Текст книги "Скиф"

Автор книги: Николай Коробков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

VII

Перед высокой лестницей, в сорок ступеней, храма богини Девы – знаменитого святилища Херсонеса, где некогда, по преданию, Ифигения служила верховной жрицей, – Эксандр, несколько его друзей и дочь ожидали прибытия архонта, пожелавшего принять участие в церемонии. В стороне стоял в праздничной одежде Главк; на его лице было выражение смущения и какой-то недоверчивой радости. Он как будто все еще не понимал, зачем его привели сюда.

Девушка, улыбаясь, подошла к нему.

– Ну, как ты себя чувствуешь, добрый Главк? – сказала она. – Кажется, у тебя незаметно даже шрамов?

Он наклонил голову.

– Нет, госпожа. Остались рубцы, но они уже хорошо заросли.

Она ласково посмотрела на него.

– Ты доволен. Главк?

Вместо ответа он только поднял руки.

– Хорошо, что ты все-таки остаешься у нас, – продолжала она. – Мы все очень к тебе привыкли. А как тот, другой, твой товарищ? Почему он отказался от награды?

Главк покачал головой.

– Я этого не понимаю, госпожа. Он ни с кем из нас не говорил об этом. Он вообще очень мало говорит, совсем дикий. А в последнее время он стал таким мрачным и злым, что не замечает даже меня, хотя я знаю, что он любит меня.

– Значит, ты все-таки разговариваешь с ним? Не знаешь ли, откуда он?

Главк сделал таинственное лицо и понизил голос:

– Он не раб, госпожа. Он знаменитый скифский воин и любимец их царя. Его захватили в плен, должно быть, тогда, когда они разграбили Ольвию. Или нет, – его захватили в самом Херсонесе. Он приехал сюда выручать своего товарища. Дома у него остались целые груды сокровищ, но там никто не знает, где он.

К ним подошел Эксандр.

– Идем в храм, – Диомед опаздывает. Вероятно, его задержало что-нибудь важное. Мы не будем ждать, может быть, он приедет к концу церемонии.

Они стали подниматься по лестнице к великолепной мраморной колоннаде, украшавшей фасад святилища.

В это время лектика Адриана показалась на площади. В Херсонесе каждый человек знал ее изукрашенный золотом пурпурный балдахин и драгоценные ковры, спускавшиеся с боков. Толпа рабов окружила его.

Носилки остановились. Один из невольников подбежал к храму узнать, почему здесь собрались люди, и, вернувшись, доложил господину:

– Жрец Эксандр, сын Гераклида, продает божеству своего раба Главка.

Адриан приказал нести себя к святилищу. Проходившие по улице граждане останавливались, смотрели на колыхавшиеся пурпурные занавески и шли сзади, чтобы взглянуть на римлянина. В Херсонесе рассказывали чудеса о его богатстве и изнеженности.

Почти одновременно с лектикой к храмовым ступеням подъехало несколько всадников. Впереди их был архонт. Он соскочил с лошади, отдал поводья следовавшему за ним молодому воину, сопровождаемый двумя спутниками вбежал на первые ступеньки и остановился, обернувшись к выходившему из носилок Адриану.

Опираясь на рабов, державших его под руки, тот стал медленно подниматься по лестнице; рабы несли за ним сосуд с замороженным вином, складное кресло, какие-то шкатулки, огромные опахала из страусовых перьев, такие же яркие и перегруженные золотом, как драгоценные восточные одежды, облегавшие его расплывшееся тело.

Адриан не любил римского платья – оно унижало его. Один из самых богатых людей Рима, он должен был бы носить самую простую одежду, – он не имел права украсить свою тогу пурпурной каймой[78] 78
  Узкую пурпурную кайму на тоге носили лица, занимавшие значительные государственные должности – преторы, курульные эдилы, некоторые жрецы. Будучи избраны в сенат, они заменяли ее широкой каймой.


[Закрыть] несмотря на то, что сенаторы заискивали перед ним.

С подчеркнутой фамильярностью он поздоровался с архонтом, кивнул его спутникам, отстранил рабов, державших его под руки, приказал подать себе трость и, стуча ею по мраморным ступеням, стал подниматься.

– Любопытно посмотреть, как у вас происходит освобождение рабов, – обратился он к архонту. – Ты тоже будешь принимать участие в этой церемонии?

– Да, но, к сожалению, я опоздал, – ответил тот. – Меня задержали спешные дела. А ты, вероятно, случайно проезжал мимо?

– Случайно. И, как видишь, решился на подвиг – подняться по этой ужасной лестнице. – Он указал тростью на дверь святилища. – Там, кажется, и дочь Эксандра? Замечательная девочка! Немного дикая, но, может быть, это и составляет ее прелесть.

Архонт промолчал. Подобная манера говорить о дочери уважаемого гражданина казалась ему неприличной.

– Обратил внимание на ее бедра? – продолжал Адриан. – Какая гибкость линий!

Он остановился и шумно вздохнул:

– Ну, я не завидую жрецам, которые каждый день ходят по этой лестнице. Но они сами виноваты, что так высоко поместили Деву.

Архонт сделал вид, что не расслышал шутливого замечания.

Они вошли в храм. Прекрасный продолговатый зал был полон смягченным светом. Небольшая группа людей, явившихся для совершения акта, терялась в громадности здания. Голоса гулко раздавались в прохладной пустоте и шорохами дробились о гладко отполированные стены, украшенные величественными пилястрами.

Адриан и архонт приблизились к собравшимся. Церемония еще не кончилась. Эксандр доканчивал чтение предложенного ему документа и передал его дамиургу, поставившему под ним свою подпись. Затем подписались два других чиновника и шесть человек из числа сопровождавших Эксандра людей.

Нарушая порядок торжественного собрания, Адриан поздоровался с Эксандром и подошел к его дочери.

– Когда я только что вошел в храм и взглянул на тебя, мне показалось, что я вижу Ифигению! Но было бы нехорошо, если бы ты оказалась на ее месте: ведь той пришлось жить здесь, когда страна была почти пустынной. Не знаю, согласился ли бы теперь кто-нибудь на это. Вспомни, ведь на берег не допускался ни один мужчина!

Девушка смутилась. Такие слова в храме богини Девы были святотатством. Воспользовавшись тем, что начали вслух читать акт, она отошла в сторону и стала рядом с отцом.

Голос дамиурга звучал отчетливо и громко:

«Эксандр, сын Гераклида из Херсонеса, продал на следующих условиях человека, хиосца по происхождению, по имени Главк. Продажная цена – три с половиной мины серебра, как это обусловлено между Главком и божеством. Он станет свободным на всю жизнь и не подлежит перепродаже. Он вправе располагать собой, как угодно, под условием жить в Херсонесе. Поручителями являются Диодор, сын Геракона, и Никиас, сын Трасея, из Херсонеса.

Если кто-либо сделает попытку обратить Главка в рабство, Эксандр и поручители должны будут удостоверить действительность его продажи божеству. Если они этого не сделают, они, согласно договору, подлежат преследованию по закону. Всякий, встретивший в этом случае Главка, может силой вернуть ему свободу и за это не будет подлежать никакому суду и наказанию.

Акт продажи хранится у ольвиополита Кафисона, сына Эвклида, и Менексена, сына Дамократа»[79] 79
  По дельфийским актам (Dittenberger, Sylloge inscrip, gratc. 445)


[Закрыть].

– Теперь ты – свободный человек, – обратился к Главку Эксандр. – Ты можешь делать, что хочешь. Но так как ты привык к нам, то мы и обусловили в документе, что ты останешься в Херсонесе. Ты будешь жить у нас по-прежнему, но за свои труды будешь получать вознаграждение, как это подобает вольноотпущеннику.

Главк поцеловал руку своего бывшего господина.

– Я родился рабом и не думал, что могу быть свободным. Но теперь я чувствую это счастье. И в то же время я благодарен тебе, господин, за то, что могу остаться в твоем доме.

– За что ты его освободил? – обратился Адриан к Эксандру. – Какую услугу он мог тебе оказать? Неужели и теперь, после этого рабского бунта, ты еще не изменил своего отношения к этим животным?

– Нет. Но я хочу поступать справедливо. Во время восстания я вместе с некоторыми другими членами Совета потребовал от дамиургов, чтобы они приняли самые беспощадные меры. И они приказали войскам уничтожать бунтовщиков. Впоследствии я голосовал за суровое наказание рабов, захваченных с оружием в руках, и двух своих невольников, показавшихся мне подозрительными, велел бить плетьми и отправить в городскую тюрьму. Восстания – угроза свободе города. Их надо пресекать беспощадно. Но ведь не все рабы участвовали в бунте.

Эксандр вкратце рассказал историю нападения на его дом во время восстания.

Когда мне удалось, наконец, вернуться домой, я застал там полный разгром, смертельно напуганных невольниц и нескольких рабов, спрятавшихся по разным местам. Все они разбежались и вернулись только после того, как волнение улеглось. Если бы не эти двое, моя дочь была бы, наверное, убита, а может быть, перенесла бы еще что-нибудь более ужасное. Ты понимаешь, что освобождение Главка является даже недостаточной платой за то, что он мне сделал.

– Так он спас твою дочь? – поднимая брови и откидывая голову, сказал Адриан. – Но за это ему должен быть благодарен не только ты, а и все мы. Сегодня же вечером, – обратился он к Главку, – приди к моему казначею: он выдаст тебе награду и от меня.

Эксандр нахмурился.

– Благодарю тебя за доброе отношение к нам, но позволь мне самому наградить Главка. Ведь моя дочь тебе совершенно чужая, и твоя щедрость в данном случае была бы излишней.

Лицо Адриана приняло высокомерное выражение.

– Я забыл, что в каждом маленьком городе свои обычаи. Но я, конечно, не сомневаюсь в том, что ты сумеешь его наградить не хуже, чем это сделал бы я.

Затем, желая сгладить неловкость, он спросил другим, дружеским тоном:

– Конечно, и другого раба ты тоже освободил?

– Нет, – отвечал Эксандр. – Он сам не пожелал этого. А дать ему свободу насильно я не хотел.

– Удивительно, как это ты сумел заставить своих рабов так тебя полюбить. Мне казалось, что они вовсе лишены этой способности.

– Не думаю. Мне кажется, что любить могут и рабы. Но этот отказался не из-за любви ко мне. Это – молодой дикий скиф. Он живет у меня немного больше года. Раньше он, вероятно, был воином. Мне кажется, что он отказался из гордости.

– Странно. В первый раз слышу, чтобы раб мог из гордости отказаться от свободы. Может быть, он просто успел привязаться к твоему дому? Эти дикари ведь похожи на животных.

Девушка быстро подняла глаза и взглянула на римлянина.

Он показался ей отталкивающим: низкий, жирный лоб, щетинистые брови, окруженные мелкими складками заплывшие свинцовые глаза, тяжелая челюсть и круглые вытянутые лиловые губы – все это раньше она не замечала так ясно. «Он похож на огромную гусеницу, – подумала она, – на тех гусениц, которых я ненавижу».

– Пора отправляться, – сказал Адриан. – Прежде чем мы расстанемся, – позволь тебя просить, почтенный Эксандр, приехать ко мне послезавтра вечером на маленький обед. Я уже давно не принимал у себя друзей из-за этого рабского бунта. Мое пригласительное письмо ты получишь сегодня же.

Эксандр поблагодарил. Отказываться он считал невозможным. Он был даже рад, так как рассчитывал там увидеться с Люцием и в частном разговоре выяснить, считает ли тот возможной помощь Херсонесу со стороны Рима.

– Было бы очень приятно, – Адриан повернул голову и улыбнулся, – если бы с тобой приехала и твоя дочь. Это, вероятно, не противоречит обычаям вашего города?

– Я благодарен тебе за это любезное приглашение, – ответил Эксандр, – но Ия еще совсем ребенок; она никуда не выходит из дому и навещает только своих близких подруг. Они там играют в черепаху, смотрят на драку перепелов или бросают камешки.

Архонт, в сопровождении дамиурга и своих спутников, направился к выходу из храма. Другие стояли в нерешительности. Наконец Адриан пошел рядом с Эксандром, громко стуча по полудрагоценной тростью. Рабы посадили его в лектику. Раздраженным голосом он начал кричать что-то подбежавшему к нему секретарю.

Толпа расступилась, носилки, мерно колыхаясь, поплыли и скрылись за углом улицы.

VIII

Вернувшись домой, Ия ушла в сад и, дойдя до обрывистого берега, села на самом его краю, в бледно-зеленой тени каштановых деревьев, слабо шелестевших широкими вырезными листьями под свежим солоноватым ветром с моря.

За последнее время она чувствовала себя изменившейся. Ужас, пережитый ею во время нападения грабителей, как будто разрезал ее жизнь надвое и завершил ту бездумную и веселую пору, которая казалась ей теперь детством, окончившимся неожиданно и внезапно. Смерть и страх заглянули ей в глаза и показали жизнь такой, какой она никогда не видела ее раньше.

Она вспомнила труп со сплющенной головой и обезображенным лицом: по нему, вместе с потоками крови, стекали выползавшие из головы жирные полоски чего-то белого. Труп лежал почти рядом с ней; рабыни подняли ее в тот момент, когда окружавшая ее лужа густой и темно-красной крови подошла уже к самым ее ногам. Ее отвели, посадили в кресло, но она не могла оторвать глаз от этой лужи и рассеянных в ней каких-то блестящих точек. Только потом она поняла, что это были рассыпавшиеся по полу жемчужины.

Тогда вдруг она почувствовала себя такой беспомощной, беззащитной и слабой, что начала плакать, обнимая поддерживавших ее рабынь. Ей хотелось убежать из этой комнаты, но она боялась пройти мимо лежавшего на полу трупа. Хотелось позвать человека, только что вырвавшего ее у смерти, или отца, но ни того, ни другого не было.

Потом пришел Главк. Ее отвели в другую комнату, но страх все еще не оставлял ее. Несколько раз она думала послать кого-нибудь из рабынь за тем скифом, но какое-то чувство удерживало ее. Ей было неловко это сделать, как будто он был не невольник, а равный ей и даже более сильный, чем она, человек.

Наконец вернулся отец, появились рабы, и на другой день все было как всегда. Только она стала жить в другой комнате – в той она не могла бы уснуть. Уже через несколько дней, она однажды зашла туда, посмотрела на темные пятна, оставшиеся на стене и полу, – опять страх и чувство беспомощности охватили ее, и она потом долго не могла успокоиться.

Вот теперь она сидит на берегу моря. Солнце сверкает, трава зеленая; сладко пахнет цветами. И сама она живая... Она внимательно осмотрела свои золотисто-смуглые руки с длинными тонкими пальцами и прозрачно-розовыми ногтями. А она могла бы быть уже мертвой, и вместо нее оставался бы только пепел, сложенный в каменную урну, или она была бы зарыта в глубокой яме под каменной плитой, такой же, как множество других, усеивающих кладбище...

Глубокая радость от сознания жизни охватила ее, и снова, неразрывная с ней вспыхнула благодарность к человеку, вырвавшему ее у смерти. Опять очень отчетливо она представила его себе стоящим посреди комнаты с окровавленным лбом и щекой, с расширенными мрачными синими глазами.

Так некогда выглядел, должно быть, Ахилл, когда, ураганом налетев на врагов, сокрушал их неистовыми ударами, пока один не оставался стоять над поверженными противниками.

Она должна была погибнуть, – ворвавшиеся грабители сделались господами дома; кто мог оказать им сопротивление? И вот он обрушился на них, разбросал, уничтожил, обратил в бегство. Он считается рабом, но разве он не показался ей тогда почти богом, бесконечно более сильным, чем она, беспомощная в руках схватившего ее убийцы?

Ей вспомнилась история Персея, уничтожившего чудовище и освободившего Андромеду. Но тот – герой, победитель, с торжеством ввел затем царевну в город, а этот – раб – только посмотрел на нее, лежавшую на полу рядом с тем, от кого он ее освободил. Потом он ушел, не вернулся, даже не захотел услышать от нее благодарности.

Это казалось ей оскорбительным и как будто еще раз возвышало его над ней. Она не понимала, почему он мог поступить так, но она все-таки не хотела оставаться в долгу перед ним и стала просить отца освободить Скифа. Почему-то ей было неловко говорить об этом, и она невольно сказала сначала о Главке.

И вот – самая большая награда, возможная для раба, оказалась ему ненужной. Это опять было непонятно.

Кажется, даже отец не сумел понять, почему Скиф отказался; Потом он сказал, что это из гордости.

Снова Ия почувствовала себя оскорбленной. Когда она в первый раз увидела его ночью в саду, он показался ей странным и говорил с ней так, как никогда не говорят невольники. На нем была серая туника с одним рукавом, но ей подумалось, что он только переодет в это рабское платье. Он произнес какие-то пророчества, обещал в честь ее воздвигнуть алтари, как будто он – царь, обладающий неизмеримой властью. Но он принимал ее за кого-то другого.

Он был оскорблен, когда она назвала его рабом, – но ведь он же раб и в самом деле...

Главк говорил сегодня о том, что Скиф – необыкновенный человек и что в далеком царстве, еще более далеком, чем страшное царство Палака, у него хранятся неисчислимые сокровища. Почему он не хочет вернуться туда, когда ему предлагают свободу?

Уже несколько дней она не могла освободиться от этих мыслей; настроения, непонятные и неясные, быстро у нее менялись. Она волновалась, сердилась, пробовала расспрашивать отца и замечала, что говорит с ним неоткровенно, точно скрывая что-то. Иногда она чувствовала злобу к Скифу. Пусть делает, как хочет, – тем хуже для него.

Но она не освобождалась от желания понять загадку.

Наконец она решилась. Надо пойти и спросить его. Ей почему-то казалось, что он должен сказать правду.

Она встала, пошла по направлению к полю, где должен был работать Скиф. Теперь она каждый день каким-то образом знала, где он находится и что делает. Она дошла до изгороди, обсаженной колючим кустарником, и остановилась в нерешительности. Он ведь там не один?.. Как она может говорить с ним? Но, раз приняв решение, она уже не могла отказаться от задуманного. Надо только подождать вечера и найти Скифа, когда он будет один.

Ия ходила по саду, то удаляясь, то приближаясь к зеленой колючей изгороди, и вдруг почувствовала глубокое возмущение против себя, против Скифа, рассердилась за свое ожидание.

Зачем она его ждет? Он ей совсем не нужен, пусть работает вместе с другими.

Ия быстро пошла домой и разыскала Эксандра. Она чувствовала к отцу особенную нежность. Он такой мудрый и такой добрый! Взяла маленькую скамеечку, села у его ног и положила голову к нему на колени.

– Мне весело. Сегодня хороший день.

Он погладил ее волосы.

– Ну вот, ты опять, как прежде. Слава богам! Я очень беспокоился за тебя последнее время.

Она засмеялась.

– Это все прошло, и я больше ни о чем не хочу думать. Вечером пойду к Клеобуле; мы будем играть на лире и петь. Мне весело. Расскажи что-нибудь. Расскажи, что значит миф об Андромеде. Или нет, не надо. Лучше что-нибудь другое. Что-нибудь совсем необычайное.

– Что же тебе рассказать? Тебе и самой известны все мифы... Хочешь о Нарциссе?

Она подняла голову.

– Знаешь, отец, – я часто представляла себе, как он стоит над водой и смотрит на свое изображение. Представляла себе, что он прекрасен, и как он вдруг полюбил себя за то, что так красив. Мне кажется, что вода была совсем теплая и тихая, и около берегов дрожали маленькие полоски. А дальше, за его спиной, куда-то кверху тянулся лес, огромный и темный, и от него на воду падала сплошная тень... Он смотрит, не отрываясь, тоскует и тает от любви к себе. Лицо в воде делается все бледней, бледней, а он все смотрит... И вот – на берегу Нарцисс, печальный белый цветок наклонился к воде и в ней бледное изображение дрожит лепестками, а по реке бегут мелкие серебряные круги.

Эксандр смотрел на ее широко открытые глаза, порозовевшие щеки и улыбался.

Она некоторое время молчала, думая о чем-то. Потом спросила:

– Отец, если царь попадает в плен, его тоже делают рабом?

– Да… конечно, так бывало в древности... Теперь это редкость. Царь ведь делается государственным пленником.

– Ну, а какой-нибудь полководец, прославленный воин?.. Или мудрец, – вот если бы тебя захватили варвары?

– Что же, они меня продали бы в рабство.

Она продолжала пристально рассматривать расшитую кайму своего хитона. Ее лицо медленно краснело. Она наклонила голову так, что ему был виден ровный и тонкий пробор, разделявший надвое пышно причесанные блестящие бронзовые волосы.

– Ты стал бы рабом, значит на тебя смотрели бы не как на человека? Но ведь ты не изменился бы. Так ведь это же ужасно! Подумай. Ты говорил мне, что есть философы, отвергающие рабство. Конечно, они правы.

– Попасть к варварам и сделаться рабом – это хуже смерти. И все-таки возражать против рабства нельзя. Это не только древнее, но и естественное установление. И в нем, если хочешь, даже есть справедливость: побежденный служит победителю. Ия мгновенно приподняла лицо и сказала взволнованно:

– Даже есть справедливость? Если варвары тебя схватят, – тебя или меня, – и обратят в рабство? Это справедливо? Что ты говоришь, отец!

Ее тон показался Эксандру резким. Он немного рассердился.

– Ты рассуждаешь, как женщина. Я тебе сказал о борьбе, о войне... И потом ты все время говоришь о варварах. Не сравнивать же эллина с варваром.

Она хотела что-то сказать, но промолчала.

– Почему ты об этом подумала? – спросил Эксандр и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Ну, а если даже несправедливо? Несправедливо, но неизбежно. Культурная жизнь не может развиваться без рабства. Если бы не было невольников, как стали бы мы заниматься наукой, искусством, философией? Наконец, рабство – установление общечеловеческое, установление государственное. Государство не может существовать без рабов. А граждане не могут жить вне государства. Не будет государства – и мы все обратимся в дикарей и истребим друг друга...

Он помолчал и, не получив возражения, закончил спокойно:

– Не нужно только излишней жестокости к невольникам, и, по справедливости, не следует обращать в рабство эллинов. Будет справедливее, да и безопаснее, если мы станем больше пользоваться варварами: рабство для них естественней и легче. Они дикари, они неизмеримо ниже нас, и когда служат нам рабами – это вполне справедливо.

Он осторожно погладил ее по голове и улыбнулся.

– Что же, и теперь не согласна?

Ия мельком скользнула взглядом по его лицу и ответила неопределенно:

– Нет... Я что-то еще хотела тебя спросить... Ах, да... Сегодня ведь Никиас не придет к тебе?

– Нет. Он не собирался. Почему ты спрашиваешь?

– Он просил передать, что купил список сочинений Сириска. Кажется, историю Херсонеса... Какой-то редкий свиток. Я думала, что Никиас его принесет.

Она встала.

– Я мешаю тебе читать? Я пойду.

Он обнял ее, притянул к себе и поцеловал в лоб.

– Ну, иди. Только недалеко. Скоро обедать.

Вечером, в сопровождении рабыни, Ия отправилась к подруге. Уже подойдя к воротам, она вдруг вспомнила что-то.

– Ах да! Я хотела поговорить с Главком. Подожди меня здесь.

Она быстро пошла, заглядывая в открытые двери сараев, мастерских, где невольники заканчивали свою работу.

Несколько человек собралось вокруг рассказчика. Она услыхала голос Главка, осмотрела столпившихся людей и, никем не замеченная, прошла дальше.

Вдруг совсем неожиданно она увидела Скифа: он стоял спиной к ней, облокотившись на изгородь, поддерживая руками подбородок. Она почувствовала нерешительность; ей захотелось пройти мимо, но она все-таки подошла и остановилась в нескольких шагах от него.

– Здравствуй!

Скиф повернул голову, выпрямился, и его лицо медленно и густо покраснело. Он смотрел пристально и молчал. Она вдруг почувствовала себя такой смущенной, что ее голос задрожал.

– Я тебя еще ни разу не видала с того дня. Я не могла тебя поблагодарить.

Он отвернулся.

– И не нужно.

Ия вдруг оскорбилась. Потом как будто поняла что-то и подошла ближе.

– Ты же ведь спас меня. Почему ты сердишься? Я не хотела тебя обидеть.

Он продолжал мрачно смотреть в сторону.

– Я скиф, и в плену у ваших. А ты дочь Эксандра.

Чувствуя доверие к нему, она сказала просто:

– Я знаю, ты любимец своего царя и прославлен на войне.

Он смотрел на нее все еще подозрительно, но выражение глаз изменилось: стало мягким, почти счастливым.

Она испытывала такое же чувство, какое у нее однажды возникло в детстве, когда, принуждая себя и замирая от страха, погладила по голове огромную злую собаку, и та ее не укусила.

Ия почувствовала, что теперь может говорить о чем угодно. Она дотронулась до его руки и спросила доверчивым и наивным тоном маленькой девочки:

– Почему же ты не хочешь уехать отсюда?

Но его лицо стало опять замкнутым и упрямым.

– Ты не хочешь сказать мне? – уже менее смело спросила она. – Я, может быть, могла бы тебе помочь.

Она опять казалась смущенной и робкой.

– Ты хотела бы помочь мне? Но ведь ты же сама говорила...

– Я испугалась. Я не знала, кто ты. Ты говорил странно... – Она наклонила голову: – Я не знаю твоего имени. Тебя все здесь зовут Скифом.

Он ответил не сразу:

– Мое имя – Орик.

Она сказала быстро:

– Я буду знать. Меня зовут Ией. Почему ты отказался от освобождения?

И, не дожидаясь ответа, добавила:

– Ты мне скажешь после. Мне надо идти.

И побежала к воротам, где ее ждала рабыня.