Текст книги "Скиф"

Автор книги: Николай Коробков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

III

Вечером было назначено собрание в катакомбах за кладбищем. Орик дождался наступления темноты и, убедившись, что все кругом уснули, направился к отдаленному пустому сараю. Здесь его уже ждало несколько человек из рабов Эксандра. Один за другим они перелезли через изгородь и, держась на некотором расстоянии, пошли темными переулками и пустырями.

На кладбище, уставленном белыми каменными плитами с высеченными на них надписями, они заметили несколько фигур, пробиравшихся в том же направлении, что и они. Дальше, в неровной холмистой почве, поросшей жесткой травой, чернели круглые темные дыры. Они подошли к одной из них и стали спускаться вниз по узкой крутой лестнице, проложенной в неправильной формы колодце, оканчивавшемся галереей. Она была настолько низкой, что в ней можно было идти, только согнувшись. Твердая каменистая почва, высеченная наподобие неровного свода, местами обвалилась и загромождала проход, – здесь можно было пробираться только ползком. Узкие галереи разбегались по сторонам, зияя черными входами, или скрещивались в обширных расширениях, похожих на подземные валы. Широкие лукарны, прорубленные в потолках, давали приток свежего воздуха, и здесь можно было отдохнуть от затхлого удушья длинных и тесных переходов.

В одном из таких помещений собралась целая толпа людей. Было трудно дышать от гари и чада нескольких факелов; дым плыл под потолком и свисал черными клочьями, не находя выхода, – лукарна была плотно заделана, чтобы сверху не услыхали голосов и не увидали света.

Мужчины разных возрастов, в различных, но одинаково бедных и грязных одеждах стояли, сидели или лежали на полу. Некоторые молчали, другие разговаривали между собой, перебрасываясь короткими фразами на странном жаргоне рабов, составленном из разноязычной смеси слов. Здесь было немало греков, отличавшихся страстностью жестикуляции, резкими голосами и быстротой движений; тяжеловесные сарматы с красноватыми лицами, заросшими светлыми бородами; черноволосые сирийцы; белокурые галлы – римские пленники, попавшие в Херсонес через международные рынки; массивные и угрюмые геты. Все они знали Орика и встретили его появление приветственными возгласами. Его сейчас же окружили, один из сарматов хлопнул его по плечу и спросил, скоро ли они вернутся в свои степи. Потом они начали рассказывать о своей работе, о своих успехах и неудачах:

– Один из рабов архонта привлек пятнадцать товарищей. Они нападут в нужный момент на дом и захватят оружие; среди остальных невольников тоже идет волнение, но им еще пока нельзя говорить, – многие из них находятся во вражде между собой.

– У члена городского совета Аристовула сговорилось несколько рабов, но один из них, желая выслужиться, донес домоправителю на остальных, и их заковали в колодки.

– Среди работающих в порту движение разрастается. Там согласилось между собой уже столько людей, что они могли бы напасть на морскую охрану, перебить ее и захватить корабли. Но среди них пьяные часто кричат о заговоре, и агорономы[74] 74
  Агорономы – магистраты, коллегиально ведавшие полицейскими делами и благочинием города.


[Закрыть] отправили в гавань новый сильный полицейский отряд.

– Много невольников присоединилось к заговору на вилле римлянина Адриана.

– Что делать дальше?

Многим казалось, что откладывать восстание не следует. Пора всем заговорщикам собраться в условную ночь, вооружиться и напасть на город. Если остальные рабы присоединятся – дело будет удачным; если нет – надо бежать и скрыться в горах. Более осторожные считали выступление преждевременным: надо подождать, когда волнения начнутся повсеместно, и тогда начинать. Скоро у Херсонеса будет война со скифами. Войска выйдут из города, тогда восстание легче всего увенчается успехом.

Сторонники немедленного выступления не соглашались.

– Если ждать – получится то же, что у Аристовула; власти дознаются, и начнутся казни. Тогда будет поздно.

Ясно намечались две партии. Начался ожесточенный спор. Раздраженные люди громко кричали, размахивали кулаками...

– Если вы хотите ждать, ждите. Мы воспользуемся первым удобным случаем.

Орик в стороне сговаривался с людьми, первыми примкнувшими к заговору. Потом он вышел на середину подземелья.

– Можно выступить хоть завтра, – медленно начал он, подбирая слова, – но чего мы добьемся? В лучшем случае, нам удастся пробраться за городские стены и уйти в горы, и то лишь, если греки не успеют вовремя снарядить погоню. Сколько нас? Около трехсот человек. А в Херсонесе тысячи рабов, и они все должны были бы стать нашими помощниками. Если мы уйдем, они останутся расплачиваться за нас. Если наше дело не удастся, нас предадут жестокой смерти. Ведь может статься, что мы не сумеем прорваться и бежать в горы...

Зачем вы сговариваетесь с пьяницами? Мы начали войну, и теперь не время для пьянства. Виноваты и те, кто этих пьяниц привлек к заговору.

Один из рабов Аристовула предал других?

Он должен быть убит не позже, чем завтра. Всякий, кто донесет или объявит властям, даже тот, кто будет болтать в пьяном виде, должен быть уничтожен. Тогда не будет предателей.

Мы должны увеличить число наших сторонников. Остальных рабов – которые не хотят и не умеют сражаться – надо подготовить, осторожно распустив между ними слухи о неизбежной гибели Херсонеса. Возбуждайте их ненависть против господ, обещайте им свободу, – мы завоюем ее и для них. Мы не будем рассчитывать на их помощь. Они не умеют сражаться; но когда восстание вспыхнет, они начнут грабить. Это будет полезно для нас: они отвлекут на себя часть военных греческих сил и повсеместно произведут беспорядки.

Нам осталось ждать очень недолго. Мы не знаем, но, может быть, скоро, – так говорят многие, – Херсонес будет окружен скифами. Тогда победить будет легко. Если же мы не дождемся скифов, мы назначим ночь, – но лишь тогда, когда будем достаточно сильными.

Расширенными глазами, отражавшими красный свет факелов, Орик оглядел жадно слушавших его людей и угрожающе протянул вперед руку с широко раздвинутыми пальцами.

– Мы не соберемся у ворот, а разобьемся на отряды и рассыплемся по всему городу. Мы будем вооружены. Мы одновременно со всех сторон подожжем город. Мы будем уничтожать всех, попадающихся на пути, и тогда, если нам даже не удастся неожиданностью нападения уничтожить полицию и войско, мы сможем легко уйти из города, нагруженные добычей, предоставив расплату тем, кто не пожелает к нам присоединиться...

Со всех сторон раздались крики. Рабы окружили Орика.

Они будут ждать и готовиться к борьбе и победе. Он будет их вождем.

Уходили группами, разговаривая и строя планы ближайшей работы; исчезали в темных коридорах, по одиночке возвращались в город, унося с собой искры готового вспыхнуть восстания.

Снова очутившись на кладбище, Орик видел последние тени, скользившие между памятниками и скрывавшиеся в темноте поглощавших их переулков. Скоро все опустело и стало безлюдным.

Оставшись один, он медленно шел вдоль ярко озаренной лунным светом городской стены. Он вышел на площадь и остановился против храма Артемиды. Лунный свет стекал с белого фронтона, барельефы выступали резкими светлыми пятнами; лестницы и колонны казались ослепительно яркими и были обведены густыми черно-лиловыми тенями. Упоенный сознанием своего тайного могущества. Скиф пристально смотрел на массивные закрытые храмовые двери.

«Очень скоро я – господин этого города – опрокину твою статую, чужеземная богиня, и освобожу место для той, которая пришла принести мне победу. Недавно я входил, сюда, как раб, тогда – победитель – верхом на коне въеду в храм по окровавленным ступеням»...

Казалось приятным идти и лечь на свою рабскую постель рядом с ничего не подозревающим Главком и другими, привыкшими к тому, что завтрашний день будет такой же, как сегодня, слепо верящими в непреоборимую силу бича и право господина. Быть рабом среди рабов и каждую минуту сознавать, что по его приказанию город сразу загорится со всех концов, чувствовать себя господином жизни своего хозяина доставляло большее наслаждение, чем сознание явного могущества. Оставаясь незаметным, он еще больше ощущал свою силу, хитрость и власть над другими людьми.

Спать не хотелось. Орик медленно обогнул постройки и мимо виноградника, где яркие синие и зеленые краски казались плавающими в глубокой черной тени, прошел на гладкую каменистую дорогу к саду. Он никогда не бывал здесь раньше, но теперь ему захотелось посмотреть расположение дома, где жил его владелец. Ведь очень скоро он ворвется сюда с мечом в руке, сопровождаемый толпой вооруженных товарищей.

Миновав пряно пахнувшие миртовые кусты, он подошел к скрытому в тени кипарисов зданию. Все было тихо; там уже спали. По дорожкам разливался зеленоватый лунный свет. Теплый воздух опьянял запахом невидимых ночных цветов. Цикады звенели непрекращающимся сухим шелестом, и теплый ветер доносил издалека широкие и ровные вздохи моря.

Орик стоял некоторое время, прислушиваясь к сладкому щемящему чувству, нараставшему в нем, оно расширяло грудь, было похоже на печаль и словно предвещало явление какого-то чуда. Не думая ни о чем, он медленно пошел по дорожке, подняв голову и не отрывая глаз от ясного плоского серебряного диска, казавшегося неровным, как будто погнутым немного.

Глубокие черные тени деревьев зияли провалами; вступая в них, он чувствовал себя поглощенным тьмой и снова, как бы ныряя, выходил на лунные дорожки, каждый раз испытывая чувство странной призрачной легкости.

Он дошел до каменного парапета, ниже которого лежала широкая терраса с целой рощей фруктовых деревьев и кустарников. Сильный поток теплого воздуха поднимался оттуда, насыщенный сладким запахом, вызывавшим головокружение.

Орик прислонился к могучему стволу кораллового дерева, слабо и ровно шелестевшего своими темными, жесткими, круглыми листьями. Он чувствовал себя опьяненным, счастливым и немного утомленным Он ни о чем не думал, но мысли, неуловимые и неоформленные, плыли в голове неясной, туманной вереницей. Опять бессознательно он пошел вперед вдоль парапета, завернул на боковую дорожку...

Прямо перед ним, в нескольких шагах, стояла та, которую он несколько дней назад видел на берегу моря. Она сделала быстрое движение, как будто хотела спрятаться, но удержалась и, не двигаясь, пристально смотрела на Орика. Тот неподвижно, не мигая, вглядывался в нее, не испытывая ни страха, ни неловкости, не думая о том, как ему следует поступить. Молчание длилось недолго. Не отводя от него глаз, она спросила:

– Кто ты? Зачем пришел в наш сад?

Голос был негромкий, грудной.

Орик отвечал просто:

– Я царский скиф. Меня взяли в плен, и я живу здесь. Я пришел случайно.

– Ты раб?

– Меня взяли в плен и продали в рабство. Но скоро я буду господином этого города. Я видел тебя на берегу, утром, когда ты стояла на камне.

Она смотрела молча, как будто не понимая.

– Тогда я еще не верил ни во что, но теперь у меня больше нет сомнений. Для тебя я взломаю двери мраморного храма, низвергну статую Артемиды. Мы принесем тебе жертвы из вражеских голов, и ты будешь единственной владычицей этих стран.

Она смотрела с удивлением:

– Ты хочешь низвергнуть статую Артемиды? Ты видел меня на камне? Я не понимаю, о каком храме ты говоришь?

– Храм будет воздвигнут в честь тебя. Здесь больше не будут чтить иных-богов. Ты будешь царить над этим городом так же, как над областью тавров.

– Ты делаешь странные прорицания. Я не понимаю тебя. Как можно воздвигать храмы смертной и ставить ее выше богов? Это мог бы сделать только Зевс, – смотри, чтобы его гнев не обрушился на тебя.

– Нет. Я не Зевс, я скиф. Но ты разве не богиня нашего народа, девственница, в честь которой людей низвергают со скал, а отрубленные головы вонзают на пики?

– Я дочь Эксандра, и это наш сад. Ты пугаешь меня. Если ты раб, то ты не должен со мной разговаривать. Уйди.

Орик бессознательно сделал шаг вперед.

– Ты не богиня? Но как же тогда объяснить чудесную помощь, полученную через тебя? Я не верю, что ты дочь Эксандра, – так зовут человека, которому меня продали в рабство. Как же ты могла помогать мне?

– Я никогда не видала тебя, не могла тебе помогать и не знаю, о каких чудесах ты говоришь. Ты говоришь странно. И ты называешь себя рабом моего отца. Я не верю тебе ни в чем и ухожу.

Она повернулась и пошла, не оглядываясь. Орик почувствовал нараставшую волну смущения, страха и тревоги.

Она ушла... Будет ли теперь счастливым начатое дело? Ведь божественной поддержки больше нет. Она – простая смертная девушка, дочь Эксандра. И она называла его рабом. Рабом...

Орик чувствовал себя беспомощным. Зачем он дал ей уйти? Дочь самого главного врага, и он чуть было не рассказал ей о заговоре...

Он хотел побежать вслед, нагнать и задушить ее. Но она уже давно скрылась из виду, наверное, ушла в дом.

Орик пошел обратно, быстро шагая по залитым мертвым светом дорожкам, мимо угрожающих черных кипарисов, из-за которых выплывали уродливые колючие тени кустарников, покрытых тусклыми белыми цветами. Он был очень взволнован и чувствовал потребность двигаться. Ложиться спать казалось совсем невозможным.

Он обдумывал принятые сегодня в катакомбах решения и выискивал их слабую сторону. Казалось, теперь все должно было идти иначе, потому что успех зависит уже не от божественной помощи, а от него самого.

Он снова начинал верить в этот успех, а его ненависть к грекам, казалось, возросла еще больше.

«Если ты раб, – ты не должен со мной разговаривать. Уйди».

Значит она живет в том доме. Конечно, с заговором не надо спешить. Но когда будет дан сигнал, он первым ворвется в дом, убьет этого старика и потом сам задушит ее. Но сначала она увидит, что он не раб. Он явится туда как воин и как победитель.

Он видел мысленно разгромленные комнаты, опрокинутую мебель, клубы дыма, вылетающие из окон... Вдруг ему вспомнились ее ноги, когда она повернулась и пошла. Странно, почему не было слышно шелеста гравия, – она шла как будто по воздуху... Может быть, все это будет не так?..

С ним делалось что-то странное. Казалось самым нужным во время нападения прежде всего убить ее, и в то же время он начинал бояться, что она может быть убита. Не лучше ли будет ее увезти? А если убить, то теперь же, не откладывая...

Он долго ходил по двору и наконец почувствовал утомление. Приближалось утро. Воздух сделался прохладнее. Тяжелые капли росы падали с деревьев. Луна почти закатилась, и ночь, все еще темная, стала окрашиваться серыми тонами.

Орик удивился своему волнению, – в главном все оставалось по-прежнему. Надо узнать, удастся ли завтрашний день убить предателя рабов Аристовула; это будет нетрудно сделать, – они сумеют его заманить. Потом надо послать расправиться с теми пьяницами из порта...

Он вошел в темную и душную казарму. Непрекращающийся храп висел в тяжелом, спертом воздухе; кто-то неясно бормотал во сне. Орик ощупью добрался до своего места, лег, подложил под голову руки и, продолжая ловить путающиеся мысли, долго лежал с открытыми глазами, де замечая, что за дверью свет становится все ярче.

Скоро яркие солнечные полосы пробились через щели, упали на стены, перерезали лица спящих. Главк встал, тяжело дыша и откашливаясь. Петухи перекликались, и их резкие голоса слышались то далеко, то где-то совсем рядом.

Зевая, пожимаясь от утренней свежести, люди один за другим выходили из помещения. Начинался рабочий день.

IV

Эксандр иногда сам осматривал работы и отдавал распоряжения Главку, заведывавшему теперь не только содержанием сада, но и обработкой полей. Если хозяину казалось, что кто-нибудь из рабов плохо исполняет свои обязанности, он приказывал уменьшить выдаваемую ему порцию продовольствия или наказать плетьми; но это случалось редко. Самым большим наказанием для лентяев была продажа их другому господину: можно было быть уверенным, что там и работа и жизнь будут несравненно тяжелее. Многие рабы искренне любили Эксандра, а он, хотя и старался быть строгим, сохранял на них старинный взгляд, как на своих домочадцев, и заботился о том, чтобы им жилось не слишком тяжело.

Всякий раз, когда он обходил поля или встречался с кем-нибудь в саду, он отвечал на приветствия, а с некоторыми, более любимыми рабами даже вступал в разговор,

Но Орик не мог равнодушно видеть этого высокого, прямого старичка с черными волосами, седой бородой и блестящими темными глазами. Его ненависть вспыхивала каждый раз с новой силой, и он никогда не мог освободиться от чувства стыда перед этим человеком, владевшим им, как простой вещью, как предназначенным для работы животным. Орик хорошо знал, что рабы должны существовать, и ему казалось совершенно естественным рассматривать, как вещи, людей, захваченных в плен во время войны. Но по отношению к себе он не мог этого допустить.

С того времени, как он впервые попал в Херсонес, он очень изменился. Он никогда раньше не думал о переживаниях других людей. Теперь он часто сочувствовал им, потому что их страдания напоминали ему его собственные. В то же время он научился сдерживать порывы, скрывать свои мысли и узнал, что сила очень часто бывает бесполезной; хитростью можно достигнуть большего, что не следует сопротивляться и бороться против неизбежности. И он скрывал свою ненависть под внешней покорностью и равнодушием; исполнял возложенную на него работу и молчал.

Внутренне он весь был захвачен мыслями о своем деле и не отрывался от них ни во время работы, ни во время отдыха. Часто они мешали ему уснуть; лежа, он обдумывал мелочи последних сообщений, подробности плана восстания, разговоры и отданные распоряжения.

Оставаясь наедине с кем-нибудь из товарищей, он говорил о свободе и о том, как ее легко получить. Он часто рассказывал о Дримаке и заставлял рабов острее чувствовать тяжесть их существования. Но в то же время был осторожен и говорил определенно только с теми, кому доверял вполне. Он никогда не упускал случая познакомиться с кем-нибудь из соседних рабов, заражал их своим мрачным сдержанным энтузиазмом, передавал им свою веру и выискивал среди них похожих на себя. Он чувствовал, как многие из них вполне подчинялись и ждали от него чуда и избавления. Другие оказывались равными ему и делались его товарищами. В условленные часы люди приходили, прятались где-нибудь между камнями обрывистого берега или у изгороди, заросшей тяжелой зеленью плюща, и ждали его, чтобы поделиться новостями...

Иногда на Орика налетали порывы веселья. Оставшись один, он вдруг пускался бежать, хватал и бросал тяжелые камни, разыскивал кого-нибудь из молодых рабов и предлагал бороться. Они схватывались, сжимая друг друга, стараясь опрокинуть на землю; тяжело дыша, медленно передвигались на небольшом пространстве, падали, переворачивались и перекатывались по земле...

Снова Орик чувствовал себя сильным и бодрым. Но это было уже не только чувство, как раньше, а и сознание.

После трудного и длинного рабочего дня он уставал. Но эта усталость охватывала только тело; голова оставалась ясной и бодрой. Уже за обедом он успевал отдохнуть и вечером часто уходил в город, – в этом отношении рабы Эксандра пользовались значительной свободой.

Рабочий квартал был хорошо знаком Орику еще с того времени, когда он с Таргисом подготовлял побег Ситалки. Здесь, среди рабов и вольных граждан, влачивших не менее жалкое существование, чем невольники, он чувствовал себя свободно. Их интересы, когда-то совершенно чуждые ему, казались теперь понятными и близкими.

Он заходил в маленькие темные мастерские, где люди до поздней ночи сидели, не разгибаясь, над шитьем обуви или одежды, расписывали глиняную посуду или ковали оружие. Все они были изнурены трудом и нуждой. Их жизнь состояла в непрерывной заботе о том, чтобы не умереть от голода. Самые молодые из них иногда смеялись и разговаривали, а в час отдыха выбегали на улицу посмотреть на проходивших девушек, обменяться шутками или принять участие в драке, завязывавшейся между двумя пьяницами. Остальные думали только о хлебе и сне. Ведь каждый день с криком первого петуха они тревожно соскакивали с постели и, наспех сунув ноги в башмаки, принимались за работу, несмотря на то, что еще стояла темная ночь.

Люди, не имевшие определенных занятий, каждое утро отправлялись в одно из предместий Херсонеса, где находилась рабочая биржа. Здесь собирались толпы невольников, отпущенных на оброк их господами, вольноотпущенники, готовые взять какую угодно работу, и полноправные граждане из Херсонеса, Керкинетиды, Прекрасной Гавани, не менее нищие и голодные, чем рабы. Все они искали поденного заработка, нанимались в грузчики, носильщики, матросы или образовывали артели для мощения дорог, постройки изгородей, сбора оливок и винограда. Все они составляли массу, жившую общими интересами, подавленную одними и теми же несчастиями. И это не меньше, чем одинаковое для всех рабочее платье, в виде серой туники с единственным рукавом, и своеобразный жаргон низших классов, стирало всякую разницу между ними, заставляло забывать различия национального и классового происхождения. Они обращались друг с другом по-товарищески, когда могли – выручали из нужды, помогали скрываться тем, кого за какие-нибудь преступления преследовала полиция. Многие из них часто не находили себе дела и целыми неделями голодали, питаясь выуженной в море рыбой и разными отбросами продуктов, выброшенных на рынках.

Число этих безработных беспрерывно увеличивалось. Обеднение Херсонеса, постоянно подвергавшегося нападениям скифов, вызывало сокращение промышленности и торговли; уменьшился вывоз продуктов в Афины, понизились потребности внутри самого города.

Но были и другие причины, разорявшие граждан, еще недавно бывших владельцами довольно крупных мастерских и находивших хороший сбыт разнообразным изготовлявшимся ими товарам. В городе стало возникать все больше фабрик и заводов – оружейных, кожевенных, мебельных, гончарных, где работали десятки, а иногда и сотни рабов. Их дешевый труд так же, как и возможность закупать большие партии нужного для производства сырья, делали конкуренцию с фабрикантами невозможной для ремесленников. И вот они один за другим разорялись, выбрасывались на улицу; только некоторые, особенно умелые, изготовлявшие вещи, требовавшие особенно тщательной и художественной обработки, существовали благополучно. Большинство же свободных ремесленников постепенно попадало в кабальную зависимость от крупных предпринимателей и, обрабатывая у себя на дому чужие материалы, сдавало товары за ничтожную плату.

Находя, что специализация – необходимое условие быстроты и дешевизны производства, предприниматели поручали каждому ремесленнику только строго определенную работу. Из сапожников один должен был изготовлять мужскую, другой женскую обувь; один занимался исключительно кройкой башмаков, другой сшивал их. Так же работали и портные; между ними отдельные мастера выкраивали платья, сшивали куски материи, изготовляли только плащи, исключительно верхнее платье или одни туники для рабов[75] 75
  По Ксенофонту.


[Закрыть].

Над этим однообразным трудом люди сидели с раннего утра до глубокой ночи, получая в день четыре-пять драхм – сумму, на которую можно было с трудом прокормить двух рабов; на эти деньги надо было вести хозяйство, поддерживать дом, одеваться, кормить жену и детей. А семейства бедняков часто бывали многочисленны.

Политически все эти люди были полноправными гражданами демократической общины Херсонеса. Они являлись верховной властью города, потому что «самодержавный народ» правил им. Городской совет – Булэ – лишь исполнял его повеления, а магистраты – эсимнеты, дамиурги, продики, стратеги – считались его слугами.

Народ был неограниченным властелином, но большинство отдельных граждан жили хуже рабов.

Невыносимое существование заставляло людей нередко возмущаться и производить беспорядки, угрожавшие спокойствию города. Многие из них мечтали о временах, когда тяжкий принудительный труд и бедность исчезнут с лица земли и наступит золотой век Кроноса-бога, некогда царившего на счастливой, дававшей изобильные плоды земле, населенной людьми, не знавшими ни войн, ни судов, ни болезней.

Люди верили, что золотой век настанет вновь; тогда не будет ни бедных, ни богатых, ни рабов, ни господ, ни полиции; тюрьмы разрушатся, а судебные залы, портики, публичные здания обратятся в общественные столовые.

В это верили твердо. Во время рабочих собраний и празднеств в честь богов-покровителей труда об этом часто не только мечтали, но и выносили определенные постановления, вырезавшиеся на каменных досках и вывешивавшиеся на стенах того или другого храма.

Орик часто слышал рассказы о близости этих прекрасных времен, но не верил им.

– Как это произойдет? – спрашивал он. – И когда? И почему золотой век наступит именно теперь? Может быть, его надо ждать еще тысячу лет?

Он плохо верил в явление Кроноса, да и самая жизнь, которая должна была наступить с его воцарением, не нравилась ему. Она хороша только для рабов, мечтающих о том, чтобы их не обижали. Жизнь без войны, без радости победы, вечный мир – это казалось ему неинтересным, придуманным слабыми, привыкшими к подчинению и не умеющими побеждать.

Золотой век его не интересовал. Он хотел только отомстить грекам, захватить и разрушить город, разграбить его сокровища. Участники этого дела получат свою часть добычи и сделаются свободными. О том, что будет дальше, он не думал.

Каждый день то в одном, то в другом доме, в маленьких грязных кабачках или около сваленных на берегу, пахнувших смолой и рыбой лодок Орик, расспрашивая людей о их жизни, короткими злыми словами растравлял их ненависть к господам, к магистратам и заставлял еще больше, еще острей чувствовать безысходность нужды, тяжкий гнет суровой, голодной жизни. Все охотно говорили об этом, рассказывали, жаловались и возмущались:

– Нас даже во сне тревожит вопрос, где достать четыре драхмы, чтобы на следующий день снова лечь спать, наполнив желудок черствым хлебом или ячменной кашей, пучком салата или несколькими луковицами[76] 76
  По Лукиану.


[Закрыть]. Нам не остается ничего другого, как просить милостыню у прохожих. Но нищие уже и теперь часто умирают от голода, так как их стало слишком много.

Они перебивали друг друга:

– Я не мог заплатить налогов, и вот у меня отобрали дом и имущество. У меня четверо детей... Куда я их дену?

– Я работал на рудниках два года, а теперь меня выгнали, потому что труд рабов им обходится дешевле. Теперь я живу рыбной ловлей, но у меня нет никаких снарядов, нет лодки, а о зиме боюсь и думать.

– Лучше продать себя в рабство; там, по крайней мере, хозяин не даст умереть с голода...

– Зачем же вы так живете? – спрашивал Орик. – Херсонес – ваш город, он полон богатств. Почему вы не берете их?

И озлобленные голоса отвечали:

– Тебя еще никогда не били плетьми?

– Ты не видал полиции?

– Я однажды сидел в тюрьме. Уж лучше умереть под открытым небом...

– Вы говорите не как мужчины, – возражал Орик. – Вы собираетесь толпами на рабочем рынке. Вас гораздо больше, чем полиции и солдат. Каждый должен бороться за себя. А кто боится, тот всегда будет рабом. Вы называете себя свободными, а завидуете рабам, что им не дают умереть с голода. Кроме вас самих, вам никто не поможет.

Его собеседники молчали, потом кто-нибудь говорил:

– Недавно на фабрике Аполлодора двенадцать рабочих потребовали невыданную им плату. Их просто выгнали, и на их место хозяин купил рабов. Рабочие пробовали обратиться в суд. Чем кончится дело – не знаю. Но трое из них затеяли драку с главным мастером, и теперь они в тюрьме. Правда, они его здорово побили.

– Их было трое. Но если бы их было триста?.. Разве так трудно сговориться об этом? У всех вас есть товарищи – такие же голодные, как вы. Они могли бы сговориться еще с многими другими людьми, и образовалось бы войско.

– Прежде чем ты создашь такое войско, власти узнают об этих приготовлениях, и все попадут в тюрьму или будут казнены.

– Делайте так, чтобы власти ничего об этом не знали. Да и чем вы рискуете? Уж лучше умереть сразу, чем так, как вы, – медленно и позорно.

– Для такого дела непременно нужен начальник. Кто всем этим будет управлять?

– Выберите. Поговорите с вашими товарищами. Только умейте не болтать об этом.

Люди напряженно думали. Им начинало казаться, что все это могло бы быть осуществлено.

Потом они расходились, разнося мятежные мысли по своим лачугам, сея их на рабочих рынках, на фабриках, в гавани.

Когда Орик снова являлся, его встречали как друга, приглашали в дома и после первых приветствий заводили разговор о войне против властей.

Приходили новые люди, которых он никогда не видал раньше; их увлекала надежда захватить город в свои руки; они были более смелы, чем остальные; они сговаривались между собой и сообщали Орику о своих планах. Понемногу около него собрались сообщники из свободных граждан, решившие подготовить восстание, уничтожить городские, власти и полицию – агорономов и номофилаков, – разбить войско и взять на себя управление Херсонесом.

Но иногда случалось, что кто-нибудь из собравшихся спрашивал Орика:

– Ты кто?

– Скиф.

– Вот – ты варвар и раб, а мы все-таки свободные люди. Мы граждане Херсонеса. У тебя нет отечества, а мы не изменим нашему городу.

– Тогда не жалуйтесь, – говорил Орик, – голодайте спокойно. Ваше отечество выгоняет вас из домов, лишает хлеба, сажает в тюрьмы, – признавайте это правильным. Вы называете себя гражданами, но вы хуже рабов.

Случалось, что после этого начиналась ссора. Друзья Орика вмешивались в нее; дело чаше всего обходилось без драки, но собравшиеся начинали чувствовать недоверие друг к другу, угрюмо молчали и постепенно расходились.

Орик думал: «Они эллины, а я – скиф. Они считают себя свободными, а меня рабом. Конечно, мы – враги; я не должен забывать этого. Но все-таки они готовы восстать. Без их помощи обойтись нельзя. А после нам придется воевать с ними, потому что они по-прежнему будут считать нас рабами, а себя свободными».

И, разговаривая в предместье, он никогда не рассказывал о том, что многие рабы тоже думают о свободе, что между ними есть немало людей, готовых за нее бороться, и что они уже давно заключили союз между собою.