Текст книги "Перед уходом (сборник)"

Автор книги: Николай Студеникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

2

Хотя мать без устали ворчала на дочь, а заодно и на весь белый свет, субботний день пролетел бездумно и легко, в радостной суете. Он был полон воспоминаний. «А хорошо дома!» – в сотый, может быть, раз решала Наташа. И все вокруг радовало ее, и даже меловые осьмиконечные кресты на всех дверях, должные оборонять дом и его обитателей от нечистой силы, – Наташа, когда была школьницей и жила дома, стирала их мокрой тряпкой, как с классной доски. Так у них и шло: Наташа сотрет, а мать нарисует… А сейчас мать обнаружила вдруг, что в доме мало хлеба, и послала Наташу в магазин, – послать послала, а денег не дала! Вдогон еще и крикнула с крыльца:

– И пол-литра возьми, а лучше – две! Федор, наморившись, возвернется, Витя, мож-быть, приедет. После семи-то им пятерку отдай, и про сдачу не дай бог заикнуться, а завтра и вовсе хоть на коленки становись перед ними!

– Хорошо, куплю, – ответила, оглянувшись, Наташа и выбралась за калитку.

«Проверяет», – подумала она, нисколько этим не огорчась. Да и что тут огорчаться-то? Как раз вчера Наташа получила деньги, получку, – вот они, туго свернутые, лежат в кошельке. «Хотите уличить меня? Жадная мол, Наташка, да? Скупая? – размышляла она дорогой. – Пожалуйста! Да только ничего у вас, дорогие мои, не получится, даже не надейтесь!» Под ноги ей почему-то часто попадали бурые грубые глиняные черепки, и, стараясь не наступать на них, Наташа думала, сколько лет этой обожженной глине – тысяча, сто, десять, год?

В родном селе под вечер на улице как? С этим поздороваться, тому улыбнуться, с этой перекинуться парой приветливых слов, а с той и вовсе остановиться и минутку-другую постоять, болтая, – Наташино путешествие затянулось. «Хождение за три моря», – подумала она, поглядывая из зарешеченного магазинного окошка на новый, желтенький, будто цыпленок, клуб, построенный года четыре назад студенческим строительным отрядом. За клубом, среди деревьев, белела церковь – строители ее давно истлели в земле, они были безымянны. Большой фанерный щит – Наташа помнила его со школьных лет – аршинными буквами обещал: танцы. У застекленного «Окна сатиры» хохотали мальчишки, половина – на разномастных велосипедах.

Молоденькая еще, очень броско и смело накрашенная продавщица Тоня, бывшая одноклассница Наташиного брата Витьки, а теперь немалая шишка в селе, незамужняя княжна из потребсоюзной сети, про которую злые языки рассказывали, будто она – это после десятилетки-то! – на одной из этикеток недрогнувшей рукой вывела: «Маргариновый сок», сказала загадочное:

– Да не огорчайся ты, Наташ, с кем не бывает? Тебе две, да? Одну? – Лихо щелкнули костяшки счетов. – Думаешь, хватит? Смотри! Халвы возьми – подсолнечная, свежая! Твоя мать всегда берет – любит. Сильно она переживает?

Щеки у Наташи предательски порозовели.

– Н-нет, – сказала она, и голос у нее дрогнул.

– И правильно, – ломая длинным ножом халву, согласилась продавщица. – Сын – механизатор первой руки, дочь и вовсе теперь в городе живет, на хорошем месте устроена, прописалась… Чего ей переживать, чего убиваться-то? Подумаешь, дел! Плюнуть и забыть. На танцы придешь сегодня?

– Не знаю… нет, – ответила Наташа.

Она поняла, что речь идет не о ее одиноком материнстве, и успокоилась немного. От сердца отлегло, и кровь отхлынула от щек. А продавщица повторила:

– И правильно… Хоть и оркестр у нас сейчас свой – правление купило, чтоб молодежь удержать, а все равно – ску-ушно! Сопливые одни кругом… – Вздохнула: – То ли дело раньше!

– То-оня!.. – взмолился мужик, который до этого за Наташиной спиной томительно долго звенел мелочью.

– Ну, чего? Чего тебе?.. – взвилась за прилавком продавщица. – Ты мне сначала полтинник старого долгу принеси, а потом тебе будет – «То-оня»! Указчики! Поговорить не дадут с человеком! Ты вот приди, приди ко мне в следующий раз с посудой, опять мешок бутылок принеси, я тебе вспомню… И «Веркиной мути» в долг дам, и еще чего, что попросишь…

«Веркина муть» – это вермут. И название местное, и винцо поблизости где-то разливали. Им бы заборы в палисадниках красить, а не людей травить! Мужик залебезил:

– Тонечка, да я ж ничего! Вы разговаривайте себе, разговаривайте, разве ж я мешаю?

– Вот и не мешай, – по-царски строго отрезала продавщица. – Глаза еще зальешь – успеешь!

Мужичок угодливо хихикнул, и за Наташиной спиной снова уныло забренчали медяки. Будто от повторного пересчета их больше станет! И пришлось сделать усилие, чтобы не повернуться и не поглядеть, кто ж там такой, вдруг – знакомый? И, чувствуя неловкость от присутствия свидетеля, Наташа сказала:

– Ну, пойду я. Мама ждет. Спасибо, Тонечка! Капитанскую Дочку не встречаешь, Марью Гавриловну? Повидать бы ее! Как она – жива, нет?

– Жи-ива! Что ей сделается? Скрипит потихонечку. Сегодня утром была – хлеба взяла, макарон, джем сливовый, глаза б мои на него не глядели, консервы рыбные в томате – три банки. Каких-то гостей кормить. Замечание сделала, что сливочного масла нету, один комбижир и подсолнечное. А мне что ж – из себя его сбивать, что ли? – порохом вспыхнула продавщица. – Не я лимиты спускаю. Что завезли, тем и торгую, под прилавком не держу! Учителя эти, педагоги… Жизни не понимают, а все туда же – взрослых людей учить! И что за зуд такой? Мне одна, бухгалтер из райпотребсоюза нашего, умная женщина, так и говорит: ежели, не приведи господь, под суд попадешь, а в заседателях, сбоку от судьи, учительша какая-нибудь сидит, все: суши сухари – дадут полную катушку, без снисхожденья… – И, столь же неожиданно угаснув, спросила тихо: – Витя-то приедет?

– Порох! – тем временем льстиво и одобрительно хмыкнули за Наташиной спиной.

«Ах, подхалим!..» – подумала Наташа без приязни.

– Не знаю. Должен… вроде бы. Мать говорит – обещал!

– Этого дела не хватит если – пускай зайдет. Для него найдется! Дома не будет, значит – на танцах я. Все ж тянет глянуть. Может, студенты явятся: опять работать приехали, сорок человек. И ты приходи, Наташ, – оркестр все-таки, не под гармошку! – Заметила чужие модные туфли, спросила с завистью: – Платформы, а? Сколько платила?

Наташа, снова порозовев, ответила:

– Пятьдесят.

Незнакомый мужичок, занявший ее место у прилавка, уже заныл униженно, заканючил:

– Всего двугривенного, Тонь, не хватает! Запиши в тетрадь. После сенокоса, ей-богу, все отдам. Агафьин за сено обещал наличными рассчитаться…

И обратный путь из магазина был долог. Наташу останавливали, расспрашивали, улыбались. Из вежливости и она задавала вопросы. Ей отвечали – запутанно и пространно. Приходилось поддакивать и слушать. А как же иначе? Обидеться могут люди. У переулка, который вел к дому, где жила учительница Марья Гавриловна, Наташа замедлила шаг. «Зайти сейчас, не откладывая? – нерешительно подумала она. – Нет, с водкой неудобно… осудит еще… Потом, потом…»

Деревянное коромысло, два зеленых, в светлую крапинку, эмалированных ведра – из своей калитки, направляясь к колодцу, вышла мамина подруга тетя Нюся. Давняя и странная то была дружба! И сколько Наташа помнила себя, Нюся с мамой то ссорились, то мирились, то опять ссорились – шумно, с бранью, с криками на все село. Наташа не знала, каковы отношения подруг сейчас, но на всякий случай сказала:

– Здравствуй, тетя Нюся. Как здоровье твое?

В ответ загремели пустые ведра.

– Здоровье мое, деточка, неважное! А ты, значит, мамочке своей помочь приехала, облегчить? – Сквозь умиление и елей в голосе тети Нюси явственно пробились злорадные, колючие нотки. – Молодец, деточка, молодец! А уж как мамочка твоя убивалася – волосы на себе рвала. Горюшко-то какое! А все он – Федька, Халабруй чертов…

Наташа насторожилась. Халабруем звали по-уличному дядю Федю, теперешнего маминого мужа, а Наташиного, стало быть, отчима, уехавшего сегодня рано поутру в город продавать картошку. Нет в селе человека без прозвища.

Оставшись года четыре назад вдовцом, бездетный и работящий Халабруй внезапно попал в середину бабьих интриг, в самый омут. За ним охотились, его обкладывали, как медведя в глухом бору, и он не выдержал натиска – решил жениться, даже заявил об этом вслух, на людях в магазине. Многие слышали – разнесли. И дружный доселе отряд вдов раскололся. Все ждали, на ком он остановит свой выбор, престарелый жених: вдов и вековух в селе было много, куда как больше, чем холостых и вдовцов. Но хитрый Халабруй не спешил. Он благоденствовал, пользуясь передышкой и расколом, и вдовы поняли, что победит та, которая, отбросив стыд сделает решительный шаг первой.

О, Наташа хорошо помнит, как мать в те дни шушукалась с тетей Нюсей. Вот заговорщицы! На них было забавно смотреть. Но Наташа тогда сидела, обложась книгами, читала предисловие к роману «Молодая гвардия» – готовилась к выпускному экзамену по литературе, и было ей не до смешных вдовьих интриг. А помолодевшая за последние дни мать, принаряженная, с лихорадочным румянцем на щеках, после таинственного разговора с тетей Нюсей растопила печь, сбегала в магазин и еще куда-то, поменяла занавески на окнах, дерюжки на полу и постельное белье и, сунув Наташе – небывалое дело! – три рубля, сказала ей, глядя в сторону: «Заучилась совсем! Погуляла бы ты, что ль? В район бы съездила…» У Наташи хватило ума не перечить ей в этот день. Она отложила книгу и ушла из дому. Все равно перед экзаменами ничего не лезло в голову – какая-то каша!

Вернулась домой Наташа поздно, до копейки растранжирив трояк, и несказанно удивилась, обнаружив, что в окошках нет света, а дверь заперта. Никогда еще такого не бывало! Она постучала – сердито и громко: чувствовала себя вправе. Через некоторое время в дверь выглянула мать, дохнула дочери вином в лицо и зашептала, сжимая у горла измятую ночную рубаху: «Ты в сенцах поспи – тепло! Я там тебе подушку положила. И не шуми ты так, ради Христа!» Что-то такое поняв и с ходу осудив мать, Наташа холодно процедила: «Ладно».

Потом она, голодная и обиженная, лежала на старом папином столярном верстаке, под дырявой крышей, на случайных пыльноватых тряпках, без сна. Деревянный верстак скрипел-поскрипывал, словно корабль на волне, и сам казался ей дивной сказочною ладьею. Свернувшись калачиком под коротким старым пальто, Наташа – так казалось ей тогда – перечувствовала все то, что, может быть, предстояло испытать ей в будущей жизни, раскрывающейся, словно бутон в росе. И в том, что жизнь эта будет необычна и прекрасна, что она станет непрерывной цепью радостей и удач – цепью, которая ни в одном месте не разомкнется, не было у нее тогда никаких сомнений. Наташино незрелое сердце было полно девичьего высокомерия, родная мать казалась ей маленькой и смешной, и – под тихие скрипы безработного, рассыхающегося дерева – Наташа заносчиво улыбалась темноте.

Скандал разразился на следующий день, после обеда. Нюся явилась под самые окна, сжимая в побелевших пальцах закопченный обломок кирпича – у кого-то как раз в те дни перекладывали печку. Ох, чего только она не кричала, в каких только грехах не винила свою удачливую соперницу – маму! И как язык поворачивался, не отсох?.. Наташа сгорала со стыда. Она была готова убить орущую тетку. А народ посмеивался, собравшись поодаль в кучки. И даже полуденная жара не смогла разогнать их. «Спектакль!» – восторженно заржал кто-то. «Надо Халабрую пол-литра становить, – ответили ему. – Заслужил! Он – главная причина!»

Тишину и благообразие восстановил на улице новый поп, отец Николай. Он в то время шел, а верней – шествовал, мирно беседуя с парнем в зеленой вылинявшей форме студенческих строительных отрядов. Забавная, несуразная то была пара! Парня знали: он работал в селе и прошлым летом, и позапрошлым, был у студентов за начальника.

Отец Николай говорил ему, звучно играя голосом: «Отчасти лично я согласен с покойным митрополитом Александром. Введенский, знаете? Он много спорил с Луначарским, диспуты были публичные, посему в миру более других иерархов и известен. О нем многое писалось в светских книгах. Но, повторяю, только отчасти! Второбрачие среди духовных лиц, к примеру, есть акт не только не полезный, но весьма вредный и опасный. А сотрудничество нам необходимо. Пусть неравноплечие, но весы. Припомните войну – годину бед народных! Хотя вы, по возрасту вашему… Пока есть паства, быть и пастырю. Любовь к человеку, иначе сказать, к ближнему своему – вот точка схода. Любви учить! «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, так что могу горы переставлять, а не имею любви, то я ничто». – Дословно, по памяти, процитировав самого неистового из апостолов, Павла, чего, впрочем, никто из слышавших его не оценил, даже и не заметил, священник проговорил, оборотясь к своему молодому собеседнику и сардонически сломав бровь: – Мы – традиция тысячелетняя, корни, со времен святого равноапостольного Владимира на Руси; вы – новь! Новаторы, так? Вы согласны? Но можно ли новому без старого обойтись – без трамплина? – Бровь вернулась на место. – Как сие на взгляд диалектика?»

Студент на это отвечал запинаясь: «Но ваше здание – без фундамента, оно стоит на ложной посылке, на заблуждении. Никем еще не доказано, что бог есть, особенно этот ваш, триединый…» – «Хорошо! А бедная Лиза есть? – величественно вопросил поп. – А Иван Карамазов?» Вопрос был задан двусмысленный и сложный. Предчувствуя подвох, студент задумался. Плохо выслушанные, а может, плохо прочитанные кем-то лекции по научному атеизму припомнились ему. Он не спешил с ответом.

Тут крик тети Нюси достиг апогея. Он перешел в надрыв, в визг и стал невыносим. О-о! Наташа в немом отчаянии заткнула уши. Пара беседующих приблизилась. У отца Николая вновь дернулась бровь. «Словоблудишь! – загремел он с высоты своего прекрасного роста. – Богохульствуешь!..»

Да, грозен был иерей! Чуточку лицедей, конечно. Наташа потом встречала таких. Но крик оборвался. Тетя Нюся, только что нехорошо поминавшая божью матерь, всхлипнула, бросила себе под ноги половинку кирпича, закопченную с трех сторон до бархатной черноты, однако желтенькую, будто сдобный пасхальный кулич, на изломе, и, пьяно шатаясь, побрела прочь, потом – побежала. Толпа молча смотрела ей вслед. «Спектакль окончен», – неуверенно объявил кто-то, и все нехотя разошлись.

Наташа осталась. Куда ж ей было идти от родного дома? Раньше она пряталась за чужие спины, а теперь очутилась на виду. Поп скользнул по ней горячим, но безразличным взглядом и вернулся к прерванной ученой беседе: «Небытие материальное не запрещает бытия духовного. Есть материальный стол, но есть и духовная идея стола! Она же его причина, образ, понятие, цель… Можно – и легко – сломать стол, но как разрушить идею?»

Новый поп говорил так красноречиво, так театрально жестикулировал, такой он был грозный, важный, что Наташа пожалела студента. «Ох, заклюет он его! – думала она. – Связался черт с младенцем!» Одетый в черное, в новых щегольских ботинках, которые больше подошли бы танцору, поп и вправду походил на большую хищную птицу, а еще больше – на оперного Мефистофеля. «Нет, это тебе не Алексий-покойник, – шепнули вдруг над самым ее ухом. – Этот кого хошь заговорит, златоуст! Табаку не курит, водки не пьет ни граммочка, гантелями по утрам в саду занимается… Физкультурник!» Наташа вздрогнула и обернулась: Халабруй! Вот кто сумел прочесть ее мысли! Стоит себе, ухмыляется, показывая стальные зубы, и щурит глаза, будто это не его сейчас вкупе с матерью поносила, срамила, позорила на все село, на весь белый свет горластая, обиженная тетя Нюся!

А студент не сдался, не капитулировал, как то предполагали Наташа и ее новый отчим. Наоборот, сказал с улыбкой: «А что мы, собственно, топчемся? Инцидент, кажется, исчерпан? Все, что вы говорили об идеях, – это же чистой воды Платон! Победить идеи можно только идеями…» – «Да-да, пойдемте», – ответил поп и величественно прошествовал мимо Наташи и Халабруя. Пахнуло не душным и сладким ладаном, как того ожидала Наташа, а крепким одеколоном. Мужественный запах.

«Платон… Платон Каратаев, Платон Кречет… – всплыло откуда-то из глубин памяти, и Наташа твердо решила: – Еду! Буду поступать». Ей казалось тогда, что нет преграды, которую она не смогла бы преодолеть. Поступит в институт, с отличием окончит его, станет ученой-преученой… Выпускные экзамены в школе она сдавала будто по вдохновению. Подруги думали, что ей везет. Учителя только качали головами.

Сдав последний устный экзамен – химию, Наташа пришла домой и застала там… тетю Нюсю. Мать, нацепив на нос непривычные очки, читала вслух письма, которые брат Витька писал домой из армии, а тетя Нюся слушала ее монотонный, какой-то деревянный голос и чинно кивала головой. Экс-подружки сидели за столом, перед каждой – стакан со слабенькой, мутноватой бражкой. «Помирились… После всего, что было? Нет, это невозможно!» – смятенно подумала Наташа, расстегивая белый передник, который так надоел ей за десять школьных лет и с которым так грустно было расставаться, и даже пятерка по химии, идущая в аттестат о среднем образовании, перестала радовать ее. Разве поймешь когда-нибудь этих взрослых? Странные они все, даже родная мать! Она, Наташа, обидчицу ни за что бы не простила!

А старые подруженьки вновь то ссорились, то мирились. Поэтому-то сейчас Наташа слушала тетю Нюсю настороженно, не зная, как надо вести себя с ней и что отвечать. Попадать впросак не хотелось: мама потом запилит. Нюся между тем перестала ахать и причитать и, пытливо заглядывая Наташе в глаза, спросила:

– Ты одна приехала или с мужем со своим?

– Одна, – ответила Наташа.

– А и правильно, деточка, сделала, – одобрила тетя Нюся, помолчав. – Мужиков в это дело мешать – бед не оберешься! Ить как иной посмотрит! А то скажет: «Ага! Мать у ней такая, значит, и сама она хороша: яблочко от яблони далеко не укотится». Убеждай потом, доказывай ему! Твой-то партийный?

– Д-да, – помедлив какой-то миг, с усилием ответила Наташа, и не Андрейкин отец, нет, а совсем другой человек вспомнился ей вдруг сейчас, его жаркая кроличья шапка.

Тетя Нюся вздохнула сочувственно:

– Вот видишь? – Словно древний воин на громадный лук, опиралась она на коромысло свое, вот только ведра на колчаны для стрел не были похожи. – А тут приключение такое неприятное! Вот я твоей мамочке и говорю…

«Да в чем же наконец дело-то?» – чуть было не вскричала Наташа, однако сдержалась и вместо крика проговорила кротко и тихо:

– Мама ждет. Пойду я, тетя Нюся!

– Иди, деточка, иди, – Нюся громыхнула ведрами. – Не стану тебе пустая дорогу переходить!

У своей калитки Наташа остановилась… Иногда и в детстве бывало так: Наташа торопилась куда-нибудь, спешила – в магазин, в школу, к подружкам, шушукающимся, петляющим возле старого клуба, в который было так страшно и так хотелось войти во время танцев под радиолу, – но внезапно останавливалась будто вкопанная и, оглохнув и онемев, забывала, куда и зачем шла. И все вокруг, и даже, кажется, само время останавливалось и замирало вместе с нею. Наташа с удивлением оглядывала мир.

Вот ведущая в их двор калитка – серое некрашеное дерево, кое-как сбитое братом Витькой, но какие, оказывается, интересные шляпки у гвоздей – в рифленую клеточку! Зачем? Чтоб не соскальзывал при ударе молоток? А сразу за калиткой – дерево. Какое ж оно старое! Тополь. Кто посадил его? Сколько ему лет – сто, сто пятьдесят, двести? Ведь у живого, неспиленного, годовых колец не сочтешь… А вот здесь – и взрослый не дотянется, нужна лестница – когда-то спилили сук, но годы шли, и круглый след медленно – слишком медленно, чтобы несовершенный человечий глаз мог заметить это, – заплывал, затягивался толстой, в трещинах морщин корою. Маленькой Наташе казалось, что она понимает и чувствует, какого напряжения и какой муки стоит дереву залечивание увечья…

– Наташк!

Пробуждаясь:

– А? Что?

Хмурая мать поджидала Наташу на пороге.

– Где бродишь цельных два часа? Тебя за смертью посылать, – сказала она сварливо. – Твой проснулся. Изорался весь. Не знаю, что и делать с ним. Разучилась. Отвыкла!

– Ой!

Наташа сунула матери в руки сумку с покупками, сбросила туфли и со всех ног кинулась к сыну. Наревевшись вдосталь, мокрый Андрейка кряхтел и сучил ножонками. Чужой, холодный мир окружал его. И мамы рядом нет! Ну как тут не заплакать? А пятки у него были – с подушечку Наташиного большого пальца, розовые. Наташа не удержалась и расцеловала их. Потом оглянулась на часы. Ходики с кошачьей мордочкой, нарисованной выше циферблата, показывали половину восьмого. Вечер. Подкрался. Незаметно. Кошачьи, соединенные с маятником, глаза качались с неживым однообразием: туда-сюда, туда-сюда… Ничего не видят, ничего и не хотят увидеть. И, как и всегда при взгляде на часы, Наташа на мгновение почувствовала приступ тоски по зря – ах, ну конечно, зря! – растраченному времени. Вот так: будто тонкой и холодной иглой кольнуло в сердце.

– Когда отнимать-то думаешь? – спросила мать, наблюдая за тем, как Наташа кормит сына грудью.

Пожилая патронажная сестра не раз повторяла, что при кормлении ребенок должен забирать в рот весь сосок. Иначе – трещины, мастит, а ребенок останется голодным.

– Жалко… – чуть слышно ответила Наташа.

Она старалась, чтобы все было по правилам, и кормила Андрейку пять раз в день: в семь утра, в одиннадцать, в три, снова в семь, но уже вечера, и еще раз в одиннадцать – ближе к ночи. Вчера задержалась с последним кормлением, и вот вам результат – у Андрейки расстроился желудочек. Но в электричке, на глазах у всех, расстегиваться тоже неудобно, верно?

– Звездочка ты мой, лапочка, бедненький…

Это были священные минуты. Наташа чувствовала себя такой счастливой! До мурашек по спине и кома в горле.

– Бормочешь ты, как Маня-чепурная, – вздохнула мать, отводя глаза в сторону.

Сельская дурочка Маня-чепурная заслужила свое прозвище потому, что любила краситься-мазаться – наводить красоту. Считала, видно, что именно так оно и приличествует настоящей городской даме. И странно было смотреть на ее впалые, как у боярыни Морозовой, щеки, натертые вареной свеклой или конфетной бумажкой, на брови, размашисто и неточно подрисованные древесным углем, которым в селе топили утюги, а раньше, говорят, самовары. Именем Мани-чепурной в пору Наташиного детства стращали непослушных и капризных. Придет, мол, ежели не будешь слушаться, Маня, посадит в мешок с корками, отнесет на станцию, сдаст на мыло. Рейсовые автобусы тогда еще не ходили, дорог не было, и казалось, что станция лежит на другом краю света, где возможны любые чудеса.

Однажды Витька, брат, доказывая Наташе, какой он храбрый, добежал до Мани-чепурной и шлепнул ее по тощему заду. Шлепок получился неожиданно звонким. Мане, наверное, было больно. Витьке исполнилось тогда одиннадцать лет, Наташе – семь, она еще не ходила в школу. «Что будет? Что будет?!» – Наташа в страхе зажмурилась. Безрассудный брат, немо крича, тонул в огромном кипящем котле, под которым жарко пылали дрова, уходил в бурлящую жирную глубину, откуда нет и не может быть возврата.

А Маня засмеялась, показав на миг черные пеньки испорченных зубов, и, порывшись в холщовой своей суме, которую носила через плечо, вручила храбрецу Витьке половину белого бублика. Она была тверда, как дерево, эта половинка, похожая на печатную букву С, и съесть ее не решились, хотя и был соблазн. Стукаясь ненароком лбами, брат и сестра зарыли ее в самом дальнем углу двора, за уборной, среди буйных зарослей паслена. Потом по очереди перевернулись на босых пятках и проговорили, старательно сплевывая через левое плечо: «Тьфу-тьфу три раза, не моя зараза!» – было у них в детстве такое магическое присловье, спасавшее ото всех хворей, бед и напастей…

– А жива она?

– Кто? Маня-то? – переспросила мать. – Она сто лет проживет! Сроду не работала, горб не гнула! Как же! В городе родилась. Побирается по дворам, никакой заботушки. Лечить ее от нас забирали. «Ну, – думаем, – все: конец Мане!» Ан нет, вернулася, снова по дворам шляется. У меня обливную кружку с забора унесла литровую, что ты подарила мне. Люди добрые еле отняли потом. Не отдает, и все тут!

Андрейка, насытившись, закрыл глазки и засопел. Подождав, покуда иссякнет, тихонько отжурчит на пол золотистая струйка, Наташа перепеленала его, уложила, вытерла пол и, развешивая сполоснутую и выжатую тряпку на заборе, попросилась у матери, как в детстве:

– Я к Капитанской Дочке схожу, мам?

Но мать неожиданно заупрямилась:

– Никуда не пойдешь! Сиди! Вдруг Витя приедет?

– Да я быстро. Проведаю – и назад! – весело возразила Наташа, стуча соском рукомойника.

– Сказано: не пойдешь!

Наташа удивилась:

– Да почему, мам?

Мать помялась и сказала, отводя глаза в сторону:

– Должна я ей. Четвертную уж… – Потом, испытующе посмотрев на дочь, спросила вдруг: – У клуба была?

– Нет, я в «магнитку» сразу. Что там делать-то – у клуба? С Тонькой поговорила, потом Нюсю твою повстречала – мимо не пройдешь! Тонька на танцы звала.

«Магниткой» в их селе именовали магазин: иных мужчин он притягивал к себе так, что и за уши не оттащишь.

– Во-во, тебе теперь только на танцы на эти ходить, – язвительно сказала мать. – Танцы-шманцы! Под музыку сначала подрыгаетесь, для затравки, а потом – в кустики, где потемней. А в кустиках и без музыки можно обойтиться…

– М-мама! – крикнула Наташа и вбежала в дом.

Казалось, такого она не выдержит. Оскорбленное сердце разорвется – и все. Но мать неотвратимо, как рок, шла следом, больней плети хлестала ее словами:

– Ох, Наташка, ох, неслушница! Так бы все волосья и повыдерьгала! Витька со своей плохо живет. Ты… Дали матери хорошую жизнью, успокоили старость ее!

Они заплакали одновременно, мать и дочь, и плакали сначала отдельно, каждая о своем, у каждой нашлось о чем поплакать. Потом сошлись, сели рядышком и заревели в обнимку. Обильные, как летний дождь, слезы примирили их, и мать, гладя Наташу по волосам – тем самым, которые только что грозилась выдерьгать, – спросила:

– Ты ж работаешь, в смену каждый день ходишь! С кем внучок-то мой остается?

– Вахтерши приглядывают. В общежитии. Рубль в день им плачу. У них там комнатка такая есть, с вещами…

– Тридцатка ж в месяц! – ужаснулась мать. – Федор пенсионерам городским дом свой в Выселках на все лето, от Николы-весеннего до Успения, сдал за меньше!

– В апреле двадцать один рубль вышло, а в мае – еще меньше, из-за праздников. А ты как думала? За красивые глаза кто ж станет? Бесплатно, мам, только птички поют!

– И водички не поднесут ему, хоть искричись он весь, – уверенно предположила мать.

– Да нет, вроде дают, – опровергла ее предположение Наташа. – Кипяченую в бутылочке оставляю. Прихожу: когда половины нет, когда поменьше… Не на пол же они ее!