. Особливо те, кто лишнего шага не сделает, ежели можно проехать. Но у меня свой резон.

Трофим Егорович рассказал, что еще в гражданскую, при переходе через Сиваш, он загубил ноги. Прицепилась какая-то хитроумная болезнь, название которой натощак не выговоришь. А попросту растолковать – началась страшенная ломота в суставах. Тогда врачи ему сказали – осилить эту болезнь он может только сам. Будет, не глядя на боль, разминаться, ходить каждый день поболе – выдюжит, а слабинку покажет, станет валяться по перинам – суставы окостенеют. И тогда – каюк, никто уже не выручит из беды. С тех пор и ходит он, с тех пор и зовут его пехотинцем. Ноги, бывает, болят, но до старости дослужили…

Вот оно что! Значит, не старческое чудачество эти пешие прогулки!

Дина смотрела теперь на Трофима Егоровича во все глаза. Словно другой человек оказался вдруг перед ней. Раньше был добрый, отзывчивый старичок. А теперь открылось: доброта это не просто от природы. Она выражение силы, несгибаемости старого, закаленного коммуниста. И не только душевная отзывчивость, а высокая честь партийная не позволяла ему пройти мимо, если мог кому-то помочь, сделать что-нибудь полезное.

Что это было именно так, Дина вскоре убедилась еще раз.

На выезде с проселка на тракт в глубоком кювете сидел грузовик-порожняк. Шофер безжалостно рвал машину, пытаясь, выехать вперед или спятиться назад, но колеса грузовика лишь больше увязали в грязи.

– Заглуши мотор, сцепление сожжешь! – сердито крикнул Трофим Егорович. – Чуешь, как воняет горелым?

– Леший знает, чем тут воняет, – зло отозвался шофер, сбрасывая, однако, газ. – Из-за какой-то плевой ямки машину гробишь, а начальству – чихать.

– Не знаю, как оно, начальство, а вот ты чихать горазд, – усмехнулся Трофим Егорович.

– При чем тут я?

Трофим Егорович не ответил ему, а повернулся к Дине и, как бы продолжая их дорожный разговор, сказал:

– Видишь, какие тюхи-пентюхи бывают? Засыпать бы эту ямку, две-три машины гальки привез – и все дело. Так нет, ждет руководящего указания.

– А как иначе? Будет наряд, оформят путевой лист – хоть сто машин привезу. А нет – не моя забота.

– То-то и оно – не твоя. Была бы твоя, не поехал бы порожняком, а попутно галькой загрузился.

– Еще чего! Я загружусь, яму завалю, а другие с песнями кататься будут?

– Та-ак… – Глаза Трофима Егоровича сделались колючими. – Для других ты, значит, пальцем не согласен пошевелить? А ежели эти «другие» яму засыплют – ездить будешь?

– Да я что… – заюлил шофер. – Попутно и я бы привез… Только если и другие…

Подошла еще машина. Вел ее Степан. Он выскочил из кабины, ни слова не говоря взял на буксир застрявший грузовик, выдернул на сухое место. И, словно догадавшись, о чем шла речь, сказал потом:

– Вот что, Гошка, давай-ка завтра подбросим гальки, завалим к дьяволу эту грязюку…

– Слышишь, а? – обрадованно подмигнул Трофим Егорович Дине. – Это тебе не тюха-пентюха, который за другого переработать боится! – И, обращаясь уже к Степану, сказал по-отцовски тепло: – Так всегда живи, парень! Одну да другую яму у себя на пути заровняешь – дорога для всех легше будет. А галькой нагрузиться мостовики помогут. У них там экскаватор, долго ли ковшик зачерпнуть. Я вот зайду, договорюсь…

– Держи карман шире! – хмыкнул Гошка. – Для них эта яма вовсе чужая. Они в город шоссе тянут и тут сроду не ездят.

– «Чужая»! – взбеленился Трофим Егорович. – Для чухи – все люди свинюхи, а кто сам человек, тот и в другом человека видит, понимает: все кругом наше, кровное.

Трофим Егорович сказал Дине, чтобы она ехала со Степаном в Дымелку, а сам, не откладывая дела в долгий ящик, направился к реке, к мостовикам.

Таким его и запомнила Дина – упрямо шагающим вперед. Не знала она тогда, что видела «пехотинца» в последний раз.

До моста старик не дошел. Внезапно у него перехватило дыхание, зашлось сердце. Перед глазами замельтешили какие-то букашки, вроде комаров-толкунцов, которые стайками крутятся в воздухе теплыми летними вечерами. Почти бессознательно Трофим Егорович сделал еще несколько шагов, потом рухнул на дорогу. И больше уже не пошевелился, как говорят в народе, умер па ходу.

Хоронили «пехотинца» на следующий день. Погода стояла сырая, ветреная. По небу ползли низкие лохматые тучи. Кладбище было на горе, в осиннике, и невольно казалось, что тучи задевают за вершины деревьев, оттого и сыплется порывами мелкий дождь.

Несмотря на дождь, вся деревня провожала в последний путь старого коммуниста. Дина тоже пришла. И здесь, на кладбище, суждено ей было испытать опять несколько незабываемых минут.

Когда гроб стали опускать в могилу, на дороге возле кладбища показался трактор, который волок за собой комбайн. Все, конечно, услышали лязг гусениц, рокот мотора, но никто не обратил на это внимания: мало ли зачем и куда идут машины. Лишь Дина оглянулась и поразилась: она увидела за штурвалом Тихона.

Еще тогда, когда похоронная процессия двигалась деревней, девушка заметила, что Тихона нет среди провожающих. Это покоробило ее. Она знала, что дядя и племянник не очень ладили между собой. Всего неделю назад Трофим Егорович закатил Тихону крепкую взбучку – парень косил комбайном пшеницу на свал и допустил высокий срез. «Пехотинец» самолично отобрал у него красный флажок, полученный за хорошую выработку. Но чтобы из-за этого на похороны не прийти – какое же надо иметь злопамятное сердце! А уж с вызовом ехать мимо кладбища, когда родного дядю отправляют в последний путь – это было кошмарно глупо, нестерпимо чудовищно!..

Но что это?.. Трактор с комбайном свернул к кладбищу! И вдруг комбайн загудел протяжно, тоскливо…

«С ума они спятили!» – ужаснулась Дина. Она ожидала, что появление трактора и комбайна у кладбища вызовет ропот, всеобщее возмущение. Но люди встретили их доброжелательно.

– На этом агрегате работал раньше Трофим Егорович!.. – прошелестело по толпе. – Догадались ребята, как почтить трудового человека… Молодцы!!

Тут и Дина сообразила: агрегат находился где-то недалеко в поле, и Тихон специально сбегал, пригнал его, чтобы отсалютовать гудком на могиле старого партизана, красноармейца, комбайнера и тракториста. Склонив голову, Тихон стоял на мостике без кепки, мокрые волосы его блестели, на лице была неподдельная скорбь. И если за минуту до этого Дина ужасалась его бессердечию, то теперь удивилась чуткости его души.

Речей на могиле не было. И, может быть, поэтому Дине запомнились обыкновенные, мудрые в своей простоте слова их студенческой поварихи. Беззвучно и оттого особенно горько плача, она тихо сказала:

– Прощай, Егорыч!.. Ты умер, как жил… За людей…

А когда возвращались с кладбища, Дина вдруг вспомнила: Трофим Егорович не дошел до мостовиков. И также вдруг, вся встрепенувшись, решила: она сходит туда вместо него! Попросит экскаваторщика зачерпнуть два-три ковша гальки, нагрузить машины. А потом она съездит со Степаном и этим Гошкой и сама заровняет яму у тракта.

Ей обязательно надо было сделать это в память о хорошем человеке, который помог ей обрести веру в свои силы. Ей надо было это и для себя: она верила, что если заровняет эту яму на дороге, то легче ей будет идти по жизни…