Текст книги "Если любишь"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Наступило тягостное молчание. Первой нарушила его Александра Павловна.

– Подлость! Ничего между Ивашковым и Зинаидой Гавриловной не было, все это расследование просто оскорбительно… Не было ничего у Зинаиды Гавриловны и с Иваном Семеновичем.

– Не было, ясно не было!.. – вскрикнула Аришка. – Я тоже ничего не знаю!.. – И она выскочила на улицу.

– Вы тоже свободны, – сказал прокурор Ивашкову.

После его ухода еще некоторое время стояло неловкое молчание. Потом прокурор обратился к Зинаиде Гавриловне.

– Выслушаем вас.

На бледном лице Зинаиды Гавриловны выступили красные пятна. Она приложила руку к груди, словно хотела унять непослушное сердце.

– Я тяжело переживаю. Но не хочу оправдываться. Скажу только, что было не совсем так…

Зинаида Гавриловна рассказала, что она собиралась за Ивашкова замуж, он нравился ей. А потом, хотя и с опозданием, выяснив его взгляды на жизнь, поняла свою страшную ошибку и решительно порвала с ним.

– Ваше мнение? – спросил прокурор зоотехника и председательницу.

– Уж больно личное это. Затрудняюсь судить, – смущенно отозвался Иван Семенович.

– Настолько личное, интимное, что как-то неудобно разбирать! – сказала Александра Павловна.

– Коммунисты не скрывают от своей партии ничего, в том числе и личную жизнь! – жестко произнес предрик и почти с ненавистью глянул на Зинаиду Гавриловну. – А вы скрыли связь не с кем-нибудь, а с главой сектантской общины.

– Поймите, я не оправдываюсь! – взмолилась Зинаида Гавриловна. – У меня была мысль рассказать об этом в райкоме. Но было стыдно, не хватило духу… А потом тоже решила, что это интимное, что главное – побороть себя…

– Вот именно, надо было побороть себя – явиться в райком и честно выложить на стол партбилет!

– Партбилет?! – испуганно поглядела Зинаида Гавриловна на предрика.

– Да, партбилет! Раз была связь с сектантом – вы уже не член партии. Религия и партия несовместимы!

– Но я же… – растерялась Зинаида Гавриловна. – Я это не совмещала. Наоборот, боролась с «калинниками», потому они мне и мстят.

– На постели не борются! – отрубил предрик.

Нет, это было не просто грубо, это было оскорбительно. Никогда, никому не позволила бы Зинаида Гавриловна разговаривать с ней в таком духе. Осадила бы она и предрика. Но это так оглушило ее, что на некоторое время она потеряла дар речи, сидела совершенно глухая и ничего не видела перед собой. Как бы впала в шоковое состояние, застыла.

Вскоре состоялось заседание бюро райкома.

Подавленная Зинаида Гавриловна ничего не сумела сказать в свою защиту, лишь просила по-человечески понять ее.

Александра Павловна пыталась отстоять Зинаиду Гавриловну, доказывала, что ошибка ее не так уж непростительна. Ивашков спас ей жизнь, и удивительно ли, что после этого понравился. Нехорошо, что она уступила ему, но хорошо, что разобралась потом, отказалась выйти замуж. Кроме того, нельзя упирать на связь с сектантом, потому что далеко не ясно, кто он, Ивашков. Лично она убеждена, что он ни в бога, ни в черта не верит.

Но ничто не помогло. Зинаиду Гавриловну исключили из партии. А Александре Павловне за попытку выгородить фельдшерицу, смазать политическую и моральную суть вопроса дали выговор.

Страшный это был удар. Вышла Зинаида Гавриловна из райкома совсем разбитая. И окажись она одна, трудно, ох как трудно было бы ей собраться с силами! Но Александра Павловна и Иван Семенович поддержали ее.

– Это горе, но не беда. Райком не понял – крайком поймет.

Нелегко дался Зинаиде Гавриловне и разговор с сыном, хотя и был он коротким.

Когда мать вернулась из райкома, у Максима стеснило грудь – так она потемнела лицом, такое страдание было у нее в глазах.

«Ну что?» – взглядом спросил он, помогая обессилевшей матери снять пальто.

Зинаида Гавриловна, прочитав на лице сына этот немой вопрос, ничего не ответила, прошла в комнату, села к столу. Долго сидела, собирая остатки выдержки. Потом сказала тихо, сдержанно:

– Прости меня, не могу я ничего тебе объяснить. Но поверь, не было никакой подлости, была только ошибка…

– Я верю, – полушепотом отозвался Максим.

Часть Вторая
ГЛАВА ПЕРВАЯ

Когда Тихон вместе с отрядом студентов отправился на уборку в родное село, он никак не думал, что эта поездка круто изменит его судьбу. Тем более не предполагал, что ему суждено сыграть немалую роль в жизни Дины, той хрупкой студентки, которую он неприятно удивил, отказавшись подвезти Аришку с мешком хмеля. И уж вовсе не ожидала ничего подобного Дина. Но началось все именно с того, что странным показался ей этот поступок богатыря парня.

Хотя странным на первых порах показалось Дине здесь многое, даже само название деревни.

Большая Дымелка! Во-первых, и теперь она была небольшая, а если сбросить со счета недавно рубленные дома, выделявшиеся свежими тесовыми и шиферными крышами, то легко представить, что в недалеком прошлом деревня выглядела вовсе маленькой. Во-вторых, дымиться здесь, кроме печных труб, ничто не могло. Трубы же эти есть в любом селе, над крышей любого дома. Не знала Дина, что деревню назвали Дымелкой отнюдь не случайно. Еще в восемнадцатом веке в этих местах был чугунолитейный завод, и жители Дымелки жгли для него древесный уголь.

Странным, неожиданным оказалось и то, что ребятам и девчатам предложили пойти на сенокос. Студенты настроились работать на хлебоуборке, видели себя на комбайнах, плывущих по бескрайнему полю, или на токах среди неумолчно стучащих машин, возле нескончаемого потока зерна. Пусть поставили бы их не у штурвала, а на соломокопнители, пусть не зернопульты и автопогрузчики, а обыкновенные лопаты дали в руки – все же работали бы на уборке хлеба. А то вот тебе – сенокос!

– Это правда? – недоверчиво вырвалось у кого-то.

– Конечно, правда, – прозвучал позади них женский голос.

Студенты оглянулись: голос показался всем знакомым. В контору вошла женщина, которая вчера по приезде студентов в колхоз устраивала их на ночлег в клубе, потом хлопотала под навесом у плиты-времянки, старалась посытнее накормить с дороги. Тогда они приняли ее за повариху. Но теперь и тут получалось что-то странное. Узколицый мужчина, которого они считали председателем, при появлении женщины торопливо поднялся из-за стола, кивнул на студентов:

– Хорошо, что подошли, распоряжайтесь теперь сами, Александра Павловна.

К общему конфузу, Александра Павловна и оказалась председателем колхоза. Да, несомненно, это была вчерашняя расторопная «повариха». Но как же разительно она изменилась. Все видели: у плиты хлопотала самая что ни на есть простая хлебосольная хозяюшка в пестреньком ситцевом платье, в цветастом переднике с накладными карманами, в косыночке, повязанной с кокетливой небрежностью. Она поминутно шутила, смеялась над каждым острым словом. Теперь же перед ними как будто совершенно другая женщина – сдержанная, с неторопливыми движениями. Хорошо сшитый темно-синий костюм делал ее словно выше, стройнее, строже. А главная перемена произошла с лицом. Вчера, разгоревшееся от жаркой плиты, оно было кирпично-красным, сегодня же на нем лежала тень утомления, озабоченности, и слабый румянец едва проступал на щеках.

– Да, не удивляйтесь, что у нас еще сенокосная пора! – Председательница объяснила: из-за поздней весны и жаркого лета травы были реденькие, низкорослые, но после перепавших в конце июля дождей буйно тронулась в рост молодая трава – подсада, как ее называют крестьяне. И самый хороший сенокос пришелся на август. Ничего не поделаешь, сибирская погода своенравна, приходится к ней приспосабливаться.

На просторных лугах, на ровных холмах траву в алтайских колхозах давно косят тракторными косилками, сгребают сено тракторными граблями, складывают в громадные зароды тракторными стогометами – в общем труд механизирован. Не то ожидало студентов. Косогор, к которому подвез их шофер Степан, уходил вниз так круто, лог был так глубок, что на тракторах косить было немыслимо. И развернуться с машинами негде, и опрокинуться ничего не стоит. Но трава выросла добрая, оставить ее на корню колхозники не могли, выкосили начисто где конными косилками, а где по старинке – ручными косами. Студентам предстояло довершить дело тоже вручную.

Кто бывал на сенокосе, тот знает, какая это нелегкая и в то же время поэтичная работа. Никогда не пахнут травы так сильно и густо, как пахнут они, если скошены простой литовкой и сгребены ручными граблями с деревянными зубьями. Конечно, машинами косить траву, убирать сено и легче, и быстрее, и выгоднее, но валки получаются раскиданнее, сохнут до побурения, а громадные железные тракторные грабли неизбежно гребут и землю, поднимают пыль – сено частично теряет свой аромат. Из-под литовок валок ложится плотный, толстый, сохнет медленно, обесцвечивается лишь сверху. Перевернешь такой пласт – сено зеленое, как лук, пахучее до упоения. Особенно, если не помочило его дождем да не было по утрам сырых, долго плавающих по логам туманов, от которых сено начинает отдавать плесенью. Чистое, пахучее, мягко похрустывающее – впору такое сено заваривать вместо чая. Да оно и вправду идет на чаек: из обсыпавшихся листочков, из сенной трухи делают на фермах целебный для телят сенной настой. И вообще таким сеном в колхозах зря не раскидываются, кормят им лишь молодняк да приболевших животных.

А может, и не только в ручной уборке дело. На равнине, в степи, там, где можно вести машинный сенокос, травы более однообразны, чаще всего растет сухой аржанец. А по логам да косогорам в кустарниках – тут тебе и мятлик, и клевер, и лисий хвост, и тимофеевка – самое богатое разнотравье.

…Взялись за дело с воодушевлением. Сначала многим, особенно городским ребятам и девчатам, труд этот показался почти пустячным – хитрое ли дело орудовать граблями? Все разбрелись по склону, и каждый стал грести как ему вздумается: один погнал валок под уклон, другой – в гору, третий – поперек склона.

– Поехали, кто в лес, кто по дрова, – хмыкнул Тихон. – Учитесь-ка!

Широкими сильными взмахами граблей Тихон покатил кучу сена под гору. Именно покатил, потому что валок пласт за пластом стал скатываться наподобие зеленой ковровой дорожки, стал расти, расти в движении, как снежный ком. Вот уже и копна готова.

– Красота! – сказала Дина. – Будем и мы так… Только силенка у нас не та, нам такую копну не накрутить.

– Можно и поменьше, – польщенный девичьей похвалой, мягко сказал Тихон. – И еще лучше это делать вдвоем. Становись-ка напротив меня по ту сторону валка. Подхватывай сено, как я… Тронулись!

Валок закрутился, словно сам собой. Душистая, шелестящая куча стала расти еще быстрее. И вот в линию с первой встала уже вторая копна, потом третья, четвертая. Легко было работать с Тихоном. Дина разгорелась от усердия, ни рук, ни ног своих не чувствовала – видела, ощущала лишь ловкие, сильные руки Тихона, которые будто не сено, а ее самое подхватывали и несли, несли, невесомую. От медового запаха разнотравья сладко кружилась голова.

А рядом проходили такую же практическую науку у своих более опытных товарищей другие девчата и ребята. У одних дело шло хорошо, у других – похуже, у третьих – вовсе с трудом. Не каждому достался в учителя такой мастер и силач, как Тихон, не каждый сразу обрел сноровку. Но как бы там ни было – копны строились в ряды одна за другой.

– Эх, раззявы! Помчались все на машине и никто не догадался пригнать пару гнедых, – досадливо сказал Тихон. – Впору бы начинать копны свозить, стог метать.

Если молодежь впопыхах забыла, что понадобятся кони, то председательница об этом помнила. Следом за машиной со студентами она послала на лошадях опытного стогометчика Трофима Егоровича Заборова, или, как его все называли в Дымелке, дядю Трофима.

Собственно, Трофима Егоровича давно и с полным основанием можно было называть не дядей, а дедом – ему стукнуло семьдесят. Но он вовсе не походил на старика. Невысокого роста, поджарый, подвижный, без бороды, с коротко подстриженными пепельными усами, он выглядел совсем бодро, хотя повидал и вынес на своем веку много такого, от чего хилого согнуло бы в дугу.

Все это студенты узнали уже потом. Теперь же, приметив дядю Трофима на скрипучей телеге, которую, труся, тащили по поселку два сытых мерина, ребята смотрели выжидательно: сюда он свернет или проедет мимо?

– Чего тянете шеи? Яснее ясного: едет дядя Трофим к нам на помощь. Лучшего стогоправа, чем он, может, на всем свете нет! – громогласно объявил Тихон.

– И обед, наверное, везет, – сказал кто-то.

Тут все обнаружили – проголодались страшно.

Дядя Трофим свернул с проселка на косогор.

– Обрадовались, небось? – подъехав, понимающе усмехнулся он. – Небось, кишка кишке кукиш кажет? То-то и оно! Ладно уж, покормлю вас, беззаботных, сальца вот прихватил копченого. Пожуйте малость до обеда. А обед скоро привезут…

Какой восторженный гул поднялся кругом! Мигом обступили телегу, стали расхватывать ломти пышного, домашней выпечки хлеба с кусками подкопченного сала. Лучшей еды и не надо было. Все клялись, что вкуснее ничего и никогда не едали. Трофим Егорович ласково поглядывал на молодежь, приговаривал добродушно:

– Сальце на сенокосе – первая еда. Заправляйтесь, заправляйтесь поплотней, работаться будет поживей.

После «заправки» дело и вправду пошло еще веселее. Проворнее замелькали грабли, быстрее вырастали новые копны. Только общее число их не увеличивалось: теперь копны увозили. У стога командовал Трофим Егорович.

– Слева подъезжай! Сам смотри, сподручнее останавливаться, где сена меньше. На угол клади, сюда подавай!

Последнее относилось уже не к копновозам, а к метальщикам. Парни большими пластами подхватывали сено на вилы, кидали под ноги дяде Трофиму. Он утаптывал его на одном углу, подправлял граблями, потом проворно переходил на другой, третий, четвертый угол. Но особенно усердно набивал середину. Со стороны посмотреть – проще простого стоять на стогу: знай указывай метальщикам да подминай под себя пласты. Но от умения стогоправа многое зависит. Уложит правильно – будет стоять стожок ровненький, аккуратный, как домик под двускатной крышей, не сползет сам собой от усадки, не опрокинется под напором ветра, не промочат его даже проливные дожди.

Первый такой стожок-домик воздвигли ребята с помощью дяди Трофима без передыху. Второй стал расти медленнее. Метальщики выдохлись, один Тихон кидал и кидал без устали. И как кидал! Вгонит двурогие деревянные вилы в середину копны, навалится всем корпусом на крепкий березовый черенок так, что тот потрескивает, нажмет на него, как на рычаг, – и вся копна уже над головой. Покачнулась чуть-чуть, обрела устойчивость и поползла на вытянутых руках вверх.

– Медведь, истинный медведь, – ворчал дядя Трофим. – Придушишь меня копной-то, завалишь с макушкой. И сам надорвешься. Подавай по-человечески!

Тихон только усмехался в ответ. Смахивал рукавом пот с лица и снова подхватывал на вилы всю копну. Парни косились на него с плохо скрытой завистью. Зато девчата смотрели с откровенным восхищением. Даже Дина, не забывшая дорожного происшествия, глядела на него с невольным уважением. Сколько же могучей силы в этом рослом, плечистом парне! И может быть, он не так уж груб, как показался сначала, может, излишняя резкость в поступках и словах – просто неумение сдержать недюжинную силу! Бывают же люди внешне грубоватые, а на самом деле добрые, хорошие. И неизвестно, почему Дине захотелось, чтобы Тихон оказался именно таким.

В полдень на проселке затрещал мотоцикл, потом он свернул на кошенину и медленно покатился вниз по косогору к студентам. Мотоцикл вела девушка в белом платочке. Примостившись на заднем сиденье, за ее плечи держалась другая, а третья сидела в коляске, с бидонами и узелками.

– Вот и доярочки наши пожаловали, – мягко произнес Трофим Егорович. – Доставили обед тютелька в тютельку, не припозднились ничуть.

Вот диво! Ждали: на телеге, которую лениво тянет вислобрюхая лошаденка, подъедет с обедом дородная повариха. А тут – мотоцикл. И явились на нем девчушки-хохотушки не старше их, первокурсников. Приятное вышло заблуждение. Особенно довольны были ребята. Они тесно обступили мотоцикл, расхватывали чашки и ложки, потом тянулись со своими посудинками за пахучим борщом. Сыпали шутками:

– Кто ж у вас шеф-повар?

– Главный у них не шеф-повар, а повар-шофер!

– Само собой разумеется, на мотокухне и персонал особый, механизаторский.

– Они у нас такие, – промолвил дядя Трофим. – Механизаторы широкого профиля: и электродоильными аппаратами умеют распоряжаться, и мотоциклы водить, и некоторых парней – за нос.

Дина приметила: общее веселое возбуждение не касалось только одного студента института, из парней здешних, дымельских. Парень был статный, высокий, с приятным смуглым лицом. Но в облике его чувствовалась какая-то двойственность: стройная фигура, волевой подбородок, ясный взгляд и растерянная, словно у провинившегося ребенка, улыбка. И все время он почему-то держится в сторонке.

Вот и сейчас стоит на отшибе, улыбается нерешительно, в то время как студенты шумно осаждают доярок-поварих. А видать же: девушка в белом платочке, та, что вела мотоцикл и теперь разливает половником борщ, поминутно поглядывает в его сторону, ждет не дождется, когда он подойдет к ней. Что ж тут медлить, мяться? А парень все деликатничает. Уже больше половины ребят и девчат получили свои порции борща, уселись на кошенину и орудуют ложками, а он все еще не торопится подходить.

Наконец он дождался того, что девушка, порозовев с лица, спросила:

– Орешек, ты разве не будешь обедать?

«Орешек»! До того неожиданно ласково звучит это слово, что студенты разом вскидывают головы.

– Не хочу. Жду, когда ты освободишься. Мне обязательно надо поговорить с тобой, Ланя. – В голосе, на лице, в глазах Максима такая неприкрытая радость, слово «Ланя» он произносит с такой взволнованностью, что простое это имя всем кажется прекрасным.

– Поговорить? – еще ярче краснея, переспрашивает Ланя и передает половник подружке. – Разливай, Шура.

Она проходит мимо ребят к Максиму, берет его под руку, и оба идут к дальним копнам.

Неудобно подглядывать за людьми, которые нарочно отошли для разговора в сторонку. И Дина старалась не смотреть на крайнюю копну, однако взгляд ее невольно обращался туда. Вообще Дина чувствовала себя взбудораженной. Орешек, Ланя – ласковые имена эти, а особенно то, как они звучали у парня и девушки, сразу выдавали их чистую любовь. Да они ее и не скрывали. Радость и счастье редко прячутся. А вот горе…

Дина оглянулась по сторонам: не наблюдает ли кто и за ней? И встретила взгляд Тихона. На мгновение обмерла: с чего это у парня такая вражда против нее? Но тут же сообразила: вовсе не на нее, а мимо смотрит Тихон. На Максима с Ланей.

Шура вытащила из коляски мотоцикла большой алюминиевый бидон.

– Кому студеного молочка? Подставляйте кружечки! – произнесла она напевно. – Не в погребе, а в родничке студили, чтобы повкуснее было.

Кружка нашлась всего одна, та, что захватил с собой Трофим Егорович. Шура налила ее полную, протянула Тихону.

– Выпей, Тиша, для охлаждения, для успокоения нервной системы.

– Не кривляйся, Шурка. Отстань со своим молоком!

Тихон вскочил и зашагал прочь.

После обеда доярки остались до вечерней дойки на сенокосе. Работа опять пошла тем же чередом: девчата сгребали сено, сгоняли валки в копны, которые немедля отвозились к остожью. А ребята закидывали эти копны на стог, под ноги Трофиму Егоровичу.

Максим с утра стоял метальщиком. Но после обеда случилось так, что кто-то из парней решил испытать свою силу, взял его вилы. Максим обижаться не стал. Ему это было даже на руку – тотчас присоединился к Лане, сгребавшей валки.

Максима это вполне устраивало, зато Тихона окончательно вывело из равновесия. Он еще сдерживал себя, пока студент, подменивший Максима, кое-как с усилием кидал сено на стог. Но когда тот, запаленно дыша, воткнул вилы в землю и оглянулся по сторонам, прицеливаясь, кого бы позвать на смену, Тихон крикнул Максиму с издевкой:

– Кишка тонка? За юбку спрятался?

Максим покачнулся, словно ему залепили пощечину, побледнел, но ничего не сказал в ответ, вернулся к стогу. С обиды поддел большой, тугой пласт сена. Но силы хватило у него лишь оторвать этот пласт от копны. Когда же он попытался забросить его на стог, то не устоял, повалился на землю.

– Кишку не порвал? – хмыкнул Тихон. – Интеллигент!..

Никто не присоединился к безжалостному этому смешку. Наоборот, все с тревогой смотрели на Максима: уж не надорвался ли в самом деле? Максим поднялся, снова взялся за вилы. Тогда Трофим Егорович сверху зыкнул на Тихона:

– Ты кто, кобель цепной али человек? Кто тебе дал полное право на людей гавкать? Ишь, силой своей бахвалится! Дурная сила – кому она на пользу?

Старика глубоко уважали в Дымелке. Молодым парнем он ушел в партизанский отряд бить колчаковцев, потом с красной звездой на шлеме штурмовал Перекоп. В мирные годы был первым председателем колхоза, а в Отечественную войну опять ушел добровольцем на фронт. Все это было известно в Дымелке даже малышам. И никто не решился бы возразить против резких, но справедливых слов дяди Трофима. Никто, кроме Тихона. Он остервенел, никому и ни в чем не хотел сейчас уступать.

– Значит, дурная моя сила? – переспросил он хрипло. – Спасибо! Верно, я тоже думаю – дурная. Ишачил весь день за троих, не прятался за юбки, – он свирепо глянул в сторону Максима с Ланей, – и в дураках остался. Хватит с меня на сегодня!

Дина, подгребавшая сено невдалеке от стога, видела всю эту сцену, слышала каждое слово. Ее взяла оторопь, когда Тихон устремился к ней, кажется, она даже охнула тихонько. Тихон, вымахивая каждый шаг по два метра, пронесся мимо Дины, едва не сбив ее с ног, и скрылся в кустах.

Опешила не одна Дина. Даже Трофим Егорович кашлянул несколько раз кряду, словно поперхнулся сенной трухой. Но, прокашлявшись, сказал спокойно, будто ничего не случилось:

– Давайте, ребятки, шевелиться поживей! Тучи над тайгой табунятся, кабы дождя не натянуло. Сейчас нам старинные вилы помогут лучше, чем самый передовой язык!..

Все захохотали, энергично взялись за дело. Максим стал метать сено вместо Тихона. Силы у него было поменьше, он не мог поднимать на вилы по копне, зато подавал пласты Трофиму Егоровичу чаще. И дело пошло не хуже, чем тогда, когда «запевалой» был Тихон. О неприятной стычке все как будто забыли.

Одной лишь Диной овладело нерадостное настроение. Чувство это не было для нее новым. Уже с полгода все кругом стало серым, неинтересным.

Поездка в колхоз, первый в жизни день на сенокосе немножко всколыхнули Дину, заставили на время забыть о себе. Но только на время. Светлая, открытая любовь Лани и Максима вызвала зависть, защемило в груди. А расскандалился Тихон – у Дины опустились руки.

Пусть не над ее слабостью насмехался Тихон, все равно это угнетающе подействовало на нее. Она, а не Максим действительно беспомощна, никому не нужна, всем только мешает. Всем весело, хорошо, а она вот оказалась на отшибе.

– Плохо у вас грабли ходят. Тяжело без сноровки, – раздался рядом сочувственный голос. Угнетенная своими мыслями, Дина не заметила, как к ней подошла Ланя.

– Ничего, не сразу все в руки дается. Попробуем-ка вместе сгребать валок, – продолжала между тем Ланя. – Держите грабли свободнее. Черенок не сжимайте сильно, чтобы мозоли не набить зря.

«Оставьте меня в покое!» – хотелось сказать Дине. Но у Лани было такое приветливое лицо, так сочувственно смотрели ее голубые глаза, что язык не повернулся сказать это. Дина молча кивнула: хорошо, мол, будем сгребать вместе.

– Начинайте вот так. Подхватывайте одновременно со мной.

Грабли замелькали в проворных руках Лани. Дина едва поспевала за ней. Но странное дело, потому ли, что Ланя успевала каждый раз перехватить всю тяжесть валка на свои грабли, или увлекал сам темп, но работать стало, как и утром с Тихоном, гораздо легче. И даже в груди сделалось просторнее.

– Вас Ланей зовут? – спросила Дина немного погодя, когда они переходили от одного валка к другому. – Какое красивое имя!

– Красивое? – рассмеялась Ланя. – Я, наоборот, на родителей обижалась. Считала, слишком старинное и неуклюжее имя дали – Евлампия.

– И Евлампия неплохо звучит, но Ланя – очень хорошо. Что-то светлое, легкое слышится. И очень вам подходит – вы тоже вся какая-то легкая, ясная…

Ланя рассмеялась.

– Но откуда у вас эта ясность, легкость? Тихон говорил, вы сирота. Значит…

– Как раз это-то ничего и не значит! – поспешно, с заметным неудовольствием сказала Ланя. – У Тихона отец с матерью живы, но он больше моего сирота.

– Что-то непонятно.

– Сразу не поймешь и не объяснишь. Поживете у нас подольше, может, и разберетесь. А пока не будем об этом… – Ланя нахмурилась. Вернее, она попыталась сделать это, но не сумела придать лицу пасмурное выражение. Она лишь как-то по-детски насупилась, сложила губы трубочкой. Вышло не угрюмо, а забавно. Дина поняла: Ланя совсем не умеет притворяться.

Поработали, однако, недолго. Ланя взяла Дину за руку, посмотрела на ее «звездочку» – который час?

– Скоро дойка, – вздохнула она с сожалением. – Ехать надо. А так не хочется!

– Разве вы не любите свою работу? – удивленно спросила Дина.

– Работу? – удивилась в свою очередь Ланя. – Не хочется мне от людей уезжать…

– От людей… – повторила Дина. А сама подумала: «От Максима, наверно… Хотя что ж тут такого – и от Максима и от людей. Вот и мне почему-то не хочется, чтобы Ланя уезжала»…

Вдруг Дина охнула. Повернув ее руку, чтобы лучше рассмотреть, сколько осталось в запасе минут, Ланя нечаянно взялась за водянистую мозоль, которую Дина набила граблями на ладони.

– Такие мозоли – и работать! – воскликнула Ланя. – Почему ты раньше не сказала?

– Я ничего не чувствовала, только жгло немножко, – смущенно произнесла Дина.

– Бросай грабли! А то еще чуток поработаешь, мозоль лопнет – завтра в руки ничего не возьмешь. А за ночь этот волдырь подсохнет, новая кожица под ним появится – и все будет в порядке. Только помни – грабли не сжимай чересчур, тогда не будешь мозоли набивать, – незаметно переходя на «ты», делала наставления Ланя.

Дина возразила нерешительно:

– Неудобно. Другие будут работать, а я…

– Разве лучше, если и завтра, и послезавтра не сможешь работать? – Ланя отобрала у Дины грабли, объявила требовательно: – Отдыхай! А то ягоды иди собирай на ужин ребятам. Я комсоргу вашему все объясню.

Ланя мигом сбегала к мотоциклу, притащила и вручила Дине большую плетеную корзину из-под продуктов.

– Наберешь полную – хватит!

Стреляя сизым дымком, мотоцикл умчал доярок. А Дина, повесив корзину на согнутую в локте руку, пошла по кошенине вдоль косогора.

Островки клубничника виднелись под ногами всюду. В июле Дина, наверное, смогла бы набрать и такую корзину. Теперь же, несмотря на позднюю весну, задержавшую рост трав и ягодников, клубника в основном уже сошла. Среди резных листочков лишь кое-где висели, склоняясь к самой земле, переспелые, карминного цвета ягодки. Сорвешь, сунешь в рот – сразу тают на языке, но нет уже неповторимого летнего аромата, какой бывает у клубники в самый налив. Отдают ягоды на вкус чем-то перебродившим, винным.

Правда, когда Дина перешла на северный склон, оставленный некошеным из-за обилия твердого, как проволока, гороховника, в траве стала попадаться крупная и сочная клубника. Обрадовавшись находке, увлекшись сбором ягоды, девушка забыла обо всем на свете. Незаметно для себя она перешла через гриву, оказалась на противоположном ее склоне. Потом спустилась в лог, двинулась по нему и вышла к маленькой речушке с низкими берегами, густо поросшими кустами смородины.

Алтайская дикая смородина славится вкусом и обилием ягоды. Приди на такую речку в урожайный год – только ахнешь от удивления. Отяжеляя ветки, склонившись до самой воды, висят гроздья крупных, как виноград, черных ягод. А если примостится куст на отмели посреди речки, где и влаги, и солнца, и питательного лёсса для него в избытке, там уже, кажется, не кисти, не гроздья висят на нем, а весь он сверху донизу усыпан ягодой.

Дине не довелось увидеть такого урожая. Смородина тоже отошла. На кистях висела только мелкая, самая последняя завязь, та, что уходила в осень зеленцом и поспевала после осыпания или сбора коренной ягоды. Дина ничего этого не знала. Ее обрадовали даже эти реденькие, тощенькие кисточки. Она стала торопливо рвать их, бросать в корзину.

Уже наполнила ягодой почти треть корзины, когда вдоль речки прошуршал по кустам резкий порыв ветра. Был он столь неожидан, что девушка удивленно посмотрела поверх кустов: откуда же он примчался? Посмотрела, и беспокойство охватило ее.

С востока, от лесных вершин Салаирского хребта, двигалась лохматая, бурая, как медведь, туча. И, словно живая, эта туча-страшилище вдруг издала нутряное глухое рычание.

Дина побежала вверх по логу. Она надеялась до разгара грозы вернуться на покос, а там укрыться вместе с товарищами. Но едва поднялась на первый холм, как потерянно оглянулась кругом: ни на одном скате, ни в одном ближнем логу покоса не было.

Неужели она побежала не в ту сторону? Как же так? Раздумывать долго не приходилось. Вспомнив, что переходила через два лога, Дина наобум устремилась к следующей гриве. Задохнувшись от бега, от волнения, выбралась на нее. Покоса и студентов опять нигде не увидела. Тогда, теряя самообладание, стала кричать:

– Ребята-а-а! Девчата-а! Где вы?..

Кричала что есть мочи, а голос, казалось, затухал где-то рядом. И ни звука не доносилось в ответ. Только туча рыкала сильнее, надвигалась неотвратимо. И Дина опять бросилась опрометью – теперь направо. Вскоре попала в какой-то лог, где трава оказалась скошенной. Обрадовалась, но ненадолго: сено здесь еще лежало в валках, и студентов, конечно, не было. Может, не направо, а налево следовало бежать? Она повернула в противоположную сторону. Наткнулась на сырую, непролазную согру. Такие сплошные заросли тальника ей раньше не попадались на глаза. Стало ясно: заблудилась. От ливня, от грозы уже никак теперь не спастись. И вообще, пожалуй, не выбраться самой, если не выручат товарищи. Она обессиленно опустилась на землю, заплакала навзрыд. Потом вскочила, снова стала кричать, звать на помощь.

Студенты, однако, не могли услышать ее: к тому времени они уже уехали с покоса. Когда туча угрожающе потемнела, двинулась от тайги в степь, они завершали стог. Класть новый не имело смысла: все равно дождь прихватил бы в самом зачине. К тому же на дороге показалась машина – приехал за студентами Степан. Председательница велела ехать в село, там приготовлен ужин.