Текст книги "Если любишь"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Весь остаток ночи после того, как Алка побежала опрометью к речке, Максим метался по берегу. Сначала у него просто все оборвалось в душе от мысли, что Алка, бесшабашная Алка, с отчаяния покончила с собой. И страх погнал его прочь от этого места. Но, опомнившись немного, он вернулся к реке. Он готов был нырнуть за Алкой, вытащить ее, отвадиться, если бы она уже захлебнулась. И он бросился бы в воду, заметь хоть неясные круги, которые разбегались бы на реке под скалой.

Но в темноте, да еще в дождь, ничего нельзя было разглядеть. Даже край берега трудно было отличить от воды.

Вдруг Максиму почудился приглушенный плач… Нет, не плач, а вроде кто-то всхлипнул и сразу же зажал себе рот рукой.

– Алла!.. – закричал Максим, рванувшись на звук.

– Не дури, пожалуйста, пойдем домой…

В кустах, где послышался ему плач, он никого не нашел. Но стоило ему выйти на тропку, как опять показалось: там кто-то всхлипывает. Значит, Алка нарочно затаилась! Плюнуть бы и отправиться домой, раз так. Небось, жутко сделается одной, перестанет прятаться, живо догонит… Но… Кто может поручиться, что выкинет Алка, с ее характером. Сейчас затаилась, видеть его не хочет, а уйдет он – вдруг сгоряча да назло ему кинется в реку?

Понять и ее тоже надо. Не притворяется же она, на самом деле ей теперь горько и страшно… Рассудив так, Максим принялся настойчиво убеждать Алку: пусть она не злится, никто не виноват. Он даже признался, что последнее время стал по-настоящему уважать ее, и теперь это уважение ничуть не пошатнулось. Долго и неуклюже изъяснялся он в этом духе. Алка не отзывалась.

– Тогда играем в молчанку! Сиди там, где спряталась, а я сидеть буду здесь, под обрывом…

Но играть в такую молчанку выдержки не хватило. Никогда, даже мальчонкой, не боялся он темноты. А теперь она повергала его в суеверный страх. Мерещилось черт те что! Даже ночной, проникающий сквозь мокрую рубашку холод заставлял вздрагивать не просто зябко, а так, будто тела касались ледяные костлявые пальцы самой смерти…

– Алка! Нельзя же так, одумайся!! – взмолился он, – Меня насквозь пробрало, никаких сил больше нет… Ну, презирай меня как хочешь, только проводить домой я тебя обязан. Не могу я тебя одну оставить, пойми!..

Тишина. Только шелест утихающего дождя нарушает ее.

– Молчишь? Ладно, тогда я все равно найду тебя! Он снова полез в кусты, стал шарить по самому краю берега. Бултыхнулось же тогда что-то здесь. Наверное, из-под ног Алки сорвался в воду комок глины, вот так же, как сейчас, шлепнулся у него из-под сапог… И отсюда, слева, слышалось всхлипывание…

Стоп, что такое? До ушей Максима донеслось:

– Н-ненавижу-у!.. Не-е-навиж-ж-жу!..

Казалось, шипела, изливала свой гнев сама река. И хотя не верил Максим во всякую мистику, почудилось ему: это Алка, утопившись, злобно шипит на него из-под воды.

Кровь заледенела у него в жилах. С минуту стоял он на берегу, не в силах пошевелить даже пальцем, страшась хотя бы одним звуком, движением нарушить тишину ночи. Потом выдавил, сам пугаясь своего голоса:

– Раз так… я уйду… Но если что – не обижайся…

Но мысль, что говорит он это, может быть, не живой Алке, а утопленнице, подбросила его. Ломясь, как медведь, прямо через кусты, он уже на бегу крикнул:

– Я в машине буду!

За спиной, ему почудилось, раздался громкий плеск, потом зашумели кусты, послышался топот, будто кто-то гнался за ним следом. Или это отзвуки его собственных шагов, что-то вроде эха?..

У Максима все-таки достало мужества остановиться, прислушаться. Было похоже, что кто-то на самом деле бежал по подбережыо: торопливые шаги удалялись, затихали постепенно. Неужели Алка убежала? Но зачем же тогда она столько времени разыгрывала его, пряталась где-то? Ей-богу, шальная совсем.

На всякий случай Максим, как сказал, пошел к грузовику, стал дожидаться рассвета в кабине. Он был теперь почти уверен, что Алка не захотела возвращаться с ним домой из гордости. Она действительно убежала одна. Но утром все-таки прошелся по берегу. В кустах у самой воды он нашел свой пиджак, мокрый, весь заляпанный глиной. Но Алки и следа не было – все следы размыло дождем.

Тогда Максим отправился в Дымелку.

…Алка исчезла! Никто не видел ее больше в деревне, никто не знал даже того, что было известно Максиму. Оставалось одно: строить разные догадки. Нашлись мастера, которые с особым усердием занялись этим «строительством». И вскоре обнаружилось, что вырастает мрачное здание…

Тракторист видел: Алка уехала ночью вместе с Максимом. Грузовик, на котором они ехали, оказался почему-то у реки, в стороне от дороги в деревню. А поутру, это тоже кто-то видел, Максим вышел из березника у той же реки. И к Петровне затесался сам на себя не похожий, весь, как леший, в глине.

Факты обрастали домыслами, которые всегда в таких случаях налипают, как пласты мокрого снега к комку, который катится под гору. Немало возникало и злых догадок. В целом же все складывалось так, что Максима можно было заподозрить в преступлении.

– Связался с двумя, вот и запутался. Это завсегда так. Алка-то, болтают, затяжелела от него, требовала, чтобы он прикрыл грех, женился на ней. А ему, вишь, и Ланьку тоже нельзя бросить, раз крутил с ней. Тут и…

Кумушки опасливо примолкали. Никто пока не решался произнести последнее слово. Зато не было конца намекам, почему власти бездействуют.

– Заарестовали бы – живо до всего докопались. Да где там! Кого бы другого сразу к рукам прибрали, а тут покрывают. Сама председательша, сказывают, уговаривала Репкина, чтобы он обождал пока. Вроде кто-то видал Алку на станции, билет в город покупала. Только враки это, зачем бы ей тайно убегать. Да ежели и правда – не зря тайно-то… Все одно следствие нужно…

В пересудах этих, в прямых наговорах на Максима, его мать и председательницу, конечно, больше всего усердствовали «калинники».

Зинаида Гавриловна к сплетням не прислушивалась. Но если бы она даже завязала глаза платком, все равно нельзя было бы не заметить, как женщины впивались в нее взглядами, стоило ей лишь показаться на улице. Одни смотрели с любопытством, другие с состраданием, третьи злорадно. Из-за калиток, у колодца, в приемной медпункта – всюду преследовали ее эти взгляды. А так как глаза у Зинаиды Гавриловны хорошо видели, а уши не были заложены ватой, она то и дело слышала либо горестный вздох: «Матери-то каково!», либо недоброе шипение: «Ишь, расхаживает, ровно ничегошеньки не стряслось, будто ее и не касается»…

Следовало, наверное, откровенно поговорить с людьми. Подойти бы к бабенкам, судачившим у колодца, и прямо спросить, почему они перешептываются, когда она идет мимо. Женщины, конечно, помялись бы, поотнекивались, но потом рассказали бы все, что знали.

Можно было бы спросить и Александру Павловну, что все это значит. Но Зинаида Гавриловна не сумела побороть себя. Никогда в жизни не выведывала она, что говорят или думают о ней окружающие. Просто старалась жить честно и открыто. А когда случались наветы или падали какие-то подозрения, отводила их молча, все той же ясной своей жизнью.

Так и теперь. Она делала вид, что ничего не слышит, не замечает. Решила: если это не дрязги, а что-то серьезное, то Александра Павловна или кто-нибудь другой, у кого есть уважение к ней, скажут сами, в чем дело.

В одном она не устояла – поехала повидаться с сыном.

Максим давненько уже не бывал дома. Зинаида Гавриловна понимала, что уборка нынче тяжелая, и механизаторам дорога каждая минута, даже для сна выкраивается всего три-четыре часа в сутки. Но все-таки в душе жила обида. Мог бы Максим при желании как-нибудь ночевать не на стане, а дома… Нет уж, видно, не тянет сына к матери, вырос.

Только мать всегда остается матерью. Вот и обидно. Не надо бы ездить к нему, а все равно едет. Невмочь больше, сердце велит воочию убедиться, как он держится, ее Орешек.

Зинаида Гавриловна встретила сына на дороге: Максим возвращался порожняком на своем «драном козле», как в шутку окрестили его грузовик механизаторы. Это получилось удачно: можно было поговорить с глазу на глаз.

Но длинного разговора не потребовалось. Завидев мать, Максим съехал на обочину, вышел из кабины. Не заспешил навстречу, как спешил раньше, если что-то тревожило его или просто не терпелось поговорить с матерью. Нет, теперь он, навалившись спиной на капот грузовика, стал поджидать ее. Зинаида Гавриловна тоже съехала на обочину, остановила коня рядом с грузовиком, вылезла из ходка. Сдержанно, но все же с некоторой долей язвительности сказала:

– Здравствуй, сынок. Не домой ли собрался?

– Здравствуй, мама, – так же сдержанно отозвался Максим. – Нет, не домой. Прости, некогда пока, закрутился с комбайном да этим грузовиком.

– Можно поверить: скулы обтянулись, глаза провалились.

Максим на самом деле сильно похудел. По его измученному страданием лицу Зинаида Гавриловна тотчас поняла: ему известно о таинственном исчезновении Алки. Но нет на нем страшной той вины, в которой его заподозрили. Зато есть что-то такое, чем он не может поделиться даже с матерью…

Она поняла и другое: не надо ему рассказывать о тревоге, о неведении, которые мучили ее. Он сам знает, догадывается об этом.

Сказала она просто:

– Порадуйся вместе со мной, сынок: я снова член партии.

– Восстановили?! – встрепенулся Максим.

– Да, съездила в Барнаул. Восстановили.

– Я рад, я страшно рад за тебя, мама!

Вот и все, что Максим с матерью сказали друг другу. Из-за холма, куда убегала дорога, раздался призывный гудок.

– Бункер у комбайна полный. Меня торопят!.. – Максим залез в кабину. – Извини, мама, потом обо всем поговорим.

Да, очень короткой была встреча матери с сыном. Но обоим стало легче. Ведь это очень много, когда понимаешь друг друга с полуслова!

В тот же день Максима ждала еще одна встреча. Но была она потяжелее.

Во время обеда к комбайну вместе с поварихой приехал отец Алки. Пока повариха расстилала на стерне возле комбайна клеенку, доставала из ходка чашки и ложки, наливала из бачка-термоса дымящийся суп, а тракторист и новая, заменившая Алку, соломокопнильщица да штурвальный, парнишка-практикант из училища механизации, умывались, Репкин угрюмо сидел на телеге. Максим решил, что он выжидает, когда все соберутся на обед, чтобы принародно обрушиться на него с разоблачениями. Известно же, какой характерец у Репкина. Недаром его Редькиным прозвали!.. И Максим нарочно тянул время. Начал умываться первым, кончил последним. А когда нельзя уже стало тянуть, пошел к столу, как на суд.

Вопреки ожиданию, Репкин не напал на него и за обедом. Сидел все так же молча, прощупывал Максима взглядом. У Максима буквально кусок становился поперек горла. Наконец он не выдержал, поднялся и, подойдя к Репкину, сам спросил:

– Вы что-то хотели сказать мне, Федор Поликарпович?

– Нет, парень, я хотел только в глаза тебе поглядеть! – Репкин слез с телеги и, ни слова не сказав больше, пошел напрямик по стерне в сторону деревни. От многолетнего корпения за бухгалтерским столом он был сутуловат. Но теперь казался горбатым. И шел склонив голову, так, словно тащил на горбу непомерный груз.

Жалость охватила Максима. Первым его движением было – догнать бухгалтера, поговорить с ним начистоту, объясниться окончательно. Но, сорвавшись с места, Максим остановился. Что он мог сказать отцу Алки?

Много всего передумал, сильно перемучился Максим с тех пор, как исчезла Алка. Но лишь теперь ему с полной ясностью открылось, какое подозрение на него упало.

До этого Максиму казалось, что люди могут, наверное, обвинять его в том, что из-за любви к нему Алка наложила на себя руки. И это было уже достаточно страшно. Но теперь по тяжелому взгляду Репкина он вдруг понял: подозрениям верят. И, конечно, не один Репкин. А ему нечем оправдаться. Никого же не было с ним у реки, никто не слышал, не видел, что там произошло. И даже самому ему нельзя рассказать все, как было. На что это будет похоже? Дескать, его соблазнили, он не устоял. И парню рассказывать о девушке такое?! Никому и ни за что на свете не скажет он этого! За язык тяни – будет молчать, не пойдет на такой позор.

Конечно, если Алка погибла, ему будет худо. Наверное, попадет под суд. Но и на суде, пусть его вина будет выглядеть тяжелее, он не расскажет этого.

Однако и страх перед судом не терзал Максима так, как терзала совесть. Что он скажет, как теперь встретится с Ланей? Какими глазами будет на нее смотреть?

Давно уже не виделся он с ней, боялся даже думать о встрече. Но пока было оправдание: по горло занят на уборке. А кончится уборка?

Не может же он уехать в институт не попрощавшись? Ланя сразу поймет: нашкодил и трусливо сбежал, чтобы избавиться от объяснений. И так, наверное, доходят до нее всякие пересуды. А то, что он избегает встречи, – как бы подтверждает подозрения.

Ни к чему медлить, лучше развязать или разрубить узел сразу. Но решимости у Максима опять не хватило.

Мало сказать, что трудная. Даже чертовски трудная была нынче уборка. В середине сентября выпал снег. Для лесостепного Алтая это было необычным. Правда, ничего страшного в этом никто не усмотрел. Первый снег назавтра же растаял.

Значит, являлась еще не сама матушка-зима, а ее озорной сынок – зазимок. По уверениям стариков, если зазимок, распалившись, сунется так вот не вовремя да получит взбучку от тетки-осени, которой вовсе не охота уходить со двора, то потом и зима, осердившись, долго не жалует в гости. Случается, что и в декабре снегу не дождешься.

Нынче стариковские предсказания, даже основанные на самом многолетием опыте, не оправдались. Через неделю после первого зазимка явился непрошеным гостем второй. И был он посильнее и понахальнее первого. Лишь на третий день удалось осени вытурить его со двора.

Только зима, видно, решила, что подобное неуважение к ее послам нуждается в отместке. Она собралась в поход сама и крепко потеснила осень. В последних числах сентября она под руку с морозом вновь явилась в Дымелку. Рассерженная осень еще пыталась доказывать, что сроки ее не минули. Иной день она насылала откуда-то издалека моросящий дождь, другой – промозглый туман. Люди уже не сетовали на ранние визиты зимы. Их злили наскоки осени.

– Опять размокропогодилось. Скорее бы мороз хлестнул!..

И были довольны, что по ночам подмораживало.

На полях в валках лежало еще немало хлеба. Днем комбайны совсем не могли его убирать: поднятые из-под талого снега, насквозь сырые валки никак не промолачивались. Рвались полотна, солома наматывалась на барабан, забивались колосьями шнеки.

Ночами, по морозцу, работалось лучше. Правда, подборщики не могли отдирать от стерни примерзшие к ней валки. Приходилось делать это вручную. Впереди каждого комбайна шли люди. Вилами, граблями, а то и просто палками переворачивали валки, вытряхивали из них снег.

Случалось, конечно, что и ночью молотилки комбайнов захлебывались, а в бункерах оказывалось больше снега и льда, чем зерна. Но механизаторы не падали духом. Все они стали конструкторами, переставляли по-своему деки и шнеки, меняли звездочки и передачи и все же добивались того, что дело шло вперед. А если не помогали никакие регулировки и переделки и комбайн все равно был не в силах промолотить пшеницу – прицепляли к нему на подмогу второй. И уже вдвоем, пропустив валки сквозь свое нутро, они доводили обмолот до конца.

Самоходки отказывались идти, юзили, сползали по обледенелым склонам. Тогда приспособились поддерживать их на уклонах тросами. Трактор шел параллельно и вел, поддерживая их, вроде как водят няни маленьких ребятишек в яслях с лентой. Убирали хлеб и простыми сеноуборочными машинами, потом свозили на машинах и телегах и молотили комбайном на «стационаре». Ухитрялись всячески. Везде в эту уборку доставалось людям сладкого до слез. Но поднимать валки, вытряхивать из них снег было, пожалуй, самым тяжелым делом. И легла эта тяжесть в основном на плечи женщин и девчат. Доярки и телятницы, птичницы и крольчатницы, школьные технички и учительницы – все выходили ночами на поля.

Но так уж, знать, ведется на Руси – шутки и смех все равно не умолкали. Трактористы, комбайнеры, шоферы, до этого бывшие полновластными хозяевами на полях, зубоскалили:

– Ага, и бабье племя сна лишилось! А то взяли моду нежиться в постелях, когда мужики сутками напролет с машин не слазят.

Женщины не оставались в долгу.

– С машин не слазят, а до зимы не управились. Опять же бабы вот и выручают…

Студенты днем обрабатывали на токах зерно, а ночами тоже выходили на подъем валков, хотя никто их не посылал. Для сна выкраивали короткие вечерние часы, когда работа на току кончалась, а в поле мороз не схватил еще, не подсушил валки.

– Как кому, а мне эта уборка сказкой кажется! – призналась однажды Дина во время передышки, когда студенты отдыхали, навалившись на вилы. (Присесть-то было не на что – валки проморожены, земля стылая.)

– Хороша сказочка!..

– Правда, правда, ребятишки! Будто мы не на Земле, а где-то на Луне или на Марсе очутились.

Все засмеялись.

На элеватор ездили попеременно разгружать автомашины. Элеватор этот находился в райцентре. В потоке автомашин случались нередко и перерывы, можно было сбегать в магазины, заглянуть в библиотеку, почитать свежие журналы. Поэтому поездка на элеватор считалась своего рода льготой, хотя выдавалась она без особых заслуг, в порядке очередности.

Тихон днем тоже оказался в райцентре: он приехал в магазин сельхозтехники за оборудованием для «елочки». Вернее, его прихватил с собой колхозный механик в качестве грузчика, так как силенок у Тихона хватало и был он в те часы свободен. Зная, что Дина работает сегодня на элеваторе, Тихон воспользовался тем, что механик пошел «утрясать» какой-то вопрос в райисполком. Пока суд да дело, он решил повидаться с девушкой, припустил от магазина чуть не рысью.

Но до элеватора бежать ему не пришлось. Магазин стоял на не застроенной еще площади, поросшей бурьяном. Заросли этого бурьяна рассекала колдобистая дорога с вечно не просыхающими ямами-лужами, выбитыми колесами грузовиков. Люди по этой дороге не ходили, они протоптали среди гигантских лопухов и дикой конопли свои тропки, похожие на аллеи.

По одной из этих тропок и спешил Тихон. И уж на что высок он был ростом, а все равно обожженные морозом, почерневшие будылья чертополоха поднимались выше его. Поэтому он не заметил, как наперерез ему по другой тропке шла Ланя, с разгону наскочил на нее, чуть не сбил с ног.

– Ты что это прешься, как медведь через чащобу? На маленького наскочил бы, так затоптал запросто! – сказала девушка, раздвигая бурьян, в который она попала, шарахнувшись от парня.

Но не раздражение, не упрек послышались Тихону в ее голосе, а что-то грустное, беззащитное. Так говорят больные перед операцией, течение которой от них не зависит и когда сам хирург не вправе дать никакой гарантии.

– В такой чащобе только медведям и водиться, – пошутил парень. – А маленького я как затопчу, если сам Маленький?

Ланя даже не улыбнулась в ответ на это неуклюжее балагурство. Она вышла из бурьяна на тропку, стала счищать прицепившиеся к одежде репьи.

– Дай помогу, – сказал парень. И, не дожидаясь согласия, тоже стал снимать репьи с ее пальто.

Это новое пальто он видел на Лане впервые. Наверное, она купила его недавно. И выглядела Ланя в нем как-то непривычно. Будто она и в то же время не она стояла перед ним.

Только нет, не из-за пальто эта перемена. Вся она словно другая. В каждом ее движении, даже в том, как пальцы снимали репьи, чувствовалось что-то нервное. Особенно заметная перемена произошла в лице. Еще недавно, на сенокосе, когда Тихон видел Ланю в последний раз, она выглядела завидно счастливо, вся светилась. А теперь как бы погасла. И лицо пасмурное, и глаза… Впрочем, какие у Лани глаза, Тихон мог лишь догадываться. Хотя ему и хотелось заглянуть в них, но слишком высок он был ростом, и чтобы заглянуть, надо было или самому присесть или запрокинуть у девушки голову. В другое время Тихон, возможно, позволил бы себе и такое, но только не теперь. Сейчас он, как никогда, робел перед Ланей. Даже не робел, а боялся как-нибудь неосторожно задеть, огорчить ее. Лане и без того горько.

Тихон, как и все в Дымелке, слышал, что у Максима с Алкой заварилась каша. Не в его натуре было придавать значения этим слухам и самому строить разные домыслы. Но на этот раз и он склонялся к мысли, что недаром Алка исчезла, как в воду канула. И Максим последнее время тоже не зря не показывался в деревне.

Однако до встречи с Ланей все эти соображения мало беспокоили Тихона. Он рассудил логично: раз в отношениях между ним и Ланей поставлена точка, переживать ему нечего. Ну, что-то произошло у Максима с Алкой. Ну, назрел поэтому конфликт у Максима с Ланей. А ему, Тихону, какое дело? У него есть теперь Дина. Правда, еще неизвестно, любит ли она его. Но ничего, уж от нее-то он не откажется. И не допустит, чтобы кто-то встал поперек, как Максим на дорожке к Лане.

И Тихон стал еще настойчивее добиваться Дининого внимания. В своих же чувствах он ничуть не сомневался…

До этой вот нежданной встречи с Ланей.

– Ты как здесь оказалась? – спросил он, когда все репьи с ее одежды были собраны и требовалось либо молча разойтись, либо затеять какой-то разговор.

– Тебя искала.

– Меня?

– Да, тебя. Что так удивился? Я из больницы шла, механика встретила, и он сказал, что ты в магазине сельхозтехники.

– Из больницы? – с неподдельным беспокойством спросил Тихон. – Поэтому, значит, ты такая… А я ничего не знал.

– Какая такая? – в свою очередь обеспокоилась Ланя.

– Ну, вид такой больной.

Девушка пожала плечами.

– В больнице я была вовсе не по болезни. Завхоз у них шлангами лишними запасся, так ходила посмотреть, не годятся ли для доильной установки. Оказались не такие.

– Ну, и хорошо.

– Чего же хорошего, если не такие?

– Я не о шлангах. Хорошо, что не болеешь, – смутился Тихон.

Ланя опять пожала плечами: странный, мол, ты. «Совсем непонятно, почему тебя так беспокоит мое здоровье», – прочитал парень по ее лицу. Вслух она сказала:

– Ты мне понадобился вот зачем. В хозмаге гвозди есть. Мне посоветовали взять ящик в запас. Гвозди не всегда в продаже бывают. А крыша у нас худая, в дождь протекает. Зиму еще перезимуем, по весне же все равно перекрывать. Я и решила тебя попросить…

– Правильно решила! – обрадованно подхватил Тихон. – Крышу я перекрою. Это для меня пустяковина. И до весны тянуть нечего – нынче сделаю.

– Да я… – изумленно подняла на него глаза Ланя. – Я не об этом хотела попросить. А чтобы ящик с гвоздями до машины донес. Он небольшой, но тяжелый страшно.

– Ящик ящиком, а крыша крышей! – стоял на своем Тихон. – Только уборка кончится, так и перекрою.

– Но у нас еще и тесу нового нет, нечем пока перекрывать, – сказала Ланя. – Да и ты после уборки в институт должен ехать.

– Я еще посмотрю, поеду или нет! – отрезал Тихон.

Ланя нахмурилась. Она почувствовала, что продолжать разговор в таком духе опасно. Тихон, видимо, снова мог взяться за старое. И без того тяжело, а если он станет опять преследовать? Этого ей еще не хватало!

Тихон тоже понял, что малость зарапортовался. Встреча с Ланей, то, что искала его и попросила донести ящик с гвоздями, даже ее печальный вид ровным счетом ни о чем не говорили. Значение имело лишь то, как дальше сложатся отношения Лани с Максимом.

Сознавать, что ты бессилен, что все зависит не от тебя, а от того, какой проступок совершил твой соперник и будет ли он прощен, – сознавать это было не очень приятно. И как только Ланя нахмурилась, Тихон помрачнел.

– Поступить в институт и не поехать – это уже глупо, – сказала Ланя.

– А меня, между прочим, никогда больно умным не считали. Не то что других… – мрачно заметил Тихон. – Но зато и слабым никто не называл. Положиться на меня можно твердо.

Ланя прикусила дрогнувшую губу, торопливо повернулась, быстро пошла по тропке. Тихон, ругая себя за то, что все-таки обидел девушку, отправился следом. О Дине он даже не вспомнил.