Текст книги "Скиф"

Автор книги: Николай Коробков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

IX

Когда Эксандр явился, ярко освещенный дом Адриана был уже полон гостей.

Мимо толпившихся у стен ярко одетых невольников он прошел в атрий и остановился, глазами разыскивая знакомых. Приглашенные сидели на низких, покрытых мягкими подушками стульях, располагались вокруг имплювия на ложах[80] 80
  У римлян так же, как и греков были распространены стулья и кресла, имевшие разнообразный вид и названия, в зависимости от цели, для которой они предназначались Простые, удобно сделанные, с вогнутым сиденьем, sella напоминали наши табуреты и были широко распространены; cathedra представляли собой стулья, с удобной спинкой и мягким сиденьем, первоначально ими пользовались только женщины и учителя в школах; solium – кресла ставились иногда на особые массивные подставки и часто отделывались с необычайной роскошью; sella curulis – стул без спинки. с ножками, скрещенными наподобие раскрытых клещей и загнутыми внизу – на нем имели право сидеть только высшее сановники. Кроме того, существовали bisefium, subselia, sella balucaris и т. д.


[Закрыть], осененных цветами и зеленью тропических растений, беседовали, собираясь около легких колонн, увенчанных коринфскими капителями.

Такого блестящего общества Эксандр еще никогда не видал в Херсонесе.

Молодые и старые мужчины, римляне, иностранцы и городские сановники; женщины, изысканно одетые, с посыпанными золотой пудрой волосами, сложенными в высокие прически с перевитыми жемчужными цепями локонами, падающими на обнаженные плечи, сияли драгоценными камнями и золотыми украшениями, обмахивались заимствованными с Востока веерами из страусовых и павлиньих перьев. Подведенные глаза, нарумяненные и набеленные лица в вечернем освещении были неестественно красивыми.

Гости – херсонаситы, загорелые, грубоватые, казались неповоротливыми и неуклюжими в непривычной обстановке; собираясь группами, они преувеличенно серьезно разговаривали о своих городских и торговых делах.

Молодой афинский философ, прославившийся модным трактатом «О любви», завитой, с ярко подкрашенными губами, лежал на мраморной скамье, обложенный вышитыми подушками, и, аффектированно жестикулируя, спорил с другом Эксандра, Никиасом, доказывая ему, что первые театральные декорации были написаны самосским художником Агафархом для пьес Эсхила. Никиас не соглашался. По его мнению, декоративная живопись была впервые применена Софоклом.

– Если тебе мало авторитета Аристотеля, который прямо указывает на это в IV книге своей «Поэтики», – говорил он, – то припомни хотя бы то, что для таких пьес Эсхила, как «Умоляющие», «Прометей», «Семеро против Фив», даже и теперь не требуется никаких декораций. Наоборот, как обойдешься ты без изображения дворца в Софокловых «Антигоне», «Эдипе-царе», «Электре» «Трахинянках», без пещеры в «Филоктете», без леса в «Эдипе Колонском»?

Заинтересованный спором, к ним подошел римлянин в длинной белой тоге, потом другой – молодой и красивый, с аристократической внешностью, в широкой цветной, расшитой парчовыми полосами, парагуаде[81] 81
  Парагуада – особый вид тупики, расшитой парчовыми полосами; парагуады появились в конце республиканского периода Рима и были распространены во времена императоров...


[Закрыть], вызывавшей удивление, – такого платья в Херсонесе еще никто не видал.

Но ты забываешь, Никиас, – возражал афинянин, мельком взглянув на молодого аристократа, – о «Персах», «Агамемноне», «Хоефорах», «Евменидах»... Они ведь написаны Эсхилом, и, как известно, декорации необходимы для них. Я могу тебе, кстати, напомнить об «Электре» или «Киклопе» Эврипида – может быть, ты видел их постановку без декораций? Тогда назови мне этот театр – я запомню, потому что он единственный во всем мире.

Вмешавшись в спор, римлянин в парагуаде высказал предположение, что Агафарх писал декорации для Эсхила в конце его жизни; Софокл был в это время уже знаменит как драматический писатель и тоже мог применять декорации – следовательно, они возникли почти одновременно у Эсхила и Софокла. Недовольный тем, что его перебили, и не решаясь продолжать спор, афинянин замолчал. Потом стал рассказывать об успехах театральной техники, об улучшениях в еккиклемах[82] 82
  Применявшаяся в греческих театрах машина еккиклема представляла собой обширную площадку на колесах, в нужный момент выдвигавшуюся на сцену (может быть, через раздвижные декорации). Гесихий и Полидевк (IV. 129), сближают ее с другой машиной того же типа – эсострой.


[Закрыть] и эсострах.

У него была хорошая память, и он цитировал целые отрывки из новых, входивших в моду пьес.

Эксандр подошел к ним и присоединился к разговору. Он потихоньку спросил у Никиаса об имени молодого римлянина и узнал, что это – центурион первой когорты Клавдий, племянник Люция.

Между тем, в остиуме толпа рабов все росла, расступаясь перед каждым вновь прибывшим гостем. Явилось несколько центурионов[83] 83
  Центурионы – офицеры, командовавшие сотнями. Старшим среди них считался центурион первой когорты (primus pilus, primipilus), пользовавшийся особенным почетом.


[Закрыть], командовавших римскими отрядами. Они держались самоуверенно и громко разговаривали, здороваясь с знакомыми.

Наконец вошел Люций, одетый в окаймленную пурпуром тогу, окруженный свитой офицеров и сопровождавших его друзей. Рассеянно оглядываясь, он остановился, поздоровался с подошедшими к, нему римлянами и стал разговаривать с архонтом Диомедом. Потом, любезно кивая в ответ на поклоны, вместе со своими спутниками прошел в таблинум.

Эксандр оглядел умолкнувшее собрание, гордые лица римских офицеров, женщин, старавшихся обратить на себя внимание претора, почтительно застывших херсонаситов, и почувствовал себя оскорбленным за достоинство своей страны.

Прервав разговор, только что увлекавший его, философ встал, сказал с деланной небрежностью, что ему надо переговорить с Люцием, и, стараясь не выказывать торопливости, пошел вслед за претором.

Эксандр хорошо понимал, что афинянин хочет просить о каких-нибудь милостях, и жрецу было особенно неприятно следовать его примеру. Но он боялся, что позже Люций будет так окружен льстецами и просителями, что с ним уже неудобно будет беседовать о делах. Поэтому он решил теперь же переговорить с ним и, не дожидаясь цены[84] 84
  Цена – обед.


[Закрыть], уйти; сославшись на нездоровье.

Вместе с Клавдием он вошел в таблинум, имевший вид обширной площадки, на две ступени возвышавшейся над атрием и перистилем. От этих комнат он был отделен только тяжелыми занавесами, расшитыми сценами гигантомахии, взятыми с рельефов пергамского жертвенника[85] 85
  Пергамский алтарь – воздвигнут царем Евменом II (195 – 157 г. до н. э.) в акрополе его столицы. Был посвящен Зевсу, в честь победы, одержанной над галлами. Это было обширное сооружение, квадратной формы, со сторонами, достигавшими 70 метров длины. Нижняя часть памятника состояла из массивной стены, вышиной в 5 метров, поставленной на три мраморные ступени и обрамленной карнизом снизу и сверху. С трех сторон платформы шел портик ионийского стиля, украшенный внутри скульптурным мраморным фризом в 1,74 метра высоты; с четвертой, южной стороны, широкая лестница вела к верхней площадке сооружения, где, по-видимому, и помещался самый алтарь. Непрерывный ряд рельефов, вышиной в 2,75 метра, покрывал всю нижнюю часть здания; жертвенник был также украшен скульптурными изображениями. Сюжетом нижних рельефов служил миф о борьбе гигантов с богами (гнгантомахия) и победе последних. Сохранившиеся до нас части этих рельефов являются продуктом позднегреческого искусства. Творцы их несомненно были блестящими мастерами и находились под влиянием великих древних образцов; однако, свойственная их эпохе некоторая манерность, патетичность и преувеличение сказались здесь вполне. Несмотря на все это, пергамские скульптуры поражают нас своей смелостью, благородством и величественной красотой композиции, правильно оцененной как греками, так и римлянами. Развалины Пергамского жертвенника были открыты в 1878 году, когда там начались правильные раскопки, предпринятые по поручению германского правительства. К несчастью, не только сам жертвенник, но и большая часть украшавших его рельефов дошли до нас лишь в обломках.


[Закрыть]. Вокруг белого мраморного пола шла широкая черная кайма; пестрые ковры и меха животных лежали перед массивными креслами, украшенными бронзой; посредине стоял великолепный стол из цитрового дерева с ножкой из слоновой кости. По случаю праздника покрывавшая его обычно скатерть была снята, чтобы можно было видеть великолепную доску, испещренную красиво и разнообразно расположенными жилками и точками. Это был один из тех столов мавританского цитра[86] 86
  Thuia cypressiodis


[Закрыть], за которые платили колоссальные деньги – до миллиона сестерций[87] 87
  Около 1 000 000 рублей (золотом).


[Закрыть].

Дельфийские бронзовые столики, имевшие вид треножников, украшенные изысканными изображениями, служили для выставки великолепных ваз, старинных танагрских статуэток, золотых чеканных кубков. Из корзин, обтянутых золоченой кожей, выглядывали сафьянные футляры пергаментных и папирусных свитков с прикрепленными к ним ярлычками, указывавшими имя автора и название книги[88] 88
  Все более или менее объемистые сочинения как у греков, так и у римлян писались на листах, приготовлявшихся из папируса – растения, произраставшего в египетской Дельте. На них писали тростником (aruhdo, calamus), очиненным особым ножичком (scalpium librarium). Отдельные листы склеивались затем в длинные полосы; к поперечной стороне прикреплялась равная ей по длине круглая палочка с концами, окрашенными в тот или иной цвет; иногда к ним приделывались так называемые «рожки» (corhua). Затем полоса навертывалась на палочку; таким образом получался свиток (volumen). Свитки хранились обычно в пергаментных футлярах с наклеенным или привешенным к ним ярлыком, с обозначением имени автора и названия сочинения. В качестве материала для книг применяли также пергамент (особо выделанную свиную кожу). Из пергамента также изготовлялись свитки; иногда листы складывали по четыре в «тетради» (от греческого слова tetradion); несколько таких тетрадей переплетались в один том или «кодекс» (tomos codex); внешне они выглядели совершенно так, как наши книги. Как в свитках, так и в. Кодексах текст наносился обычно только на одну сторону листа.


[Закрыть]. В глубине комнаты виднелся огромный стол, заваленный деловыми документами и табличками, заставленный тяжелыми ларцами, где хранились более важные документы.

Кроме рабов, в комнате никого не было: вероятно, Люций уже успел пройти во внутренние покои. Эксандр решил поискать его в перистиле[89] 89
  Перистиль – заимствованный от греков задний дворик дома, окруженный со всех сторон колоннами; служил излюбленным местопребыванием семьи. Посреди перистиля помешался более или менее обширный бассейн (piscina), возле которого разбивался садик (viridarium). Вокруг перистиля располагались жилые комнаты для семейства.


[Закрыть]. Но в это время заиграла музыка, из открытых дверей триклиния[90] 90
  Столовая (зала).


[Закрыть] вышла процессия рабов, и распорядитель пира от имени своего господина стал приглашать гостей к обеду.

В старые времена, когда хороший вкус еще властвовал в обществе и когда хозяин приглашал к себе избранных гостей, а не толпу, он всегда держался правила, что число обедающих должно быть не больше числа муз[91] 91
  Т. е. девяти.


[Закрыть]. Теперь же этот обычай уже давно не соблюдался, и потому в триклиниях не ограничивались, как раньше, тремя столовыми ложами[92] 92
  Столовое ложе (lectus tridiniaris) – широкая; возвышенная в головах софа, предназначавшаяся обычно для трех лиц. На ней лежали рядом, по ее длине, друг подле друга. Левой рукой опирались на отделяющие места низкие подушки, а правой брали кушанья.


[Закрыть]. У Адриана их было шестнадцать, и они располагались наподобие сигмы[93] 93
  Сигма (Σ) – буква, обозначающая звук «С» в греческом алфавите.


[Закрыть] вокруг нескольких больших столов. Великолепные ткани и подушки покрывали ложа; низкие, изогнутые мягкие спинки отделяли каждые три места. Расположение их вокруг стола позволяло рабам прислуживать с незанятой стороны, принося и унося кушанья. Другие невольники, стоявшие за ложами, готовились разливать вино, обносить им гостей и убирать опустошенные кубки.

Удивленные отсутствием хозяина, гости медлили располагаться у стола, пока распорядитель пира настойчиво не пригласил их к этому. Люций вышел и лег на среднем почетном месте. Он сбросил тогу и остался в тунике темно-красного цвета, затканной серебряными ветками. Около него расположились наиболее знатные гости и несколько женщин. Одна из них наклонилась к нему и, смеясь, рассказывала что-то. Справа от Люция одно место осталось незанятым.

Претор оглядел стол, покрытый разнообразными блюдами, и протянул украшенную патрицианским перстнем руку к блюду с зеленым салатом, перемешанным с мелкими, приготовленными в уксусе и соленом масле сардинами. Ему поспешно пододвинули блюдо; он дал ополоснуть руки розовой водой и принялся за еду, пальцами выбирая из блюда салат и обертывая им сардины.

Рабы разнесли воду, смешанную с розовым маслом, и сосуды для омовения рук. Распорядитель пира сделал обычное возлияние перед стоявшим посредине стола серебряным изображением божества и приказал рабам подавать мульзум[94] 94
  Медовое вино.


[Закрыть].

Триклиний наполнился веселым звоном посуды и пока еще сдержанным говором, мешавшимся с музыкой оркестра, скрытого за занавесом; перед ним возвышалась небольшая эстрада, предназначенная для певцов, танцоров и пантомимов[95] 95
  Пантомимы – актеры, танцами и различными телодвижениями исполнявшие целые пьесы, чаще всего мифологического содержания. Пантомимные представления нередко носили характер крайней распущенности, особенно развившейся ко времени паления Римской империи.


[Закрыть], обычно выступавших на пирах.

Гости уже принялись за закуску, когда, наконец, явился Адриан, несомый рабами, и уселся, вопреки всем правилам приличия, рядом с Люцием на почетном ложе[96] 96
  Самым почетным местом считалось среднее ложе (lestus medius) – оно предоставлялось наиболее уважаемым гостям; слева (считая от пирующих) находилось верхнее ложе (ledus summus) – для менее почетных гостей; сам же хозяин и члены его дома располагались справа, на нижнем ложе (lestus imus).


[Закрыть]. Голова его была закутана в пурпуровое покрывало, шея обмотана множеством платков, салфетка, украшенная красными полосами и драгоценной бахромой, была привязана под подбородком, а руки обременены многочисленными перстнями и великолепными браслетами.

Эксандр, возлежавший между Никиасом и Клавдием, еще раз оглядел стол. Прямо перед ним, на подставке, назначенной для закуски, стоял осел из коринфской бронзы; с боков его свешивались две корзины с белыми и черными маслинами; на спине помещались две большие серебряные миски с обозначением имени Адриана и веса серебра. В них лежали жареные сони[97] 97
  Сони (Myoxidae) – небольшие животные, образом жизни напоминающие белок. Они считались у римлян особенным лакомством и специально разводились гастрономами.


[Закрыть] в меду с маком. На серебряном рашпере[98] 98
  Рашпер – особой формы решетка для поджаривания.


[Закрыть] дымились колбасы; дальше стояло блюдо сирийских слив, нафаршированных гранатовыми семечками. Между блюдами спаржи, салата, остро приготовленных грибов размещались великолепные кубки с медовым вином.

Эксандр отведал рагу из пурпуровых улиток и взял кусочек бекаса в красном соусе. В это время на стол была подана на подносе корзинка; в ней сидела деревянная курица с оттопыренными, как у наседки, крыльями. При звуках музыки два невольника подошли и, ритмическими движениями доставая из гнезда павлиньи яйца, стали разносить их гостям.

Заметив это, Адриан сказал, растягивая слова и картавя:

– Друзья, я велел посадить курицу на павлиньи яйца и боюсь, что они уже насижены. Но, тем не менее, попробуем, можно ли их еще употреблять.

Гостям подали массивные серебряные ложки, и все стали разбивать яйца, сделанные из густого теста. Эксандр чуть было не бросил свою порцию, так как ему показалось, что в яйце уже есть цыпленок, но услыхал, как его сосед сказал:

– В этом скрывается что-нибудь хорошее.

Он разбил скорлупу и нашел в ней бекаса в желтке с перцем. Когда Адриан отведал этого блюда и когда, по его приказанию, во второй раз стали разносить мульзум, заиграла музыка, и хор поющих невольников быстро стал убирать посуду, служившую для закуски. В поспешности один из рабов уронил на пол серебряную тарелку; когда он нагнулся, чтобы ее поднять, Адриан заметил это и, приподнявшись на локтях, закричал, чтобы рабу дали пощечину и опять бросили тарелку. Затем через плечо он сказал что-то стоявшему за ним домоправителю. Неосторожного раба увели; вслед за тем вошел в столовую кубикулярий[99] 99
  Кубикулярий – раб для уборки комнаты, камердинер.


[Закрыть] и вымел брошенную посуду вместе с сором.

Два длинноволосых невольника эфиопа из небольших, мехов, похожих на те, из которых в амфитеатре кропят песок, стали поливать на руки гостям вино, подававшееся для омовения вместо воды. На столе появились стеклянные амфоры, тщательно залитые гипсом и украшенные наверху надписью: «Фалернское опимианское столетнее». Серебряный автомат, представлявший человеческий остов, напомнил пирующим о кратковременности жизни, с той целью, чтобы они тем усерднее пили, и затем стал подаваться обед.

Он начался рядом кушаний, отличавшихся особенностью сервировки. На круглом подносе, под изображениями знаков зодиака, были помещены соответствующие кушанья: под знаком Тельца – кусок говядины, под Раком – громадные омары, под Львом – африканские фиги, под Стрельцом – заяц; посредине лежал кусок зеленого дерна и на нем медовый сот.

Египетский невольник разносил на серебряном блюде хлеб, причем громко пел пронзительным голосом. По приглашению Адриана, гости уже готовы были приняться за эти несколько простые, по его словам, кушанья, как вдруг, танцуя под звуки музыки, подскочили четыре раба, сняли верхнюю часть подноса, и под ним, на другом подносе, оказалась утка, свиное вымя и заяц с крыльями, наподобие Пегаса. На углах из четырех фигур Марсия[100] 100
  Марсий – силен фригийской мифологии, представитель применявшейся при служении Кибелс игры на флейте. По преданию, Марсий подобрал брошенную Афиной флейту, выучился играть ни ней и вызвал на состязание Аполлона. Выступавшие в качестве судей музы признали победителем Аполлона, игравшего на кифаре. Тогда, за дерзость, бог повесил Марсия на сосне и содрал с него кожу. История Марсия вдохновляла многих античных художников; его часто изображали в вазописи. Знаменитый скульптор Мирон изваял статую, изображавшую Марсия, собиравшегося, схватить брошенную Афиной двойную флейту. В Риме и римских колониях статуи Марсия ставились на рынках и символизировали собою свободу.


[Закрыть] сочился на плававших в эврипе[101] 101
  Эврип – углубление, идущее по краям подноса, наподобие эврипа в цирке, т. е. выемки вокруг арены.


[Закрыть] рыб приправленный перцем соус.

Вошли новые невольники и стали завешивать ложа спереди ткаными коврами с узорами, изображавшими охотничьи тенета и охотников, стоящих настороже, с копьями и другими охотничьими принадлежностями[102] 102
  Такого рода ковры вешались обычно внизу лож в виде занавесей. В данном случае дли того, чтобы создать иллюзию охоты.


[Закрыть]. Прежде чем гости могла догадаться, что все это значит, возле триклиния послышались крики, порсканье и дикий лай: в залу ворвались спартанские собаки и стали бегать около стола; в то же время на доске внесли огромного кабана с шляпой на голове[103] 103
  Подобно вольноотпущеннику – в знак того, что он накануне остался нетронутым сытыми гостями.


[Закрыть]. На его клыках висели две корзины, сплетенные из пальмовых ветвей; одна из них была наполнена финиками, другая фиванскими орехами.

Явился не прежний сциссор[104] 104
  Сциссор (scissor, diribitor) – раб, на обязанности которого лежало разрезывание подаваемых блюд.


[Закрыть], а рослый бородатый мужчина, одетый охотником. Громадным ножом он разрезал бок вепря: целая стая дроздов вылетела оттуда, и птицеловы стали ловить их заранее приготовленными сетями.

Никогда не видавший ничего подобного Эксандр обратился к Клавдию с просьбой рассказать о римских пиршественных обычаях.

Тот, смеясь, пожал плечами.

– Мы любим роскошь и разнообразие. Но у Адриана слишком много денег и слишком мало вкуса; его выдумки тяжеловесны. Зато все это забавно. Наконец, кормит он все-таки хорошо, а в конце обеда угостит нас очень хорошенькими танцовщицами.

Клавдий не был расположен поддерживать разговор, может быть, потому, что выпил слишком много медового вина[105] 105
  Mulsum – искусственное медовое вино темно-красного цвета; способы приготовления были различны (Columella, XII, 41); чаще для этого брали лучший муст (вытекший из винограда без давления прессом сок) и смешивали с медом, или соединяли с медом фалернское или другое какое-либо вино в соотношении 4:1.


[Закрыть], или потому, что был увлечен оживленной беседой со своей соседкой – молодой черноволосой женщиной с прекрасными глазами, гибким и смуглым телом, – женой эсимнета Теофема.

Эксандр стал прислушиваться к разговору Люция и Адриана.

Они беседовали о находящихся в Баях писцинах[106] 106
  Писцины – бассейны для содержания рыб – садки.


[Закрыть], где содержались драгоценные мурены[107] 107
  Мурена (muraena) – морской угорь. Особенно ценились мурены из Сицилийского пролива и из Тартесса.


[Закрыть], о бассейнах для искусственного разведения устриц, устроенных Сергием Оратой, и бассейнах для ракушек Фульвия Лунина. Адриан хвалил устриц Цирцейского мыса: по его мнению, они были даже лучше получаемых из Лукринского озера или привозных из Брундусия, Тарента, Кизика и Британии. Затем он рассказал о редкостно крупной краснобородке[108] 108
  Muleus barbatus – крупные экземпляры этой рыбы встречались редко, и римские гастрономы, считавшие краснобородку особенно изысканным блюдом, платили за нее громадные деньги.


[Закрыть], которую недавно съел, заплатив за рыбу восемь тысяч сестерций[109] 109
  Около четырех тысяч рублей (по курсу конца 1991 г.)


[Закрыть]; к сожалению, она оказалась недостаточно ароматной и несколько пресной. Затем он перешел к перечислению многочисленных способов приготовления блюд из диких и домашних кабанов[110] 110
  Плиний (Hist, natur. VIII, 77) отмечает, что из кабана приготовлялось до пятидесяти различных блюд.


[Закрыть].

Эксандр повернулся к Никиасу, тоже прислушивавшемуся к разговору, и сказал тихо:

– Можно ли думать, что эти люди спасут нас? Мне непонятно, как сами они не гибнут и могут побеждать. Между тем, им покорился весь мир.

– Да, – ответил Никиас. – Но, как бы то ни было, у них огромная сила. Если хочешь, такое увлечение муренами и устрицами – следствие их уверенности в своем могуществе.

– Все-таки, мне кажется печальным прибегать к их помощи; если бы мы действовали единодушно, мы могли бы сами спасти себя.

Никиас наполнил чашу, любуясь темно-рубиновыми отсветами густого красного медового вина на позолоченных стенках сосуда.

– Ты все еще веришь в это? Даже теперь, когда мы стоим перед неизбежной гибелью? Что же касается опасности, то она не больше, чем со стороны понтийцев. Спасаясь от Палака, мы попадем в пасть тем или другим. Но эти, – он кивнул головой в сторону Люция, – будут лучшими покровителями, хотя бы потому, что они сильнее.

Эксандр не хотел возражать. Ему самому казалось, что без помощи римлян город все равно не сможет отстоять своей самостоятельности. В то же время просить римлян и получить их помощь значило бы допустить величайшую угрозу гражданской свободе Херсонеса.

Молча он смотрел, как рабы, под музыку, вытерли гавсапой[111] 111
  Гавсапа – грубая косматая материя.


[Закрыть] столы и ввели в триклиний трех украшенных повязками и колокольчиками вепрей. Одного из них номенклатор[112] 112
  Номенклатор – отличавшийся хорошей памятью раб, на обязанности которого лежало вслух объявлять названия и качества блюд. Обычной обязанностью номенклатора было докладывать господину о клиентах, приходивших с утренним поздравлением, подсказывать имена лиц, напоминать о тех, которым следует сделать ответные визиты и т. п.


[Закрыть] назвал двухлетним, другого трехлетним, а третьего – стариком.

Адриан велел подвести их к себе, спросил, обращаясь к гостям, которого из них они желают видеть на столе зажаренным, – и, не ожидая ответа, приказал заколоть самого старшего из них. Тотчас повар отвел это живое жаркое на кухню, и через несколько минут вепрь был подан на стол.

Пока пирующие удивлялись такой быстроте, говоря, что даже петух не мог бы быть сварен в такое короткое время, Адриан внимательно осмотрел жаркое и сказал, делая раздраженную гримасу:

– Что же это? Ведь он не выпотрошен!

Повар взял нож, с испуганным видом разрезал брюхо вепря, и оттуда высыпалось на подставленные блюда множество колбас и различных печений.

Вдруг столовая задрожала. Некоторые из гостей в испуге вскочили с своих мест; Эксандр, ничего не понимая, смотрел на трещавший потолок. Он раздвинулся, и в образовавшееся отверстие спустился огромный обруч, увешанный золотыми венками и алебастровыми флаконами, наполненными духами. Раздались восхищенные крики; руки со всех сторон потянулись к обручу, но венков и благовоний было так много, что каждый мог брать их, сколько хотел.

Разговоры делались все более оживленными и громкими. Слышался смех. Адриан, красный и самодовольный, принимал похвалы за богатство пира.

Люций, улыбаясь, беседовал с эсимнетом Теофемом, доказывая ему, что времена демократии давно прошли, и что еще Аристотель находил преимущества в монархическом строе.

– Предположим, – говорил он, – что в каком-либо государстве есть человек, настолько превосходящий других личными своими достоинствами, что все остальные не могут быть сравниваемы с ним. Что надо делать в таком случае? Конечно, никто не скажет, что такого человека надо изгнать и удалить, как это делали прежде, когда прибегали к остракизму. Но ведь нельзя также требовать и того, чтобы он подчинился остальным гражданам, которые гораздо ниже его: это было бы похоже на то, как если бы люди, разделяя между собой власть, захотели властвовать и над самим Зевсом. Ибо такой человек ведь будет, действительно, как бы бог между людьми. Итак, остается одно – что, впрочем, вполне согласно с природою вещей – всем подчиниться такому человеку, признать его своим царем.

Теофем соглашался. У него было растерянное лицо, и он часто оглядывался в сторону своей жены, лежавшей почти в объятиях Клавдия.

Но Люций был безжалостен и заставлял эсимнета рассказывать историю возникновения Херсонеса. Теофем говорил, стараясь скрыть волнение, и, чтобы успокоиться, пил вино кубок за кубком.

Адриан между тем приказал подавать десерт. Рабы быстро вынесли столы, поставили другие, посыпали пол окрашенным суриком опилками, шафраном и порошком из слюды.

Были поданы дрозды с начинкой из изюма и орехов, гранаты, утыканные миндалями наподобие шипов, так что они походили на ежей; затем на огромном блюде внесли откормленного гуся; вокруг него располагались рыбы и птицы различных пород.

– Все это сделал мой повар из свинины, – сказал Люцию Адриан, – если хочешь, он приготовит тебе из солонины голубя, из окорока – горлицу, из воловьей ноги – курицу.

В это время вошли два ссорившихся между собой невольника с глиняными кувшинами. Удивленные дерзостью этих пьяных рабов, гости скоро, однако, увидели, что из разбитых кувшинов сыплются устрицы и ракушки; невольники ловили их на блюда и подносили к столу; повар подал дымившихся на серебряном рашпере улиток...

Но больше никто не мог уже есть.

Наконец, кудрявые мальчики принесли в вазах благоуханные мази, покрыли ими ноги гостей и, возложив на их головы свежие венки, подлили благовоний в сосуды и в лампы[113] 113
  По Петронию (Сатирикон, 31 – 70).


[Закрыть].

Появились новые вина. Их подавали в причудливых кубках из стекла, золота, серебра и разносили гостям.

К ложу Люция подошла замечательной красоты девушка, одетая как танцовщица, с венком из роз на золотистых вьющихся волосах. Она охватывала руками громадную бронзовую вазу, простой и прекрасной формы, сплошь покрытую рельефными изображениями. Тяжесть великолепного сосуда была непосильна для нее, и его поддерживали с боков две старухи, одетые Парками. Их безобразие еще больше оттеняло красоту девушки, робко прятавшей свои розовые плечи за их седыми головами.

– Я знаю, – сказал Адриан, обращаясь к Люцию, – какой ты строгий знаток и ценитель красоты. Среди моих кубков, хотя между ними немало золотых, я не нашел ни одного достойного тебя. Поэтому вместо кубка я выбрал эту вазу. Пусть она напоминает тебе о сегодняшнем пире. Вместе с ней возьми и девушку – ее теплая розовая кожа служит хорошим фоном для древней и холодной бронзы.

Подарок был слишком ценен, и Люций колебался, считая неудобным его принять.

– Отказываясь, ты нарушаешь обычаи и оскорбляешь меня, как человека, который тебя любит, и как хозяина, – сказал Адриан. – Нет, нет, не благодари. Мне гораздо приятней, чтобы эта ваза была у тебя – ты сумеешь ее оценить лучше, чем я.

Он стал наполнять чаши и посылать их своим друзьям; осушив драгоценный сосуд, они принимали его, как подарок, и передавали рабам, чтобы унести домой. Эксандр получил великолепный золотой кубок, украшенный изображением Вакха, выжимающего сок из виноградной грозди.

Помимо местных вин, казавшихся Адриану недостаточно тонкими, подавалось сетинское, цекубское, фалернское вино, вино из Албании и Соренто, знаменитое мамертинум из Мессины и трифолинум из Кампаньи[114] 114
  Плиний (XIV, 6) отмечает до 80 мест, доставлявших различные сорта италийского вина.


[Закрыть]; появились драгоценные фассийские, хиосские вина, вина с Лесбоса, Кипра и Сикиона. Не довольствуясь этим разнообразием вкуса, подавали кубки, где вино было смешано с алоэ, розой или миртом, можжевельником, фиалкой, лавровыми листьями или нардом и миррой.

Несмотря на то, что, согласно обыкновению, вино подавалось сильно разбавленным водой[115] 115
  Греки и римляне, в противоположность варварам, никогда не пили цельного вина, считая это неприличным и вредным. (Геродот, книга 6, 84). Количество вина в воде выражалось обычно как 1 : 2 или 2 : 3.


[Закрыть], оно было выпито уже в таких количествах, что пир все больше приобретал характер пьяной оргии. Начали пить, «по греческому обычаю»[116] 116
  «Graeco more bibere» (пить по греческому обычаю) – пить залпом; иногда опустошались таким образом сосуды, заключавшие в себе до 20 киафов, т. е. около 0,9 литра.


[Закрыть] состязаясь в быстроте и в количестве выпитого вина.

Адриан, почувствовав себя дурно, побледнел и, поддерживаемый рабами, вышел из-за стола в сопровождении своего врача; через несколько минут он вернулся и снова потребовал себе жареных дроздов и сикионского вина, смешанного с полынью.

Пирующие говорили так громко, что почти заглушали двух флейтистов, аккомпанировавших певцам, которые исполняли древнюю эллинскую застольную песню, прославлявшую освободителей Афин от власти тирана.

 
... В ветвях мирта стану носить я свой меч боевой,
Как делали это Гармодий и Аристогитон,
Когда их рука принесла тирану смерть,
А городу Афинам свободу и равноправность[117] 117
  Гармодий и Аристогитон – афинские юноши из рода Гефиреев. Составили заговор против тиранов Гиппарха и Гиппия. управлявших Афинами, и привлекли к нему некоторых друзей. В праздник Великих Панафиней (нюнь 514 г. до н. э.) им удалось убить Гиппарха; однако при этом Гармодий был изрублен стражей тирана, а Аристогитон, захваченный живым, предан пыткам и казнен. Оба погибших стали рассматриваться в Афинах как первые борцы за свободу и освободители от тирании. В честь их пелись многочисленные песни и ставились статуи с надписью: «Тираноубийцы».


[Закрыть].
 

На эстраде египетский акробат кувыркался между мечами, расставленными острием вверх, рискуя при каждом неловком прыжке проткнуть себе спину или живот. Пирующие бросали кости, заключая пари и все более увлекаясь азартной игрой.

В обширном, наполненном водой сосуде две небольшие миски, подвешенные наподобие весов, играли роль оракула любви; их обносили вокруг стола, и пирующие выплескивали в них остатки вина из своих кубков, стараясь, чтобы одна из мисочек погрузилась и стукнулась о стоявшую в воде бронзовую фигурку.

Теофем раздраженным голосом спорил с афинянином, утверждавшим, что боги созданы поэтами.

– Что ты мне говоришь! – восклицал эсимнет, злобно вглядываясь в подведенные глаза философа. – Если ты не веришь в богов, то как можешь ты объяснить чудеса и знамения? – а существование их общеизвестно. Все знают, что около Галикарнаса был храм, у жрицы которого перед всякой бедой, угрожавшей государству, начинала расти борода. А Геродот рассказывает о знамении, которое многим первоначально казалось непонятным. Это было, когда одна кобылица родила зайца.

Для того чтобы предохранить себя от угрожающих несчастий, не следует забывать приметы и пренебрегать указанными обычаем предосторожностями...

Безумно продолжать идти, не бросив перед собой трех камней, если хорек перебежал тебе дорогу. Заметишь черную змею – призывай Сабазия. В праздник Кружек следует окропить себя люстральной водой и весь день носить во роту лавровый лист. Если увидишь одного из толпящихся на перекрестках с чесночным венком, вымой голову и пригласи жриц очистить тебя морским луком и кровью щенка. При виде сумасшедшего плюй себе на грудь, чтобы и самому не стать таким же.

Некоторые думают, что если мышь прогрызла у тебя мешок, то достаточно просто зашить его. На самом же деле это – предзнаменование, и лучше тебе вернуться домой и принести умилостивительную жертву...

Но философ уже не слушал, увлеченный рассматриванием золотых лент на сандалиях лежавшей рядом с ним дочери дамиурга Аполлодора.

Теофем некоторое время сидел молча, уставившись перед собой. Потом вспомнил что-то, встал и, спотыкаясь, начал обходить ложа, спрашивая у пирующих:

– Где моя жена, где моя жена?

Кто-то отвел его обратно и посадил на место.

Голоса играющих в кости становилась все громче. На эстраде актер танцевал миф о Данае; на него смотрели внимательно, поощряли криками, требовали повторения.

Потом лесбиянки с подстриженными кудрявыми волосами, в косских[118] 118
  На острове Косе изготовлялись особенно тонкие и прозрачные платья – Соа vestis (Ног., Sat., 1, 2, 101); здесь был также центр изготовления шелковых тканей (serica), ценившихся чрезвычайно высоко. Еще при Аврелиане (III век) шелк ценился по весу золота.


[Закрыть] цветных прозрачных одеждах, плясали вокруг столов и, схватываемые опьяневшими гостями, оставались на ложах с пирующими; чаши опрокидывались, вино лилось по столам; музыка, хохот, женские вскрикивания, громкие голоса смешались в нестройный гул разнузданной оргии.

Одетые, как египетские альмеи, танцовщицы, кружась, разбрызгивали вокруг себя из укрепленных на голове маленьких сосудов капли мирры, нарда и мускуса, струившегося по темным волосам, заплетенным в множество косичек.

Клавдий, наклонившись над своей соседкой, гладил ее распустившиеся волосы; откинув голову, она подставляла ему открытые для поцелуя губы.

Люций громко, чтобы заглушить шум пьяных голосов, разговаривал с Никиасом, а тот, уже упившийся, цитировал стихи Мегарского поэта Феогнида:

 
Если б пришло тебе в мысль.
Кровопийцу – тирана низвергнуть,
В этом преступного нет,
Кары не бойся богов.
 

Адриан, откинувшись на подушках, храпел, широко раскрыв рот и обнимая светловолосую полуобнаженную танцовщицу; афинский философ, совершенно пьяный, высоко поднял кубок и лил из него на скатерть вино, уверяя, что делает возлияние Дионису.

Некоторые чересчур упившиеся спали на ложах или под столами; рабы – среди них тоже было немало пьяных – поднимали своих господ, клали их на ложа или выносили из триклиния. Огни в многочисленных лампах и светильниках сделались тусклыми. Тяжелый чад смешанного запаха разлитых вин, кушаний, человеческих испарений, копоти лампад и приторно-сладких духов плыл по зале.

Задыхаясь от жары, чувствуя головокружение и мелькание в глазах, Эксандр вырвался из чьих-то охвативших его шею рук и вышел из триклиния, сопровождаемый покачивавшимся Никиасом.