Текст книги "Перед уходом (сборник)"

Автор книги: Николай Студеникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

«Скажут еще, что унесла чего», – с тоской подумала старуха, глядя на вешалку с плащами и пиджаками. Здесь же сияло и зеркало – длинное, в рост человека. Потом старуха вдруг вспомнила про бутылку, которую выпросила вчера у хозяина квартиры, и поспешно раскрыла чемодан. Крик в кухне оборвался. В переднюю выглянул небритый парень, и старухе без слов стало ясно, за кем победа.

– Ты уже здесь, мать? – виновато спросил он. – А я тебя потерял. Ты погоди, я скоро!

Под вешалкой, на пестром половичке, стояла обувь хозяев: пара мужских полуботинок и много-много пар женских туфель – черных, коричневых, красных, белых, на низких и на высоких каблуках, с пятками и без пяток. «И живут богато, – решила старуха, без зависти глядя на этот парад. – А ладу тоже нету». Вспомнила свою невестку – то-то она, наверное, диву дается: и куда это бабку черти унесли? – вынула из чемодана пустую бутылку и поставила ее рядом с теми туфлями, что поплоше, под сень плащей и пиджаков.

Неслышно, в одних носках, пришлепал парень. Он успел надеть отглаженные брюки и майку без рукавов. «Шелковая», – отметила про себя старуха. Парень обеими руками потер лицо, обросшее за ночь темной щетиной, и, не глядя вниз, сунул ноги в черные полуботинки без шнурков.

– Пошли, мать, – сказал он и снял с вешалки пушистый, в крупную серую клетку, пиджак.

Дверь квартиры мягко и как бы с удовольствием захлопнулась за ними. Оказалось, что стеклянный глаз на ней снаружи куда больше, чем изнутри. Парень, заметно нервничая, давил на кнопки лифта, но голубые узкие дверцы его раздвигаться не желали. Не слышно было и гула моторов.

– Рано еще, пошли пёхом!

По пролетам бесконечной лестницы старуха спускалась осторожно – шла по стеночке, пачкая известью рукав пиджака. Ее пугала та немыслимая высота, на которую ее вознес случай, и она старалась не заглядывать через перила вниз. Старуха запыхалась с непривычки. Парень, шедший впереди, часто останавливался и, глядя на нее снизу вверх, поторапливал ее взглядом. Она, виновато помаргивая, глядела на него, но спускаться быстрее не могла: и так из-под ног выскальзывали ступени.

Но потом лестница все-таки кончилась – все, все на свете имеет конец! У синих почтовых ящиков старуха столкнулась с девушкой-почтальоншей, которую и видно-то не было из-за серого снопа газет. Они улыбнулись друг другу. Парень под руку вывел старуху из подъезда, придержал могучую дверь. Старуха зажмурилась: яркое летнее утро ослепило ее. Вокруг, словно в роще, неистовствовали птицы.

Молодой дворник поливал дворовую зелень. Струя воды, блистая на солнце, словно драгоценность, била из шланга. На мокром асфальте валялись метлы и совки. Старуха с осторожностью переступила через них и оглянулась.

– Студенту привет! – сказал парень дворнику.

Из шланга, в местах сращений, били тонкие струйки. Капли воды дрожали на молодой листве. Веяло приятной прохладой. Будущий денек обещал быть жарким и душным.

– Наше – вам, – с веселой готовностью обернулся дворник. – С кисточкой. Почтение классу-гегемону! Родственница из провинции? – заметив старуху, спросил он.

– Вроде того, – буркнул парень и сжал у горла лацканы пиджака. – Все мы друг другу родственники!

– По Адаму и Еве?

Дворник-студент поддернул свои потертые, видавшие виды вельветовые штаны и, поглядев на пятиэтажный дом, стоявший в глубине двора, понимающе улыбнулся. На фронтоне этого дома, во всю его длину, составленные из огромных фанерных букв, краснели слова: «Человек человеку – друг, товарищ и брат». И странно было видеть огромную, угловатую запятую.

Тем временем из подъезда, неся изрядно похудевшую сумку на животе, выбралась молоденькая почтальонша с косичками, как у школьницы. Она искоса, перебирая письма, взглянула на старуху и снова улыбнулась ей углом рта. Опять молча, а каблучки ее – тук-тук-тук. А старуху удивило то, что газеты и письма в Москве разносят в такую рань.

– А кто ж тебя будит по утрам? – спросил парень у дворника. – Будильник или, может, какая-нибудь бабенка?

– Нет, я сам. Да я еще и не ложился.

– Да ну!

– Ага. Один встал рано, и его укусила лошадь! Марк Твен написал. Днем отосплюсь!

– А учиться когда?

– С первого сентября.

– Ладно, давай старайся. Может, в начальство большое выбьешься, на «Чайке» кататься будешь, прямо на красный свет, со свистом, по осевой… Пошли, мать, пошли! – обернулся он и поманил старуху.

Она послушно засеменила за ним следом.

– А я и на «Жигули» согласен! – весело крикнул дворник им вслед. – Я скромный!

Он направил струю круто вверх и отскочил. Вода тяжело шлепнулась об асфальт и рассыпалась на мелкие брызги. Засияла, чтобы тут же погаснуть, бледная радуга.

Выйдя на улицу, которая была еще малолюдна, парень туда-сюда повертел головой, увидел на обочине зеленый мирный огонек такси и вздохнул с облегчением. Он подождал старуху, обнял ее за костистые плечи, от одного прикосновения к которым сжималось сердце, стряхнул с рукава известку и потеребил прореху на плече старухиного пиджака.

– Видала, какая выдра, мать? – виновато сказал он. – Я-то с утра тебя проводить хотел по твоим делам, на метро покатать… Красная площадь, Кремль. В отпуске ведь я – сегодня первый день! Поездили бы с тобой, посмотрели!

Шофер такси увлеченно решал кроссворд из субботней «Вечерней Москвы», подложив под газетку книгу. Он далеко не сразу повернул голову и посмотрел на подошедших. Парень сказал ему, открывая дверцу машины:

– Потом, потом дорешаешь, шеф! Вот, надо довезти человека. Садись, мать!

Старуха, едва слышно охая, неуклюже влезла в машину и села так, чтобы не прикасаться к спинке сиденья. Шофер отложил газету с недоразгаданным кроссвордом. Парень поставил рядом со старухой чемодан.

– Стекло опусти, – сказал он. – А то душно станет. Нет, погоди, дай я! – и с силой закрутил ручку.

– Куда путь держим? – спросил шофер.

Парень скороговоркой назвал место.

– Прости, мать, – сказал он, торопливо роясь в карманах пиджака. – На вот тебе, – он протянул старухе синюю бумажку. – Доедешь, подожди там, пока откроется. Они, наверное, с девяти. Там тебе все сделают… А я… Сама видела, какая выдра!

Через заднее стекло, повернув голову, старуха увидела, как парень, понурившись, зашагал обратно в свой двор. Он торопливо и недовольно размахивал руками. Воротник пиджака он поднял, и поэтому казалось, что он зябнет. Это в жару-то! И старуха пожалела его. «Ох, не ту я бутылку поставила! – всполошилась она. – Его-то без этикетки была, а я ту, липкую… Ну, как она его снова бранить станет?»

Машина тем временем тронулась. Зацокал счетчик.

– Сын? – не оборачиваясь, спросил шофер и, ловко прикуривая одной рукой, загремел спичками.

Старуха не ответила ему. Она подумала о том, что Колька Суханкин так ловко прикурить за рулем, конечно, не сумеет. Скорость и плавность движения ошеломили ее. Никогда еще она не ездила вот так быстро, даже вчера на милицейском мотоцикле, а скорость ночного такси, вероятно, гасила темнота. А теперь, когда мимо, отставая, проносилась другая машина, старуха в испуге отодвигалась подальше, на середину сиденья, и втягивала голову в плечи. Ей казалось, что дверца машины может раствориться на полном ходу и тогда…

Из саней вывалишься, и то сколько времени потом лежишь лицом вверх на больничной койке, а в ее возрасте, как говорят, кости вообще не срастутся…

– Да, дети пошли, – рассуждал тем временем шофер, чадя папироской. – Деточки! Мать родную из дома выпроваживает. В шестом часу утра. Хватит, мол, нагостилась, пора и честь знать! «Выдра». А что выдра, если ты сам – телок? И баба-то его небось дома сидит, жиры копит. Знаю я таких, навидался! Что, бабка, работает сноха твоя – нет?

– Нет, – тихо ответила мнимая свекровь, желая угодить шоферу. – Ты потише ездий…

– Ничего, – беспечно отозвался тот. – Не трусь. Доставлю в лучшем виде! У меня первая жена – тоже с форсом была баба. И мать ей моя не такая, и сестра не такая… А сама-то в одном платьишке пришла, пожрать путем сготовить не умела! Ну, поглядел я на нее, поглядел… «Катись, – говорю, – дорогуша, откудова пришла!» Вот и вся любовь. Хорошо, прописать не успел… Тут бабка, выбирать не приходится. Раз на шею села, значит – все! Амба, руби концы. А твой-то сынок – здоровый, я гляжу, а без гармошки. Телок, сразу видно: телок безрогий! Уж я-то бы дал ей дрозда…

Уносились назад дома, деревья, мосты и далекая вода под ними, перекрестки и милиционеры с полосатыми жезлами в руках. Окутанные вонючим дымом, пыхтели грузовики. Как пыльные ягоды, сияли светофоры. Из кузова с брезентовым верхом, напомнив старухе далекую войну, выглянул солдатик в большой фуражке – совсем молоденький, почти дитя. Такие же вот, только в пилотках, с серыми скатками через плечо, шли в составе нескончаемых маршевых рот мимо ее пепелища в сорок третьем. Он указал на старуху пальцем и засмеялся. Мол, гляньте, братцы, какой там пассажир…

Миновали благообразный памятник, и машина, притормозив, завернула на тихую улочку. На углу, под вывеской «Ткани», метался вспотевший гражданин преклонных лет и солидной наружности. Размахивая соломенной шляпой, он то подбегал к женщине помоложе себя, которая томилась у огромного, пузатого и перетянутого, как генерал, ремнями рыжего кожаного чемодана, то безрассудно выскакивал на мостовую, рискуя угодить под колеса.

– Такси, такси! – тонко закричал он и даже попытался свистнуть. Ничего из этого, разумеется, не вышло, и он с детским недоумением и обидой поглядел на свои пальцы, которые только что без успеха совал в рот. – Такси-и!..

Вняв его воплю, шофер погасил скорость и прижал машину к тротуару. Шины шаркнули о побеленный бордюр.

– Куда вам? – высокомерно спросил он, когда мужчина со шляпой, тяжко пыхтя, подбежал поближе и наклонил к опущенному стеклу свое потное, измученное лицо.

– Курский вокзал, товарищ, – заискивающе забормотал мужчина и обмахнулся шляпой, словно веером. – Понимаете, товарищ, мы опаздываем – поезд! Если вам по пути…

– Ладно, – помедлив, согласился шофер.

– Маня, Маня! – радостно завопил мужчина и, насунув на голову шляпу, которая вмиг сделала его похожим на огородное пугало, рысцою затрусил к женщине и чемодану. – Товарищ согласен! Ну, скорей же, Маня!..

Шофер выключил счетчик и сказал:

– Все, бабка, приехали. Вон ту улицу перейдешь, и все дела. Как рассчитываться будем, – он оглянулся и потер указательным пальцем о большой, – по счетчику или по-хорошему?

Старуха поспешила протянуть ему пятирублевку, которую всю дорогу мяла в пальцах, и вытерла ладонь о юбку. Синяя бумажка была влажной от пота. Шофер поморщился.

– Хватит? – заметно волнуясь, осведомилась старуха.

– Если по-хорошему, то… – медленно, с ленцою ответствовал ей шофер. – А если по счетчику…

– По-хорошему, сынок, по-хорошему, – поспешила сказать старуха. – Господь тебе счастья даст.

– Он даст!

Шофер сразу повеселел и выскочил из машины. Раз, два, три! Крышка багажника со стуком подскочила вверх. Мужчина в соломенной шляпе, обливаясь потом и лепеча слова благодарности, подтащил к нему огромный чемодан. Старуха вылезла из машины и едва не упала – подломились затекшие ноги. Шофер и тут не растерялся – любезно поддержал ее за локоток и вывел на тротуар. Рядом он поставил ее чемоданчик.

– Улицу, значит, перейдешь и – на месте, – доверительно сказал он. Глаза его добродушно сияли. – А сын у тебя – телок! Так и передай ему!

– Товарищ! – нервно прокричал мужчина в шляпе. – Мы же можем опоздать, товарищ! У нас поезд, билеты… Маня, да садись же! Ах, какая ты! Товарищ, я вас очень…

– Спать меньше надо! С молодой-то. Тогда и курорты станут не нужны… – шепнул шофер и весело, как своей, как сообщнице, подмигнул старухе: – Будь здорова!

«Может, назад отдаст?» – глядя ему вслед, в спину, с безумной надеждой подумала старуха. Пяти рублей ей было очень жалко. Шофер Суханкин, когда она выбралась из кабины его грузовичка и побрела к станции, вдруг окликнул ее, догнал, длинно выругался и сунул новенькую, хрустящую трешку ей обратно. А сейчас чмокнули дверцы, машина снова шаркнула шиной по белому бордюру и умчалась. «Нет, не отдал», – проводив ее глазами, вздохнула старуха.

Да и надеяться было смешно. Старуха осталась возле забора, которым был широко огорожен памятник на высоком пьедестале. Каменный человек в вольной позе, закинув ногу за ногу, сидел в каменном же кресле с подлокотниками. Вокруг него, с трех сторон, покоем, стояли скамейки, чтобы и другие люди, живые, могли на них посидеть. Старуха двинулась туда, вспугнув по дороге стаю жирных, раскормленных голубей, которые хлопотливо пили из маленькой лужи на асфальте. В лужице отражался ослепительно голубой осколок неба.

«Тоже поливали… или роса?» – подумала старуха, с оглядкой присаживаясь на сырую скамью. Прямо перед собой она увидела огромную белую церковь с зеленым куполом, увенчанным маленьким темным крестом. К боку церкви приткнулся неопрятный бульдозер. Весь в присохших комьях земли, хищно поблескивал косой его нож. «Снесут…» – предположила старуха.

Она поняла, что хочет есть, и загремела крышкой чемодана. Непуганые, бесстрашные голуби, толстые, словно куры у хорошей хозяйки, обступили ее ноги, порхали вокруг. Старуха, бормоча ласково: «Гули-гули-гули!..» – крошила им все, что ела сама: немножко успевшего за ночь зачерстветь хлеба, немножко ноздреватого сыра, похожего на оконную замазку, и весь яичный желток. Желтков старуха не ела даже на пасху – считала почему-то, что нельзя, грех. Все время ей чудился неродившийся цыпленок – желтенький, мокрый, жалкий. А белок – ничего, ела.

Подкрепившись всухомятку, старуха задремала под мирное голубиное воркованье. Из ее разжавшегося кулака на асфальт потихоньку сыпались осколки белой яичной скорлупы. Сизые голуби-дикари теснились рядом, подбирая последние крошки.

– У-у! – совсем рядом истошно завопил кто-то. – Ой, не надо, не надо! Горько, невкусно! Ой, боюсь!

Старуха всполошилась спросонок, затрясла головой. Вспугнутые, как и она, криком голуби с шумом опускались на асфальт у самых дальних скамей. У памятника, в его косой нелепой тени, стоял мальчишка лет четырех и оглушительно орал, широко распахнув розовый ротик. Он топал толстенькой ножкой, красиво обтянутой белыми парадными колготками, тряс русой, кудрявой, постриженной, как у девочки, головой и, заходясь в крике, указывал на старуху пальцем:

– Баба-яга, не ешь меня! Горько, невкусно!

Над ним заботливо склонилась пожилая уж, но еще видная из себя женщина в цветастых штанах, широких книзу и узких в бедре, и такой же яркой блузке навыпуск. Огромным носовым платком она пыталась вытереть орущему мальчику глаза и нос, но он не давался. Он продолжал тыкать в старуху пальчиком, орать и топать. У края лужицы, которая на глазах становилась меньше, лежал на боку большой зеленый автомобиль, сделанный из пластмассы. Из его кузова выпало ведерко, совочек, как у того дворника-студента, только поменьше и тоже пластмассовый, а не железный, и тупой широкий красный меч в ножнах с узорами.

Пожилая дама из-под руки уничтожающе посмотрела на старуху. Высокая, замысловатая башня ее прически осуждающе колебалась. Старуха, не сообразив толком, в чем дело, суетливо вскочила, обеими руками отряхнула влажный зад юбки и схватилась за ручку чемодана. Она бежала прочь. Без оглядки.

– Баба-яга! – неслось ей вслед. – Уй, боюсь!..

– Да что ты, Андрейка? Какая же это баба-яга? Не бойся, я пошутила. Это обыкновенная, неопрятная старушка. Она не станет тебя кушать. У нее и зубов нет. Не станет, если ты всегда будешь слушаться свою бабушку и сейчас же перестанешь плакать. У тебя же есть меч, в конце концов. Ты ведь храбрый мальчик, Андрейка. Воин! Что тебе какая-то старуха? Ты ее можешь… победить!

Со страху старуху занесло на пустынную, тщательно подметенную улицу. Никто не попадался ей навстречу. Почти над каждым домом, косо повешенные, лениво колыхались большие, как простыни, пестрые чужие флаги. Один дом отбежал назад, будто чего-то застеснявшись, и, дойдя до него, старуха увидела женщину в хорошем платье, которая, широко размахивая кистью, мазала клеем старые афиши, наклеенные на стенд. Новые афиши, свернутые в тугие трубы, помещались в чистом цинковом ведре, с которым хоть сразу за водой к колодцу. Эта женщина стояла спиной к старухе, однако по каким-то неуловимым признакам та угадала в ней свою, деревенскую, и смело подошла к ней.

– Ай, не знаю я, ничего не знаю, – ответила женщина, повернув к старухе свое скуластенькое загорелое лицо с шелушащимся носом. – Краснооктябрьский район, Горьковская область знаю, больше ничего не знаю. Прописка временный у меня. Сестра двадцать лет Москве живет, все знает!

Но ее сестры, прожившей в столице два десятка лет и знающей все, поблизости, увы, не оказалось. Вчерашние блуждания грозили повториться сегодня. Это было страшно. Беспомощная слеза выкатилась из уголка старухиного глаза и быстро заскользила вниз, оставляя на морщинистой, как печеное яблоко, щеке старухи извилистую влажную дорожку – след. Расклейщица афиш виновато улыбнулась и развела сильными руками. С кисти на асфальт капнул клей.

– Не надо, – ласково сказала расклейщица. – Не плачь, старый! Другой кого спроси…

Старуха сгорбилась устало и повернулась, чтобы уйти.

– Погоди, – окликнула ее расклейщица афиш.

Старуха остановилась, оглянулась. Расклейщица, подумав, выдернула из рулона несколько голубоватых листов «Фарфор Гжели» и протянула их старухе. Афиши, разворачиваясь, гремели, как жестяные, как старухин чемодан. Скулы расклейщицы порозовели от удовольствия.

– Бери себе, – предложила она. – Стенку дома повесишь. Красиво будет. Во! – и, будто мальчишка-школьник, показала старухе оттопыренный большой палец.

– Дай бог тебе здоровья, – шепнула старуха, осторожно принимая гремящий рулон.

Расклейщица афиш стояла перед ней, широко расставив загорелые, короткие, крепкие и чуть кривоватые ноги, и дружелюбно улыбалась. Глядя на ее узкие, да еще и прищуренные глаза, старуха подумала, что на белом свете много добрых людей, и заметно повеселела. Они распрощались, церемонно пожав друг дружке руки, словно министры на приеме.

Чтобы красивые афиши поместились в чемодан, их пришлось свернуть вчетверо, что старуха с большим тщанием и сделала, присев и поставив раскрытый чемодан на колено. Бумага хорошая, толстая, аж лоснится, ее можно вместо скатерти на стол, а можно и на стену – вместо ковра или прикрыть пятно. Потом она двинулась дальше. И вдруг, перед самым ее носом, открылась огромная, могучая, как в церкви, дверь. Из двери, на мгновение закрыв собою весь мир, вышел огромный и высоченный человек в голубом, в рубчик, костюме. Столь больших и высоких людей старуха и не видела никогда.

– Извиняюсь, – вымолвила она, набравшись храбрости и глядя на широкий конец цветастого галстука, который мерно покачивался перед самыми ее глазами. – Извиняюсь, где тут памятник находится – мне там улицу перейти?

– What do you want? – глубоким басом пророкотали откуда-то сверху. – I don't understand!

Старуха отступила на шаг и подняла голову. Она едва не упала. «Свят, свят, свят, – пронеслось у нее в мозгу. – Поль Робсон!» И правда, высоченный человек был черен как смоль. Он весело ухмылялся и вращал синеватыми белками. Длинный галстук, как маятник, продолжал качаться на его шее. Маленькие пуговички на его медово-желтой рубахе то появлялись, то снова прятались за галстуком – будто стеснялись.

– Are you traveler? – Черный человек снова сказал непонятное, показал на старухин чемодан и захохотал, тряся розовыми ладонями.

«И что? Обыкновенный негр, – разглядывая его, сообразила старуха. – Учиться приехал! Ничего особенного нету…» И, подумав так, она успокоилась. Но все-таки они не могли понять друг друга. Разгорячась, огромный негр присел перед старухой на корточки, изящно поддернув брюки, и пальцем стал что-то рисовать на сером шершавом асфальте.

– Ньет? – спрашивал он, вскидывая на старуху свои огромные глазищи. – Да?

– Памятник, – твердила свое старуха. – Ну, па-мят-ник! Человек сидит, нога на ногу!

– Шеловек? – косился негр. – A man, idea!

Вдруг он вскочил и пересек улицу в три огромных прыжка. Мелькнули его голубые штаны и большущие коричневые ботинки. Они сияли, будто облитые жидким стеклом. Старуха подняла голову и увидела свое спасение, которое неспешно, в некоей задумчивости шагало по противоположному тротуару. Это был обыкновенный человек в темных очках. Он лениво помахивал старым портфелем. «Они все тут с портфелями – ученые», – подумала старуха с надеждой.

– Excuse me, please! – радостно гаркнул негр и замахал руками, как мельница.

Старуха опустила веки и покачнулась. Голубое, черное и желтое мелькало и перед закрытыми глазами. Старуха привалилась плечом к шершавой стене. Человек с портфелем, медленно подбирая слова, объяснялся с негром по-английски. Они перешли улицу, направляясь к старухе.

– Что вы, простите, ищете? – спросил человек и, перехватив портфель локтем, поправил очки.

– А памятник… – пролепетала старуха.

Человек удивился:

– Памятник? Уж не Пушкину ли? В Москве много памятников! Да и зачем он, собственно, вам?..

Старуха принялась объяснять. В который раз прозвучало слово, похожее и на «утицу» и на «Устинью». Человек понял наконец, что ей нужно. Он повернулся к негру и что-то сказал ему, запинаясь. Негр весело оскалился, кивнул обоим и ушагал, размахивая огромными, как грабли, руками.

– Ну что ж, я вас провожу… если позволите, – сказал человек в темных очках и вежливо тронул старуху за руку. – Это действительно недалеко отсюда. Но подъехать нам, кажется, не на чем, – огляделся он. – Сто седьмой? Но он здесь в обратную сторону, на Кутузовский, к гостинице «Украина»… А зачем вам, собственно, это грозное министерство? Впрочем, что это я? – Человек снял очки и улыбнулся. – Не за песнями же вы в Москву. Не за песнями… – задумавшись, повторил он. – Кстати, позвольте-ка ваш… сундучок!

– Дак он легкий совсем, – смущенно и благодарно прошептала старуха и украдкой одернула юбку сзади.

– Это все равно, – сказал человек и все-таки отобрал у нее чемодан. – А теперь рассказывайте.

– Дак… – начала старуха свою повесть.

«Наследование осуществляется по закону и по завещанию…» – подумал ее спутник, смутно припомнив читанное когда-то. И вот сквозь сбивчивый и бессвязный лепет об оставшемся после гибели сына доме начала вдруг проглядывать простая и суровая история жизни человека, которого скупо наделили счастьем, щедро – горем и полной мерою – работой, работой, работой, сделавшейся главным содержанием жизни и ее смыслом.

«Кажется, Хемингуэй сказал: «Человек один не может». За это он получил Нобелевскую премию и славу. По всему миру, повинуясь моде, возбуждая здоровую зависть в сильной половине рода человеческого, а в прекрасной – неясные мечтания, разбежались миллионы портретов его холеной, красиво постриженной бороды и шерстяного свитера грубой вязки. А мы восхищаемся: ах, как хорошо сказано! Ах, как верно!

Однако и мы, мы все – общество, все человечество, если говорить в излюбленных газетными политическими обозревателями глобальных масштабах, – мы не можем без отдельного человека. Обратная связь. Известно же, что миллион без копейки – не миллион. Герои и чиновники, гении и тупицы, бессребреники и сукины дети, которых не на парашютах же забрасывают к нам с неопознанных самолетов…

Смысл жизни, вечные, жгучие вопросы, роль интеллигенции – ах как я ненавижу это безразмерное, это резиновое слово: Лоханкин, Васисуалий Лоханкин! – будущее, Россия, мир, Федор Михайлович Достоевский…

А как все просто! Как все, оказывается, просто: надо делать жизнь лучше – вот вам смысл и цель. Да, делать жизнь лучше, кто бы ни убеждал нас, ни нашептывал, что и без того она сейчас уже достаточно хороша, что улучшать ее – не наше дело. Для кого-то она, может, и вправду хороша, а для кого-то…

Стремление к лучшему – непрерывное усилие. Трудно двигать мир. Но если не я, не ты, не он, не они, не мы – мы все, жители земли? «Остановка запрещена!» – над миром, как над этим перекрестком, висит знак предупреждения. Но простым штрафом отделаться нельзя будет. Расплата…»

– Остановка запрещена, – задумчиво пробормотал очкастый.

– А? – поспешая за ним, переспросила старуха.

Он пояснил:

– Знак такой! – И вздохнул: – Для автомобилей.

«Свою машину приобрести думает, – решила старуха. – Или купил уж, а ездить боится: движение-то тут какое, а он – в очках! Враз собьют, и оглянуться не успеешь. Потом – койка в больнице. А убытки?! Машина – она, ох, дорого стоит! Какой ум надо иметь, чтоб эти тыщи заработать…»

Поводырь рванул ее за рукав:

– Осторожнее! А теперь не мешкайте: зеленый свет!

Они перешли широкую улицу перед самыми фарами дрожащих от нетерпения автомобилей и прошли мимо школы, в которой, как то явствовало из объявления на ее дверях, «Преподавание ряда предметов ведется на испанском языке».

Миновали дом-кубик со стеклянными стенами. За стеклами сидели и ели люди, к окну раздачи тянулась очередь.

– Вот мы и у цели, – сказал старухин поводырь.

Перешли еще одну улицу, потише. На окнах внушительного углового здания красовались прекрасно выкованные решетки. Белели казенные занавески, насаженные на блестящие металлические прутья. В парадный подъезд, сразу подавивший их своим мрачным великолепием, их, конечно, не впустили. Мужчина, похожий на отставного борца-тяжеловеса, не дожидаясь вопросов и не тратя даром слов, молча указал им на ряд черных автомобилей. Там, где этот ряд кончался, должна была находиться, как сообразил старухин поводырь, вторая дверь, непарадная.

– Хм! Может быть, вам следовало сначала написать заявление? – спросил у старухи ее провожатый и сам понял, что с этим вопросом он несколько запоздал. – Изложить ваши обстоятельства письменно, так сказать? Отлить в скрижали? Я бы в меру сил постарался вам помочь…

– Дак ить пришли уж, – резонно возразила ему старуха.

В предбаннике, который находился сразу за непарадной дверью, было прохладно и безлюдно. Ищущий взор старухина поводыря натолкнулся на табличку «Стол справок». Кажется, это было именно то, что нужно. «Дайте мне справку, что мне нужна справка…» Провожатый усадил старуху на жесткий деревянный диван, который напомнил ей вчерашние вокзалы, и нерешительно толкнулся в эту дверь. Старуха послушно села, ссутулилась и опустила руки меж широко расставленных колен.

Собственно говоря, столов в «Столе справок» было два. За одним не просто сидела, но восседала дородная женщина со строгим лицом, похожим на лицо с плаката военной поры «Родина-мать зовет!». На краешке второго примостился не старый еще мужчина, похожий, как близнец, на своих предыдущих коллег. Оба они уставились на вошедшего и разом замолчали.

– Простите… кхм… – просипел старухин поводырь, с досадой чувствуя, что лишился голоса и сильно краснеет, что всегда случалось с ним в присутственных местах, и суетливо выглянул за дверь: – Бабушка, вы слышите? Идите-ка сюда!

Не успев переступить через грозный порог, старуха беззвучно заплакала и прикрыла лицо рукавом пиджака. Брови у чиновной женщины поползли вверх. Ее ражий собеседник сполз со столешницы, поправил галстук и отступил к окну. Забулькала вода, которую он наливал в стакан из графина. Старуха приняла стакан в обе руки и, вздрагивая всем своим худеньким телом, выпила все до дна. Женщина обняла ее за плечи, усадила и сама села рядом. Послышался ласковый, успокаивающий шепот, в котором было что-то профессиональное, как подумал провожатый.

– Вот, – сказал он. – Ее багаж…

Чемодан запел, как порожний бельевой бак.

– Я могу… быть свободным? – спросил поводырь, чувствуя себя лишним здесь и почему-то виноватым.

Женщина молча кивнула ему в ответ и указала глазами на двери. Он вышел вон. Утирая пот со лба, выбрался на улицу и с облегчением, за которое тут же себя выбранил, ибо остро осознал его унизительность.

На улице уже стало жарко. Пожилой шофер, сидя за рулем ближайшей черной машины, которая солидно поблескивала всеми своими никелированными частями и похожа была на новый лакированный башмак, читал толстенную книгу. Непрочитанных страниц в ней оставалось совсем немного.

«А что он будет делать, чем займется, когда дочитает ее до конца? – подумал старухин поводырь. – Есть ли у него другая книга в запасе, какой-нибудь том второй?.. Стоят, весь день они тут стоят… А такси по городу днем с огнем не сыщешь… Нет, как же это я? – вдруг всполошился он. – Толком не выслушал, не расспросил. Адреса не записал. Может, ей помощь требуется? Не от закона, а простая, человеческая? Здесь и сейчас? Сундук у нее смешной… А если б не в десяти минутах ходьбы? Если бы в полутора часах езды, да еще с пересадкой? А если бы у меня как раз в эти часы нашлось неотложное дело, которое сегодня кажется неимоверно важным, а завтра заведомо окажется пустяком? А если бы… Ну, не я, так кто-нибудь другой, – поспешил он успокоить сам себя и оглянулся на мрачный дом с решетками, цитадель справедливости. – Уж тут-то ей помогут… Тут-то должны помочь!»

Успокоившись, отставной старухин поводырь надел очки, взмахнул портфелем и бодрым шагом отправился по своим делам. А дел у него, как и у всякого столичного жителя, было в тот день великое множество.