Текст книги "Скиф"

Автор книги: Николай Коробков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

VIII

Лишенный возможности передвигаться, Эксандр целыми днями лежал теперь на террасе.

Ия не отходила от него. Она была свободна только когда он засыпал, но и тогда ей нельзя было уходить далеко. Он спал тревожно, часто просыпался и начинал волноваться, если не видел ее около себя. Он говорил неразборчиво и с трудом; почти не мог сам читать, но книги по-прежнему интересовали его, и она часто читала вслух любимые свитки из его библиотеки; чаще всего это были сочинения по философии. Созерцая высокие истины, он делался спокойным, и на его лице не было того тревожного выражения, с которым он в последнее время всегда смотрел на Ию.

– Я думаю о смерти, – сказал он однажды, – и, право же, мне кажется, что она могла бы быть прекрасной. В Элевзисе я научился правильному пониманию человеческого бессмертия, знаю, что смерть только врата новой жизни, но все же не чувствую себя спокойным... Ты останешься совсем одна. Близятся тревожные годы. Я не успел найти тебе мужа. Много долгов... Судебное дело затягивается...

Она старалась успокоить его.

– Напрасно ты думаешь об этом, отец. Ты еще будешь жить, и боги помогут нам; за себя я совсем не боюсь. Но не стоит сейчас говорить об этом. У тебя сегодня гораздо более бодрый вид. Только не думай о печальном... Хочешь, я прочитаю тебе что-нибудь?

– Хорошо. Возьми Платона. Я люблю отрывок из «Федона». Помнишь – о смерти Сократа.

Она развернула свиток, нашла указанное место и, поправив падавшие на плечи волосы, стала читать:

«... Критон дал знак близ стоявшему мальчику. Мальчик вышел и через несколько времени возвратился в сопровождении палача, державшего в руке чашу. Увидев его, Сократ сказал: «Хорошо, добрый человек; что же мне теперь надо делать? Ты ведь знаток этого». – «Только выпить эту чашу, и больше ничего; потом надо ходить, пока не почувствуешь тяжести в ногах, тогда следует лечь: так наступит действие яда».

Он подал Сократу чашу, и тот принял ее с видом чрезвычайно спокойным, без всякого волнения и не меняясь в лице. Потом приложил ее к губам и выпил без всякого принуждения, легко и просто... Сократ начал ходить и, наконец, почувствовав, что его ноги тяжелеют, лег навзничь, по указанию палача. Тот внимательно рассматривал ноги и колена Сократа, ощупывал его и, наконец, сильно сжав ногу, спросил: «Чувствуешь ли?» – «Нет», – отвечал Сократ. Тогда он стал ощупывать бедра и, таким образом, восходя выше, показывал, как он постепенно холодеет и костенеет. Сократ тоже ощупывал себя и сказал, что, когда это дойдет до сердца, он умрет. Между тем нижняя половина туловища уже сделалась холодной. Тогда, откинув покрывало, которым был закрыт, он сказал (это были его последние слова): «Критон, мы должны Асклепию петуха, не забудь же отдать». – «Хорошо, сделаем, – отвечал Критон. – Но смотри, не прикажешь ли чего другого?» На эти слова уже не было ответа, только немного спустя он вздрогнул. Палач открыл его лицо. Глаза и губы остановились и сделались неподвижными. Видя это, Критон закрыл их...»[127] 127
  Платон, Федон, 66 (перевод проф. Карпова).


[Закрыть]

Ия медленно свернула свиток.

– Это прекрасно и печально, отец, но мне хотелось бы, чтобы ты не думал о смерти. Ведь все врачи говорят, что ты поправишься непременно. Посмотри, ты стал говорить гораздо лучше и, мне кажется, что парализованная рука сделалась менее холодной и безжизненной. Ты поправишься наверное.

Эксандр промолчал. Вошел Никиас. Он бывал теперь каждый день и развлекал больного рассказами о городских и политических новостях или воспоминаниями об общих днях их молодости. Но этот раз у него был довольный вид. Он сел рядом с Ией и взял Эксандра за руку.

– Я принес тебе хорошую весть. Сегодня суд разобрал твое дело с Кезифиадом и полностью признал твой иск. Взыскание – вопрос ближайших дней; кроме того, негодяй понесет уголовное наказание за мошенничество и подлог. Искренно радуюсь за тебя: теперь ты опять вполне обеспеченный человек.

Эксандр приподнялся, взглянул на Ию и хотел что-то сказать; вдруг по лицу его побежали судороги, и он стал задыхаться. Никиас обхватил его и приподнял голову. Один из рабов побежал за врачом. Эксандр знаками показал, что желает сесть; его стали приподнимать, но он уже терял сознание. Глаза бессмысленно блуждали, в горле хрипело и клокотало. Быстрыми движениями пальцев он перебирал край своего одеяла, потом приподнял руки, как будто стал снимать с себя что-то невидимое. Его положили навзничь; он откинул голову, скрипнул зубами; по всему телу пробежали быстрые судороги, заставившие его вытянуться и стиснуть челюсти. Потом он затих.

Ия с ужасом наблюдала агонию. Не видя ничего кругом, она не отрываясь смотрела на отца.

Врач все еще не приходил. Эксандр продолжал лежать неподвижно, с широко раскрытыми глазами. Лицо его стало бледнеть и приобретать желтоватую восковую прозрачность. Нос сразу обострился, глаза глубоко впали; потом, глухо щелкнув, отвисла челюсть, и рот широко раскрылся.

Никиас подошел к девушке, отвел ее в сторону и посадил в кресло. Она была очень бледна, подбородок вздрагивал, но она не плакала.

Явился врач. Рабы, собравшиеся толпой, окружили постель своего господина. Никиас закрыл умершему другу глаза и распорядился о погребальных приготовлениях. Потом насильно увел Ию в дом и передал ее попечению женщин.

Никиас отправился домой за хранившимся у него завещанием Эксандра. Скоро он вернулся в сопровождении свидетелей, присутствовавших при передаче этого пергамента и скрепивших его своими печатями. Надо было поторопиться со вскрытием акта, так как он мог заключать в себе какие-нибудь распоряжения насчет похорон.

После обычных формальностей, осмотра печатей и опроса свидетелей, документ был оглашен в присутствии всех собравшихся.

«Завещание Эксандра, сына Гераклида, – читал Никиас. —

Все ко благу, но если я не переживу этой болезни, то делаю относительно всего моего имущества следующие распоряжения:

Завещаю Никиасу, сыну Трасея, два таланта из тех, которые лежат у трапезита Кезифиада. Никиас должен стать опекуном моей дочери Ии и выдать ее замуж за достойного человека, дав ей в приданое оставшееся после уплаты долгов все мое состояние: дом, усадьбу, ферму в Прекрасной Гавани, деньги и все имущество, за исключением вещей, поименованных ниже. Никиасу дарю мою библиотеку, а жене его пару золотых серег, два лучших ковра и большое серебряное зеркало; пусть они знают, что я не забываю о них.

Диодору, сыну Геракона, дарю вавилонский ковер, который он любил, и дельфийский треножник. Моему врачу Ценотемису выплатить тысячу драхм, так как за свои заботы обо мне он заслуживает и большего.

Завещаю похоронить меня в западном некрополе, в могиле моего старшего брата Ферона. Никиас вместе с моими родственниками должен позаботиться о том, чтобы погребение мое и мой надгробный памятник не были недостойны меня, но и не отличались излишней пышностью. Решительно запрещаю, чтобы Ия и другие женщины, а также рабыни, обезображивали себя после моей смерти обрезанием волос или каким-либо другим образом. Главку, уже отпущенному мною на волю, дарю пять мин, один гиматион[128] 128
  Гиматион – верхняя одежда, плащ, состоявший из широкого продолговатого куска материн. Им драпировались, накидывая его через плечо.


[Закрыть] и один хитон; я хочу, чтобы он, так много трудившийся для меня, был в состоянии жить прилично. Из рабов – Скиф должен быть освобожден тотчас же, а Карион еще четыре года останется при саде и будет работать. По прошествии этого времени отпустить его, если он будет вести себя хорошо. Запрещаю продавать кого бы то ни было из детей моих рабов: всех их оставить в доме.

Завещание это хранится у Никиаса. Свидетели: Лизимах, сын Стритона. Гегезий, сын Гегиона. Гиппарх, сын Калиппа».

Ия слушала равнодушно. Ее поразило только освобождение Орика. Последнее время Эксандр ни разу о нем не вспоминал. Тогда она не задумывалась над этим, но теперь ей стало казаться, что, быть может, отец не случайно никогда не говорил об Орике. Мог ли он о чем-нибудь догадываться? Если так, это значило бы, что она главная виновница смерти отца. Но, конечно, он ничего не мог знать. Разве мыслимо было бы молчать всегда; скрыть свои мысли так, что она даже не догадывалась?

Вдруг она вспомнила странную отчужденность, чувствовавшуюся иногда со стороны отца. После того как начались все эти несчастья, он подолгу оставался один и никого не хотел видеть; однажды, когда она вошла к нему, она заметила в его взгляде негодование и враждебность. Она испугалась, и у нее замерло сердце. Показалось, что отец сейчас скажет что-то об этом. Но он промолчал, и она тоже не находила, о чем говорить. Это смущение потом не раз возникало у нее, но ей думалось, что он подавлен и раздражен политическими несчастиями, обвинениями, потерей состояния...

Что же тогда значило освобождение Орика?

Может быть, он простил? Он ведь любил ее больше, чем самого себя. Но как же он должен был страдать! А она и не догадывалась, что убивала его...

А может быть, он совсем ничего не знал? Как было догадаться? Он мог освободить Орика из благодарности за то, что тот спас ее.

Вдруг у нее появилась новая мысль:

Не из-за этого ли и молчал отец?

Все перед ней плыло и колебалось. Было невыносимо присутствовать при завершении формальностей, но она чувствовала, что не может и уйти, не взглянув на умершего. Ей казалось, что она найдет ответ на его лице. Заранее пугаясь осуждения, она подошла к трупу и посмотрела.

Лицо было спокойно, но замкнуто. Немного приподнятые брови придавали ему выражение высокомерия и холодности; только около глаз лежали морщины страдания.

Ответа не было.

Он всегда был добрым и великодушным. Он сейчас же пожелал освободить обоих, защищавших его дочь и его дом от нападения. Когда Орик отказался, он был удивлен и говорил, что это от чудовищной гордости. Он говорил об этом не раз и хотел отправить специального гонца к скифскому царю с предложением выкупить Орика за любую цену.

Потом он вдруг словно забыл обо всем этом. Никогда, ни разу он не упоминал о нем, как будто Орика совсем не было.

Разве это не доказательство?

Она все больше чувствовала свою виновность и начинала ненавидеть себя. Вместе с этим нарастала враждебность к Орику. Виноваты были они оба. И ничего нельзя поправить, нельзя спросить, нельзя получить ответа...

Ей хотелось кричать, просить о прощении, принести какие угодно жертвы. Она беззвучно плакала. Нужно было говорить с отцом, но кругом были чужие люди. Хотелось сказать сейчас то, чего она не смогла бы сказать ему при жизни.

И она мысленно протягивала к нему руки:

«Пойми, разве я могла поступить иначе? Ведь ты же знаешь. Неужели я должна была умереть? Разве ты не оправдаешь меня?»

Не имея больше сил сдерживаться, она упала на колени возле погребального ложа и, целуя холодные руки, повторяла:

– Прости, прости...

Никиас силой поднял Ию и отвел в ее комнату.

Припадок отчаяния постепенно проходил. Она почувствовала страшную усталость и некоторое успокоение.

Обмытый, умащенный благовониями и приготовленный для похорон труп Эксандра был выставлен на торжественном ложе, в пастаде, лицом к выходу. Венок из листьев украшал его голову. Зелень сельдерея и гирлянды цветов обвивали катафалк; возле стояли большие глиняные сосуды.

Сидя рядом с умершим, Ия смотрела на постепенно изменявшееся лицо. Оно осунулось; около рта и глаз расплывались страшные лиловые пятна. Труп быстро разлагался под влиянием жары.

Чтобы скрыть искажение черт умершего, на его лицо положили восковую маску. Маленькие сосуды с благовониями, спрятанные под складками белой похоронной одежды, несколько скрадывали трупный запах.

В комнате постоянно толпился народ. Друзья и знакомые умершего приходили проститься с ним; Ия механически выслушивала их соболезнования, отвечала на вопросы и уходила, предоставляя прием посетителей Никиасу, который, согласно завещанию, сделался ее опекуном. Она искала уединения и тихо ходила по пустым комнатам стараясь не слышать сдержанного говора и криков плакальщиц, рыдавших возле трупа ее отца. Ей казалось, что она находится не у себя, а в каком-то общественном доме. Чужие, незнакомые люди входили, рассматривали похоронное убранство, расспрашивали друг друга, останавливались около трупа и опять уходили, омыв руки ключевой водой из стоявшего при выходе сосуда, чтобы очиститься от оскверняющего действия смерти.

Ночью, накануне погребения, когда около трупа не осталось никого, Ия опять вернулась к нему и села, стараясь запечатлеть в памяти очень близкие, но уже начинавшие ускользать от нее черты. Освещенная вздрагивавшим огнем светильников, восковая маска делала умершего странно чуждым и подменяла его образ новым – мертвым и страшным. Ия осторожно приподняла маску, чтобы снова восстановить в памяти этот расплывавшийся любимый образ. Но и лицо было совсем чужим, только отдельные черточки напоминали лицо отца.

Она сидела, долго и напряженно вглядываясь, потом опять опустила маску. Отчужденность от умершего чувствовалась особенно остро, и она сознавала себя вдвойне виновной перед ним: рядом с его трупом она не находила в себе поглощающей полноты скорби; откуда-то из глубины души, против ее воли, неожиданно прорезались мысли, не связанные с умершим, почти похожие на радость от сознания того, что она живет. Сейчас же она отбрасывала их, и острота ее горя увеличивалась болью раскаяния и стыда. Не вытирая катившихся по лицу слез, она пробовала оправдываться и просить прощения. Потом ей показалось, что он наверное все поймет и что у нее нет преступления перед отцом. Она почувствовала облегчение, и печаль ее сделалась чище и глубже. Рядом с этой печалью, нисколько ее не оскорбляя, росла нежность к Орику и какое-то особенное чувство уверенности, что он успокоит и утешит.

Незаметно для себя, она на несколько минут уснула в кресле. Ее разбудил Никиас. Вслед за ним подошло еще несколько людей. Ия поняла, что близится время выноса. После короткого сна она почувствовала себя застывшей. От озноба зубы стучали и пальцы плохо сгибались.

Началась церемония последнего жертвоприношения. Потом несколько людей подняли тело умершего и стали отправлять носилки.

Стараясь согреться, Ия куталась в свою темную траурную одежду и, стискивая зубы, мельком взглядывала на Никиаса, с трудом понимая, что он говорит ей какие-то слова утешения. Ей особенно врезалось в память странное расположение складок плаща, покрывавшего покойника, – к подоткнутым под ноги краям разбегались мелкие ровные морщинки так, как если бы под ними было что-то круглое и мягкое.

Женщина с большой вазой в руках выступала впереди, вслед за хором. Дальше шел Никиас и несколько других мужчин, одетых в темные одежды. Почти все они были старики; из молодых людей на похороны допускались только ближайшие родственники. За ними, покачиваясь, двигались погребальные носилки; несколько женщин сопровождали Ию; плакальщицы, распустив волосы, кричали и били себя в грудь; сзади флейтисты играли печальный похоронный мотив.

Было раннее утро, и только восточная половина неба слабо светилась. По закону похороны должны были заканчиваться до восхода солнца, дабы печальное зрелище погребения не оскорбляло дневного светила.

Процессия быстро прошла по улицам, завернула в некрополь и двинулась вереницей между надгробных памятников к готовой могиле. В ней был погребен когда-то Ферон, старший брат Эксандра. Никиас решил похоронить здесь своего друга, не предавая тела сожжению. Рядом с трупом поставили предназначенную для погребения могильную утварь: бронзовые чаши, блюда, глиняные сосуды с вином. У головы, украшенной новым венком из серебряных листьев, положили статуэтки богов и светильник; между зубами умершего был втиснут обол, чтобы ему было чем заплатить Харону за переправу через загробную реку.

Началось совершение возлияний.

Зелень сельдерея украсила продолговатый холмик и обвила простой памятник из белого мрамора, с высеченной на нем надписью:

«Эксандр, сын Гераклида.

Прощай».

IX

Первые дни траура прошли. Острота горя стала смягчаться. Явились новые заботы. Ия была взволнована вторичным сватовством Адриана. Никиас отказал ему, но ожидая преследований со стороны откупщика, предложил Ие поспешить выйти замуж за ее старшего родственника, жившего в Гераклее. Этого брака требовал и закон.

Первое время после смерти отца Ия уклонялась от свиданий с Ориком – это казалось ей изменой памяти отца. Потом они стали встречаться все чаще.

Освобожденный по завещанию Эксандра Орик еще продолжал жить в усадьбе вместе с Главком, но каждый день говорил с ней о побеге. И она приняла это, как неизбежность. Она понимала, что оставаться в Херсонесе нельзя. Здесь она боялась всего – и настоящего, и будущего. Этот страх она забывала только, оставаясь с Ориком.

Он рассказывал ей о своей прошлой жизни, об обычаях скифов, о царских палатках, увешанных драгоценными чашами, украшениями и волосами убитых врагов, о мече бога войны, о шатрах, наполненных сладким дымом, дающим таинственные сны, о кровавом братском союзе, заключенном между ним и его другом Ситалкой.

Орик часто вспоминал о Ситалке. Где тот теперь? Умер в тюрьме, влачит рабское существование в каком-нибудь чужом городе или вернулся в скифские степи? Он много раз делал попытки узнать что-нибудь: расспрашивал рабов, с которыми ему приходилось встречаться, даже говорил с одним из сторожей городской тюрьмы, где сам он сидел когда-то, – но никто ничего не мог сказать ему о Ситалке.

Орик хорошо помнил его таким, каким видел в последний раз, когда их ввели в ворота тюрьмы. Изуродованный и окровавленный Ситалка был угрюм и спокоен и одним оставшимся глазом – другой был выбит или заплыл под рассеченной бровью – смотрел вверх, точно не видя ни греческих солдат, ни темного каменного здания, куда его тащили, ни собравшейся за воротами толпы... Едва ли он мог остаться живым. Тогда хоть что-нибудь удалось бы узнать. Он умер, наверное, в ту же ночь, брошенный в темную каменную яму, и, может быть, в последнюю минуту смотрел так же, как тогда. Такой взгляд бывает у людей только перед смертью.

Орику казалось, что все это было уже очень давно. Так мало оно было похоже на то, что его окружало теперь: лунный сад, слабо плещущееся море с дрожащей, серебряной дорогой, протянувшейся к месяцу, обнимавшие его руки, окруженные тенью длинных ресниц глаза...

Ия слушала молча, иногда изумленная, почти испуганная, или выражала сочувствие, прижимаясь к нему, тихонько гладила его голову.

Степная жизнь и кровавые подвиги не отталкивали ее. Все это казалось знакомым и напоминало героические времена и подвиги, воспетые великим слепым певцом, честь рождения которого оспаривали семь городов. Но многое казалось поразительным и, странным. Орик рассказывал об охоте, о степях, о чудесах прорицателей, о том, как он еще, мальчиком присутствовал при погребении царя, предшественника Октомасады...

– Он был великий и сильный царь, и в те времена, когда не было войны, любил развлекаться охотой на диких туров. Однажды его привезли смертельно раненым. Животное, за которым он гнался, неожиданно бросилось на него и рогом пробило грудь. Весть о несчастии облетела становище. Все побежали к царскому шатру. Я был мал и из-за спин ничего не видел.

В это время перед шатром чародеи гадали, другие делали перевязку. Собралась такая огромная толпа я было так тесно, что я начал задыхаться. В то время еще была жива моя мать. Я попросил у нее есть, но она отказала, потому что, когда царь болен, скифы не должны думать о еде. Я ушел. Вдруг у шатра послышались крики и понеслись по всему становищу:

– Царь умер! Царь скончался!..

Женщины выбегали с распущенными волосами, до крови царапали себе грудь и лицо и причитали об умершем. Мужчины резали ножами и протыкали стрелами руки, потому что любили царя и потому что так всегда делают, когда царь умирает.

На другой день я видел его лежащим перед шатром. Он был весь словно покрыт толстым слоем льда. За ночь гадатели и чародеи приготовили царя к погребению: вынули внутренности, наполнили тело благовонными травами и сверху залили прозрачным воском, так что он сделался похож на статую. Особенно странной казалась борода: она была твердой и словно срослась с грудью.

Пока царь лежал у нас, его оплакивали беспрерывно, потом, через несколько дней, – до этого прошло много времени, – его положили на повозку, покрытую шитыми золотом тканями, украшенную драгоценностями, и повезли. За ним ехали воины. Вокруг повозки шли люди с трофеями умершего; несли человеческие черепа, волосы, звериные рога, оружие, золотые чаши, драгоценности. Тут же были его жены, рабыни и плакальщицы, затем двигался весь народ на конях, пешком, в кибитках; а сзади – стада и табуны.

Соседнее, подчиненное нам племя, вышло навстречу. Новые всадники присоединились к нам; в становище сделали остановку, чтобы и этот народ имел возможность оплакать царя.

Так странствовали долго, от племени к племени. Наконец уже столько двигалось народу, – что влезешь на самый верх кибитки, посмотришь, а кругом во все стороны до края неба – люди, кони, повозки, военные значки, знамена отдельных народов, племен, родов...

В последней стране, в стране герров, была приготовлена могила. Здесь всегда хоронят наших царей. Опять тело было выставлено, чтобы все могли с ним проститься. Подошел и я.

Орик посмотрел на свою руку выше локтя.

– Вот и сейчас шрам остался еще – я тогда тоже хотел разрезать руку ножом и слишком сильно ударил. Когда я подошел к телу, то не узнал царя: он был в полном царском наряде, с мечом в руках, в тяжелом золотом венце, и сам весь в золоте, а лицо у него было как земля, и воск сделался непрозрачным, покрылся белыми пятнами. Это было уже больше, чем на тридцатый день.

Потом, в день погребения, я потихоньку пробрался к могиле, но там полагается быть только самым прославленным воинам, и меня, как мальчишку, прогнали. Но я ухитрился опять проскочить вперед, и все хорошо видел.

Когда приготовились нести царя в могилу, его любимая жена упала с криком на тело, и ее оторвали силой. В могиле – она вроде дома была устроена, только без крыши – поставили царское ложе и на него положили труп. Потом, – как это сделали, я не видел, – около нее собралась целая толпа – любимую царскую жену задушили, завернули в красное покрывало, зашитое золотыми листами, и положили рядом с царем. Также положили любимых наложниц – только вокруг ложа. Потом виночерпия, конюха, гонца, любимых слуг царских...

В одном отделении лежал удавленный царский конь, оседланный, с золотыми удилами во рту. В других отделениях – разный скот, большие сосуды с вином, золотые, серебряные, бронзовые, чеканные вашими эллинскими мастерами, сосуды с пищей – как на пиршестве, и всякая посуда: чаши, блюда, вазы, бокалы. Дальше – оружие и много всяких других вещей, какие-то резные пластинки и различные украшения...

Гадатели творили заклинания, молились, жгли священные травы. Потом, в главной комнате, где царь похоронен, зажгли благовония. Белый дым поплыл и закрыл все; в это время могилу заложили толстыми бревнами и стали засыпать землей, – весь народ. И вот сразу выросла целая гора – огромная. На нее влезали, сыпали землю сверху, со всех сторон тащили в корзинах...

Затем была тризна...

Наконец разошлись, – каждое племя в свою область. А через год мне отец сказал, – за это время мать умерла, – что мы опять к царской могиле едем на поминки. Снова все скифы собрались там. Начались приготовления вокруг могилы. Стойки из бревен в землю вбивали парами, и на них половины колесных ободьев, концами вверх.

Опять было торжество и моление. Все отошли далеко в стороны, расчистили вокруг кургана место. Отряд в пятьдесят юношей из свиты умершего царя объехал вокруг кургана. Потом спешились и стали около своих коней, каждый у одного из станков. Гадатели и воины с кольями, веревками, молотками окружили их и задушили коней и юношей. Сквозь лошадиные тела пробили толстые колья от крупа до самой шеи – чтобы не гнулись, и подняли на колесные ободья. Тела юношей распороли, вынули внутренности, набили пропитанными смолой отрубями и зашили опять. Потом в них тоже вбили колья вдоль позвоночника до головы и посадили мертвецов верхом на коней. Головы коням подтянули; закрепили уздами. И были мертвые всадники на мертвых конях, как живые...

– Это страшно, Орик, – сказала Ия, – для чего такие убийства? Подумай, ведь ты мог оказаться среди этих воинов!

– В этом нет ничего страшного. Наоборот, это почетно. Царь должен явиться на тот свет, окруженный всем величием властителя скифских степей. Он не должен испытывать недостатка ни в чем. Те, кто его сопровождает, также получат славную участь и никогда не расстанутся со своим владыкой.

– Все-таки я этого не понимаю, – сказала Ия. – Мы кладем умершему напитки и пищу, иногда те вещи, которые он любил, но убивать людей, чтобы они шли вместе с ним, – разве это нужно?

– Нужно, конечно. Печально совершать загробное путешествие одному; навсегда уйти от своих друзей, жен, близких...

Она задумалась.

– Отец говорил мне, что в древние времена и у нас жена должна была умирать вместе с мужем. Клали в могилу также и рабов; но с тех пор люди узнали, что все это не нужно. После смерти человек ведет жизнь совсем не похожую на земную... Мне кажется, все-таки, – закончила она, – что ваша земля мрачна и страшна. Помнишь, ты рассказывал о безбрежных степях, покрытых зимой глубоким снегом: все белое кругом, гладкое, ровное, только снег блестит под солнцем – ни гор, ни деревьев, ни домов... Разве у нас не лучше, Орик?

Она обнимала его и заглядывала в глаза.

– Что, если нам остаться здесь? Мы уедем в другой город, куда-нибудь далеко, – хоть в Пантикапею. Там нас никто не будет знать. Мы станем жить в маленьком домике, скрытом среди виноградников, смотреть на море, радоваться весеннему цвету деревьев...

Но он качал головой.

– У вас нет свободы. Как можно жить среди каменных стен, ходить узкими улицами, подчиняться законам, никогда не делать того, что хочешь? Нет, уедем в степи. Ты увидишь – они прекрасны. Целыми месяцами мы будем переезжать с места на место, все дальше вперед, вперед, к горизонту, мимо рек и ручьев, заросших плотным кустарником, мимо зеленых оврагов. Только там можно глубоко дышать, только там можно чувствовать настоящую радость.

Я буду приносить тебе с охоты перья орлов и рога диких туров, а возвращаясь с войны, – привозить самые драгоценные и красивые вещи. Мы обобьем наш шатер парчой; будем есть из золотой посуды, лежа на пушистых коврах; тебе станут служить рабы и рабыни; их покорность ты не представляешь себе. И ты будешь свободна. Ты не можешь одна выйти на улицу здесь без того, чтобы тебя не спросили: куда? Там ты будешь ходить в степь, вместе со мной скакать на коне, и когда одно место надоест, мы поедем в другое...

Ты думаешь, что скифы дики? Что они ничего не знают, кроме своих степей и стад? Нет. Те времена давно прошли. Многие из нас ездят теперь в греческие города, предпринимают путешествия в различные страны. А главное, нет у нас скуки, у нас нет страха, как здесь. Мы живем, как хотим, и никто не мешает нам в этом.

А здесь – посмотри. Твой отец умер от несчастий и преследований; твой опекун опасается Адриана. Ты считаешь себя свободной, а тебя могут отдать тому родственнику или какому-нибудь другому человеку не потому даже, что этого хотел твой отец, а лишь потому, что у вас нет настоящей свободы.

– Я не знаю, прав ли ты. Конечно, если бы я вышла замуж за этого родственника из Гераклеи, это было бы согласно требованию закона. Но Адриану меня не имеет права отдать никто. Я тебе рассказывала, что он снова присылал к Никиасу своих друзей, чтобы просить меня в жены. И тот отказал резко, сказал, чтобы он даже перестал думать об этом. Большую золотую чашу, присланную в подарок, Никиас не принял и отослал обратно. Разве он поступил бы так, если бы боялся Адриана? Однако, если ты хочешь, мы уедем в степи. С тобой хорошо везде... Только бы быть вместе и не прятаться, как теперь...

Может быть, ты говоришь правду – мы здесь всего боимся. И, конечно, Никиас боится Адриана: он ведь может отомстить за этот отказ. А я боюсь и Адриана, и Никиаса, и этого неизвестного человека, за которого меня хотят выдать замуж. Да, уедем куда хочешь... Когда ты увезешь меня отсюда?

Теперь уже недолго ждать. Уйти из города мы можем, когда угодно. Но еще не все готово. С нами должны бежать еще несколько людей. Надо найти проводника, лошадей, но все устроится быстро. Теперь, когда ты решилась, это нетрудно. Я не очень спешу, потому что научился осторожности, и хочу действовать наверняка. Во всяком случае, это будет скоро, через несколько дней.

Он обнял ее голову, приблизил к себе и посмотрел в лицо.

– Ты не боишься?

Она смотрела спокойно.

– Нет... – И добавила: – А тебе ничего не жаль здесь? Вот этой миртовой беседки? Я не забуду, как у меня билось сердце, когда я тебя первый раз ждала здесь, – не жаль того камня не берегу, лавров и кипарисов лунной ночью?..

Он ответил, подумав:

– Нет, не жаль. Зачем вспоминать об этом, когда ты всегда будешь со мной?

Она вздохнула и прижалась лицом к его плечу.

– Орик, говорят, у вас бывает по нескольку жен? – нерешительно спросила она.

Он ответил просто:

– Да, чем богаче человек, тем больше жен.

Она отодвинулась от него.

– А как же я?

Он не понимал.

– Ты будешь главная.

– Значит, кроме меня, ты будешь любить других девушек?

– Зачем ты спрашиваешь? Так, как тебя, я не буду любить никого. Но у воина не может быть одна жена.

Она замолчала, напряженно думая о чем-то.

– Ваши мужчины имеют только по одной жене, потому что у вас такой обычай, – продолжал он. – Но ведь ты же знаешь, что они еще имеют невольниц и целые дни проводят в обществе гетер. За то время, пока я жил здесь, я хорошо это узнал. У эллинов жена считается единственной, но на самом деле она только единственная хозяйка дома. Так же и у нас. Только мы называем женами всех тех, кого любим, и они живут в наших шатрах. И мы считаем позорным ходить к чужим женщинам.

– У тебя и теперь остались там жены? – Ия отстранила руку, которой он хотел ее обнять.

– Есть. Но с тех пор, как я тебя полюбил, я ни разу не вспоминал о них.

– И они ждут тебя? Почему же они не стали разыскивать тебя, когда ты пропал?

Он начинал чувствовать смущение.

– Не знаю... Что могут сделать женщины? – Он подумал об Опое и почувствовал, что хотел бы видеть ее. Почему все это время он совсем не вспоминал о ней. Он внимательно разглядывал сидевшую перед ним Ию. Конечно, ту, другую, он никогда не любил так. Это было что-то совсем непохожее на его любовь к Ие. Если бы он один вернулся в степи теперь, как относился бы он к Опое? Он вспомнил, как обнимал ее в ночь после возвращения с войны... Странное представление у него возникало. Вернувшись с Ией, он любил бы и ту; без Ии она казалась ему ненужной, и он чувствовал бы к ней ненависть. А те пленницы, которых он привез с собой? Ему казалось раньше, что он любил только одну Опою, но теперь он думал, что они все казались бы ему равными, если бы не было Ии. Благодаря ей, он каждую из них любил особенно; без нее они смешивались в одно общее женское лицо и делались бездушными.