Текст книги "Перед уходом (сборник)"

Автор книги: Николай Студеникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

3

Так их, согласно всхлипывающих, и застали явившиеся домой мужчины – молодой, могучий, белокурый, с кирпичным румянцем на щеках, отчасти смахивающий на сказочного Иванушку-дурачка, который на поверку выходит всех умней и берет замуж царскую дочку, и постарше, морщинистый, блеснувший нержавеющей сталью, которая заменяла ему зубы. Войдя первым, Халабруй покашлял в кулак и бросил пыльные мешки у порога. Витька, брат и сын, из-за его спины сообщил ухмыляясь:

– На станции встретились. Я насчет пива пошел узнать, автобуса все равно ждать долго, гляжу – он, Федор! Привет! Ну, один из совхоза «Мир», корешок мой, в армию вместе призывались, подбросил нас. Километров пятнадцать крюку дал! А, Федор?

Тот пробурчал что-то невнятное – то ли возразил, то ли согласился. Он трезвый и вообще-то был неразговорчив, а тут еще и обиделся слегка: пасынок назвал его непочтительно – просто Федором, без отчества, скажем, или «дяди». Одно дело на станции, где они, не обнаружив в буфете пива, до капли выпитого еще утром приезжими грибниками и рыбаками, заменили его бутылкой густого противного «Солнцедара», или под ветром и пылью, в тряском кузове грузовика; совсем другое – дома, при матери и падчерице. Поэтому он и сказал, обращаясь к жене:

– Хрюшка-то там… возится! Кормила?

Мать охнула и бросилась в сени, подхватив на ходу поганое ведро. Халабруй, солидно покашливая, подобрал с полу пыльные мешки и вышел следом. Витька тоже покашлял, удачно передразнивая его, и подмигнул Наташе:

– Рассерчал! А что ж его, «папочкой» величать? Саданули с ним по чуть-чуть. Так, для запаху, – дури-то у нас и своей хватает. А тут этот, гляжу, с заправки выехал. Свистнул ему: стой! Нет, ты подумай, Наташк, – пятнадцать километров! Без слов. Для друга. А?

Наташа утерла покрасневшие глаза и улыбнулась.

– Наследника привезла? – спросил Витька, сбросив ботинки и пытаясь проникнуть в комнату.

– Тш-ш, спит он, не буди, – приложив палец к губам, предупредила его Наташа.

– А! Ну пускай спит, – согласился Витька и сел за стол. – Говорят, они растут во сне. Не слыхала?

– Слыхать слыхала… только вот…

Нет, Наташа, правду сказать, не была с этим согласна. В детстве, загоняя их с Витькой спать, мать обычно говорила им то же самое. Дети, мол, растут во сне. А кто из детей не хочет побыстрее вырасти, стать взрослым? Но однажды, в ветреный осенний вечер, когда слышно было, как стонут деревья, теряя последние мокрые лоскутья некогда пышного золотого убранства, Наташа спросила: «А они спят?» – «Это кто-й-то?» – рассеянно осведомилась мать. «Деревья». – «Нет». – «Вот видишь, – рассудила маленькая Наташа, – они не спят, а растут. И вырастают выше дома!» Мать тогда отмахнулась от дочери, только велела перед сном хорошенько вымыть ноги и снова загремела чугунами, а Наташе надолго, может быть, на всю жизнь запомнился этот разговор.

Вернулись мать и Халабруй. Он оправдывался:

– …делов-то всех – четвертинка! Устал как черт! Мешки-то – попробуй поворочай!

– Надо было сто грамм взять, – наставляла мать.

– Так не наливают теперь! Не прежние времена! Ларьков нету! Что ж мне было, в ресторан за ста граммами идти, да? Прям с мешками?

Но мать лишь недоверчиво хмыкнула и начала, не в меру громко стуча тарелками, собирать ужин на стол. Предвкушая трапезу, Витька, брат и сын, крепко потер ладони – огромные, темные ладони человека, постоянно имеющего дело с металлом и землей. На фалангах пальцев, сквозь светлую поросль на них, синело: «Витя» – и год рождения. Целый паспорт, словом. Анкета.

– Лучше б помыл, – подсказала ему Наташа.

Подсказала и осеклась. Подумала, что брат обидится. Однако он засмеялся:

– Больше грязи – толще морда? – И встал: – Правильно, сестричка! Чем вытереть, мать?

– Где рукомойник, там и утирка. Отвык? – И Халабрую, с упреком: – Тоже б помыл, хозяин!

Тот молча подчинился, вышел за Витькой следом. И слышно стало, как они там вдвоем гремят соском рукомойника, как с шумом и плеском падает в таз вода и как, что-то сказав отчиму, снова засмеялся Витька.

– О! Государственную пьете? – спросил он, усаживаясь за стол. – Указа испугались?

Халабруй вопросительно взглянул на мать. Она отставила поднятую было рюмку – мизинец остался оттопыренным, несколько капель упало на клеенку – и всхлипнула:

– Оштраховали нас, сынок! Ить сотню пришлось платить. Срам! По людям бегали – занимали. Федор в дом на лето квартирантов пустил!

Наташа слабо охнула. Теперь все стало понятным: и сочувственный тон продавщицы Тони, и лицемерие, многозначительные недомолвки тети Нюси, и испытующие, таящие насмешку взгляды других прохожих, и почему мать вдруг оказалась должна старой учительнице Марье Гавриловне, прозванной за свое чрезмерное пристрастие к Пушкину Капитанской Дочкой, хотя у той, насколько помнится, отчество было другое, двадцать пять рублей.

– Мало им беды моей, так они позор мой под стекло повесили. Неделю уж у клуба висит, людям на смех. Хоть на улицу глаз не кажи. Толстая я там, на картине этой, а я никогда сроду толстая не была!

Халабруй осторожно кашлянул:

– К-хм… Может, хватит, мать?

А Наташе некстати вспомнилось, что в первый – медовый, да? – месяц совместной жизни мать и Халабруй, особенно по утрам, называли друг дружку ласково и смешно: «дусеня», «дроля». Тогда Наташа, отрываясь от учебников, возмущалась: «И где они только набрались таких слов? Я же слышу все! Как им не стыдно? А ведь, кажется, пожилые…» Теперь, повзрослев, она вспомнила об этом с грустью.

– Как дело-то было? – спросил Витька.

Мать, понизив голос, призналась, что гнала самогон не только для «внутреннего», так сказать, употребления – Халабруй не то чтобы пил, а любил, как и сама мать, пропустить стаканчик-другой перед обедом, «с устатку», «для аппетита», – но и поторговывала им. Цена известная: рубль – пол-литра, как у людей, а круг покупателей был строго ограничен.

– Подспорье все ж, – вздохнула мать.

Что скрывать? С годами она становилась скуповата.

– Ты рассказывай давай, – напомнил Витька. – Оправдываться в другом месте будешь!

– Да уж оправдывалась, – хлюпнула носом мать. – Чуть глаза последние не выплакала перед ними…

События, по ее словам, развивались так: явился однажды к матери незвано Серега-айнцвай, Витькин ровесник, пьяный, хоть выжимай его. Вообще-то, он и не дурачок был, а так… ни одна девка замуж за него идти не соглашалась, все от него носы в стороны воротили. Потребовал бутылку – в долг, разумеется, деньги, даже такие малые, у него водились редко. По этой причине мать и пожадничала, не дала ему ничего: «Нету у меня! Нету». – «Ах, так? – обиделся Серега, получивши от ворот поворот. – Нету у тебя, говоришь? А для других есть? Н-ну, смотри! Я тебе сделаю!» С тем и ушел шатаясь.

А через часок-полтора к матери в дом нагрянул Иван Поликарпович, милиционер, здешний участковый уполномоченный, привел с собой понятых. «Нынче у нас какой лозунг на повестке дня? – спросил он, изымая легко обнаруженные ведро с закваской и старинную зеленоватую бутыль с самогоном, который мать не успела разлить по бутылкам-поллитровкам. – «Пьянству – бой!» – вот какой у нас нынче лозунг. А также всемерная борьба с самогоноварением». Он сел за стол составлять бумагу. Понятые подписали ее, подписала и мать – куда денешься? Аппарата участковый не нашел, а мать все боялась, что Нюся – она была в числе понятых и знала, где этот аппарат спрятан, – вспомнит все старые обиды и проболтается. Но Нюся отводила глаза в сторону и молчала. Вздохнет – и молчит. На прощанье участковый сказал матери: «Здорово не вой, не конец света! Ну, оштрафуют тебя. И ты впредь умней будешь и другим наука. Распустились, понимаешь! Распоясались…» Сунул розоватую, сложенную вчетверо бумагу в планшет и ушел, простучав по доскам крыльца начищенными ботиночками малого размера. И мать действительно оштрафовали.

– Ведь сто рублей, – пережив все это заново, всхлипнула она. – Деньги-то какие, Витя, сынок!

Однако мать не рассказала, что Иван Поликарпович заходил к ней еще два раза. Первый раз пришел через полчаса после обыска, уже без понятых, один. Мать как раз металась по дому будто угорелая – перепрятывала самогонный аппарат, разобранный на части. Нюся-то знала, где он может быть, сама не раз пользовалась. «В глаза не сказала, за глаза может. Язык без костей», – рассудила мать. А когда участковый спросил с порога: «Можно? Карандаш забыл у тебя!» – она обомлела. Подломились ноги. Еще бы! На самом виду, на столе, лежала улика, да какая! Змеевик! Суд, позор, тюрьма – все так и поплыло перед глазами. «Эх, нет, вижу я, тебе не поумнеть, – сказал участковый, брезгливо отодвигая затейливо изогнутую трубку, и надел на дешевенькую шариковую ручку изгрызанный пластмассовый колпачок. – Что ж мне теперь – опять за понятыми идти, а? Новую бумагу писать?» Мать залилась в три ручья. Иван Поликарпович молча посопел и ушел. И неясным осталось, вернется он или нет.

В тот вечер он не вернулся. Во второй раз он пришел к матери много позже, когда стал известен размер штрафа, который своей властью наложил на мать начальник районного отдела милиции. Войти в дом участковый отказался и, потоптавшись у крыльца, сказал: «М-да, ударили тебя больно! Да кто ж знал? Ну, рублей двадцать – тридцать. А то – сто. Тяжеловато! Деньги-то есть?» – «Собрали. Внесли уж», – всхлипнула мать, порываясь бежать за квитанцией. «А то бы мог дать… взаймы», – сказал Иван Поликарпович и закрыл за собой калитку…

– Наташка вчера вон дрожжей привезла, – с сомнением в голосе сказала мать. – Опять затеять? Для себя только, немножко? Ох, не знаю я, ничего не знаю! Начальник милицейский так и сказал мне: «Еще раз попадетесь, поймаем за руку – все, передаю дело в суд». Молодой еще, на «вы» величает, а строгий. С ромбиком. Ведь посадить может!

– Ну, тогда не затевай, – сказал Витька и ударил по столу ребром ладони.

– А дрожжи? – возразила мать.

– Пироги пеки!

Да, не очень веселое получилось у них застолье. Спас положение Халабруй. Пропустив рюмочку-другую и плотно закусив, он засиял стальными зубами – разговорился. Начал в лицах, очень смешно и похоже, изображать покупателей-горожан, с которыми сегодня поутру столкнулся на рынке.

– Товарищ, – сюсюкал он, сложив губы куриной гузкой. – Почему так дорого, товарищ? В магазине дешевле… Что из того, что вы работали? Мы тоже работаем… В конторе? Почему – в конторе? Ах, да вы грубиян, гражданин! И не вам рассуждать, много или мало у нас в городе контор!

Витька покатывался со смеху, хватался за живот:

– Ух ты! «Контора»… Ну-ка, валяй еще!

Но Халабруй серьезно сказал:

– Конечно, есть и хорошие. Которые понимают. Он, к примеру, на заводе, у станка, а мы – у земли, как отцы и деды наши. Друг друга мы не обидим, я так понимаю. Я сам, когда МТС еще были, профсоюзный билет имел, рабочим считался…

– Сиди! – запальчиво перебила его мать. – Нашел с кем равняться! Тех же щей, да пожиже влей! В городе есть и по триста в месяц получают!

Разбуженный шумом за стеной, проснулся Андрейка, подал голосочек. Витька, усиленно стараясь действовать тихо и потому задевая по пути все подряд, зашел взглянуть на племянника, как в детстве, бывало, ночь-полночь, обувшись на босу ногу, бегал смотреть на мокрых новорожденных телят на ферму, где тогда работала мать.

– Ух ты! Маленький какой! – удивился он, простая душа. Богатыря он, что ли, увидеть собирался?

– Ничего, вырастет. Дядьке глупому еще по шеям накладет, – ответила мать за Наташу и внука. – Своих рожать надо было да выхаживать, тогда б знал, какие они на свет являются! Ты-то у меня еще меньше был. Семи месяцев родился, недоносок…

– Но-но-но! – Витька побагровел и смутился. – Ты полегче! Выбирай выражения!

– Раз говорю, значит – было! Не майор милиции, чай, без погон пока ходишь, что мне говорить, не указывай. В квашне держали, а выходили. Нюся на пекарне работала, в МТС, где Федор вот, а с хлебом-то в те поры было как?..

Что возразишь на это? Лучше смолчать. Витька посопел, покачался и, пригнувшись, чтобы не стукнуться лбом о притолоку, вышел из полутемной комнаты на свет, к Халабрую. Не садясь, разлил остатки водки – себе и ему. Подмигнул заговорщицки. Оба выпили, и Витька звучно захрустел редиской, предварительно сунув ее в соль.

– Телевизор поглядим? – нерешительно сказал Халабруй и подошел к громоздкому ящику с маленьким экраном.

Телевизор был старенький, допотопный еще, звук у него хриплый, а изображение, и без того бледненькое и расплывчатое, пряталось за белыми мельтешащими точками. Точек плясало много, и похоже было, что там, за стеклом экрана, шел снег, крупный, как в театре. Халабруй виновато покашлял и сказал:

– Алексия, попа старого, племянник приезжал хоронить. Из самой из Москвы! – Халабруй поднял палец. – Доктор телевизорных наук. Специалист! И не то чтоб, скажем, старые лечить, а новые придумывает, цветные. Хоть и неудобно было, однако я к нему подошел, спросил. «Новый, – говорит, – вам надо купить. Вот и все решение проблемы. Ваш морально старый стал. Вроде детекторного приемника. О-дрях-нел! Тем более здесь – в зоне неуверенного приема». Так ведь не получается никак – новый-то! И штраф этот еще… – Халабруй опасливо понизил голос.

– Все! – Витька шлепнул ладонью по столу. – Осенью куплю вам новый. Решено и подписано. Обжалованью не подлежит.

Мать, выйдя из комнаты, сказала с сомнением:

– Твоими бы устами…

– А вот посмотришь! Я своему слову хозяин пока. Наташк, будь свидетелем!

– Посмотрю-посмотрю, – с улыбочкой согласилась мать и спрятала руки под фартук.

«Может, долг за нее отдать?» – подумала Наташа. Сморщив лоб, она прикинула, сколько денег осталось в кошельке. Рублей девять она могла оставить матери безболезненно, а больше – никак. Сама-то она перебьется – бутылка кефира, батон за тринадцать копеек, работа у нее сейчас нетяжелая, а вот Андрейка… И Наташа решила: «С Витей поговорю. Сложимся, завтра отнесу Капитанской Дочке…»

Когда ходики с кошачьими неутомимыми глазами показывали уже без нескольких минут десять, в кухонное окошко кто-то постучал. Наташа вздрогнула – отвыкла она от этих стуков. Мать отодвинула занавеску – небо за окном было густо-синим, – всмотрелась, щурясь, и махнула рукой:

– Заходи давай! Ничего не слышу!

Вошла продавщица Тоня. Алчно покосилась на красноватые, цвета петушиного гребня или пламени под пеплом, туфли на платформах, рядышком стоявшие у порога, сказала:

– Здравствуйте все! Приятного аппетита! – И Наташе с непонятной обидой и упреком: – Что ж ты не сказала-то? А я как дурочка дома сижу – жду…

Наташа смутилась:

– Мне показалось: хватит!

– А в чем дело? – осведомился Витька.

– Да вот, Витя, – заспешила, заторопилась Тоня, нервно теребя большую, приколотую к яркому кримпленовому платью брошку, – сказала я ей, сестричке твоей, чтоб ты зашел… или кто другой, если вам хорошо посидеть не хватит, а она, видишь, забывчивая какая…

– Ну, не знала я! Не поняла! Не додумалась!

– Ладно, сейчас сходим. Делов-то! – сказал Витька, набрасывая на плечи пиджак.

Мать встрепенулась:

– Ты куда это?

– На кудыкину гору, – был ответ. – Или я арестованный?

– Ох, окрутит она его, – сказала мать, когда Витька и Тоня вышли за порог. – Как пить дать – окрутит.

– А и пусть, – отозвался Халабруй, безуспешно вращая ручки телевизора. – Там не получилось, здесь, может, выйдет что. Детей-то, слава богу, нету.

Мать не стала возражать ему – только поправила занавеску на окне, зацепившуюся за колючий цветок, и задышала часто. Витька с Тоней тем временем вышли за калитку – в пахучую, стремительно сгущающуюся тьму. Оглядев безлюдную улицу, Витька облапил Тоню за плечи. Она сбоку заглянула в его лицо:

– На танцы пойдем? – и торопливо отстегнула брошку.

– Зачем? – удивился Витька. – Пусть бы висела.

– У ней края острые – рубашку порвешь, – Тоня порывисто обняла его за шею. – Витенька, солнышко ты мое! Неделя ведь. Соскучилась-то я как…

Мимо, по самой середине улицы, выставив напоказ плоские наручные часы, прошли три девочки со сложными самодельными прическами, одна – на высоченных, подламывающихся каблуках. Они шествовали медленно и чинно, будто не замечая, что сзади плетется орава мальчишек, их ровесников. Но вот один из этой юной поросли свистнул, чтобы привлечь внимание девчонок, а второй, в белой рубашке, петушиным голосом запел:

 
Суббота суббота,
Хороший вечерок…
 

Девчонки на миг потеряли чопорность: прыснули и оглянулись. Та, которая на высоких каблуках, чтоб не упасть, схватилась за руки подружек.

4

– Занесли? – спросила мать о подушках и перине.

– Ну? – коротко ответил Халабруй.

– Прожарились от души, – сказала Наташа.

Витька добавил, щурясь:

– Да, солнце сегодня… Как в Молдавии! Эх, и чего у нас тут Черного моря нету и виноград не растет?

– А теперь – обедать, – распорядилась мать.

Сначала поели взрослые. Водки на столе не было – диво для воскресенья. Витька сидел хмурый, ел мало; трезвый Халабруй по обыкновению молчал, только ходили желваки под морщинистой бритой кожей. Зато уж мать говорила, говорила… Будто завели ее, как кошку на ходиках. Наташа, чтобы не слышать, как мать без устали бранит брата, считала про себя – от единицы до ста и, переведя дыхание, снова – от единицы. Потом Наташа кормила Андрейку – совала в беззубый ротик ложечку с овощной смесью.

– Бесстыжие твои глаза, – бубнила за занавеской мать. – Кобель! Пал Николаич узнает, что будем делать?

Павел Николаевич – это Витькин тесть. Некогда он был довольно видным в районе человеком, номенклатурным работником: директорствовал на кирпичном заводике, был председателем райпотребсоюза. Но это – в прошлом. А теперь Павел Николаевич получал заслуженную пенсию, возился на приусадебном участке – выращивал на этом клочке земли какие-то особенные цветы и раннюю, крупную, лишенную запаха клубнику. Наташе недавно попал в руки номер областной газеты. Короткая заметка о сладкой ягоде, помещенная на четвертой странице, в «Уголке садовода», была подписана: П. Н. Анучин, персональный пенсионер. «Родственничек! Андрейке ягодки не прислал!» – всею душой возмутилась тогда Наташа, позабыв на миг, что сын ее еще слишком мал и что на личике у него то и дело появляются пятна и корочки диатеза, который, старухи говорят, хорошо лечить дегтем – мазать; да где ж его добыть, деготь-то? Нынче чистый деготь – дефицит.

– Хватит, мама! – срывающимся голосом крикнула Наташа. – Дался тебе твой Пал Николаич! Пусть Витя делает, как знает! Тоня – хороший человек!

То, что у брата Витьки есть что-то серьезное с продавщицей Тоней, было для Наташи новостью. И – немалой. Она узнала об этом только сегодня утром. Оказывается, Витька не явился домой ночевать. Но мать больше всего взбесило то, что Витькины «шашни» прикрыты ее именем. «Сказал, что к матери родной едет, а люди и поверили, – кипятилась она. – А сам – к полюбовнице! От живой жены. Образованной! Поеду вот, Пал Николаичу все выложу. Сама! Пусть с ними решает, как хочет. Его власть. Он за меня перед милицией хлопотал. Останусь чистая перед ним…» – «Ну, будет тебе, хватит, – урезонивал ее Халабруй. – Много он нахлопотал-то? Одни слова!» Наташу меньше удивила пикантная новость, а больше то, что о Лиде, Витькиной жене, не было сказано ни слова. «Пал Николаич, – думала она. – Пал Николаич! Гора высокая! Родную дочь заслонил ваш Пал Николаич».

– А ты молчи! – Разъяренная мать влетела в комнату, едва не сорвав ситцевую занавеску с двери. – Тебе слова нету! Все у тебя хорошие, все золотые! Ивана твоего Ветрова такая ж Тонька за собой увела. И-эх, фефела! Всю жизнь одна будешь мыкаться из-за характера своего. Тьфу! – Мать в сердцах и правда плюнула на пол. – Глаза б мои на вас не глядели!

«Иван Ветров? Какой Иван Ветров?.. Неправда!» – хотелось выкрикнуть Наташе, но она поняла, что в грубых и нестерпимо обидных словах матери есть своя правда, пусть вывернутая наизнанку, и смолчала. Что они понимают все? Что они могут понять? И главным для Наташи стало – сдержаться, не заплакать. А мать, растерев босой пяткой плевок и внезапно сменив гнев на милость, склонилась над внуком и мирно, как ни в чем не бывало спросила у дочери:

– Спать его счас уложишь, да?

Наташа отвела глаза в сторону и молча кивнула. Говорить сейчас с матерью не было сил – мешал ком в горле, готовые брызнуть слезы. Наташа отчетливо поняла, что никогда и ни за что на свете не вернется домой. Никогда и ни за что! Домой, как в прошлое, возврата нет. «Иван Ветров, Иван Ветров! Сочетание-то какое… жеребиное, – думала она, уперев невидящий взгляд в стену. – Каждый день она Иваном этим меня бить будет, без отдыха!»

– Мух надо выгнать, – сказала мать, задергивая оконные занавески. – Ну, бери рушник, чего стала? И кашу-то из черемухи я варила, и липучки вешала, пока были, и этот в блюдцах замачивала… как его – «мухомор»? – ничего на них не действует, ничего не помогает! Заговоренные они, что ль?

Наташа послушно схватила полотенце.

– Маши давай! – приказала мать.

Однажды в детстве любознательная Наташа спросила у нее, откуда берутся мухи. Пчелы собирают мед, осы – тоже, но их мед есть нельзя, он горек и ядовит. Бабочки объедают капусту, майские жуки шуршат у мальчишек в спичечных коробках, комары в сырые вечера кусаются – потом волдыри. А мухи? Даже кусаться толком не могут, противные – и все. Надоедливые, хуже тараканов! Особенно когда залетит в дом большая, навозная, начнет, гудя, биться об углы рам и оконное стекло…

Мать тогда была в добром настроении. Она рассказала, что жил давным-давно на свете один праведный человек, он крепко выпил и уснул под кустиком, а был он почему-то голый – «нагий», сказала мать, – но тут подошел его сын, начал с хохотом показывать на пьяного отца пальцем, глумиться. Смех разбудил отца, и тот, продрав кое-как похмельные глаза, проклял сына, имя которому было – Хам. Вот потому-то и появились мухи. В память о событии, вроде почтовой марки или медали. «Вот в родительском проклятии какая сила!» – наставительно заключила мать. «Как в атомной бомбе или сильней?» – полюбопытствовала маленькая Наташа. «И-и, бестолочь!» – был ответ.

Вспомнив об этом, Наташа перестала размахивать полотенцем.

– Мам, – спросила она, в волнении комкая его, – а ты меня не проклянешь, мам?

У нее даже голос сел, охрип.

– Чего-чего? – Мать и сама остановилась на полувзмахе. – Совсем сдурела? Вас, идолов деревянных, клясть – никаких слов не хватит! Одного весь день вразумляю, опомнился чтоб, а ему хоть кол на голове теши! Вон, дрыхнет уж!

Наташа выглянула на кухню. Витька прямо на пол бросил старый Халабруев полушубок и уснул, разбросав руки и ноги, будто былинный богатырь, павший от руки врага на поле брани. Он тихонько посапывал и выводил носом жалобные рулады. Только это и свидетельствовало, что в нем еще тлеет искра жизни. Сказалась, видно, бессонная-то ночка!

– И ты поспи, – неожиданно предложила мать.

Наташа справилась с голосом – ответила:

– Нет. Постирать надо Андрейке.

– Ложи-ись! Сама сделаю, заодно. Тонька мне порошку стирального иранского прямо на дом принесла. А мне, дуре старой, и невдомек, откудова такая милость. Ох, и стирает хорошо! Белье замочишь на ночь… А пены-то! Аж голубая. Глянешь: пиво! – Мать поглядела на свои руки и вздохнула. – И что дальше будет, как все повернется? Ума не приложу…

Мать была горда тем, что породнилась с Павлом Николаевичем. Как же, большой начальник. Говорила соседкам, хвасталась: «Витька-то мой, а? Первую в районе невесту отхватил!..» Ну, первую или нет – вопрос сложный, а вот свадьба и вправду громкая была. День – здесь, у матери, все наспех, комом, вроде репетиции; два – там, у невестиных родителей, в райцентре. Гостей там было много, все больше пожилые, чванные, слова в простоте не скажут – все с подковыркою, все с намеком. Один, когда Витька протискивался мимо, похлопал его по гулкой спине: «Хороший бык стоит половины стада!» – вот и разберись, злобствует он или пошутил. А невеста, правду сказать, Наташе не понравилась – ломака, худущая, с первого дня принялась мужем помыкать: «Виктор, сделай то», «Виктор принеси это».

– Они разведутся теперь?

Наташа расправила снятое платье и повесила его на спинку стула. Приехать домой в брюках, даже просто привезти их с собой она не решилась. И зря, наверное. Приятно было босой топтаться по чистому, нагретому солнцем полу.

– Ох, не знаю я, ничего не знаю, – сказала мать. – За развод теперь полсотни платить. А кому? Опять ему, Витеньке! Кому еще? Уделят они ему чего из нажитого, а? Шиш с маком, на большее не надейся. Порог покажут: «До свиданьица, зятек дорогой!» А он-то, как муравей: все в дом, все в дом! И воду им провел, и канализацию. Стремился, жилы рвал… А вышел пшик. Опять без порток. Ладно, спи!

И Наташа легла, подложив ладони под щеку и тихонечко застонав от наслаждения. Ей снились легкие, беззаботные сны. Повинна в этом была большая, знакомая с детства подушка. Без наволочки, в линялом красном напернике, она пахла вкусно и душновато, – недаром мать с утра жарила подушки и перину на солнышке, во дворе, поставив Наташу с хворостиной возле – гонять кур.