Текст книги "Если любишь"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Коли так, вези и меня до дому! Чего я в телеге буду трястись, – сказал Трофим Егорович. – А коней спутаем, пусть пасутся на воле.

Все полезли в кузов. Максим забрался последним, спросил:

– Бригада вся в сборе?

– А Дина! – спохватилось сразу несколько человек. – Дина за клубникой ушла!

– И Тихон неизвестно где.

– Ну, о Тихоне заботиться нечего, – проворчал Трофим Егорович. – Небось, давно дома пироги уплетает. А за девчушкой завернем – по пути Веселая-то грива.

На Веселой гриве Дины, однако, не оказалось. Ребята обежали соседние лога, косогоры – нет. Покричали – не отзывается.

– Тогда, надо думать, она уехала вместе с доярками. Вернее всего. Заплутаться тут негде, места открытые.

Это предположение, высказанное Трофимом Егоровичем, показалось всем основательным. Ничего страшного с Диной, конечно, произойти не могло. Несомненно, она уехала с доярками. И правильно сделала. Завтра приедет обратно. Так решили сообща.

И, опережая надвигающийся ливень, Степан погнал грузовик в Дымелку.

Дина осталась в Крутых логах одна-одинешенька. Приближалась угрюмая туча, приближалась ночь. Красный солнечный диск уже наполовину врезался в вершину дальнего степного холма.

– Ну, чего голосишь? – чья-то рука взяла уткнувшуюся лицом в колени Дину за плечо.

Она вздрогнула: кто мог подойти так неожиданно и бесшумно?

Возле девушки стоял Тихон Маленький. Сапоги его были заляпаны глиной. На штанах, на клетчатой рубашке висели клочья зеленой тины. В левой руке он держал за жабры крупную щуку.

– Заблудилась я… – пролепетала Дина в счастливом смущении: теперь ей уже не придется ночевать одной в логу, в жутком одиночестве ждать рассвета и того часа, когда студенты найдут ее. Тихон, конечно, знает дорогу.

– Заблудилась? – недоверчиво повторил Тихон. – Где же здесь блудить?

– Не знаю, но никак не могла найти ребят.

Тихон с недоверием глянул на Дину: разыгрывает его или на самом деле заблудилась?

– Рядом покос, вон за мыском.

Размашистым шагом Тихон направился вниз по логу, обогнул плоский мысок, поросший кипреем, вышел в другой лог. Дина, едва поспевавшая за ним, увидела на косогоре знакомые стожки, заметила грабли и вилы, составленные возле одного из них. Но студентов не было.

– Уехали, – объявил Тихон бесстрастно. – Вот на кошенине свежий след «Зила».

– Уехали… – подавленно повторила Дина. – А как же мы?

– Видать, не очень-то они беспокоились об этом. Пусть, дескать, топают пешком, – презрительно усмехнулся Тихон. – О товариществе, о выручке только болтать мастера, особенно Максим… А до дела дошло – припустили от грозы, как зайцы.

– Да, гроза идет… – с беспокойством поглядела Дина на чернильную тучу, внутри которой все чаще раздавались тяжелые раскаты.

– Девчонку одну в логу бросить – свинство! – Черные глаза Тихона полыхнули гневом. – В морду за это дать мало… – Он потряс огромным кулачищем. И в этот самый миг туча разразилась громом. В левом краю ее сверкнула и стремительно полетела вниз ветвистая молния. От огненного ствола отскакивали в стороны длинные и короткие ответвления, будто сорвалось с горного обрыва пылающее дерево и полетело в пропасть. Вот оно вонзилось вершиной в землю, рассыпалось с ужасным треском. И сразу же с другого, правого края тучи, словно наперегонки, рванулась вторая молния, прямая, как стрела. Молния, почудилось Дине, ударила буквально рядом, и она инстинктивно прикрыла глаза, схватила Тихона за рукав. Парень глянул на нее все еще со злостью. Но сразу же лицо его отмякло, и он выкрикнул уже без всякого ожесточения, но с азартом:

– Ладно! И беда не беда, коли есть голова!.. А крыша над головой появится сама собой. На, держи… – Он сунул Дине щуку, бегом кинулся к стогу, схватил вилы, поддел на них одну из копен, перенес ее, сбросил возле другой. Потом притащил еще одну. Три копны стали буквой «п». На эти копны Тихон сложил деревянные вилы и грабли, а сверху прикрыл все сооружение четвертой копной сена. Получился стожок-шалаш.

– Укрытие надежное. Ручаюсь, дождь теперь не промочит, – вытирая рукавом вспотевшее лицо, сказал Тихон. – Прошу занимать квартиру!

Дина заглянула во входное отверстие. Внутри стожка было темно и невероятно тесно. Но рассуждать не приходилось: туча уже сыпала первыми крупными каплями дождя. Да и Тихон поторапливал;

– Ну, ну, побыстрей!

На четвереньках Дина забралась в стожок, будто в нору. Не успела она мало-мальски опомниться, расположиться поудобнее, как в нору стал втискиваться Тихон. Весь стожок заходил ходуном под напором могучих плеч. Казалось, расползутся сейчас грабли, и стожок осядет, придушит их обоих. Но не только этого испугалась Дина. Она похолодела от страшной близости парня.

Когда Тихон складывал шалаш, Дина думала лишь об одном: как бы поскорее спастись от дождя. Она совсем не предполагала, что убежище выйдет таким тесным, и почему-то даже в голову не пришло, что Тихон тоже заберется сюда. И одной-то повернуться негде. Конечно, предполагала она, парень соорудит себе другое укрытие.

А он – вот он, распихивая сено, лезет напролом. Точно вспышка молнии, в голове Дины мелькнула мысль – она попала в ловушку! И как же… как она, дура, сразу не сообразила, что такой нахал, грубиян может позволить любую пакость. Ведь он уверен в безнаказанности. Бушует гроза, шумит дождь, и на десяток километров кругом, наверное, ни души. Изойди криком – никто не услышит.

Тихон продолжал лезть вперед. Нет, она не будет ждать, когда он облапит, сомнет ее. Она предупредит нападение, первая вцепится в него, лишь только он протянет к ней руки! Пальцы Дины уже готовы были впиться острыми ногтями в лицо Тихона. Но в этот момент при вспышке молнии девушка увидела, что парень повернулся к ней спиной. Дина даже всхлипнула от радости. И в то же время ее начал бить мелкий противный озноб. Нервное напряжение ослабло, но не исчезло совсем.

Тихон оказался лучше, чем она думала. А все-таки полной веры в него не было. Долго еще Дина настороженно прислушивалась к каждому движению парня. Захрустит, зашуршит у него под боком сено, пошевелит он локтем – сразу ее кидает в трепет, чудится, будто Тихон затаился, как зверь перед прыжком. Выждет удобный момент, застанет врасплох – и не надейся на пощаду.

Время шло. Тихон лежал смирно. Кажется, он уже спал. Дина постепенно успокаивалась. Наверное, незаметно забылась, уснула бы и она, если бы в голову не взбрела новая тревожная мысль.

Никогда раньше не доводилось встречать Дине грозу в открытом поле, спасаться от дождя под копной. И когда страх перед Тихоном миновал, в душу забралось другое беспокойное чувство. С опаской смотрела Дина себе в ноги, на небольшое входное отверстие. Над отверстием клочьями нависало сено. Порывы ветра то приподнимали, то опускали их, как полог. Когда же ветер налетал сильнее, тогда вздрагивала вся копна. Потолок опускался вроде еще ниже.

Дине нечем стало дышать. Сон убежал окончательно. Удивляло, даже злило, что Тихон спит, беззаботно похрапывая. Но настоящий ужас Дина испытала, когда поняла, что под копной можно не только задохнуться, а и сгореть заживо.

Гром все раскатывался, но громыхало пока не близко. Как молнии полосовали небо – в копне было не видать. Только яркие отсветы мелькали в темном отверстии возле ног. Дина уже считала – гроза проходит. И вдруг раз за разом необычайно сильно полыхнули невидимые разноцветные молнии: сначала белая, потом красная и, наконец, черная. Никогда в жизни не видела Дина черных молний. Сроду не слыхала, что они могут быть такими. Но не успела удивиться – трахнуло так, что не только копна, а земля кругом задрожала.

– Ой! – вскрикнула Дина. – Рядом ударило!

– Не рядом, а за полкилометра – в Черный бугор шарахнуло. В вершине лога место такое есть – будто по заказу молнии в него бьют. Как идет гроза, так и знай, Черный бугор не минует, – сонным голосом сказал Тихон.

– Черный бугор?.. Оттого, наверное, и молнии здесь черные?

– Черных молний не бывает.

– Но я же сама сейчас видела: сначала белая, слепящая, потом красная, а за ней черная, совсем черная сверкнула!

– Ну, это показалось так. Когда молнии сверкают без перерыву – в глазах появляется чернота. Бывает, минут по пять ничего потом не видишь. Думаешь, вовсе ослеп, – наставительно произнес Тихон.

Страх перед грозой совсем вытеснил боязнь, которую еще недавно испытывала Дина перед парнем. Если раньше она нетерпеливо ждала, чтобы он поскорее уснул и непробудно проспал до утра, то теперь, наоборот, хотела, чтобы Тихон не оставлял ее одну со страшными мыслями о грозе, не заставил одну слушать сумасшедшие удары грома, смотреть на небывалые черные молнии.

Однако Тихон, громко зевнув, посоветовал:

– Не паникуй зря, спи! – И, видно, показывая пример, вскоре снова захрапел.

Гроза мало-помалу утихла, ушла так далеко, что гром доносился совсем глухо, а отсветы молний стали едва приметными. Можно было бы спать. Только сон не шел. Дина не боялась уже ни Тихона, ни уходящей грозы, но почему-то настораживала даже тишина ночи. Тишина эта была необычной. Она будто охватила весь мир, ничто не могло ее поколебать. И в то же время она не была совсем немой: то слышался тонкий писк полевок, то со свистом рассекала воздух стая уток, то издалека доносился вскрик – свистящий, с верещанием – так кричит заяц, угодив в зубы лисе. Но звуки эти не могли нарушить тишины, как не может поколебать большое озеро камешек, свалившийся с берега: булькнет, круги разбегутся по поверхности воды, а озеро все равно спокойно.

И оттого, что тишина была непоколебима, оттого, что все звуки, возникавшие в ночи, были незнакомы, непонятны, Диной овладела жуть. Так в детстве после бабушкиных сказок в каждом углу мерещились Бабы-Яги и Змеи-Горынычи.

Не зря сказано: у страха глаза велики. Пока все эти непонятные звуки доносились издалека, Дина, хотя и не могла успокоиться, все же владела собой. Сдержалась и тогда, когда вблизи раздался тонкий писк, – сообразила, что полевые мыши учинили драку. Но вслед за писком раздалось страшное фырканье, тяжелый топот, от которого загудела земля. Будто мыши вдруг, как в сказке, превратились в слонов. Дина не выдержала, закричала не помня себя, схватила Тихона за плечо.

– Чего орешь? – со сна всполошился Тихон.

– Кто-то запищал, а потом затопал по-страшному! – Дина задыхалась от волнения.

Тихон прислушался, хмыкнул:

– Чудачка, это же кони. – Он положил руку на плечо Дины. – Зря дрожишь. Бояться здесь некого. Кроме волков, никаких страшных зверей не водится. А волки летом к человеку и близко не подойдут, боятся, канальи.

Голос у него был уже не насмешливым, а серьезным, успокаивающим. И Дина не решилась сбросить с плеча его руку, побоялась обидеть его. Она вся сжалась, опять приготовилась к отпору на случай, если бы парень вздумал обнять ее. Но в душе она уже не верила в это, не боялась, а просто держалась настороже. И не обманулась. Тихон сам убрал руку, повторил еще раз:

– Спи…

Она улыбнулась совершенно успокоенно и вскоре уснула.

Бодрствовал теперь Тихон. Неизвестно, что снилось Дине. Вероятнее всего, она заново переживала недавние волнения: лепетала что-то, порой вздрагивала и, словно ища защиты, ближе придвигалась к Тихону. Он понимал, что делает это девушка безотчетно, однако в ответ рождалось в нем чувство нежности к ней. А когда Дина, всхлипнув во сне, уткнулась лицом ему в грудь, сердце парня совсем стеснило. Дремота окончательно покинула его. С волнением прислушивался он к дыханию Дины, ноздри его щекотал тонкий аромат ее волос.

Произошло какое-то чудо. Еще днем он не испытывал к Дине ничего, кроме легкого презрения. Маленькая, слабая, бледная, она казалась ему со своими крашеными ноготками, вьющимися локонами и длинными ресницами такой неженкой, что из нее никогда и никакого не будет толку. А теперь неведомо откуда в душе возникала нежность, тянуло поцеловать девушку. И, странное дело, хотя темнота сгустилась так, что под копной нельзя было разглядеть ни зги, он видел Дину всю с головы до ног. Видел не только ее изогнутые ресницы, ее карие, с золотинкой глаза, тонкий прямой нос, но и маленькую коричневую родинку на левой щеке. Долго не мог унять взбудораженное сердце, долго не спал. Забылся лишь под утро.

Первой проснулась Дина. Поежилась от утренней прохлады, и сон мгновенно отлетел. Она увидела, что голова ее лежит на плече Тихона, а рука обнимает его спину, с ужасом подумала, что всю ночь жалась, наверное, к парню. В переполохе, едва не повалив весь шалаш, рванулась наружу. И только выбравшись на волю, сообразила, что ничего страшного не произошло. Скорее наоборот…

Минуту спустя из-под копны выбрался и Тихон, взлохмаченный, весь обсыпанный сенной трухой, до смешного робкий, даже глаз не решавшийся поднять на нее.

– А ведь славно ночевали! – весело сказала Дина.

– Люблю в сене спать! – живо отозвался Тихон. – И тепло, и мягко, как на перине. А запах чего стоит!

– Согласна, запах чудесный. Но перина мне показалась слишком колючей, да и тепла особого не чувствуется, – дрожа, произнесла Дина.

– Это на заре похолодало, а ночью тепло было. Сейчас мы согреемся, костер разведем, уху сварим.

– Уху?

– Что удивляешься? Разве забыла о щуке?

Щука висела на граблях, воткнутых черенком в землю возле копны. И когда только успел Тихон выпотрошить ее! Он же залез в укрытие следом за Диной.

– Чепуха, секундное дело, – ответил парень на ее удивленный вопрос. – Это ж щука, а не поросенок, не баран.

– А зачем ее было подвешивать?

– Чудная! Не выпотроши да не подвесь на ветерок – она бы за ночь совсем протухла. – Тихон побежал к телеге. Там у хозяйственного Трофима Егоровича висело на дрожке ведро. Тихон отвязал его, потом устремился к болотной речушке, возле которой плакала Дина вчера. «За водой побежал», – решила она.

И ошиблась. Тихон что-то искал. Туман был густой, плотный, окутывал парня по самые плечи. Казалось, Тихон бродил по воде. А когда он наклонялся, то совсем исчезал в серой пелене, будто нырял. И у Дины каждый раз все напрягалось в груди, пока голова Тихона снова не появлялась наверху. Она боялась, как бы парень не угодил в трясину. Разве сумеет тогда она помочь?

Наконец Тихон выбрался из болота, побродил еще немного по низинке возле речки и явился с полным ведром каких-то странных овощей. Тут были и продолговатые клубни, отдаленно напоминающие картошку, и рогатые, узловатые корни, и широколистая, смахивающая на чеснок, зелень.

– Что это такое? – поинтересовалась Дина.

– Приправа к ухе. Это рогоз – крахмала в нем не меньше, чем в картошке, а это – полевой лук, вполне заменит огородный, репчатый. – Тихон еще раз сбегал к согре, наломал большую охапку сушняка. Развел костер.

Обыкновенную уху Дина умела варить, знала, сколько положить картошки, соли, перца, луку. Она охотно взяла бы на себя роль хозяйки и теперь, но уж очень незнакомую раздобыл Тихон приправу. Лучше было понаблюдать за ним со стороны.

– Попробуй, каков навар, – предложил Тихон.

Попробовать оказалось не просто: не было ложки. Тихон досадливо хлопнул себя по лбу, вскочил и опять умчался в согру. Вскоре вернулся с толстым суком, перочинным ножом вырезал ложку – грубую, увесистую, но все-таки ложку. И пока Дина снимала пробу, успел вырезать и вторую, для себя.

– Ну, как?

На вкус уха была не столь уж хороша: отдавала чем-то терпким, приторным. Зато белое мясо щуки оказалось необычайно вкусным, а ложка чудесно припахивала березкой. В общем, стоило сказать спасибо Тихону. Дина так и сделала. И еще добавила: с таким поваром не умрешь с голоду ни в лесу, ни в степи. Тихон был польщен. Скромничать не стал, произнес с подчеркнутым достоинством:

– Что верно, то верно. И в поле, и в тайге, и летом, и зимой – везде добуду себе пищу. Весь род наш таков – рыбаки и охотники, плотники и сапожники – мастера на все руки.

Оба усердно стали работать ложками. Нахлебавшись вдоволь ухи, Тихон потянулся к корзине с ягодой, затем тяжело поднялся от костра, деловито залил огонь остатками ухи. Сунул ведро под копну, туда же положил и половину щуки, завернув предварительно в листья полевого хрена (наверное, опять предохранял от порчи), потом выдернул из шалаша грабли, вскинул на плечо.

– Надо начинать грести.

– Разве можно? – удивилась девушка. – Я думала, раз дождь прошел, то…

– То-то и оно-то, прошел… – подхватил парень. – Брызнуло чуть-чуть, а ливень мимо пронесло. Сено волглое, но грести вполне можно – в копнах потом продует.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ланю и Шуру перевели в доярки потому, что колхоз приобрел передвижную доильную установку. Пожилым дояркам ездить в летний лагерь было обременительно, и осваивать мехдойку правление позвало девчат. Ланя охотно согласилась пойти в доярки. За телятами она ухаживала старательно, однако душой все-таки не привязалась. Трудилась честно – и все. А овладеть мехдойкой показалось ей делом заманчивым. Ездить в летний лагерь она могла на мотоцикле.

Мотоцикл этот считался выигранным по лотерее. Именно считался, ибо многое тут было странным, даже темным.

Однажды осенью к дому Синкиных подъехал грузовик, из кузова которого отец выгрузил новенький «ИЖ».

– Бог выигрыш послал, – сказал он.

Мать и Ланя крайне удивились: зачем отцу мотоцикл, хотя бы и даровой, выпавший на лотерейный билет? Почему он не получил деньги? И сроду он не покупал билетов… В ответ на это недоумение отец серди-то отрезал:

– Не вашего ума дело!

А когда Дорка и Дашутка заскакали возле мотоцикла – «кататься теперь будем!» – отец еще более сердито произнес:

– Там увидим. То ли сами ездить станем, то ли подарим. Есть не просит, постоит… – И запер мотоцикл на висячий замок в кладовке.

Хотя шофер был свидетелем, как отец получал мотоцикл в магазине по билету, хотя потом и в районной газете была заметка, где сообщалось, что колхозник Синкин выиграл «ИЖа», все равно у Лани жило подозрение, что тут не все чисто. Она не раз видела, как отец ходил в кладовку с Евсеем и они о чем-то шушукались там. Однажды она даже слышала довольный шепот Евсея:

– Ловко мы это…

Но что тут крылось, Ланя не догадывалась. И не старалась догадаться, не до того ей было. А потом она и вовсе забыла о мотоцикле. Так он и стоял под замком до смерти родителей. Незадолго перед смертью отец сказал дочери:

– Слышь, Ланька… мотоцикл отдай Евсею… Потому как…

Никакого объяснения Ланя не дождалась – отец обессиленно замолчал. Мать попыталась вмешаться.

– Господи, почему Евсею-то? Дочерям-то разве…

Отец недобро скосил в сторону матери кровяные глаза.

– Твое дело помалкивать! – Потом он уставился на Ланю. – А твое – сделать, как велят.

Испуганная Ланя торопливо закивала:

– Ладно, ладно.

Если бы Евсей взял мотоцикл сразу, Ланя, пожалуй, отдала бы его без колебаний. Но в тот день Евсею забрать его не удалось – пришла Зинаида Гавриловна и осталась дежурить у постели больных. А когда Синкины умерли, в доме, как водится, толпился народ. И мотоцикл увести неприметно никак было нельзя. Привлекать же чье-нибудь внимание Евсей не хотел. Он явился спозаранку на другой день после похорон.

– Одна в избе-то? – спросил Ланю, едва она открыла сенную дверь.

– Почему одна? Дора с Дашуткой спят и еще Шура ночует. А что?

– Одна, стало быть, боишься? Конечно, жутковато на первых-то порах без родителей-то. Ну, пообвыкнешь с божьей помощью… – ласковенько зачастил Евсей. – Отомкни-ка кладовую.

– Зачем?

– А мотоцикл-то?.. Запамятовала отцовское завещание?

– А-а… Так я даже не знаю, где ключ.

– Ключ-то? А ключ вот он, у меня, стало быть. – Грубыми, крючковатыми пальцами Евсей вставил ключ в замочную скважину.

Ланю покоробило: Евсей распоряжается, как у себя дома, даже ключ от кладовой себе забрал. Однако в растерянности она ничего не сказала, никак не помешала старику. Но в сенцы вышла Шура.

– Чего это замками гремите?

– Да вот, дельце тут, – засуетился Евсей.

– Какое дельце?

– За мотоциклом он пришел, – сказала Ланя.

– За мотоциклом? – удивилась Шура. – За каким это? Да, верно, ведь вы осенью «ИЖа» выиграли. Так ты что, продала его?

Ланя сбивчиво объяснила: не продала, а отец велел почему-то отдать его Евсею.

– Как это отдать? За деньги, что ли?

– Он этого не сказал, – пролепетала Ланя. Верно же, как отдать? Отец этого не сказал, теперь она ясно все вспомнила. Но он не говорил и «продай». Разве ошибся словом? Ведь он был еле жив. Приметив, что Ланя колеблется и надо, пока не поздно, действовать энергично, Евсей распахнул кладовку. Шура стала в проходе.

– Ты, Ланька, в уме? Такой подарок «калинникам»!

– Нет, не подарок… Но…

– Не нокай, а прямо скажи, что происходит.

– Я и сама не знаю!.. Но я боюсь, что мотоцикл этот как-то нечестно приобретен, – сказала Ланя, вся вздрагивая. В сенках было холодно, вышла она в одной кофточке, но все-таки зябко ей сделалось не от этого. Ее действительно обуял страх. Даже смотреть было жутко, как мотоцикл поблескивает фарой из-за спины Шуры. Будто не выигран, а украден, а Евсей явился, чтобы замести следы этой кражи, а она оказалась в роли его помощницы.

– Как нечестно? – почти взвизгнул Евсей. – На билет в магазине получали, все видели. И газета про то писала.

– Но не вы же выиграли?

– Не я, знамо… Но я деньги давал! – вырвалось у Евсея.

– На билет? Тридцать копеек? – насмешливо подхватила Шура. – Верни их ему, Ланька, пусть купит новый билет. Может, «Москвича» выиграет.

Евсей разозлился до того, что готов был кинуться на Шуру, вцепиться ей в горло. Но она ничуть его не боялась, стояла, посмеиваясь, уперев руки в бока. И он вцепился корявыми пальцами в собственную грудь, в дубленый полушубок. Не сказал, а прохрипел, обращаясь к Лане:

– Отдашь али нет?

Ланя уже немного пришла в себя, одумалась.

– Нет, – сказала она. – Сначала выясню.

И до чего же разительное действие оказали эти слова на Евсея! Он сразу весь как-то сник, сжался. Озлобление, ожесточение будто кто-то стер с его лица. Взамен откуда-то выплыла заискивающая улыбка.

– Чего ж там выяснять-то! Сама ж слышала, что тебе батька перед смертью наказывал. Ежели совесть имеешь, так выполнишь посмертное веленье. А нет – господь тебе судья!

На этот раз Евсей убрался восвояси. Потом он приходил еще дважды. Сначала был ласков, улыбчив, вел речь так, что ему, старику, мотоцикл не больно и нужен, а ей, Лане, важно не замарать себя черной изменой. Коли дала родителю обещание, когда он был на смертном одре, то отказаться от него – страшный грех.

Но Ланя к тому времени уже совсем образумилась. Она поняла, что будет дурой, если отдаст «ИЖа» Евсею. Если уж он приобретен был отцом нечестно, то следовало передать его в милицию. Она посоветовалась с Максимом. Тот поговорил с матерью, а Зинаида Гавриловна – с председательницей. Общее мнение выработали такое. Похоже было, что мотоцикл выиграл не Ланин отец, а кто-то другой. Лотерейный же билет у него был куплен отцом Лани на деньги Евсея. Зачем понадобилась им эта афера? Скорее всего Евсей с отцом рассчитывали оказать услугу какому-то темному дельцу. Ведь за «ИЖами» в магазинах очереди, и кое-кому выгодно располагать таким ходовым товаром. Наверное, весной Синкин продал бы мотоцикл кому надо.

Таковы были предположения. Но доказать теперь что-либо едва ли было возможно. И Ланя получила совет: поскольку «ИЖ» считается отцовским выигрышем – значит, это ее наследство. Если же допустить, что отец действительно его выиграл, отдавать его Евсею вовсе нет смысла. Нелепое завещание нелепо выполнять.

– Ведь ты бы не пошла к «калинникам», если бы отец завещал тебе это? – спросил Максим.

– Конечно, нет!

– И теперь нечего колебаться. Если Евсей может доказать свои притязания, пусть доказывает их через суд. Так ему и скажи раз и навсегда.

И когда Евсей пришел в следующий раз с угрозой: смотри, мол, сейчас скачешь, а потом заплачешь, – она ничуть не испугалась, только рассмеялась:

– Не пугайте. Если правы, подавайте заявление в суд. Там разберутся.

Так Ланя оказалась хозяйкой красавца «ИЖа». Изучила его. Свой первый выезд совершила за огородами ранним утром. С каким волнением нажала ногой на стартер, как перехватило дыхание, когда мотор застрекотал и мотоцикл рванулся вперед! Не обошлось без падений и синяков, но страшного ничего не случилось. Через неделю девушка уже научилась твердо держать руль в руках, освоилась так, что решилась прокатить и Дашутку с Дорой.

Став дояркой, Ланя отвозила сначала подружек в лагерь поочередно. Потом Максим вместе с мотористом доильной установки, пожилым дядькой, вызвались помочь «общенародному» делу и смастерили коляску. В результате маленький девичий отряд, обслуживающий доильную установку, стал полностью механизированным. Девчата устраивались на «ИЖе» – двое на сиденьях, двое в коляске – и мчались в лагерь с ветерком. А у самого моториста имелся мотороллер.

– Опять дядька Сивоус форсит! – посмеивались односельчане, провожая взглядом этот мехотряд.

Фамилия моториста была украинская – Черноус. И, видимо, желая подтвердить ее вещественно, дядька отпустил себе усы. Только, к великому разочарованию, оказались они не черными, а какими-то белесыми. Бывает же такое: волосы черные, ни одного седого волоска нет, а борода и усы будто изморозью подернуты. Тогда моторист, по уверениям местных остряков, попытался подчернить усы неким самодельным зельем, отчего они сделались сивыми. И стали Черноуса с тех пор кликать Сивоусом. Вначале, говорят, это здорово огорчало дядьку, а потом он не только принял прозвище, но стал даже гордиться: черт возьми, не каждому даны такие необыкновенные усы! Любил моторист при случае щегольнуть хоть чем-нибудь.

Надо ли говорить, с какой гордостью он проезжал во главе своего механизированного отряда по улице села, когда доярки отправлялись на дойку и возвращались обратно. Первый в колхозе, а может и в районе, сплошь механизированный доильный отряд! И дядька Сивоус держал себя важным начальником, командиром.

Не долго, однако, ему довелось покрасоваться перед людьми. Вскоре колхоз купил пилораму, и моториста перевели на нее. А на доильной установке старшей осталась Ланя. Дядька Сивоус сам рекомендовал правлению поставить ее вместо себя. Ланя частенько помогала ему ковыряться в установке, когда что-нибудь барахлило, не раз подменяла во время дойки, и моторист обнаружил у нее переимчивый на технику ум.

– Трактор в школе изучала – раз, мотоцикл водит – два, установку доильную вполне освоила – три! Так чего еще надо? – отстаивал он Ланину кандидатуру. – Прав пока нет? Пройдет курсы – получит. Самые верные права ее – душа к этому делу лежит. Доярка она прирожденная. Новой стати доярка-механизатор.

– Все это так, – сомневались в правлении, – но на одно душевное влечение полагаться трудно. Молода еще больно, неопытна.

– Опыт в работе наживается, – не отступал Сивоус – Дайте человеку дело, потом проверяйте, как он с ним управляется.

Благодаря настояниям Сивоуса, а больше потому, что механизатора, знакомого с доильной установкой, в колхозе не было, Ланю все-таки поставили начальником доильного агрегата и бригадиром дойного гурта.

Одной ей едва ли бы справиться с новыми обязанностями. Не так уж просто оказалось следить за тем, чтобы все механизмы установки работали исправно. Для этого надо было постоянно чуять, где и что шалит, а еще важнее уметь предугадать, где может зашалить, чтобы заранее предупредить возможную неисправность. Нелегко доставалась и организация самой дойки. Все вроде делалось так, как при Черноусе, а впервые дни после его ухода стало требоваться в два раза больше времени на дойку. Удои сразу покатились вниз.

Ланя заметалась, стараясь навести порядок. На третий день она в панике прибежала в правление, попросила, чтобы ее отстранили. Но явился на помощь зоотехник, доярки сообща стали соображать, как лучше все организовать. И дело постепенно наладилось, пошло не хуже, чем раньше. Даже лучше.

О Лане и ее подругах появилась статья в районной газете. Девчата, читая эту статью, прыскали смехом, когда описывалась их внешность, розовели, когда хвалили их «золотые руки», и округляли глаза, когда работа их сравнивалась чуть ли не с подвигом.

В статье все было светло, безоблачно. А в жизни… Хотя жизнь у Лани стала яснее, но нельзя было сказать, что все темное невозвратно ушло в прошлое. С Евсеем опять произошла схватка. Выждав время, он вновь использовал «святой ключ», вздумал поставлять воду прямо к потребителям.

Как-то ранним летним утром, только забрезжил рассвет, Ланя вышла во двор раньше обычного. Она вообще вставала рано, чтобы до отъезда в лагерь успеть подоить и выгнать за ворота свою корову (Буренка уже привыкла, сама дождется, когда мимо пойдет стадо). А тут подвел будильник – затрезвонил часа на полтора раньше: Дашутка, балуясь, перевела вчера стрелку.

Вышла Ланя во двор и слышит: за огородом конь всхрапывает, что-то позвякивает. Ланя решила: лошадь чешется о прясло. А городьба ненадежная, повалит и забредет в огород. Если там не одна лошадь, а табун, тогда вовсе худо. Девушка схватила хворостину, побежала прямо по росистой картошке спасать городьбу. За огородом она действительно увидела лошадь. Но та не терлась о прясло, а спокойно стояла в упряжке. Возле телеги суетились какие-то люди, прикрывали что-то сеном.

«Кто это? Чего прячут?» – удивленно подумала Ланя. Встревоженная, она спросила нарочито громко, чтобы могли услышать в соседних дворах хозяйки, если они тоже поднялись доить коров:

– Сено, что ли, воруете? Или огородничаете по ночам?

– Ой, кто там! – в свою очередь раздался у телеги испуганный женский голос.

– Ничего мы не воруем. Окстись ты… – вслед за женским прозвучал и мужской подкашливающий голос.

Ланя признала старика Евсея. И если когда-то этот голос наводил на девушку жуть, то теперь она сразу почувствовала себя дерзко смелой.

– А если не воруете, то чего же в телеге прячете? – продолжала Ланя все так же громко, но уже насмешливо.

– Не твое дело! – окрысился Евсей. – Помалкивай, как с тряпкой во рту.

Но женщина, явно стараясь отвести обвинение в воровстве, пролепетала в замешательстве:

– Оборони бог нас от воровства. Водицей хотели вот попользоваться… Святой водицей.

– Как это попользоваться? – не поняла Ланя. И сразу сообразила: воду из родника, «нашептанную» Евсеем (он и на заимке занимался нашептыванием от «сглазу», от сибирки), доставляют по домам больным.

– Никакая эта вода не святая, – возмутилась Ланя. – И даже не минеральная. Наоборот, она хуже простой, обыкновенной воды. В школу прислали анализ, в воде примесь вредного газа – метана. Нельзя эту воду пить, людей можно отравить! – Ланя перепрыгнула через прясло, подбежала к телеге, мигом разворошила сено, обнаружила флягу, точь-в-точь такую же, в какие доярки сливают молоко. Она привычно отбросила крышку и вылила воду под ноги Евсея.