Текст книги "Скиф"
Автор книги: Николай Коробков
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Скиф
В романе, написанном и изданном более шестидесяти лет назад, достоверно и увлекательно воспроизведены события и жизнь народа, населявшего во II веке до н. э. юг нашей Родины. Место действия – Скифия и Греческие колонии в Крыму.
Для массового читателя. Может использоваться учащимися средних и высших учебных заведений для дополнительного чтения по истории.
ISBN 5-7030-0567-1
Еще одно имя всплывает из бездны искусственного забвения. Еще один талантливый русский человек возвращается к своим соотечественникам. Это Николай Михайлович Коробков, исторический роман которого вы держите сейчас в своих руках.
Хоть главным делом его жизни было не художественное творчество, но и здесь, как нетрудно будет убедиться при чтении романа, этот щедро одаренный природой славянин добился потрясающих успехов. Прежде всего он был широко эрудированным историком, внесшим значительный вклад в развитие истории русского военного искусства, археологии, краеведения и музейного дела. Тематика работ Н. М. Коробкова очень разнообразна благодаря широте его образованности, увлеченности своим предметом, талантливости ученого и писателя. В списке его трудов насчитывается более 200 названий, среди них около 100 крупных, а также множество различных статей в научных журналах и периодических изданиях. Кроме того, он имел богатый педагогический опыт, читал лекции, первую из которых прочел в 1921 году студентам Воронежского университета. Среди его книг следует отметить большую работу «Семилетняя война», очерки о жизни и деятельности русских полководцев Суворова, Румянцева, Кутузова, Корнилова, историко-краеведческие очерки о Москве и Подмосковье, книгу «Метро и прошлое Москвы».
Н. М. Коробков родился в Москве в 1897 году в одном из домов, входящих в ансамбль зданий теперешнего Института имени Н. В. Склифосовского (бывшей Шереметевской больницы). Дом принадлежал его отцу Михаилу Александровичу Коробкову, где тот жил со своей женой Марией Максимовной и четырьмя детьми – двумя сыновьями и двумя дочерьми. Михаил Александрович в свое время закончил университет в Петербурге, а затем, поселившись в Москве, преподавал историю в одной из московских гимназий. Очень много внимания уделялось воспитанию и образованию детей: в доме постоянно жили учитель музыки и гувернеры – француз и немец. Дети хорошо знали языки, что им весьма пригодилось, после революции, так как не раз приходилось подрабатывать переводами, а старшая дочь Нина Михайловна до самой пенсии преподавала немецкий язык в Военной академии имени Фрунзе.
Николай Михайлович прекрасно знал несколько европейских языков и, конечно, латынь и греческий. В библиотеке, оставшейся после его кончины, было множество книг на английском, немецком, французском, итальянском языках, которыми он свободно пользовался во время работы над своими сочинениями.
Незадолго до революции Коробков-старший получил в наследство от своего друга юности небольшое имение по Октябрьской (Ленинградской) железной дороге. Оставив работу в гимназии, он всецело занялся устройством имения: построил дом, вырастил большой фруктовый сад. В семнадцатом или несколько позже имение сожгли дотла. Семью Коробковых из московского дома выселили, великодушно предоставив комнатку в коммунальной квартире в центре Москвы. Михаила Александровича, которому тогда было уже 78 лет, арестовали и держали год в Бутырской тюрьме без права переписки и передач. Он так и не понял, в чем его обвиняли. Ему никто ничего не объяснял и он подумал, что это родственники от него отказались. Через год его по этапу отправили в ссылку на проживание в Козельск, а после того, как он тяжело там заболел, детям разрешили его взять в Москву, где он вскоре и умер.
Не менее безрадостный жизненный путь прошел и его младший сын, ставший крупным ученым. В промежутках между тюрьмами и ссылками он с головой окунался в практическую работу, растил и воспитывал троих детей, а, отбывая срок, писал.
Однако обо всем по порядку. В 1919 году Николай Михайлович окончил юридический факультет Московского университета, а до этого, в 1918-м – Московский археологический институт с золотой медалью и званием ученого-археолога. Позднее экстерном, он получил еще и высшее филологическое образование.
Его литературный дар проявился уже в научных грудах, написанных живым языком художника, доступным широкому кругу читателей. В 1930 году вышел его исторический роман «Скиф», который вызвал читательский интерес, однако из-за политической конъюнктуры не переиздававшийся шестьдесят с лишним лет и ныне ставший библиографической редкостью.
Почти все свои крупные научные труды и художественные произведения Николай Михайлович создавал в периоды пребывания в ссылке. «Скифа» он написал в Мологе. Оказавшись там, он снял маленькую комнатку и засел за роман. У него был малоразборчивый почерк, поэтому он отдавал свои рукописи переписывать. В Мологе он очень подружился с семьей Н. В. Чижикова, позднее ставшего известным краеведом Ярославской области. Жена главы семейства Мария Алексеевна помогала Николаю Михайловичу переписывать «Скифа». В доме Чижиковых жила в то время ее племянница Маша, которая стала относить работу ссыльному писателю. Так Николай Михайлович познакомился со своей будущей женой. Дальше вся жизнь их прошла вместе. У Марии Александровны родился в Мологе сын Михаил, а в Ярославле, куда они переехали после Затопления Мологи, – дочь Мария.
Живя в Ярославской области, Николай Михайлович занимался краеведческой работой. В 1927-1928 годах он возглавил археологическую экспедицию по комплексному изучению Рыбинской и Ярославской областей. Как итог вышла книга «Прозоровские могильники (Мологский уезд Ярославской губернии)». В 1929 году он участвовал в раскопках Аффасиба (Самарканда) и Талгорского городища, а в 1930-м обследовал древний Болгар. В том же году вышел и стал доступен читателю роман «Скиф». Другой роман Н. М. Коробкова «Распад», написанный в ,1934 году, где изображена картина жизни московского дворянства шестидесятых годов девятнадцатого века, был только набран, а книга рассказов и очерков осталась в рукописи.
В 1933 – 1935 годах, вернувшись в Москву, Николай Михайлович принимает участие в археологических исследованиях, проводившихся по трассе строительства метро в районе Китай-города и Белого города. Результаты этой работы отражены в его книге «Метро и прошлое Москвы». Большой материал собрал молодой, но уже авторитетный ученый по истории русского вооружения во время изучения стен древней Москвы, Коломенского, Серпуховского кремлей и ограды Троице-Сергиевой лавры.
Николай Михайлович высоко ценил музейную работу, активно участвовал в восстановлении военно-исторического музея «Бородино». Автор этих строк хранит доселе детские воспоминания о том, как мы всей семьей участвовали в торжествах по поводу открытии музея, помнит выступление отца с докладом в этот волнующий день.
Тяжело Николай Михайлович перенес свое заключение в Воронеже, где скоро заболел и был помещен в больницу. Его сестра Нина Михайловна нашла его в больнице в тяжелом, почти безнадежном состоянии. Она поехала в Воронеж на день, чтобы навестить брата, не зная о его болезни. А пришлось ой там пробыть немало дней. Спала то на вокзале, то на лавочке в сквере, а днем ходила в больницу, кормила брата с ложечки. В конце концов его разрешили забрать домой, так как шансов на выздоровление практически не было. Она привезла Николая Михайловича в Москву, где любящая жена вытащила его, можно сказать, из могилы.
Побывал он и в Бутырской тюрьме. Следователю не понравилась его молчаливость, поэтому он водил «врага народа» на расстрел в подвал, но выстрелил в стену над головой. Отец рассказывал, что после этого, когда его привели обратно в камеру, он всю ночь вздрагивал и подпрыгивал на койке от пережитого нервного напряжения.
Всю войну Николай Михайлович провел в Москве, очень плодотворно работал, читал много лекций по радио и в разных учреждениях, летал как корреспондент на передний край, в частности – в Сталинград. В ноябре 1947 года Николая Михайловича Коробкова, ставшего профессором и крупным авторитетом в археологии и истории, назначили директором Научного исследовательского института краеведческой и музейной работы, а 18 декабря он скоропостижно скончался, не дожив одного дня до своего пятидесятилетия. Сердце не выдержало напряжения столь трудных лет скитаний по тюрьмам, болезней, ссылок, тяжелых условий быта и работы. В некрологе, подписанном такими известными деятелями науки и культуры, как Б. Д. Греков, Н. Э. Грабарь, И. Н. Плавильщиков, Т. С. Пассек, А. В. Арциховский, Н. Н. Воронин, Н. П. Шляпников, отмечался не только научный вклад Николая Михайловича, но и большая чуткость к людям, что необычно для того времени.
Его сестра Мария Михайловна вспоминает, как брат говорил ей, что ему Богом дана большая жалость к людям. Вокруг нашей семьи всегда было много страждущих, с больными детьми, и тех, кому некуда было деться после репрессирования. Это я уже пишу не по рассказам других и не по документам, а по своим личным, пусть детским воспоминаниям. Отец всем помогал деньгами, советами, составлял документы, просьбы, устраивал на работу. В быту он был очень скромен.
Жили мы, как уже упоминалось выше, в маленькой комнатке коммунальной квартиры. Помню, что отец все время либо писал, либо ходил по комнате и думал. Мама была занята по хозяйству, кроме того она была его верным и безотказным секретарем. Почти все работы отца переписаны ее рукой. Нужно было постоянно отвечать на телефонные звонки, принимать курьеров, просматривать почту. А я чаще всего сидела с отцом за письменным столом и рисовала. Он мне время от времени тоже рисовал домики с длинными, длинными заборами, а я эти домики вырезала ножницами и склеивала на листе бумаги из них целые деревни. Иногда он брал меня с собой на улицу. Мы гуляли по Новослободской и по улице Чехова. Тогда там еще ходил трамвай. Остановка у нашего дома называлась «Подвязки». Я думала по простоте своей, что это «подвески», но отец объяснил, что там была аллея вязов и остановка была под вязами. Вязы исчезли, а название еще какое-то время оставалось.
Потом мы шли гулять к дому Достоевского. Там в то время было как за городом – огромные деревья и целая улица деревянных домов.
А дома мы слушали черную тарелку радио, чаще всего трансляции опер. Особенно любил отец «Князя Игоря», а также «Руслана и Людмилу». Рассказывал мне о Жуковском, Пушкине, Блоке, учил меня их детским стихотворениям. Я их запоминала. Потом во дворе с другими детьми мы придумывали мелодии к ним и сами для себя устраивали небольшие инсценировки. Так ненавязчиво, совсем незаметно воспитывал меня, прививал мне понимание великой русской культуры умный и хороший человек – мой отец.
Когда он умер, мне шел восьмой год. Его похоронили на Ваганьковском кладбище. Помню, был жуткий мороз, но несмотря на это народу собралось очень много. На кладбище состоялась гражданская панихида.
После отца остался большой архив. И в той неимоверной тесноте, которая стала уделом большинства интеллигентных семей, мама весь архив привела в порядок и сберегла, а позже большую его часть передала в Библиотеку имени Ленина.
Е. Н. Федина
ОТ АВТОРА
Скифия и греческие колонии Крыма – интереснейшие моменты древней истории нашей страны. В художественной литературе, однако, они почти вовсе не отражены. Вероятнее всего, это зависит от скудости и малодоступности относящихся к эпохе материалов, чаще всего опубликованных лишь в специальных изданиях и исследованиях по отдельным вопросам. Неудивительно поэтому, что именно историку и археологу приходит мысль дать беллетристическое оформление и сделать попытку реконструкции жизни скифов и греческих колонистов Крыма.
В отличие от канонически установленной формы старого исторического романа, наряду с действием и развитием личной интриги, в книге уделено значительное внимание моментам общественного и политического характера. Там, где это оказывалось возможным, приведены тексты подлинников в их неискаженном виде, иногда в переделке; факты даны в точном соответствии с исторической действительностью.
В согласии с особенностями архитектоники романа, он начинается с примитива, приближающегося к повествованию, без психологической детализации и подробной разработки типов. Дальше, вместе с постепенным внутренним ростом героя и расширением действия, изложение усложняется, лица индивидуализируются, поскольку это возможно в романе, не носящем чисто психологического характера.
Моментом действия избраны 116 – 113 годы до нашей эры, как особенно замечательные в жизни колоний, в частности Херсонеса, переживавшего последний период своей политической самостоятельности. В это время скрещиваются здесь влияния двух мировых держав Понта, готовящегося к своему великому выступлению на исторической арене, и Рима, последовательно проводящего свою политику завоеваний и мирного поглощения народов.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Осторожно, бесшумно, прячась в траве, они подползли ближе к реке.
Тяжелые всплески воды, фыркающее храпение и короткий рев слышались теперь почти рядом. Немного чувствовался даже кисловатый запах мокрой шерсти, и иногда можно было различить, как, звонко шлепаясь, падали в воду капли с приподнятых морд только что напившихся животных.
Поправив на спине колчан, все время соскальзывавший и мешавший ползти, Орик попытался еще продвинуться вперед. Близость опасности и добычи наполняла его веселой, тревожной радостью, заставляла напрягаться мускулы, делала тело быстрым, легким, бессознательно послушным. Он вопросительно оглянулся и увидал, что Ситалка сделал свирепое лицо и, беззвучно шевеля губами, грозит ему кулаком. На мгновение он рассердился, но тотчас же забыл про это и стал осторожно помогать товарищу раздвигать и приминать траву, медленно сокращая отделявшее их от реки пространство.
Трава становилась ниже, реже, сквозь ее сетку делалась видной сияющая, покрытая солнечной рябью речная гладь и маленький залив, полный взбаламученной грязи, где полоскалось турье[1] 1
Тур – дикая порода быка, известная в лесах Европы до XVII века. Начиная с XVII века название «тур» стали применять и к зубрам (Bison europaeur), смешивая их с вымершим уже тогда туром. По дошедшим до нас описаниям и изображениям тура, это была очень крупная порода черной масти, с чрезвычайно длинными рогами, вероятно тождественная с первобытным быком (Bos primigenius).
[Закрыть] стадо голов в пятнадцать.
Ближе всех к берегу, по колено в воде, тревожно приподняв рогатую голову, стоял вожак, огромный, тяжелый, с могучей шеей, переходившей в массивный горб с длинной косматой гривой.
Ситалка осторожно приподнялся, стараясь не выставлять голову из травы, взял стрелу, натянул лук и прицелился. Орик последовал его примеру. Не мигая, он смотрел на тонкое, убегающее от глаза древко стрелы, конец и острие которой находилось на одной прямой с левой лопаткой тура. Лук был большой, тугой, и держать его натянутым в полусидячем скорченном положении было трудно. Боясь, что сейчас пальцы задрожат, Орик отпустил загудевшую тетиву, и стрела полетела с шелестящим свистом, почти одновременно с другой стрелой, пущенной Ситалкой.
Раздался оглушительный рев; тур приподнялся на задних ногах, упал, бешено повернулся в закипевшей воде и рванулся к берегу. Все стадо ринулось вслед за ним.
Охваченный охотничьим азартом, позабыв об опасности, Орик вскочил и одну за другой пустил в тура несколько стрел; одна из них попала животному в колено передней ноги; тур споткнулся и тяжело опрокинулся, в то время как остальное стадо успело уже далеко умчаться вперед, с гулким топотом несясь все дальше в высокой траве бесконечной степи.
Схватив укрепленный на длинной рукоятке топор, Орик бросился к бившемуся на земле животному, не обращая внимания на предостерегающие крики Ситалки. Он был всего в нескольких шагах от тура, когда тот приподнялся, резким толчком вскочил и рванулся вперед, низко нагнув огромную голову.
Почти не сознавая, что делает, Орик изо всей силы ударил топором по мощной косматой шее и сейчас же почувствовал, что земля перевернулась, степь оказалась над головой, потом опять мелькнуло небо, и он ударился о что-то так, что ему показалось, будто голова не то оторвалась, не то глубоко ушла в плечи.
В то же мгновение рядом с собой он снова увидел рога, громадную мохнатую морду, налитые кровью глаза и понял, что это смерть. Попробовал откинуться в сторону, но сил уже не было. Вдруг ревущая голова исчезла, мычанье оборвалось коротким, высоким, хриплым звуком. Ситалка, мелькнув темной тенью, вырвал и вновь погрузил широкий короткий меч под лопатку тура.
Тяжелая туша качнулась, повалилась, придавив раздувающимся боком ноги Орика, и забилась в коротких, постепенно затихающих судорогах.
Ситалка освободил ноги Орика, оттащил его немного в сторону, подбежал к реке и, зачерпнув воды в висевшую на поясе чашу, стал поливать лицо и голову неподвижно лежавшего товарища.
Наконец тот открыл глаза; недоумевающе огляделся, сделал попытку встать, но сейчас же снова упал и потерял сознание. Ситалка стал осматривать его. Из-под бока, на котором он лежал, скатываясь по траве и впитываясь в землю, текла кровь, расплывавшаяся по широкой льняной рубахе яркими красными пятнами.
Но раз он мог приподняться, значит, спина не сломана. Ситалка ощупал ноги, нашел, что одна из них вывихнута, потянул и неудачно попробовал вправить. От боли Орик снова пришел в себя и застонал.
Повернув на спину товарища, Ситалка снял с него рубашку и наклонился над залитой кровью, смятой грудью; сбоку из разорвавшейся кожи торчал неровный конец сломанного ребра, другое – немного выше острым выступом выпирало изнутри. Орик дышал быстро, неглубоко, с хрипом, открывал и кривил рот, выплевывая кровь, и вздрагивал. При каждом вздохе обломок ребра высовывался из раны, скрывался и снова показывался. Ситалка разорвал снятую рубашку на широкие полосы и попробовал забинтовать раненого, придерживая его рукой в полусидячем положении, что доставляло Орику еще больше страданий. Потом он снова положил его на спину, смочил длинные прямые светлые волосы и побледневшее лицо, поставил около руки чашу с водой и сплел над головой траву в виде шатра.
Орик продолжал лежать неподвижно, с широко открытым ртом, дыхание становилось все более частым и мелким, он глухо стонал.
Ситалка отошел, бегло осмотрел тура, который теперь, лежа на земле, казался еще крупнее, коснулся пальцем длинного черного рога, оглядел глубокую рану от топора, разрубившего шею сбоку, и слившиеся в один следы двух ударов мечом. Потом он пошел вдоль берега вверх по течению реки, спеша к становищу.
Это было недалеко. Он повернул в степь, где под надзором мальчиков паслись табуны коней и стада рогатого скота и овец; наконец показался целый город беспорядочно расположенных кибиток – войлочных шатров, сооруженных над большими широкими телегами, похожими на барки, поставленные на массивные колеса.
Между повозками располагались палатки, сделанные из грубой конопляной ткани, натянутой на вбитые в землю, связанные вверху жерди. В середине становища шатры и кибитки расступались, теснясь вокруг обширной свободной площади. В центре высилась царская палатка, украшенная милетским[2] 2
Милет – центр Ионийского Союза 12 городов – эллинская колония на Востоке. В свою очередь, славился собственной колонизационной деятельностью: он населил берега северных морей от Гелеспонта до Азова, за что получил название Стоградного. Крупный культурный, художественный и промышленный центр (особенно известны вырабатывавшиеся здесь пурпурные ткани). Кульминация процветания Милета относится к 650 – 500 гг. до нашей эры.
[Закрыть] пурпуром, массивными серебряными и золотыми бляхами, сосудами, человеческими кожами, растянутыми на палках. У входа с двух сторон висели сшитые пестрой гирляндой трофеи: волосы светлые – скифские, черные – эллинские, красновато-рыжие – савроматов, седые, короткие, длинные, вперемежку с высохшей затвердевшей кожей скальпов давно убитых врагов, своей смертью увеличивших царскую славу.
Ситалка прошел мимо сидевших на земле воинов, запивавших кислым лошадиным молоком большие ломти поджаренного мяса, которые они держали в руках, обогнул маленькую кузницу, где могучий человек в фартуке из сырой бычьей шкуры колотил тяжелым молотом по раскаленной докрасна, сыпавшей искрами железной полосе, и остановился у большой кибитки на шести колесах.
Несколько женщин суетились здесь, занимаясь приготовлением пищи. В стороне, сидя на поджатых ногах, высокий худой пожилой уже человек с длинными седеющими усами, спускавшимися на широкую серую рубаху из конопляного полотна, сплетал длинные, узкие ремешки красиво выделанной белой кожи в круглый жгут с пестрым узором. Ситалка сел рядом на землю и стал молча смотреть на работу. Наконец, отложив в сторону узкие ремешки, скиф проткнул Ситалке длинный, еще не совсем законченный жгут.
– Смотри, это из кожи того савромата, которого я подстрелил на прошлой неделе: у них, живых, кожа кажется красноватой, но содранная гораздо белее и красивее, чем кожа эллинов, – та всегда остается коричневой.
Ситалка осмотрел жгут, плотный, гибкий, белый, имевший действительно очень красивый вид.
– У меня еще довольно этой кожи, – продолжал тот, – выйдет из нее прекрасная узда и кое-что из сбруи. Кожу с правой руки я уже почти отделал под колчан для Орика, хотя, конечно, было бы достойней и лучше, если бы это был колчан из кожи врага, убитого им самим... Но этого, конечно, уже не долго ждать.
Ситалка отложил жгут и не спеша сказал:
– Орик и я, мы выследили место, куда ходило на водопой стадо туров. Сейчас убили одного – самого большого, но он переломал Орику ребра. Надо за ним поехать, Гнур. Может быть, взять с собой и врача.
В лице Гнура что-то вздрогнуло; потом оно снова стало спокойным; он приподнял голову и пошевелил усами.
– Тур переломал ему ребра? Пробил рогом? – и, не дожидаясь ответа, добавил: – Если ты уверен, что он еще жив, поди позови Лика, а я велю приготовить повозку для Орика и для тура.
Он встал, крикнул, приказал подошедшему рабу привести лошадей и пошел вслед за ним, между тем как Ситалка бегом отправился разыскивать врача.
Он застал его за операцией. Больной стоял перед ним на коленях, широко разинув рот, куда тот засунул большие железные клещи, нащупывая гнилой зуб. Лицо оперируемого было красно, покрыто потом, он делал судорожные глотательные движения, мычал, иногда дотрагивался до засунутых ему в рот пальцев и покорно откидывал голову, когда врач локтем надавливал ему лицо. Наконец зуб хрустнул, и Лик окровавленными щипцами вынул его изо рта. Пациент сплюнул кровь и снова разинул рот. Врач пальцем ощупал образовавшуюся ранку, постучал по соседнему зубу и, в ответ на мычанье больного, снова засунул ему в рот клещи.
Закончив, наконец, операцию, Лик выслушал Ситалку, ушел в свой шатер, порылся там, достал мешок с лекарственными травами и бинтами; потом они отправились за Гнуром.
Повозки по степи ехали медленно. Высокая трава запутывалась в колесах и мешала движению. Солнце уже склонялось к закату, когда они, наконец, добрались до места неудачной охоты.
Туша убитого тура по-прежнему лежала на помятой истоптанной траве; стайки насекомых уже жужжали и вились над ней. Орик под шатром сплетенной травы оставался совсем неподвижным в том же положении, как был оставлен Ситалкой; только чаша, находившаяся около его руки, валялась теперь возле плеча, – вероятно, раненый, придя в себя, захотел пить и попробовал поднести ее к губам.
Лик стал на колени, быстро разрезал обматывавшие тело Орика окровавленные, местами уже почерневшие и ссохшиеся бинты и начал осмотр, ощупывая широкую, изуродованную грудь. Потом он послал за водой, тщательно обмыл рану, еще раз осмотрел ее края, сделал в коже надрезы, вставил на место высунувшееся ребро, перевернул тело на бок, обложил толстым слоем лекарственных трав и начал бинтовать, туго натягивая полосы грубой белой ткани.
Стиснув зубы, уставившись расширенными синими глазами в одну точку, Орик молча выдерживал операцию, боль от которой снова привела его в сознание. Сидя перед ним на корточках, Гнур молча, сосредоточенно смотрел на работу врача и как будто вовсе не обращал внимания на искаженное болью лицо сына; оно было так бледно, что незаметные обычно веснушки казались теперь темными точками.
Кончив перевязку, Лик приподнялся, сложил в свой мешок остатки бинтов и пучки травы и, ни к кому не обращаясь, сказал:
– Крепкие у него ребра. Кто побывал на рогах у такого тура, должен был бы недолго жить. Но ему посчастливилось: главный удар пришелся лбом, рог задел лишь немного. Очень крепкие ребра!.. Надо будет ему полежать, не двигаясь, потом встанет, наверное.
Он заметил вспухшую в колене ногу, приказал Ситалке придержать ее, сильно дернул, повернул и поставил сустав на место. Орика подняли и положили на повозку. На вторую общими усилиями взгромоздили тура, предварительно осмотрев нанесенные ему раны.
– Хорошо пущено, но слабо, – сказал Гнур, подергав неглубоко сидевшие стрелы, – эта сломалась, скользнув по лопатке, а та застряла.
– Если бы попали на палец ниже, он сразу остался бы на месте, – вставил Лик.
– Эти два удара мечом тоже хорошие удары, но здесь было бы достаточно одного, более верного. А рана на шее, как она ни глубока, сделана самым неопытным охотником, – надо было бить посредине и ближе к черепу... Но все-таки вы убили тура, которым можно гордиться. Неумело убили только. Последние удары, Ситалка, твои, – они лучше, и рогами этого тура ты можешь с полным правом похвалиться перед товарищами.
