Текст книги "Если любишь"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– Ну что ж, – сказала Зинаида Гавриловна, – делайте как знаете. А вот у Арины я должна потребовать ответ, почему она пошла на обман. Вчера взяла бюллетень из-за радикулита, а сегодня, вместо того чтобы лежать в постели, оказалась здесь. Торгует и ни на какую боль не жалуется.

Прямое это осуждение должно было бы хоть немного устыдить Аришку. Так рассчитывала Зинаида Гавриловна. Да не такой была Аришка, чтобы засовеститься.

– А я калинку ем когда хочу, – бойко, с вызовом ответила она. – Любая хворь от меня шарахается, как кошка от кобеля.

– Мне кажется, дело тут не в болезни, а в совести.

– А ты совесть мою не щекочи. Я не шибко щекотливая, особенно от бабьих рук.

Снова, хотя и сдержанно, прыснул смех.

Нет, с Аришкой невозможно было разговаривать! Во всяком случае, серьезный разговор следовало вести не здесь. Зинаида Гавриловна ушла. На празднике в детдоме в кругу друзей постаралась забыть об этой неприятной встрече. Но по возвращении в Дымелки сразу пошла к Куренкову. Рассказала ему все, как было. Председатель слушал заинтересованно. Аришкина выходка с бюллетенем возмутила его. Но обмен калины на пшеницу особенно не взволновал.

– Слыхал, калинкой, хмелем и орехами кое-кто промышляет. Так не колхозная то забота. Нам и со своим производством хлопот полон рот. И опять же – не колхозное то имущество, за растащиловку никого не привлечешь.

Нельзя сказать, что разговор с Куренковым рассеял сомнения в душе Зинаиды Гавриловны. И к Аришке уважения не прибавилось, хотя позднее, одумавшись или по требованию председателя, она пришла в медпункт с извинениями. Клялась, что не обманывала, и приступ радикулита ее вправду мучил, а потом вдруг отпустило.

– Я же тогда, помню, сказала еще, что полегчало будто. Ну и попутал леший, поехала с калиной. Свекор упросил подсобить. А натрепала вам чего не след, так уж простите – язык у меня окаянный, сама не рада! – плакалась Аришка.

Только пришла бы Аришка с повинной или не пришла – Зинаиде Гавриловне было не суть важно. Вот когда Ивашков открывал двери медпункта – это повергало в смятение. «Не девчонка, пора же владеть своими чувствами! – приказывала себе Зинаида Гавриловна. – Надо раз и навсегда положить этому конец».

Приказывала решительно. С исполнением же все что-то тянулось и тянулось, как у начальника, который не верит в силу собственных распоряжений. А Ивашков становился настойчивее, заходил в медпункт чаще и чаще, отнимая последнюю волю. Все же Зинаида Гавриловна, по-видимому, сказала бы бесповоротное «нет». Именно потому, что исчезла воля, что начинала уже презирать себя за слабодушие. Ответ, однако, продиктовали обстоятельства.

Зинаиду Гавриловну вызвали к больному в один из бригадных поселков. У больного был тяжелый желудочный приступ, пришлось сопровождать его в районную больницу.

Обратно возвращались с женой этого больного уже под вечер. Женщина хотела довезти Зинаиду Гавриловну до дому, но тогда бы ей потребовалось сделать большой крюк, потому что поселок лежал в одной стороне от шоссе, Дымелка – в другой. А дома у женщины остались перепуганные ребятишки. Они, конечно, с нетерпением ждали возвращения матери с вестью об отце. На перекрестке Зинаида Гавриловна вылезла из саней.

– Пешком дойду – недалеко.

– Неладно вроде: вы пешком, а я на коне, – засомневалась женщина.

– Все ладно. Поезжайте скорее, вас ждут не дождутся.

Дорога была знакома. Если бы кто-нибудь сказал Зинаиде Гавриловне, что можно сбиться, это лишь насмешило бы ее.

Но все-таки она сбилась. И вот как. Вскоре дорога разветвилась, более накатанная пошла влево, менее – вправо. Зинаида Гавриловна рассудила, что в село ведет, конечно та, которая больше накатана. И ошиблась. В последние дни трактора и автомашины вывозили на льнозавод тресту, и дорога в поле оказалась лучше. А когда Зинаида Гавриловна прошла по ней километра три, то обнаружила, что дороги дальше нет, она обрывалась возле скирд.

Разумнее всего было вернуться. Но окна Дымелки, а особенно фонари на столбах возле клуба и правления светились совсем близко. Не хотелось уходить от этого света назад, в ночную темноту. И Зинаида Гавриловна пошла напрямик, снежной целиной. Было еще начало зимы, и снежный покров лежал неглубокий – до колеи, не больше.

Вначале Зинаида Гавриловна шла легко, надеялась, что минут через двадцать, самое большое через полчаса будет дома. Но когда минули эти полчаса – окна Дымелки стали только покрупнее.

«Дура, ну дура! – ругала уже себя Зинаида Гавриловна. – Надо же такую глупость выкинуть!.. Может, все-таки вернуться, пока из сил не выбилась?»

Нет, возвращаться теперь было вовсе бессмысленно. Впереди хоть окна светились, манили, путь указывали. А назад пойдешь, чего доброго, след свой в темноте потеряешь – тогда гибель.

Ноги гудели от усталости, шагать по целику было все труднее. Но Зинаида Гавриловна не позволяла себе даже на минуту остановиться, иначе можно было потерять контроль над собой, задремать от усталости.

Когда фельдшерица добралась до крайней избы Дымелки, ноги уже не шагали, не гнулись в коленях. Она давно уже начерпала полные валенки снега. Снимать пимы, вытряхивать снег в пути не имело никакого смысла: через пять минут он снова бы набился.

Снег в пимах подтаял, уплотнился, а потом заледенел. Шерстяные чулки на коленях, намокнув, тоже превратились в ледяные чехлы.

…Ближняя изба совсем рядом. Стоило открыть калитку, одолеть еще три-четыре метра и постучать в окошко.

Эти метры Зинаида Гавриловна сумела бы пройти и на окоченевших ногах. Но изба была Ивашкова. Войти сейчас туда или позвать на помощь хозяина значило опять выслушивать предложение, которое так настойчиво делалось.

Окна, по обыкновению, не были занавешены. И хотя мороз до половины подернул их ледяной пленкой, Ивашкова было видно довольно хорошо. Он сидел, как всегда, под электрической лампочкой, листал какой-то журнал. Стоило ему повернуть голову, бросить взгляд в окно, и наверное он тоже мог бы увидеть ее: она стояла как раз в полосе света.

Если он почувствует… Если оглянется и увидит…

Зинаида Гавриловна не верила в предчувствия, не думала, что какие-то особые таинственные силы заставят Ивашкова почуять, что она замерзает возле его дома. Но все-таки, если бы он обеспокоился, повернулся, заметил ее, это означало бы для нее, что сердце его способно откликнуться на беду. И от этого зависело все.

– Тогда пусть, тогда пусть… – лепетала Зинаида Гавриловна.

А сама позвать не могла. Просто не в силах была себя заставить. Стояла и ждала. Если Ивашков не оглянется, не увидит ее, то, может, пройдет или проедет кто-нибудь по улице, выручит, доставит домой. Ждала, хотя отлично понимала, что стоять сейчас глупо. Каждая минута дорога для здоровья, можно обморозить ноги, пока придет чья-то помощь. Впрочем, время в такие моменты отсчитывается по-особому. И стояла так Зинаида Гавриловна очень мало, хотя показалось ей это вечностью.

Невдалеке, дома через два или три, стукнула дверь, послышался свист, потом звон цепи. Наверное, хозяин вышел во двор покормить собаку. Зинаида Гавриловна хотела уже крикнуть: «Помогите!..» Но тут Ивашков встал из-за стола, внимательно посмотрел в окно. И она лишилась голоса, бессильно навалилась плечом на калитку. Калитка заскрипела. Ивашков сразу выбежал на улицу.

– Гавриловна?.. Заходи, заходи, дорогая! – Он распахнул калитку, и Зинаида Гавриловна, потеряв опору, едва устояла.

– Ноги вот… – сказала она.

– О, да ты как сосулька! – изумился пасечник. Он подхватил Зинаиду Гавриловну на руки, занес в избу, посадил на лавку возле теплой печки, пальцами выскреб из-за голяшек заледеневший снег, осторожно стащил с ее ног пимы. Стал снимать и чулки, но Зинаида Гавриловна воспротивилась:

– Я сама.

– Как знаешь. Я вот сейчас… Хотя не пью, а на случай держу… – Он достал из шкафчика бутылку со спиртом и банку с жиром, аккуратно, как в аптеке, закрытую пергаментом с резиновым колечком. Спросил:

– Как оно, помощь оказать или сама?

– Сама, конечно… Отвернитесь!

Зинаида Гавриловна взяла бутылку с банкой и чуть не выронила.

– Э-э, да руки-то у тебя путем не гнутся! А еще сама… – Он налил себе в ладонь спирту. – Ну-ка, давай…

Зинаида Гавриловна поспешила прикрыть побелевшие колени платьем.

– Отвернитесь, говорю вам.

– Вот еще. Врачей не стыдятся. А я для тебя теперь будто врач.

Не обращая внимания на попытки Зинаиды Гавриловны отстраниться, прикрыть колени, Ивашков стал растирать ей ноги спиртом. Потом, когда они стали ромовыми, теплыми, смазал кожу гусиным жиром.

– Спасибо, – промолвила Орехова.

– На здоровье. Счастье, знать, при себе носишь. Ведь еще немного, и было бы худо.

Да, Зинаида Гавриловна видела, что обморожение легкое. Но до несчастья действительно было близко. И ведь сама, из-за собственной глупости чуть-чуть не дождалась беды. Чего, собственно, торчала под окном, боялась позвать Ивашкова на помощь? Вовсе он не страшный. Наоборот, держится вполне тактично, без тени нахальства. Не стал даже доведываться, как она оказалась именно у его дома, почему стояла возле калитки, а не вошла в избу или не крикнула, если уж ноги отказали. Только спросил:

– Из поселка, поди, от больного добиралась?

– От больного.

– Других вот лечишь, а свое здоровье гробишь.

– Такая наша обязанность.

– Обязанность, говоришь? Оно известно, без обязанностей в наши времена шагу не ступишь. – В голосе Ивашкова послышалось раздражение. Но тут же он снова стал мягким, шутливым. – А потому ты обязана еще…

Зинаида Гавриловна глянула на него настороженно. А он, усмехнувшись, вновь открыл шкафчик, достал оттуда графин.

– Вот тут настоечка малиновая. Выпей-ка стопочку, чтобы простуду выгнать. Да не пугайся, не на спирту, а на чистом меду настойка.

Зинаида Гавриловна пригубила стопку.

– Нет, тут что-то крепкое.

– Какая там крепость! Сколько само собой настоялось – и все. Говорю, спиртного не добавлял. Не ломайся…

Ломаться действительно не стоило. Похоже, это была на самом деле малиновая настойка. А от простуды она – верное средство.

– Лучше бы чаю с малиной, – сказала все же она.

– Чаю нет. Плитка сломалась, а печь растапливать долго.

– Тогда конечно… – Зинаида Гавриловна выпила стопку. По телу сразу стало разливаться приятное тепло.

Но все-таки было что-то в настойке кроме малины. Через некоторое время Зинаида Гавриловна впала в какое-то странное оцепенение. Все видела, слышала, понимала, но была как бы в полусне. Воля словно испарилась.

Ивашков наклонился, поцеловал ее. Она не отстранилась, не оттолкнула его. Ей было все равно. Он потушил свет, поднял ее, понес к кровати. Она не воспротивилась.

Странное это оцепенение она не могла объяснить себе и много позднее. Подмешал ли Ивашков в настойку какого-то снадобья, или просто навалилась на нее такая усталость, что не хотелось и пальцем пошевелить, это осталось секретом.

Проснулась Зинаида Гавриловна от того, что в сенках звякнула щеколда. У нее был обостренный слух на всякий стук, очевидно профессиональный. Как бы крепко ни спала, а если в дверь или в окно постучат, сразу просыпается. И теперь она тоже, еще не придя в себя, не сообразив, что ночует не дома, сбросила одеяло.

– Опять ночной вызов.

Сильные руки Ивашкова прижали ее к постели.

– Какой там вызов! Лежи, это ко мне.

Только тут она очнулась вполне, догадалась, что и в самом деле ее никто не мог вызывать к больному, потому что никто не знал, где она.

Ивашков набросил на нее одеяло, потом поспешно встал, вышел в сенки. И то ли наружная дверь была незакрыта на щеколду, то ли умели открывать с улицы, но в сенках уже кто-то топтался. И, очевидно, знакомый Ивашкова, так как Ивашков, столкнувшись с пришельцем, ничуть не удивился, лишь сказал:

– Не вовремя ты, без уговору.

– Понадобилось крайне. Давай живей, где она у тебя, фляга-то?..

Дверь прикрыли, ничего не стало слышно, кроме тяжелых шагов да скрипа половиц. Потом за окнами всхрапнул конь, и наступила полная тишина.

Ивашков вернулся, лег рядом, привлек Зинаиду Гавриловну к себе. Она зябко передернула плечами, отстранилась.

– Ты что, вроде трясешься вся? Испужалась разве? Пугаться нечего – это мед у меня забрали. Завтра базар, пораньше поспеешь – сбудешь поживей. Вот и торопятся выехать затемно.

Кто приезжал за медом – Ивашков не сказал, а Зинаида Гавриловна не спросила. Не до расспросов ей было сейчас. Она действительно вся тряслась. Но не от испуга, а от того, что на душе зябко, и все тело будто пронзило тревожное чувство стыда. Неудержимо хотелось поскорее ускользнуть из этого дома, чтобы никто не увидел и никогда не догадался, что она ночевала здесь. Ивашков не пускал ее. Но Зинаида Гавриловна вырвалась из его объятий, шарясь в потемках, стала искать одежду.

– Где мои пимы? Куда вы их дели?

– Да ты что? Крадучись, что ли, затемно надумала убежать? А чего теперь таиться-то? Раз уж мужем и женой стали, оставайся совсем – и делу конец.

– Нет, нет, я пойду. Не держите, бесполезно.

– Это так, тебя не переупрямишь. Но, может, ты хочешь все по закону. Тогда дождись света, и прямиком в сельсовет.

– Не в сельсовете дело…

– В чем тогда, скажи. Чего-то не пойму. Может, с парнишкой своим хочешь сначала все уладить? – предположил Ивашков. – Тогда попятно. Потолковать с ним надо, большой уж, за маткой жеребенком не поскачет.

Она не стала его разубеждать, нашла пимы, пальто и выбежала на улицу.

Ивашков ждал ее несколько вечеров кряду. Не дождавшись, пришел опять в медпункт. Спросил укоризненно:

– В бирюльки играть надумала? Так я не согласный.

Зинаида Гавриловна не знала, что ему сказать, как все объяснить. Произнесла потерянно:

– Не могла я…

– Почему?

– Не могу это объяснить.

Ивашков понял ее по-своему, произнес улыбчиво:

– А я уж вознегодовал. Для баловства, что ли, было? Так вроде не Аришка…

– При чем здесь Аришка? – Зинаида Гавриловна насупила брови.

Ивашков замялся.

– Не к месту ляпнул. Но для пояснения, что негоже так.

– Как?

– Ну, баловаться тебе нельзя. Да и я для баловства не стал бы тебя подманывать.

– Подманывать?

– А чего? Скрывать теперь не стану. Приглянулась ты мне давно, и я всяко старался, чтобы залучить тебя. Повезло-таки, привела дорожка к моей калитке.

Прямота Ивашкова подкупала. И в душе Зинаида Гавриловна должна была сознаться – такой вот, откровенный, он ей нравился. Сидеть теперь с ним, разговаривать, даже вспоминать о близости было не стыдно. Но когда вспомнилась его изба, тот ночной пришелец, слухи, что именно Ивашков руководит «калинниками», сразу возникало противное чувство соприкосновения с чем-то мерзким. Хотелось немедля стряхнуть, смыть с себя все это, как липкую паутину.

«Да, дорожка привела к твоей калитке. Но дальше куда заведет – вот в чем вопрос», – подумалось Зинаиде Гавриловне.

– Что примолкла-то? Я не таюсь, так и ты мне прямо скажи: ждать тебя можно?

Она вздохнула – откуда, мол, я знаю, ничего обещать не могу. Он воспринял этот вздох как согласие: что ж, дескать, поделаешь, ладно уж.

– Значит, жду!

Зинаида Гавриловна колебалась еще два дня. Наконец рассудила: надо поговорить с Ивашковым начистоту.

– Я так и знал: умная ты баба, обмозгуешь все и придешь! – разулыбался пасечник, когда она опять открыла дверь его дома.

– Необходимо поговорить, – сказала Зинаида Гавриловна, с трудом избавляясь от страшной связанности, которая опутывала ее в этом доме.

– Разговоры потом… – Пасечник шагнул к ней, обнял.

Зинаида Гавриловна не стала вырываться, лишь строго посмотрела в глаза Ивашкову. И пасечник отпустил ее.

– Ну-ну, можно и обождать… – проговорил он не то чтобы смущенно или растерянно, а как-то необычно мягко, словно хотел обратить внимание женщины на свою уступчивость. – Коли желательно, можно сначала и потолковать. Проходи тогда, побудь гостюшкой.

Он провел ее в передний угол, усадил за стол:

– Чайку выпьем или чего покрепче? Как водится на сговорах…

– Только чаю!

– Чаю так чаю. Я сам не шибко охоч до спиртного да хмельного… – Он достал из шкафа тарелку с хлебом, поставил на стол. Потом сноровисто (Зинаида Гавриловна сочла это доказательством того, что он давно живет одиноко) слазил ухватом в печь, вытащил чугунок с тушеной бараниной.

– Не нужно ничего, кроме чаю. Я сыта.

– Нет уж, пришла в гости, так будь гостьей. Сейчас медку принесу.

Он вышел в сенки и вскоре вернулся с огромной миской золотистого пахучего меду. Похвастался:

– Самый лучший, липовый медок! Липы в диком виде только в нашем районе да еще где-то в Горной Шории растут. Больше по всей Сибири, говорят, нету. Потому и ценится наш медок.

– Зачем вы столько принесли?

– А чтоб видела – не жалею! – ухмыльнулся Ивашков.

Зинаида Гавриловна нахмурилась. Тогда он стал уверять ее, что мед нынче только такой посудой на стол и подавать, потому что накачано его столько – залиться можно.

– А вы недавно в конторе говорили: плохой был медосбор на вашей пасеке, – вспомнила Зинаида Гавриловна.

Ивашков на какое-то мгновение опешил, глянул на Зинаиду Гавриловну остро. Но тут же, видимо, решив, что она теперь свой человек, никуда от него не уйдет, что ей, пожалуй, не мешает знать, какую он имеет силу в колхозе, сказал с усмешкой:

– То говорено для тех, кому надо, чтоб медосбору не было. Ну, и для посторонних, чтоб слышали…

– Как это понимать?

Взгляд Ивашкова опять обострился, но усмешка стала еще приметнее.

– Понимать может каждый по-своему. Главное тут – кому и что знать положено.

– Я хочу все знать!

– Хотеть – мало. Надо ли знать-то, вот в чем сомнение.

Помолчали. Потом Зинаида Гавриловна сказала как можно спокойнее:

– Да, я согласна. Для нас главное выяснить: кому и чего знать друг о друге положено. За этим я, собственно, и шла. Давайте сразу договоримся: знать мы должны один о другом все.

– Та-ак… – Ивашков провел ладонью по лицу, будто сгонял усмешку. Спросил настороженно: – Значит, женитьба с условием? А для чего так-то?

– Чтоб были полная ясность и доверие.

Пасечник вытащил из печки зеленый закопченный по бокам эмалированный чайник, стал разливать чай по стаканам. Делал он это сосредоточенно, неторопливо, как будто целиком ушел в свое занятие. Но Зинаида Гавриловна понимала: он обдумывает, что сказать.

– А чего, вроде верно! Мужу и жене таиться друг перед другом – бесполезное дело, – оживился, заулыбался опять Ивашков. – Вредное даже. С обиды потянут в разные стороны – оглобли вывернут, а дружно повезут – любой воз осилят…

Зинаида Гавриловна тоже невольно улыбнулась: понравилось ей, как спокойно и умно он опять рассудил. Возникла надежда, что могут найтись у них общий язык, общие взгляды, которые сблизят их больше, чем та ночь.

– Вот ты спрашивала: почему я в конторе сказал – меду нынче нет, а тебе похвастал – хоть залейся им… Получается, путаюсь вроде, вру, – продолжал Ивашков. – А я и тебе правду сказал и председателя не обманывал, вот ведь как бывает.

– Это невозможно!

– Еще как возможно! Мед на пасеке был, да сплыл…

Зинаида Гавриловна, взявшая было стакан с чаем, быстро поставила его обратно, словно обожгла пальцы.

– Значит, вы…

– Ничего не значит! Я тем медом не попользовался, даже кило не присвоил. Сам Куренков его сбыл…

– Куренков? Так это он… Мне его голос тогда послышался…

Ивашков поморщился:

– Приспичило черта – ни раньше ни позже… Вообще-то сам он этим не занимался. А тут срочное, значит, чего-то. Последнюю флягу забрал…

– Председатель и… как же это?

– А не дивись. Куренков тот мед не присваивал, не попользовался им.

– Не понимаю.

– Понять-то не хитро. Мед в город уплыл, а оттуда скаты для колхозных машин прикатились. То машины разутые были, автоинспекция не выпускала их из гаража, теперь бегают в новой обувке.

– Но это все-таки махинация. И вы…

– А что я? Я тут не только не поживился, даже в убытке остался. Раз медосбору на моей пасеке меньше – мне и трудодней меньше начислено.

– Ну вот, видите, – приметно поднялось настроение Зинаиды Гавриловны, – зачем же вам тогда участвовать в таких махинациях?

– С начальством ладить надо, – полушутливо, полусерьезно сказал Ивашков.

– Только честно ладить! – подхватила Зинаида Гавриловна. – Вот вы нынче поддались, уступили, а на будущий год…

– На будущий год медосбору не будет на другой пасеке. А у меня будет перевыполнение плана… Не впервые уж так чередуемся.

– Даже страшно слушать то, что вы говорите.

Ивашков посмотрел па фельдшерицу, как на совершенно наивного человека.

– Слушать, может, и впрямь страшно. А разобраться – никто не обижен. Пчелы мед бесплатно натаскали. Председателя не шпыняет начальство за неразворотливость. Шоферы довольны тем, что ездят на своих машинах. И колхозу прямая польза.

– Тогда я не понимаю, что же вас заставляет вот так поступать.

Ивашков опять глянул на фельдшерицу снисходительно, как на несмышленыша.

– Я ж толковал: незачем на рожон лезть. Нынче я председателя выручил, а завтра он меня не обидит.

«Не обидит!» – Зинаида Гавриловна сразу вспомнила, какие слухи ходят по Дымелке о пасечнике. Едва сдерживая волнение, спросила:

– А правду говорят, что вы возглавляете «калинников»? Поэтому, наверное, и делаете так, чтобы вас не обижали?..

Лицо Ивашкова отвердело… Весь он вытянулся, застыл в напряжении. Красив он был в эту минуту. Крепкий, статный, с окладистой бородой, с волосами, посеребренными сединой. Зинаида Гавриловна невольно оробела от того, что посмела задать ему такой вопрос. Ожидала, что он оскорбится, грохнет кулаком о стол. Но Ивашков не оскорбился и не ожесточился. Он приметил робость Зинаиды Гавриловны и расценил это как признак того, что он сильнее фельдшерицы, что никуда она от него не денется.

– Община здесь и до меня была, – сказал он, как о чем-то постороннем. – Возглавлял и возглавляет ее Евсей Маленький. И секрета тут никакого нет, потому что общины баптистов законом не запрещены.

– Ну, а вы?

– Что я? – он глянул на фельдшерицу пронизывающе.

– Вы не ответили: какую роль играете?

Пасечник опять поглядел на Зинаиду Гавриловну испытующе. И, видимо, окончательно уверившись, что опасности нет, сказал с подчеркнутой откровенностью:

– Ладно, раз договорились начистоту, так и буду начистоту.

Он сообщил, что, когда приехал, община захирела на корню.

– Это ж дикость, по нашим-то временам молитвами себя истязать, от всего земного отрешаться. Кого такое прельстит? Только выживших из ума стариков да старух!.. Небесный рай теперь мало кого манит. Земной – другое дело. А в таких благодатных местах, как здешние, можно жить по-райски.

Это он и подсказал Евсею и кое-кому другому. Они согласились: верно, глупо изуверство явное насаждать. Незачем и сборища разные устраивать. С богом каждый один на один может потолковать. Главное – с местной властью ладить.

– Опять неясно: вам-то какой интерес был эти наставления «калинникам» давать?

– Интерес тот же самый, что и с Куренковым. Согласье – общее, а польза – всякому своя.

– Туманно слишком.

– Можно и пояснить.

Ивашков с той же снисходительной полуулыбкой, будто растолковывал все дитяти неразумному, рассказал, что раньше все доходы общины сводились к «десятнике», то есть верующие отчисляли десятую часть своего заработка. И, конечно, не каждому легко было вложить свою долю в «божью» копилку. Когда наладили сбор и реализацию «божьих даров» – ягоды, орехов, грибов, хмеля, – то не только перестали вносить долю от трудодней, но и каждому «калиннику» дополнительный доходец приплюсовывался.

О личных прибылях Ивашков умолчал. Но было ясно, что если вся эта коммерция налажена по его советам, а связи были у него в руках, то в убытке он не оставался.

– Если говорить еще откровеннее, формальным руководителем остался Евсей, а фактическим стали вы?

Ивашков пожал плечами.

– И формально и фактически я пасечник. А остальное…

– Остальное мне понятно! – Зинаида Гавриловна встала из-за стола.

Ивашков сообразил, что хотя он ее и от смерти спас и даже овладел ею тогда, все равно она еще не в его власти.

Надо было как-то спасать положение. Он тоже встал, заговорил проникновенно, со всей убедительностью, на какую только был способен:

– Видишь вот, я начистоту, а ты сразу на дыбки! А ведь обижаться, разберись, не на что. Противозаконного ничего нет. Дарами божьими, то есть природными, никому не запрещено пользоваться. Само государство принимает от населения всякие дикорастущие ягоды и плоды. И на базарах тоже продавать их не возбраняется. А спекуляцией, перепродажей мы не занимаемся. Понимаем, что к чему. Не жульничаем, никого не обездоливаем. Наоборот, помогаем тем, кого жизнь ущемит. Вот и тебе – разве я не помог хворь одолеть?

Зинаида Гавриловна гневно покраснела.

– Не злись, милочка! – Ивашков ласково потрепал Зинаиду Гавриловну по щеке. – Больно уж ты строгая. Жизнь надо принимать легче, пользоваться тем, что она дает. По завету: люби да любим будешь!..

– Отстаньте! Не вам о любви говорить! – Зинаида Гавриловна отшвырнула его руку. – Теперь я окончательно убедилась: с вами не по пути.

– О-о, вон ты как заговорила! – Голос Ивашкова стал жестким. Но не повысился, а зазвучал тише. – Больно-то идейной ни к чему себя выставлять, не на митинге мы. И без того знаю, что ты партийная.

– Да, я партийная. И помню об этом не только на митингах.

– Ну и ладно, помни па здоровье всегда и везде. Только ведь и партийные разные бывают, и Куренков и другие есть… Так что тоже помнить не мешает. Наскочишь – сдачу можешь получить крупную не только от меня, но и от них…

– Не угрожайте!

– Я не угрожаю, я предупреждаю. Не сошлись, ну что ж – жалко, да не смертельно. А враждовать… будет накладно… Лучше плохой мир, чем хорошая война.

– Воины бывают и справедливые.

– Но на войне и убивают, не забывай об этом. А покалечат – того хуже!.. Советую: помалкивай уж, как о том самом… Лучше будет. Хотя я тебе ничего такого и не сказал, кроме того, что по селу треплют… И потом – один на один. Значит, при случае, доказательства нет.

Зинаида Гавриловна глянула на Ивашкова с гадливостью. Пошла к двери. Он поймал ее за плечи, потянул к себе.

– А может, поладим все-таки? Уж бабочка ты больно…

Она решительно распахнула дверь. С улицы навстречу ей тугой волной ударил ветер.