Текст книги "Перед уходом (сборник)"

Автор книги: Николай Студеникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

5

…Разбудила Наташу напряженная, наэлектризованная, будто перед грозой, тишина. Именно в такой тиши скисает молоко, а больные-сердечники вытряхивают в трясущуюся ладонь крупинку нитроглицерина. Наташа открыла глаза и вслушалась. Мужской голос тихо, но ужасно напористо проговорил за окошком:

– Подними. Надо выяснить одно дело.

«Кто там? Что стряслось?» Наташа второпях натянула платье и, босая, простоволосая, трепеща от недобрых предчувствий и едва не наступив на Витькину ногу в сбившемся черном носке, через кухню, сенцы, мимо темного пахучего закутка, где астматиком пыхтел поросенок, выскочила на крыльцо. Ее ослепило солнце, пришлось зажмуриться, перед глазами поплыли радужные круги.

На веревке, натянутой вдоль забора, сохли Андрейкины пеленки; в цинковом корыте бесшумно лопались перламутровые мыльные пузыри. У окна, в дырявой тени большого дерева, где высоко тянули головы чахлые желтенькие «золотые шары», в жаркой форменной фуражке с полыхающим алым околышем и позолоченной кокардой – гербом страны, переминался Иван Поликарпович, участковый. Антрацитно сияли его ботиночки, маленькие, как у подростка. Участковый тихо требовал, упираясь в мать глазами:

– Разбуди его. Кто это днем спит? Поговорить надо. Ведь не пьяный же он, нет?

– Что ты? Господь с тобой! – шепотом уверяла его мать. – Да рази б я допустила?.. Да что случилось-то? – заметно волнуясь, спросила она. – Набедокурил? Айнцвая отлупил, что ль? Матери-то родной скажи!

– Айнцвая? Серегу? Э, нет, не спеши! Тут похитрей история получилась. С применением технических средств, – вздохнул Иван Поликарпович и, обнажив голову с сырыми от пота серыми волосами, помахал фуражкой, как веером.

Наташа торопливо одернула платье.

– Разбуди, – покосилась на нее мать, но Витька, всклокоченный и недовольный, сам показался за спиной сестры:

– Ну, чего, граждане, зудите, чего делите? – Он зевнул, потянулся до хруста в костях и потер глаза кулаками. – Здорово, Иван Поликарпыч! Как жизнь молодая?

– Помаленьку, Витя, спасибо, ничего. А вот врачи после обеда спать запрещают. Не слыхал? Холестерин, говорят, а потом и того – склероз. Учти!

– Учту, – пообещал Витька и, почесывая широкую спину, побрел туда, где они с Наташей, соблюдая все обряды, зарыли когда-то половинку бублика – дар Мани-чепурной.

Паслен там буйно рос и сейчас. Наташа вспомнила, что в детстве они жадно поедали черные ягодки, и покосилась на гостя, засмущавшись. А тот терпеливо и безмолвно подождал, пока вернется Витька, пока он напьется, высоко подняв ведро и расплескивая воду себе на грудь с треугольничком загорелой кожи, и лишь тогда осведомился, таинственно понизив голос:

– Чем открывал-то?

Мать и Наташа непонимающе переглянулись. Тревога овладела обеими. Власть к добру сама на дом не приходит. Что он натворил минувшей ночью, их сын и брат?

– Подручными средствами, – Витька-то сразу догадался, о чем речь. – Знаешь, Иван Поликарпыч, как в армии: есть штатные средства, за них ротный старшина ответ несет, бережет казенное имущество пуще глаза, а есть подручные: что на дороге подобрал, то и годится, спасибо за смекалку, валяй и дальше так. Подручными, Иван Поликарпыч! Штатных-то не было при себе…

– Знаю, – ответил участковый. – Знаю. Я в армии, Витя, тоже, было дело, немножко послужил. Семь годков! Как раз в звании старшины домой вернулся. Два ранения имею. Так поверишь или след показать? Через Днепр, между прочим, на подручных переправлялся, когда Киев, мать городов русских, у немцев назад брали. Штатных не было, Витя, при себе.

Витька опустил лохматую голову:

– Не обижайся, Поликарпыч! К слову пришлось.

– Да хоть ты сам, идол деревянный, скажи, чего натворил вчера? – запричитала мать, едва не плача, и кулаком ударила Витьку по спине. Потом, осененная внезапной догадкой, замерла: – Неужели Пал Николаич… его рука?

Предположение, конечно, нелепое, но… кто его знает? При отношениях, которые сложились у Витьки с тестем…

– Ладно, погоди шуметь, – жестом остановил мать участковый. – А зря ты, Витя, тратил силу и смекалку. Сегодня утром все окошко поменяли, вышел срок.

– И вешать не надо было, – сказал Витька.

– А указ? – напомнил участковый. – Указ от девятнадцатого июня прошлого года. Не знаком? – Он надел фуражку. – Пройдемся! Могу ознакомить.

– А что? – расхрабрился Витька. – Пошли!

Но мать схватила его за руку:

– Никуда ты не пойдешь!

– Тогда пускай в другом месте почитает, – неожиданно согласился участковый. – А еще лучше, если вы его всей семьей, вслух. С карандашиком. Оч-чень было бы полезно!

– Который насчет пьянства? – прозорливо предположила мать, отпуская Витькину руку.

– Вот-вот! А также насчет изготовления, хранения, сбыта и покупки. Арака, – участковый начал загибать пальцы, – чача, тутовая водка, самогон наш свекольно-сахарный…

– Тутовая? – подивился Витька. – Нет, тутовой не пробовал. Цуйку у молдаван пил, вина домашние – хоть залейся. Я в Одесском округе… А тутовая… нет, не довелось!

– Но Серегу не тронь! – Низкорослый участковый вдруг посуровел. – Он тоже оштрафован, с него хватит. Не веришь? Да вот хоть мать спроси.

– Оштрахован, – фыркнула мать. – Сравнил! Его на десятку, а меня – на сто рублей!

– Ага! Значит, и его? – Витька улыбнулся, застегнул сырую рубаху на груди, пригладил волосы. – Не знал, не знал… Я думал: вы ему – наоборот – заплатили!

Вчера вечером они с Тонькой долго гуляли по селу, выбирая проулки потемнее, – ждали, когда заснут Тонькины старики. Тонька висла у него на руке, шептала: «Купила телевизор им… себе на горюшко!» А когда очутились у клуба, окруженного, будто облаком, ревом по-плохому громкого оркестра, остановились у «Окна сатиры». Витька долго разглядывал толстую тетку, нарисованную в обнимку с граненой бутылью – подобие громадного чернильного пузырька. Даже спички зажигал, чтоб лучше видеть, но узнать родную мать в гуашевой тетке было трудновато.

Под карикатурой имелись стихи:

 
Я нагнала самогона
И собралась продавать,
Но милиции советской
Не положено зевать.
Меня за руку поймали,
На сто рублей оштрафовали.
 

Тоня осторожно тянула его за рукав: «Пойдем, Витенька, передачи кончились. Они легли уже, спят». – «Погоди, – ответил он. – Железочки никакой нет?» Тоня вытянула из волос шпильку. Отпереть замочек, на который заперты были створки «Окна сатиры», оказалось плевым, секундным делом. Витька ногтем поддел все четыре кнопки и свернул пересохший, недовольно гремящий лист в трубу. «Пошли, Витенька! Вдруг увидят?» – «Погоди! А запереть?» Ну, запереть «Окно» оказалось еще проще.

– Ты насчет своих ста рублей молчи, – сказал матери участковый. – Язык свой обвиняй, больше некого! Ты что начальнику райотдела сказала? Как это гнать самогон – не преступление? Законы пишут, чтоб их исполняли! Не убийство, конечно, но… Кончай ты с этой бабьей философией!

Витька развеселился, подмигнул матери:

– А что? Глядишь, доктором наук станет, в академию изберут. Мам, на «Чайку» возьмешь – шофером?

– А-а, иди ты!.. – отмахнулась мать.

– Значит, договорились насчет Сереги? А, шофер академика? – собираясь уйти, спросил участковый. Вот за этим-то он, собственно говоря, и являлся. Эта часть его многогранной деятельности официально именовалась «профилактикой правонарушений». – Когда домой думаешь?

– Ладно, договорились. Нужен он мне, барбос! А ведь в школу вместе ходили, в один класс, за одной партой почти… Когда домой, спрашиваешь? Не волнуйся – скоро. Вот же он, Иван Поликарпыч, дом-то мой, дедово строение! Назад жить скоро приеду. Назятевался, хватит, сыт по горло. Не возражаешь? А то я у них там… как этот… принц-консорт. Хреновая должность!

– А что мне возражать? По какой такой причине? Ты – человек вольный. Решил бросать королеву свою – бросай. Оформи все по закону. Приезжай, живи. Без работы не останешься. И у Тоньки должность хорошая, и сама она молодая!

Последние свои слова участковый сопроводил неописуемым, однако знакомым каждому жестом, должным изобразить не столько женский торс, сколько булаву или кеглю из кегельбана. Витька вылупил глаза, рот его приоткрылся… Вид у оторопевшего братца был до того забавный и потешный, что Наташа отвернулась, прикусив, чтобы не засмеяться, губу. И даже на лице у матери появилось какое-то подобие улыбки.

– Н-ну, Поликарпыч, – выдохнул наконец Витька. – Ну, жу-ук! Скажи, чего ты не знаешь? Ведь ты – нет, это надо же?! – в курсе всех окрестных дел. А, Наташ? Вроде Нюси!

Наташа молча кивнула. Смех уже был побежден.

– Куда ж деваться? Должность у меня такая, – скромненько ответил участковый. – Зарплату за это получаю. Был уполномоченный, стал инспектор… Так я на тебя надеюсь в смысле Сережки! – Погрозил пальцем: – Смотри у меня. Счастливо оставаться! – И, прикоснувшись к лакированному козырьку, маленький участковый, будто колобок, выкатился за калитку.

Мать проводила его долгим непонятным взглядом.

– А-а, да ну вас всех… – сказала она, порываясь уйти, но Витька преградил ей дорогу, раскинув руки крестом:

– Ты куда? Нет, ты погоди, постой минутку. Ругаешься весь день, слова поперек не даешь вставить, а я тебе, между прочим, подарочек приготовил.

– Дождешься от вас… подарков-то!

– Стой, счас.

И Витька, продолжая ухмыляться, из-за стрехи сарая вытащил измятую бумажную трубу. С нее клочьями свисала сырая паутина, которую, как брат и сестра считали в детстве, хорошо накладывать на свежий порез; изнутри посыпалась какая-то труха. С нежданным проворством мать вырвала бумагу из рук сына – даже развернуть не позволила. На ходу разрывая сухой, гремящий лист на части, подбежала к печке-времянке, на которой грелся большой цинковый бак с водой, и сунула обрывки в топку.

– Вить, – сказала Наташа, отвернувшись от всего этого, и голос ее задрожал. – Давай за маму долг отдадим, Вить. Капитанской Дочке, а? Поможем! Я бы и сама все отдала, да только у меня с собой таких денег нету.

Будто не с собой есть!

– А у меня… Постой! – Витька запустил руку в задний карман брюк и извлек оттуда скомканные бумажки, целую горсть, напомнив этим жестом Наташе ее ночного небритого спутника в жалком пиджачке. – На, держи. Сколько там? Считай. Да не увидит она, не робей. А не хватит если, так я у Тоньки возьму схожу. – Подмигнул: – Не откажет!

Денег в обрез, но хватило. Поспешно пересчитав их и разгладив, Наташа крикнула:

– Мам, я к Капитанской Дочке схожу! Посмотрите тут, если Андрейка проснется!

Мать поднялась с корточек, держась за поясницу, повернула к дочери пылающее лицо, кинула щепкой в нахального петушка-леггорна, который крутился рядом, что-то выискивая в серой золе, и ответила зло:

– Не ходи! Ни к дочке, ни к внучке! Сказано вчера было!

«Вот! Всегда она так, будто урядник какой», – с горечью подумала Наташа. Хотелось плакать. Витька, запустивший ладонь в нутро почтового ящика, который висел на калитке, решил вступиться за сестру:

– Ну, чего орешь весь день? Не с той ноги встала? И пускай сходит, не запрещай! А не хочешь, я сам за пацаном пригляжу. Не сбежит авось… Наташка за тебя долги раздать хочет, а ты глотку дерешь!

Мать, не оглядываясь, пробурчала:

– Иди! Ходите, где хотите, делайте, что знаете! – и с силой захлопнула чугунную дверцу топки.

6

Ну, вот! Будто она маленькая. Разрешили! Помыв ноги в старом, облупившемся тазу, где в ласковой, нагретой солнцем воде, которая совсем не похожа на ту, хлорированную, мертвую, что течет в городе из водопроводных труб, плавало белое куриное перо и зеленые, чуть тронутые по краям желтизной, сдутые ветром листья, обув тяжелые красноватые туфли на платформах, Наташа длинным движением выплеснула воду под высокие и тощие стебли «золотых шаров», наспех поправила волосы, глядясь, как в зеркало, в оконное стекло, и крикнула:

– Ну, я пошла!

– С неофициальным дружеским визитом? Валяй! – весело напутствовал ее Витька, который, усевшись на ступеньку крыльца, как раз зашуршал воскресным номером газеты «Сельская жизнь», а мать ничего не ответила.

Даже не обернулась. «И ладно, – с едкой обидой подумала Наташа за калиткой. – И – пожалуйста, и – на доброе здоровье. Нет, не останусь я тут, – думала она, шагая к дому, где жила старая учительница Марья Гавриловна. – Ни за какие коврижки, ни за что. Уж если мать родная клюет, то другие как будут? Шагу не дадут ступить. Эх, Андрейка, Андрейка!..»

Да, грудной сынишка связал Наташу по рукам и ногам. А ведь его могло и не быть. Сколько ночей без сна провела Наташа, решая, появится он на свет или нет – упадет, как виделось ей, в страшный окровавленный таз, так и не успев стать человеком. Отец-то его оказался подлецом. То есть это доктор Демидова, Екатерина Степановна, сказала про него так. Конечно, доктор не знала многого, а Наташа ни о чем рассказывать ей не стала. Да и как расскажешь-то? Особенно здесь, в этом кабинете. Хорошо еще, что суровая пожилая сестра с зычным голосом куда-то вышла.

А доктор – молодая еще, из-под круглой белоснежной накрахмаленной шапочки большие страдающе глаза, голубые, как васильки, – сказала Наташе: «Разве ребенок виноват в том, что его папа – безответственный тип, подлец? Не он выбирал себе родителей. Материнство – это счастье. Трудное, но женщины, которые его лишены, годами лечатся. И не всегда успешно. Го-да-ми, вы понимаете? Бальнеология, иногда – хирургия… У вас первая беременность, и я не советую вам прерывать ее, самым настоятельным образом не советую! Она может оказаться для вас и последней, а впереди у вас – жизнь…»

Доктор Екатерина Степановна убеждала Наташу так проникновенно, не может быть, чтоб только по обязанности. В тот день все и решилось: Наташа покинула кабинет врача без соответствующего направления. А ведь за ним-то и являлась, правду сказать. На коленях его вымаливать была готова. И отправилась она не в больницу, не во флигель при родильном доме, где за три дня сделали бы все, что нужно, а, немного погуляв по улицам под осенним мелким дождичком, похожим на холодные слезы, пошла домой – в общежитие завода имени Куйбышева.

И потом, конечно, были сомнения и слезы – ого, сколько сомнений и слез! Но предпринимать что-либо решительное было поздно. Сроки, дозволенные законом, миновали, а обращаться к подпольной абортмахерше Наташа побоялась, хоть подруга Катька где-то и раздобыла нужный телефончик. Ребенку во второй раз была дарована жизнь. Ох, и доставалось же его спасительнице, доктору Екатерине Степановне, – Наташа то благодарила ее пылко, то осыпала проклятиями и бранью. Вроде тетки Нюси. Правда, все это про себя, молча и заочно, и новых насекомых, каких-нибудь неомух, в память о ее немых проклятиях не возникло.

И вот, среди лютой зимы, родился сын – с криком и болью явился на свет, и на руку ему надели резиновую бирку с номером. Имя Наташа выбрала ему поздней. И еще одна обязанность, печальная, была у нее – найти сыну отчество. И стал он Викторовичем. По дяде. Ничего лучшего Наташа придумать не смогла. Андрейка, Звездочка, Андрей Викторович почему-то пять раз в день сосал грудь, довольно урчал, насыщаясь, исправно мочил и пачкал пеленки, засыпал, пищал, кряхтел – рос на глазах, и чужие неласковые тетки, вахтерши из заводского общежития, поили его кипяченой водичкой из бутылки с делениями…

«Ой! Налила? – на половине пути спохватилась, всполошилась вдруг Наташа. – Кажется, налила… Да. Из чайника. А мама? Догадается дать, если он заплачет? Сказала, что разучилась, отвыкла. Хоть назад поворачивай, честное слово!..» А тут еще стая гусей, неторопливо и совершенно самостоятельно пересекая улицу, преградила ей путь.

«Пш-ш!..» – будто велосипедная шина, проколотая колючкой или гвоздем, зашипел огромный воинственный гусак, предводитель, раскинув, чтоб показаться страшней, большие белые крылья, никак не меньше орлиных по размаху, и далеко вытягивая длинную, как шланг, шею.

– Ладно тебе, воин! Пошел-пошел! – прикрикнула на него Наташа, высматривая на земле хворостину потолще.

Прикрикнула храбро, грубо, властно, однако воспоминание о давнем, детском, знобком страхе перед большим пернатым вожаком коснулось сердца Наташи и заставило его сжаться. Но – только воспоминание. Самого страха теперь не было. Да. Все, все проходит. Ничего не вернуть.

«Пш-ш!..» – презрительно повторил гусь, сложил крылья и двинулся через улицу, неуклюже, как то и приличествует старому мореплавателю, переваливаясь на больших своих перепончатых неправдоподобных лапах.

«Ишь какой важный… толстый! И крылья метра два в размахе, как у орла, а не взлетит – куда ему? На забор разве что, да и то сомнительно – раскормился до невозможности. А осенью, когда первый снежок выпадет, и самого съедят». На какой-то миг Наташе показалось, что вокруг и вправду зима, стужа, снег и гусь замерз. Вот и лапы красные. Как руки у людей на морозе… Наташа тряхнула головой и через минуту, войдя в изрядно запущенный дворик, уже стучала в окошко, стекла в котором были давно не мыты и не отражали поэтому ничего.

– Марья Гавр…

Но не успела Наташа договорить, как ее перебил длинненький, тонкокостный мальчик в маечке и очках, выскочивший на крыльцо с паяльником в руке, с отверткой и какой-то проволокой, которая, упруго сворачиваясь в спираль, браслетом-змейкой обвилась вокруг узкого мальчишеского запястья.

– Чего стучите? Вот же звонок! – Для доказательства высокий мальчик нажал на черную пуговичку-кнопку, и в домике старой учительницы хрипло задребезжало. – А бабушки нет, – сообщил он. – Она в библиотеке сидит.

– В школьной? – Наташины ноздри уловили вкусный запах канифоли.

– Ага… А где ж еще?

Библиотека имелась еще и в новом клубе, вход с другой стороны. Но приезжий, гость, мог и не знать о ней.

– Спасибо, – сказала Наташа.

– А чему вы улыбаетесь? – самолюбиво спросил мальчик.

– Так…

Мальчик нахмурился:

– Что бабушке передать?

– Ничего, спасибо! Я сама к ней зайду.

«Бабушка… Она же бездетная, Капитанская Дочка! А у кого детей нет, у того и внуков не бывает. Родственник? Дальний какой-нибудь…» – предположила Наташа, проникая в вытоптанный школьный двор через пролом в унылом бесконечном заборе – пролом, который существовал всегда: и когда школа числилась еще семилеткой, и когда надстроили этаж и школа превратилась в среднюю, и когда с помпой ввели одиннадцатый класс, и когда, спустя недолгое время, без шума отменили его… «Ох, этот пролом-спаситель!» – оглядываясь, слабо улыбнулась Наташа. На миг она снова почувствовала себя запыхавшейся, растрепанной первоклассницей, опаздывающей к звонку. Почудилось, что вот он, грозный, дребезжит в тишине: З-з-з!..

Во сто крат громче, чем только что у Марьи Гавриловны в домике, за немытыми стеклами. Услышишь его, бывало, издали и – бегом! Только пятки сверкают. А то в класс не пустят. Пролом очень помогал.

Но каждое лето пролом заделывали – крест-накрест, а иногда и сплошь заколачивали неошкуренным, занозистым горбылем. Гвозди вбивались могучие; их рифленые, желтые от свежей ржави шляпки были размером с копейку, однако в сентябре пролом снова воскресал. На том же самом месте. В воскресении пролома была непреложность смен фаз луны или времен года. И тропа, которую протоптали к нему с обеих сторон, не заметалась сугробами, как весь прочий школьный двор зимой, не раскисала под дождиком и не зарастала травой. Даже летом, в безлюдье.

А ведь со стороны школы только на Наташиной памяти ее перекапывали раза три и учительница биологии, в чьем ведении находился жуткий, однако в то же время и притягательный скелет на проволочках, что ставило биологичку в глазах школьников гораздо выше всех прочих учителей, на один уровень с самим директором школы, сердито морщась, сыпала на пласты только что вывороченной, еще сырой, темной земли какие-то бледные семена.

Но – бесполезно! Всхожесть у таинственных семян была нулевая. Все колхозное стадо не смогло бы втоптать их в землю надежнее, чем опаздывающие в школу дети. Наташа в их числе: расписные ходики с кошачьими глазами вечно подводили ее. Подтянешь, бывало, гирьку, спустившуюся слишком низко, а они – тик-так! – и остановятся. Очень капризный механизм. А радио Витька ей запрещал включать: «Сломаешь!»

Обидно было, конечно. А что поделаешь, особенно теперь, задним числом, через годы? Та первоклассница, из кино, на уроки, конечно, никогда не опаздывала. Ни-ни! Наташа любила ее, столько раз видела на экране, всегда умиляясь до тихих слез, старалась брать пример. Да только куда там? Девочка, сыгравшая ту роль, теперь давно взрослая. Говорят, в актрисах, в Москве. И – слава с детства. Счастливая! Какие у нее, кроме самых возвышенных, могут быть заботы?

И вот – широкое, из желтоватого камня крыльцо, истертое от времени, как лошадиные зубы. Наташа остановилась. Сюда, до эры электричества, на переменках выскакивала патлатая, неряшливая, нервная школьная уборщица, трясла колокольцем на болтающейся деревянной ручке. Это и был звонок. Иногда колокольчик пропадал – его крали. Конечно, не насовсем, однако и это считалось подвигом: уборщица, поймав виновного, которого выдергивала из хохочущей, беснующейся детской толпы с безошибочным чутьем истерички, могла оттрепать ему уши, пока дотащит его, упирающегося, до угловой директорской каморки, громко именуемой «кабинетом», да там нагоняй, водопад нотаций, пророчества одно страшней другого, угроза колонией для несовершеннолетних, да еще дома вечером ремень отцов или материны подзатыльники и слезы. Наташа хорошо помнит: с Витькой случалось. Ухарь был, что и говорить. Сорок бочек арестантов!

Мимо школьных ворот, угнув голову в пыльной кепке, прошмыгнул один из тех, кто за все школьные годы ни разу не осмелился стащить колокольчик. А других подбивал, паразит! Да, это он и есть – Серега-айнцвай, обидчик недавний мамин. Кто ж еще? Затруханный, старообразный, в руке – кошелка бабья драная, и слышно в тишине, как в ней бренчит, позвякивает порожняя посуда. В магазин спешит, в «Магнитку», за живительной влагой. Числом поболее, ценою подешевле! Сказать бы Тоне, чтоб ничего ему не отпускала. Ишь сделал вид, будто не заметил Наташу. Мало ли, мол, вас тут, бездельниц городских, шляется в казенных дворах – сельсоветском, колхозном, школьном и там, где фельдшерский пункт и флаг с крестом? Работник выискался. Стахановец! Навоз вилами перебрасывать, а на большее он не годен.

«Но может быть, он меня за учительницу принял – новую, молодую? Прислали по распределению. Мало ли кто на кого похож? – толкнув тугую школьную дверь, польщенно подумала Наташа, однако вспомнила о цели своего визита сюда и пригорюнилась: – Сто рублей – это, конечно, много. Однако надо же когда-то кончать. И я, дурочка, хороша: с дрожжами-то. А бегала – доставала».

Школа, родная школа готовилась к летнему ремонту. По ней гуляли сквознячки, было в ней прохладно и сумрачно. В коридоре, одна на другой, в шатком равновесии громоздились парты. Наташа знала: библиотека на втором этаже.

Как раз в том сентябре, когда она пошла в первый класс, его, этаж этот, достраивали. Над головой раздавался стук, отвлекал. То и дело там, наверху, что-то гулко падало. На переменках дежурные с повязками на рукавах отгоняли малышей от лестницы, на которой еще не было перил. В лучах солнца буйно клубилась пыль – цементная, известковая, меловая. Большое начальство, приехавшее в село на «Победе» с двумя ведущими мостами, прилюдно бранило самого старшего из строителей, который и сам при случае за словом в карман не лазил, но теперь, потупясь, молчал, краснел. «Скрыл! Проволынил! – бушевало начальство. – Фельетона ждешь? Оргвыводов? Район компрометируешь! Земство, понимаешь, в старину лучше, чем ты, советский прораб, строило!»

Потом откуда-то прислали еще рабочих, и в неделю все было закончено. Последний кровельщик, подпоясанный длинной веревкой, спустился с крыши под восхищенный вздох мальчишек. К забору, подальше от глаз, штукатуры в заскорузлых комбинезонах бросили боком ящик от раствора. В коридоре и классах второго этажа засияли окна, жирно заблестели крашеные полы. Те, кому досталось там учиться, долго задирали перед первоэтажниками носы. «Ну, нравится вам тут, дети?» – спросило начальство, снова прибывшее на «Победе», когда в сопровождении притихшего директора школы прогулялось по новому этажу. «Ага! Нравится!» – вразнобой загалдела мелюзга, а среди них и Наташа. Обута она была в новые жесткие ботинки, от которых к концу дня нестерпимо болели ноги. «Вот как взрослые для вас… ничего не жалеем! И чтоб мне здесь на одни пятерки учиться!»

Пожелание начальством было высказано благое, и Наташа по мере сил старалась его исполнить. Правда, до тех немногих девочек и одного-единственного мальчика, фотографии которых в обрамлении желтой или серебристой фольги блекли на стенде «Наши медалисты», ей было далеко. «А жаль! И жизнь бы, может, по другому руслу пошла… Ах, да чего там? Раньше жалеть надо было. Снявши голову, по волосам не плачут…» – решила Наташа и, распахнув дверь с надколотой стеклянной табличкой «Библиотека», вдохнула застоявшийся, пропахший пылью воздух:

– Здравствуйте, Марья Гавриловна!

Скрип дверных петель, голос… Капитанская Дочка, постаревшая, усохшая, похожая на скандинавского пастора, какими их показывают со сцены или в кино, захлопнула книгу:

– А, Наташенька! Здравствуй, дорогая. Рада тебя видеть, рада. Вот вожусь, хочу составить каталог. Все ужасно запущено, перепутано, иных книг вообще нет, «а те далече, как Сади некогда сказал». Новые поступления некуда ставить. Я ведь по должности библиотекарь теперь!

– Да? А как же литература? – удивилась Наташа. – Литературу разве не преподаете теперь?

– Теперь нет, – вздохнула Капитанская Дочка, поблескивая кружочками очков, которые делали ее похожей не только на ибсеновского пастора, но и на сову. – Увы! Для старших классов нужно высшее образование, порядок теперь таков, а у меня только, как ты знаешь, учительский институт. По нынешним временам этого недостаточно. И возраст, Наташа, возраст!

Возраст, однако, не помешал тихой Марье Гавриловне поступить на заочное отделение областного педагогического института. Девочка из приемной комиссии, принимавшая у абитуриентов, которые шли негусто, документы, удивленно взглянула на нее, приоткрыла розовый свежий ротик и, на ходу одергивая коротенькую кожаную юбчонку, побежала к своему начальнику – ответственному секретарю приемной комиссии. Тот пришел, почесывая пальцем под очками в замечательной фигурной оправе. И где такие достают, покупают?

«М-м… – проговорил он, разглядывая Марью Гавриловну, будто диво какое. – Заочное у нас – без ограничения возраста. Так в правилах приема. Не имеем оснований препятствовать. Вы на пенсии?» – «Нет-нет, я работаю еще, тружусь понемногу, – ответила Марья Гавриловна. – Сейчас – библиотекарь. Фонд, правда, у нас небольшой. А раньше – русский язык и литература. Вела и старшие классы – в сельской школе». – «М-м… – повторил ответственный секретарь, вникая в ее бумаги. Характеристика, подписанная, как и положено, директором школы, парторгом и председателем местного комитета профсоюза работников просвещения, оканчивалась словами: «Выдана для предоставления по месту требования». – Ваша администрация не осведомлена, стало быть, о ваших… м-м… намерениях?» – «Нет… Пока – нет! Понимаете, я боялась лишних разговоров, – заспешила Марья Гавриловна, прижимая руки к груди. – Ведь могли не так истолковать. Только не подумайте, что это пустая прихоть, что старуха выжила из ума. У меня много времени сейчас свободного, ведь я одинока, а фонд у нас небольшой – около семи тысяч томов…» – «Да что вы? – замахал руками ответственный секретарь. – Поверьте, мы уважаем ваши стремления… У вас ведь учительский институт, да? Тогда вас, кажется, можно зачислить без экзаменов. Пойдемте со мной. Надо еще разок перелистать правила приема».

Зашли в его маленький душный кабинетик, перелистали. Оказалось, да – можно, правила предусматривают такой вариант, однако Марья Гавриловна пожелала сдать экзамены вместе с другими: боялась, что, воспользовавшись льготой, может занять чужое место. Но все сошло удачно. Последним приемным экзаменом для нее стал иностранный язык – немецкий. Преподавательница, которая годилась ей в дочери, поставила Марье Гавриловне «хорошо» и с привычной размашистостью подписалась. «Ваш экзаменационный лист я оставлю у себя, – сказала она. – Поздравляю вас… Должна заметить, что словарный запас у вас поразительно обширен, неплохи дела с грамматикой, но вот произношение…»

Произношение требует языковой практики, тренировки. А с кем, скажите на милость, Марье Гавриловне было разговаривать по-немецки? В селе-то? На школьном дворе в переменках кричать вместе с расшалившимися, развоевавшимися мальчишками из начальных классов «хенде хох!»? Или вместе с ними хором повторять спряжения: «ихь бин», «ду бист»? Преподаватели иностранных языков менялись в их школе особенно часто. Один – студент-филолог, изгнанный из именитого университета на год за какие-то прегрешения, – даже жил у Марьи Гавриловны, снимал комнату, но близко они не сошлись. Даже разговаривали редко: «Толя, не поможете ли мне с дровами?»; «Толя, я, конечно, не имею права вмешиваться в вашу личную жизнь, но не слишком ли вы, – щелчок по горлу, – много и часто?»; «Марья Гавриловна, вот вам деньги – за комнату. Извините, что задержал». – «Что вы, Толя? Я не возьму!»

У Марьи Гавриловны хватило воображения представить себе, как изумился бы неряшливый постоялец, всегда за едой читавший одну и ту же растрепанную, исчерканную книгу – «Drei Kameraden», изданную советским издательством по-немецки, предложи она ему поговорить на языке Ремарка и Гете или, уже по-русски, обсудить, как на протяжении веков все у нас, русских, с немцами трагически перепуталось. Да он, без сомнения, счел бы ее спятившей с ума. А прослыть дурой гораздо хуже, чем Мессалиной. Летом экс-студент получил на руки честно заработанную характеристику и отбыл восстанавливаться в своем университете. Назад он не вернулся. Восстановился, наверное. А Марья Гавриловна на старости лет стала заочницей историко-филологического факультета.

Ей выдали зачетную книжку и студенческий билет; почтальонша начала приносить ей на дом объемистые пакеты с контрольными заданиями и методическими разработками, к которым Марья Гавриловна относилась с тем благоговением и трепетом, с которым верующие относятся к священному писанию – к посланиям апостолов, например. И не было на заочном отделении студентки аккуратнее и старательнее ее. Каждую контрольную работу она переписывала дважды, а потом одним-двумя пальцами перетюкивала на старой школьной пишущей машинке; копии их, вторые экземпляры, подшивались в картонный скоросшиватель. Училась она с увлечением, жадно поглощала скучные книги. Это была вторая молодость. Зимой, в начале февраля, она успешно сдала свою первую экзаменационную сессию. Зачетка ее украсилась надписями: «зачтено», «отлично», «отлично». Ко вниманию студентов, которые собирались в толпы, чтобы поглазеть на нее, она притерпелась.