Текст книги "Перед уходом (сборник)"

Автор книги: Николай Студеникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– С ветерком! – подхватил, оглядываясь, другой, в крагах, водитель.

Старуха ничего толком не расслышала, но кивнула – на всякий случай. Глаза она держала плотно закрытыми. Сердце замирало от страха и быстрой езды.

Ехали недолго и привезли ее на другой вокзал – не на тот, на который она приехала днем, в жару, – но этого она, ошеломленная лихой милицейской ездой, не заметила. Милиционеры, отстегнув брезентовую полость коляски, высадили ее на твердую землю, на асфальт, сунули в руки чемоданчик и ввели ее в ярко освещенный, гудящий, словно улей, зал, полный запахов человеческих тел и – почему-то – сырых овчин.

Народу в зале было видимо-невидимо, и растерянная старуха даже попятилась. Но милиционеры быстренько огляделись и повлекли ее к длинному ряду скамей, на которых сидел, вел длинные разговоры, закусывал с газеток и, разувшись, спал усталый транзитный люд.

Милиционер, примерившись и выбрав, потряс одного из спящих за плечо:

– Ну-ка, подвинься!

Спавший проснулся. Сначала дрогнули его веки, потом сам он проворно поджал под себя ноги в синих заскорузлых носках и сел, протирая глаза кулаками.

– Бабушку вот с тобой рядом посадим, – с грубоватым добродушием сообщил ему милиционер. – А ты гляди тут, брат, не обидь старушку!

– Очень мило! – Разбуженный человек прямо через глубоко надвинутую кепку поскреб в затылке. – Ну, раз так, садись, божий одуванчик.

Старуха робко взглянула на милиционеров и, поскольку те не возражали, села. Старший милиционер на всякий случай погрозил человеку в кепке пальцем и повернулся, чтобы уйти, но тут к нему, привычно скользя по разноцветным, потертым плиткам, которыми был выстлан вокзальный пол, подскочил другой милиционер – молоденький, местный.

– Из какого отделения, ребята? – озабоченно хмурясь, осведомился он.

Милиционеры назвали номер.

– Вон старушку к вам привезли, – пояснил тот, который будил человека в кепке. – Пусть отдохнет до утра. В сквере нашли, на Пионерских прудах. Спать на лавочке примостилась. Дело у нее в Москве, а родных – никого. Документы в порядке. У вас тут хоть тепло, крыша над головой, – улыбнулся он.

– Так-так, понятно, – без энтузиазма отозвался вокзальный милиционер. – Дело ясное, что дело темное! У нас тут их и так девать некуда.

– Да наш дежурный с вашим по телефону договорились, – ответили ему. – Пусть пересидит ночь. Спят же тут люди! Тебе что – места жалко?

– Ладно, идите. Пусть сидит, – немного смутясь, разрешил вокзальный милиционер, хотя и по возрасту и по званию был моложе приехавших на мотоцикле: он – рядовой, гладкий погон, они – сержанты, с лычками.

Старший милиционер озабоченно взглянул вверх, на электрическое табло, которое показывало время. На нем как раз, мигнув, сменились две последние цифры.

– Будь здорова, мамаша, – на прощание оглянулся мотоциклист и покачал головой: – Задремала уже! Годы…

Вокзальный милиционер подождал, пока мотоциклисты из чужого отделения покинут зал, и напустил на свое мальчишеское лицо строгость.

– Далеко ли едете? – спросил он, глядя мимо человека в кепке, невольного старухиного соседа. – Билетик ваш попрошу показать…

Человек в кепке тяжко вздохнул, сунул ноги в ботинки – мелькнули синие носки – и с неохотой полез в карман… во второй… в третий… Кепку он насунул на лоб так глубоко, что уши у него топорщились, как у того игрушечного зайца, которого не в магазине купили, не в «Детском мире», а кто-то неумелый пошил сам. Старуха – было дело – шила.

– Билет, – кратко и неумолимо повторил милиционер.

И кепка – а куда денешься? – протянула ему бурый картонный прямоугольничек, завернутый в розовую бумажку. Милиционер, будто целясь, прищурил один глаз и посмотрел билетик на свет. Его интересовали дырочки, пробитые компостером. Потом он, не торопясь и даже будто бы скучая, стащил с человека кепку и молча посозерцал круглую стриженую голову, которую человек, смутясь, прикрыл ладонью.

– Все ясненько, – с металлом в голосе сказал милиционер. – Оттуда. Смотри, голубок, можешь и не доехать!

– Да что вы, гражданин старшина? – Кепка умильно поглядела на узенькие, без лычек, погоны рядового. – Вы не сомневайтесь! Я обязательно доеду!

Милиционер помялся, по неопытности еще не зная, как реагировать на нежданное-негаданное повышение в чине-звании, и перевел взор на дремлющую старуху.

– Здесь спать не разрешается, – сказал он, своим ботинком толкая старухин, и мельком удивился их полному и неожиданному сходству: «Одинаковые! Ты смотри! На одной фабрике шили». – Бабушка! Запрещается здесь спать!

Это было несправедливо, поскольку множество людей вокруг безмятежно спало и никто и не думал будить их. Но, по неизъяснимому свойству души человеческой, молоденький милиционер счел старуху «чужой» и решил именно к ней применить строгие вокзальные правила. А может, виноваты были старухины ботинки. Вроде незаконного ношения формы. Кто знает?

Разбуженная старуха глянула на милиционера непонимающими глазами и покорно встала. Ее качнуло – время летело к полуночи. С трудом сдержавшись, чтоб не захихикать и не навлечь на себя гнев власти, которую здесь представлял милиционер, человек в кепке наклонился и занялся своими шнурками.

– Да нет, вы садитесь, – сказал старухе милиционер. Он даже взмок от усердия. – Это спать у нас запрещается, а сидеть ничего… Сидеть можно!

Старуха села – послушно, словно загипнотизированная, робот из фантастического фильма или оживший манекен, какая-нибудь восковая персона, а милиционер махнул вдруг рукой и ушел к автоматическим камерам хранения, при которых безотлучно находился его товарищ. Там было куда спокойней и гораздо веселей: поговорить можно, поделиться впечатлениями.

– Нет, видела порядки? – быстро сбросив ботинки, спросила кепка. – Порядочки, мать их… Слушай сюда. Я тебе посоветую. Видишь дверь, куда народ прет? Там электрички есть, поезда такие пригородные. Иди в любой вагон, ложись на лавку и – свисти во все дырки до утра. До утра они на месте будут стоять, до объявления. Никто тебя там не потревожит.

Старуха выслушала его, поверила и подчинилась: подняла с полу чемоданчик и пошла к той двери, на которую указала кепка. Дома ночи напролет не спишь, глаза в потолок, чего только не передумаешь, а тут хоть падай…

Кепка, щурясь, поглядела старухе вслед и, как и раньше, закинув руки за голову, блаженно растянулась по всей длине скамейки. Женщина, которая спала, положив голову на пузатый рюкзак со множеством карманов и застежек, подняла вдруг встрепанную голову, скомкала сползший с плеч платочек.

– Иди носки сполосни, фигура, – голосом, хриплым со сна, посоветовала она. – Воняешь тут… И старуху согнал, бесстыдник! Совесть есть?

– Есть! Все есть. Только счастья нету!

Человек в кепке недовольно дрыгнул ногой. Он мог бы, конечно, и по-другому, похлеще ответить этой женщине, которая сует нос не в свои дела, но вовремя заметил рядом с ней огромного человека и раздумал затевать ссору. Гигант спал, по-детски приоткрыв рот и далеко вытянув ноги в светлых пыльных сандалиях. На его выпуклой груди покоился внушительный, перевитый голубыми венами кулак. Полусжатый, он поднимался и опускался вместе с грудью. Кроме вен на нем еще голубела татуировка: корабельный якорь, перевитый цепью, и год рождения – 1929.

«Трафареткой колол, – квалифицированно определил человек в кепке, проникаясь невольным почтением к гиганту. – Ровесник мой, годок. А здоров! Такой звезданет – костей не соберешь. И как он живет с такой, терпит?»

И, довольный тем, что не ввязался в перебранку с вредной бабой, избежал неприятных последствий, человек в кепке улегся поудобнее и потянул на голову полу пиджачка. Пожилые, чем-то озабоченные работницы в синих халатах, не обращая на пассажиров ровно никакого внимания, возили по полу какие-то таинственные машины. Машины натужно гудели и оставляли за собой широкие мокрые следы. За ними, вяло изгибаясь, тянулись толстые, как змеи, черные провода.

Из последних сил старуха оттолкнула от себя тяжелую, неподатливую дверь и очутилась в огромной, мрачной комнате без мебели и окон. Вдоль стен стояли, сидели на чемоданах и корточках мужики – все с папиросками в зубах. Густой сизый дым без жалости ел глаза. Женщин не было.

– Куда прешь, старая? – спросил один из мужиков, смачно сплюнув прямо себе под ноги. – На выход – там! Заблудилась? Или ты того – покурить захотела?

Вокруг засмеялись.

– Не, она насчет горшка, – сказал кто-то.

Старуха, не помня себя, выбежала вон и очутилась под открытым небом. Множество разнообразных фонарей разгоняло тьму. Свежий воздух опьянил старуху. Нет, стриженый, в кепке, не обманул ее. Носами к вокзалу и вправду стояли длинные зеленые поезда с погасшими фарами во лбах. Они, казалось, спали. «До утра ли?» – мелькнула у старухи мысль, но обратиться за подтверждением было не к кому. Вагоны были тускло освещены, и сквозь запыленные стекла старуха увидела желтые, как яичный желток, скамейки, которые сулили покой.

Она прибавила шагу. Будь что будет! В темном и широком тамбуре, куда она, поколебавшись, вошла, с ней столкнулся кряжистый парень в распущенном галстуке. Он дохнул на нее сладким перегаром. Старуха отшатнулась в испуге, но парень уже ловко облапил ее плечи. От страха старуха обмякла и зажмурила глаза. Где вы, милиционеры?

– Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны, – рявкнул парень ей в самое ухо. – Слезайте, граждане, приехали, конец! Куда бог несет, а, мать? Чего забыла?

И парень, не дожидаясь ответа, гулко расхохотался.

– Так отдохнуть, ночь на дворе, – созналась испуганная старуха. – Совет дали, что вроде можно… до утра…

– Эге! – Парень задумчиво поскреб подбородок. – А ты, стало быть, гость столицы?

Старуха кивнула поспешно:

– Гость, гость…

– И ночевать тебе, стало быть, негде, раз ты, хоть и гость, в электричку лезешь?

Старуха кивнула еще раз.

– Эге, – повторил парень. Подняв подбородок, он кое-как затянул на шее узел галстука. – А чемодан у тебя, я гляжу, хорош! Гремит, как… как черт знает что. Испугаться можно. Тэ-ек… – Он немного постоял, молча шевеля губами, и, видимо, решил для себя нечто важное. – Пошли!

Сопротивление, которое пыталась оказать ему старуха, было сломлено без особых усилий.

– Пошли-пошли, не бойся! Не съем. Тоща ты больно, мать. А? Хвораешь, к профессорам прикатила?

– Не, – сказала старуха. – Я – жалобу…

– А чего худая тогда?

Старуха потрогала пиджак на плоской своей груди.

– Так ить работаем, – смутилась она, будто молоденькая. – Откуда жиру-то быть?

Переговариваясь так, старуха и парень остановились под синим фонарем. Фонарь вверху гудел, как примус, – будто бы сердился. Старуха неловко усмехнулась, стесняясь собственной худобы, и парня поразило то, что все передние зубы у нее оказались на месте, целы. И не вставные, а свои.

– А ты при зубах! Как щука, – с завистью сказал он. – А я вот половину своих, считай, уж растерял. Лечу хожу, пломбы ставлю. Денег на частника угрохал – на мотоцикл свободно бы хватило! А пользы от них, зубодеров… – Он безнадежно махнул рукой. – Ладно, пошли, мать!

И они пошли. Рука об руку, неспешно. Старуха не ведала, куда именно они идут, однако вокзальная суета уже не казалась ей такой страшной. Да и суета-то стихала – время перевалило за полночь.

– Погоди, мать, – вдруг остановился парень. – А какую жалобу? На кого? Что у вас там, где живешь, – Советской власти нету или как это понимать?

Старуха поставила чемодан к ноге и, вдохнув полную грудь воздуха, который уже не казался ей ни свежим, ни пьянящим, собралась рассказать, какое именно дело привело ее в Москву, в столицу, к властям, что заставило ее бродить по улицам в поисках загадочного министерства.

Ехать с жалобой прямо в Москву старуху надоумила Егорушкина дочка, которая – на своей машине! – приезжала проведать родителей на Первое мая.

– Нет-нет, ваше дело несложное, – сказала она старухе, поигрывая полной, с ямочками, рукой так, что поблескивали золотые пузатые часики, одно целое с похожим на сахарные щипчики браслетом. – Труда оно не составит. Однако тут, в районе или области, – плавно взмахнула она рукой, – решать его будут долго, бюрократы известные, а он в это время дом-то ваш как раз и перевезет. В Москву надо ехать, вот что я вам скажу! Там отдадут приказ, а здесь быстренько устроят разбирательство. Перед центром они оробеют! Один у мужа с работы, сослуживец, в газету, например, писал… Старого человека собственного угла хотят лишить, безобразие какое! Но и вы, я должна прямо сказать, тоже хороши! – Егорушкина дочка осуждающе покачала головой. – Бумаги надо беречь. Как зеницу ока. Это же до-ку-мен-ты! Без бумажки ты – букашка, а с бумажкой – человек!

– В Москву… – прошептала тогда старуха. Открытка с видом на Кремль, Москву-реку и храм Василия Блаженного всплыла перед ее глазами. – Приказ…

Вот тогда-то она и решила: еду! Егорушкина старшая дочка, городская жительница с часами, про которые старуха почтительно думала, что они золотые, посоветовала ей обратиться в Министерство юстиции.

– Недавно создали, – сказала она, с ловкостью заезжего лектора шурша центральной газетой. – Специально для охраны законности. Или в Верховный Суд – там тоже люди умные сидят, они их хитрости сразу разгадают! Про них еще и фельетончик бы хорошо: «Отцы и дети»!..

Старуха попросила Егорушкину дочку записать на отдельную бумажку название и адрес волшебного министерства – под руку как раз подвернулось поздравление с Первым мая – праздником весны и труда, которое, под диктовку учительницы из восьмилетки, со всем классом вместе написала в школе, а потом сунула ей под подушку младшая внучка, – и затвердила их наизусть, как молитву. А когда невестка со своим новым мужем и детьми отбыла в соседний район – знакомиться с новой родней, в гости, – старуха умолила шофера Кольку Суханкина отвезти ее на станцию.

– На бутылку дашь – подброшу, – сказал Суханкин, вытирая темные руки паклей. – Нет – как сама знаешь!

До станции было тридцать километров – пешком за сутки не добраться, в ее-то возрасте! Правда, в девяти километрах от села находился железнодорожный разъезд, но поезда дальнего следования на нем никогда не останавливались, даже не замедляли хода. Пришлось готовить три рубля.

Много, конечно. А куда денешься? Утром, как и договорились накануне, Суханкин осадил грузовичок у дома, из-за которого и разгорелась тяжба. Выйдя из кабины, он шуганул сбежавшихся ребятишек и деловито попинал баллоны сапогом. Резина была старая, лысая. Темные венцы – дом рубленый, пятистенка – уже помечены цифрами и буковками, аккуратно выведенными белой краской: новый невесткин муж готовил дом к перевозу.

Старуха захватила чемоданчик, оставшийся от покойного сына Феди, навесила на дверь замок, который можно отпереть любым гвоздем, и быстренько, чтоб никто не увидел, юркнула в душную кабину. Бумажку с адресом и названием справедливого министерства она второпях забыла дома на столе, и обнаружилось это только на середине пути. Старуха ахнула, но решила не возвращаться: примета есть – вернешься с полпути, не жди удачи! Да и Колька Суханкин вряд ли согласился бы катать ее туда-сюда за те же деньги.

«Ладно, ничего, – решила она, глядя на пыльную извилистую дорогу. – Поеду так. Чего уж там?.. Нет, так у людей спрошу! Язык до Киева доведет».

– Ну-ну, докладывай давай, излагай, – рассеянно сказал парень, который смотрел куда-то вдаль, распустя губы и положив тяжелую руку на старухино плечо.

– …пока с хозяйством управлялася, так и нужная была, – пробормотала старуха. – Пензию, что колхоз дал, всю себе брала. «Зачем тебе, мама, деньги?» И Федину, что на детей, себе. В церькву придешь, свечку за упокой поставить не на что. «Ах, это предрассудки, – говорит. – Опиум для народу!» И если бы прынцып был, а то так – просто жадная…

Старуха отвернула голову и увидела высоко подпоясанных солдат, которые, с чемоданами в руках, кренясь на бок, торопились к дальнему составу. Откуда-то тянуло угарным дымком. Поблескивали фонарики проводников – ими они освещали билеты. Тускло светились номера вагонов. Сколько же на белом свете людей! И все они куда-то спешат, едут, едут…

– А ну, кому тут пиво с закуской? – зазвенел вдруг бодрый женский голос. – Пиво с закуской, незаменимое в пути?

– Эге! Это дело! Реклама – двигатель торговли! – Парень сорвался с места. – Не уходи никуда, жди меня тут! – обернувшись на бегу, крикнул он.

Вернулся он необычайно быстро, держа в руках по пакету. Старуха и опомниться не успела, не то что убежать. Поблескивала прозрачная бумага. Темнели, растягивая ее, тяжелые пивные бутылки. Желтел ноздреватый сыр. А в самом низу каждого пакета, у донышек пивных бутылок, скромно белели яйца.

– Отоварился я, мать, – сообщил парень, широко и радостно улыбаясь. – А теперь – пошли. Возьмем машину и поедем с тобой бай-бай. Чего тебе на вокзале отираться?

На стоянке такси распоряжался пузатый человек с повязкой на рукаве кургузого пиджачка и с полосатым, как у милиционера, жезлом. Он обеими руками, без церемоний отпихивал очередь на тротуар и, помахивая жезлом, как пастух, подгонял машины, сиявшие зелеными глазками.

Ухитрившись как-то миновать очередь, парень усадил старуху на роскошное заднее сиденье и, сопя, поместился рядом. Хлопнула дверца. Как только машина тронулась, он разорвал прозрачную бумагу и ловко сдернул с пивной бутылки пробку. Горлышко бутылки сразу наполнилось белой пеной. Парень запрокинул голову. Старуха с ужасом и восхищеньем наблюдала за великолепным процессом утоления жажды, смотрела, как размеренно ходит под кожей горла внушительный кадык. Со звуком, похожим на поцелуй, парень оторвал опорожненную бутылку от губ и утер их тыльной стороной ладони.

– Чего, мать? – покосился он на старуху. – Тоже пивка охота? А нормальненько… Хор-рошо! – ликующе рыкнул он и, как цыган в танце, передернул плечами.

Шофер впереди и ухом не повел.

– Балуешься ты… – сказала старуха.

– Это верно, мать, – неожиданно согласился парень. Он устроил бутылку куда-то себе под ноги. – Правильно ты сказала! Балуюсь я, мать, шалю. А почему? – растопырил он короткие пальцы. – Вот ты мне скажи: чего я в жизни видел? Ну, пацаном был, прибыл в ремеслуху. Сопля зеленая, жутко блатной товарищ! Кровать дали, тумбочка – одна на четверых, а класть нечего… Шинель с подшинельником? Напильник драчовый – заусенцы сдирать? Я его «рашпилем» назвал, а мастер меня за ухо, он меня матом, хороший был старичок, запойный, правда, – чтоб порядок знал, инструмента не позорил! Помнил чтоб, что слесарь не сапожник.

– Все так начинали, – неожиданно подал голос шофер. – Я сам два года болты мыл в гараже Метростроя, ни прописки у меня, ни жилплощади!

Парень сунул растопыренную пятерню в волосы, как вилы в сено, и закручинился. Дальше ехали молча. Каждый думал о своем. Мимо, изредка ныряя и подмигивая, плыли огни ночной Москвы. И не было им ни конца, ни краю.

– Оставь, – сказал парень шоферу, когда тот выключил счетчик и загремел мелочью, намереваясь дать сдачу. – Не обижай! Что мы – хуже людей? А, мать?

– Не знаю… – пролепетала она в ответ.

Парень взял ее за руку, поддержал, и она кое-как выбралась из машины. «Ох, колготной», – подумала она, глядя на него снизу вверх. Машина сорвалась с места и умчалась в ночь, будто и не было ее. У самого подъезда, уже зайдя под бетонный козырек, парень остановился. Жажда по-прежнему мучила его. Опорожнив и вторую бутылку с пивом, парень широко размахнулся, чтобы забросить ее в кусты.

– Дай, – попросила старуха, жалея посуду. Она с обидой припомнила, как совсем недавно невестка – «раз и навсегда» – запретила ей трогать пустую посуду, которая скапливалась в доме, даже ту, которую после себя оставляли чумазые трактористы, – начала сама сдавать ее в сельпо, не доверяя свекрови. – Не кидай, не надо!

И парень согласился:

– Бери. Хозяйственная ты, мать, – невесело хохотнул он, разглядывая содержимое пакетов, а разглядев, возмутился: – Кладут, тоже мне! Яйцо, сырку кусок, а он черствый, как подметка. Вон, замаслился весь! Корку черного добавили – гони рупь!.. Приобщи, если хочешь, – сказал он, наблюдая за тем, как старуха прячет порожнюю бутылку в чемодан. – И пошли, а то лифт отключат. Поздно уже!

Старуха торопливо проверила, все ли на месте в чемодане. Ее дрожащие пальцы наткнулись на помятое яйцо. Старуха сунула его в пустой стакан, прорвав газету, и захлопнула крышку чемодана. Щелкнул его запор.

– Значит, так, – сказал парень, когда голубые дверцы лифта послушно разъехались перед ними. Он обнял старуху за плечи. – Моя ежли глотку драть начнет, нрав свой ангельский выказывать, ты внимания не обращай! Держись за Паничкина, – сказал он, нажимая кнопку нужного этажа. – С Паничкиным не пропадешь! Кино видела?

Старуха помотала головой:

– Нет.

Лифт, гудя, полз вверх. Уплывали вниз цифры, коряво намалеванные на дверцах шахты. Старуха закрыла глаза: она страшилась высоты. У нее гулко заколотилось сердце. Но все быстро кончилось – под ногами снова оказался твердый пол, клетчатый, как на вокзале, только новый. Парень отпер дверь, стараясь не очень греметь ключами.

– Свету нету – спит уже, – шепнул он, подмигивая старухе. – Чай будем пить?

– Ой, нет, – испуганно отказалась она.

Старуха украдкой огляделась вокруг. Парень, судя по обстановке в квартире, жил гораздо просторнее и богаче, чем можно было ожидать, и она вконец оробела: вдруг он начальник какой? Таких шкафов и у председателя колхоза нету. Ей захотелось уйти, не мешать людям, но заявить об этом она постеснялась. Она боялась и парня, который мог обидеться, и того, что не сможет теперь одна найти дорогу на вокзал.

– Сейчас будем бай-бай, – пообещал парень. Он снял ботинки и расхаживал по квартире в одних носках. – Пойдем, покажу тебе, как и что…

И старуха пошла. Парень сбросил с дивана несколько подушек-«думок», вышитых болгарским крестом, и небрежно, не расправляя углов, застелил его чистыми простынями, которые вытащил из трехстворчатого полированного шкафа, занимавшего своею тушей целый простенок.

– Спи давай, – сказал он, зевая, и ладонью легонько пошлепал себя по рту. – Утро вечера мудреней…

Как только парень прикрыл за собой белую дверь, старуха поспешно сложила чистые и прохладные простыни, стараясь проделать это так, чтобы новые складки в точности совпали со старыми, заглаженными утюгом. Потом она подобрала с полу разбросанные подушки-«думки» и расшнуровала, сняла наконец ботинки, которые терзали ее весь этот длинный сумасшедший день. И ногам сразу стало так весело, так легко!

Уснула она сразу, как только прилегла на краешек дивана. И даже шумная ссора, спустя некоторое время разгоревшаяся в соседней комнате, за стеной, за стеночкой, за перегородочкой, не разбудила ее. Впрочем, шум за стеной вскоре стих. Старухина невестка обычно бранилась со своим новым мужем куда дольше и обстоятельней.

Спала старуха сладко, без снов, как спала когда-то, лет пятнадцать назад, после твердых, застревающих в горле, но убивающих боль таблеток на первом этаже районной больницы, выстроенной еще до революции, в земские времена, куда попала на пути из города, с базара, домой, в село, сломав левую голень и сильно ушибившись о придорожный камень-валун, – понес и опрокинул розвальни смирный мерин, испугавшийся колонны огромных колесных тракторов, которые с ревом, вонью и дребезжанием пронеслись мимо, кидая в морду лошади и лица людей большие, тяжелые ошметки слежавшегося снега, а Егорушка, который был возницею и немного клюкнул в чайной: драный полушубок, рукавицы за поясом, облезлая заячья шапка набекрень, – Егорушка не удержал в руках ременных вожжей.

Встречные добрые люди подобрали их, стонущих, охающих, замерзших, и отвезли назад – до районного города, до больничного сада; был синий воскресный вечер, и кто-то, недовольно матерясь под заиндевелыми деревьями, долго возился с запорами ворот, а потом – яркий электрический свет повсюду, запах лекарств, тепло, чистота, негромкие голоса врачей и сестер, гипсовый лубок на ноге, черный, круглый, с дырочками посередке, без устали бормочущий наушник на подушке, холодный, как сосулька, градусник под мышкою по утрам и еда три раза в день – сердитые нянечки, недавние и поэтому очень чванные горожанки, подавали ее на липких и мятых металлических подносах прямо в постель, как утку или судно.

Как раз тогда соседка по палате, важная, нелюдимая, чиновная женщина, чья прямая нога, оттянутая гирей-противовесом, была направлена вверх, в потолок, словно зенитная пушка перед боем в небо, объявила ей, шурша газетным листом и посверкивая очками, которые подчеркивали ее ученость и непререкаемость ее суждений, что теперь с них, колхозников, не будут брать тех налогов, которые брали раньше:

– Вот! Снова вам послабление! Поздравляю!

В голосе ее слышалось сдержанное неодобрение, укор, а старухе стало до слез жалко яблонь в саду, напрасно ошпаренных кипятком, а заодно уж и гармони-двухрядки, которую она везла из города, из починки, сыну Феде, – везла, да не довезла: разорвались, погибли под санным полозом меха, явив белу свету свою изнанку в наивный мелкий цветочек, рассыпались по снегу перламутровые пуговички ладов, навсегда замолчали парные латунные пластиночки-язычки…

Тогда, в больнице, старуху будила мозжащая боль в ноге, а теперь она проснулась и открыла глаза потому, что озябла. Синело окно, задернутое тюлевой занавеской. Широкий белый подоконник был уставлен цветочными горшками. Все цветы были одного сорта – кактусы, и старуха удивилась: зачем столько колючек? Стукнула невидимая дверь, и прошлепали куда-то босые ноги. Зашумела в кране вода. Кто-то долго, отдуваясь, пил ее – пил и не мог напиться. Старуха сползла на краешек дивана и шершавой ладонью потрогала аккуратно сложенные белые простыни из хорошего, накрахмаленного полотна.

Потом в дверь заглянул давешний парень – хозяин, приветивший ее вчера. Лицо у него было сонное, помятое и опухшее. Оно нуждалось в бритье. В руках он держал молочную бутылку, до самого широкого горла наполненную водой.

– Не спишь? – хрипло удивился он и отхлебнул из бутылки.

Старуха разлепила губы:

– Не сплю.

Парень пятерней поскреб заросшую серым волосом грудь. На ней тут же обозначились следы пальцев – косые покрасневшие полосы. Они таяли.

– А чего это? – подивился он. – Рано еще! Спи.

– На двор, – едва не сгорев со стыда, пролепетала старуха. Ее коричневые жилистые руки заметались по измятому ситцевому подолу. – На двор хочу!

– Эге! – ухмыльнулся парень, радуясь неизвестно чему. – Так иди, кто тебя держит? Сюда, – поманил он пальцем. – Вот, видишь? – Он приоткрыл узкую дверь и щелкнул выключателем. Послушно загорелся яркий, как в больнице, свет. Тихо, словно убаюкивая кого-то, журчала вода. – Иди-иди, – сказал парень и, оттянув резинку трусов, звучно шлепнул себя ею по животу. – Ничего, не стесняйся! Для этого и приспособлено. Запрись – там задвижка есть – и делай… свое дело!

Покуда старуха мучилась в чистой и тесной, как шкаф, каморке, на кухню, поблескивая бигудями, как древний воин шлемом, выплыла заспанная и сердитая женщина – жена, хозяйка. Она была еще молода. Из-под сиреневого с розами халата торчала ночная рубашка. Пятки желтели, как восковые. Шлепанцы звучно ударяли по ним снизу.

Парень отступил в сторону, давая жене пройти, и виновато засопел. Жена, намеренно не глядя на него, провинившегося накануне, прошла в кухню, и сразу же там что-то загремело – аккомпанемент ее праведному гневу. Парень поморщился и единым духом допил из молочной бутылки воду. Щелкнула задвижка. С трудом справившись с ней, старуха выбралась наружу, на простор, и торопливо оправила юбку.

– Иди в комнату, мать – шепотом приказал ей парень и закрыл за ней дверь. – Побудь тут, я сейчас!

Он сунулся было к узкой белой двери, но жена с нежданным проворством опередила его. И сразу же обрушилась, сердито зашумела вода. Жена стукнула дверью, выключила свет и повернула к мужу раскрасневшееся, оскорбленное лицо.

– Она же, эта твоя подруженька ненаглядная, совершенно не умеет пользоваться, – прошипела она, подбородком, дрожащим от возмущения, указывая на закрытую дверь комнаты. – А если насекомые? – нервно прищелкнула она пальцами, на ногтях которых еще сохранились следы багрового маникюра.

– Чего-чего? – переспросил парень.

– Насекомые, – громче и тверже повторила его жена. – Клопы, тараканы, блохи, вши, эти… как их?.. мокрушки! Не забывай, пожалуйста, что у нас часто ночует моя мама, которой мы стольким обязаны! С ее-то чистоплотностью… Ее брезгливость ты должен знать!

– Я ей ничего не должен. Мокрушки… Откуда? Помолчала бы, выдра, – миролюбиво сказал парень, но глаза его, и без того узкие со сна, сузились еще больше.

– Но мыть-то мне! – громко ответила ему жена. – Кто квартиру всю на себе везет? Я! Ты по дому и пальцем не шевельнешь, пьяница чертов! Кран потек – звони в ЖЭК, зови слесаря, готовь трояк… И откуда их несет на наши головы? – спросила она обиженно и плаксиво. – Сидели бы в своих колгоспах! Как моль на свет слетаются, честное слово! В центре от них не пройти. А уж бестолочи – не приведи бог!

– А я говорю: молчи! – прошипел парень, втолкнул жену в кухню и быстро накинул на дверь крючок.

В двери жалобно звякнуло матовое стекло.

– Но-но-но, только без рук, – сказала жена и, нервно теребя край цветастой клеенки, присела на белый табуретик – составную часть недавно – а с какими хлопотами! – приобретенного кухонного гарнитура, отделанного пластиком, который, как известно, легко мыть. – Этого еще не хватает! Всю заразу со всех вокзалов готов в дом собрать, а еще руки распускает!

Парень пристукнул пустой молочной бутылкой о стол и демонстративно спрятал руки за спину.

– Да такие, как она, тебя кормят! – взорвался он. – Да-да, тебя, дуру неблагодарную!

Он в сердцах оттолкнул ногой белый табурет. Тот запрыгал на своих тонких ножках. Жена подхватила его и бережно, ладошкой, смахнула с его гладкого сиденья невидимую пыль.

– Я сама себя кормлю, – заявила она с оскорбленным достоинством. – И получек не пропиваю, как некоторые!

Заслышав крик и брань, старуха подхватила свой чемоданчик и неслышно прокралась к двери. Она ушла бы теперь подальше от греха, но дверь была оснащена сложными замками. Лениво покачивалась затейливая цепочка. Как раз в середине двери сиял стеклянный маленький глаз в широкой резиновой оправе. Старуха, не сдержав любопытства, приникла к нему и увидела – в уменьшенном виде – далекую дверь квартиры напротив, трехколесный велосипед, стоящий рядом с нею, и кафельный пол в красно-белую клетку, хоть в шашки на нем играй.