Текст книги "Скиф"
Автор книги: Николай Коробков
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
VII
Когда Орик пришел в сознание, он увидел, что лежит на небольшой площадке перед разрушенным домиком, от которого остались только две стены и часть крыши. Ситалка со связанными руками и ногами, окровавленный, с изуродованным лицом и широкой раной в боку, сидел рядом, опустив голову. Несколько в стороне лежал изуродованный труп Таргиса, весь иссеченный, с наполовину снесенной ударом меча головой. Дальше греческие воины складывали на разостланных плащах тела своих убитых товарищей и перевязывали раненых.
Орик попробовал сесть и только тут заметил, что связан. Это показалось ему почти безразличным, и он снова остался неподвижным, не думая о том, что будет дальше, равнодушно припоминая предшествовавшие события. В голове гудело тупой, мягкой однообразной болью, и все тело, казалось онемевшим, непомерно большим и мягким. Только в правом боку жгло, как будто к нему было приложено раскаленное железо; но и эта боль обострялась только мгновениями, потом затихала и растворялась в наплывавшем на глаза тумане.
Орик снова открыл глаза, почувствовав сыпавшиеся на него удары древком копья; кто-то несколько раз толкнул его ногой в бок. Не понимая, для чего это нужно, Орик попробовал подняться. Сейчас же шумящие неровные волны одна за другой прокатились в голове, отзываясь резкими ударами боли, от которых все кругом на мгновенье темнело.
Ситалка тоже встал. Им обоим развязали ноги и заставили идти. Автоматически Орик двинулся вперед, покачиваясь, неровно ступая подгибавшимися ногами. Голова казалась ему такой большой и тяжелой, что ее трудно было держать прямо, – она как будто перевешивала все тело; он начинал спотыкаться и падал.
Крики и удары снова заставляли его встать. Он с бессознательной покорностью делал усилия, чтобы опять двигаться вперед, не отрывая глаз от земли, усеянной камнями, поросшей мелкой, сероватой, сожженной солнцем травой.
Потом, подняв глаза, он увидел стены Херсонеса, уже вырисовывавшиеся невдалеке. Вдруг он понял, что попал в плен к грекам, что его ведут в город и продадут в рабство. Он резко остановился, поднял голову и, ощутив приток силы, сделал попытку разорвать связывавшую руки веревку, но от этого усилия сразу все потемнело в глазах. Он упал и не хотел двигаться дальше. Греки тщетно пробовали заставить его встать, потом подняли и потащили под руки.
Орик смутно помнил городские ворота, громкие возбужденные разговоры и угрозы; окровавленного Ситалку, окруженного солдатами; улицы с толпами людей, кричавших и потрясавших кулаками, и сыпавшиеся на него камни. Улицы казались ему бесконечными, однообразными, похожими одна на другую, как будто он шел, оставаясь все время на одном месте. Потом он и сопровождавшие его остановились у здания с тяжелыми воротами, спустились вниз по каменным ступеням, кто-то потащил его еще дальше вглубь, освещая темноту прыгающим красным пламенем факела, протолкнул вперед, и он тяжело упал в черную яму. Стало совсем темно. Наверху хлопнули двери, глухо загремело железо.
Орик некоторое время стоял на коленях, так, как упал сначала. Затем опустился на холодный, мокрый пол, лег и испытал блаженное чувство отдыха. Боль казалась далекой, почти приятной и плыла укачивающими волнами. Тело сделалось совсем чужим и медленно каменело, как будто срастаясь с полом. Неясные краски смешивались, текли приятными дрожащими струйками, разливались высоким тонким звоном. Потом он полетел вниз, все скорей, скорей, – и провалился в черную пропасть.
Иногда Орик как будто просыпался, хотел вспомнить что-то нужное, но оно ускользало. Неясные сны снова плыли и таяли; лихорадка вдруг охватывала неукротимой дрожью; боли в голове, в плече, в боку, во всем теле становились резкими, невыносимыми. Появлялся жар, губы делались сухими, трескались от жажды, язык казался распухшим, горло сжималось судорожно.
Сколько времени это длилось, он не знал. В тюрьме всегда было темно; казалось, что это тянется одна и та же длинная, нескончаемая ночь. Но он смутно помнил, что эта ночь не раз прерывалась красным факельным светом, когда входил тюремщик, приносивший воду; Орику развязывали руки, делали с плечом что-то, вызывавшее страшную боль.
Потом постепенно сознание стало проясняться, и Орик понял, что он уже давно находится в тюрьме, что у него было разбито срастающееся теперь плечо, ранена голова и бок. Наконец, он почувствовал желание есть и, уже привыкнув разбираться в темноте, ощупью нашел стоявшую у входа миску с кашей и воду. Поел и снова лег.
Так прошло еще много времени, занятого долгим сном и короткими перерывами бодрствования.
Однажды в камеру вошло несколько вооруженных людей, и Орик при свете факелов в первый раз увидел каменную яму, где он сидел.
Ему хотели скрутить руки, но, посмотрев на переломленное плечо, повели не связывая.
Во дворе массивного здания его поставили перед сидевшим в удобном кресле закутанным в красный плащ человеком, около которого стояло несколько солдат и скиф-переводчик. Начальник сказал что-то, и переводчик спросил Орика, зачем он явился в Херсонес, к какому племени принадлежит и кого знает в городе.
Орик сначала хотел молчать и вовсе не отвечать на вопросы, но потом подумал, что, может быть, они могут известить царя Октомасаду о том, чтобы тот выкупил его и Ситалку. Он стал говорить, стараясь объяснить подробней, и рассказал, что приехал разыскивать своего попавшего в рабство товарища.
Он всматривался в лицо сидевшего человека, слушавшего перевод ответа, и был удивлен, когда понял, что ему не верят.
Переводчик объявил Орику, что его считают соглядатаем царя Палака, и добавил, что он должен рассказать все, что знает о намерениях и военных приготовлениях скифов.
Еще раз Орик повторил свой рассказ и замолчал, не желая больше отвечать на вопросы.
Сидевший в кресле человек приказал что-то, и двое воинов, подойдя к Орику, стали связывать ему руки, выворачивая сломанное плечо; отвели в сторону, привязали к ввинченному в каменный столб кольцу и начали бить плетью. Удары падали равномерно, обжигая и оставляя вздувшиеся сине-багровые полосы, под новыми ударами кожа стала лопаться; кровь потекла широкими струйками.
Орик молчал, стиснув зубы, стараясь не вздрагивать и не отрывая остановившихся глаз от пыльно-зеленой, высовывавшейся из-за стены ветки дерева, слабо покачивавшейся под ветром.
Сидевший в кресле человек встал и подошел ближе. Переводчик снова начал задавать вопросы. Орик молчал.
Отложив в сторону плеть, палач наклонился над жаровней и стал раздувать угли, лицо у него было красное и потное от напряжения; жилы вздулись на лбу и шее. Слабый синеватый огонь заклокотал, раскаляя положенные на жаровню железные полосы, прутья, клещи.
Взяв щипцами один из прутьев, по раскаленному добела металлу которого пробегали тонкие красные змейки, палач приблизился и, получив приказание, приложил железо к спине Орика.
Судороги быстрой рябью пробежали по мышцам, лицо задергалось; железо зашипело, поплыл запах горелого мяса. Не выдержав, Орик рванулся в сторону, ударился плечом о столб и почувствовал, как, хрустнув, опять сломалась плохо сросшаяся ключица. От ужасной боли все запрыгало перед глазами и отчетливо видным оставалось лишь жадно любопытное лицо допрашивавшего судьи и мелькавшая сбоку слабо покачивавшаяся ветка. Дыхание прерывалось, горловые спазмы казались Орику похожими на крик, и он постарался крепче сжать зубы. Его подтянули ближе к столбу и привязали накрепко.
Палач опять поднес раскаленную полосу. Стараясь не смотреть, Орик все-таки видел, как он дымится и сыплет мелкие искорки.
Опять железо зашипело, въедаясь в мясо. Орик услыхал, что он стонет глухо, сквозь стиснутые зубы, и, попытавшись собрать всю силу воли и сделаться равнодушным к страданиям, повис на веревках, ослабляя мускулы, стараясь ни о чем не думать.
Новое огненное прикосновение опять заставило его рвануться и привело в такое, бешенство, что, уже не сдерживая себя, он закричал, повернув голову к судье, осыпая его бешеными проклятиями. Веревки глубоко врезались в раздувшееся, покрытое кроваво-синими рубцами тело; широко раскрытые, прыгающие глаза, перекошенный болью и ненавистью рот обратили лицо в страшную маску и невольно заставили судью сделать шаг назад. Орик рванулся, снова откинулся и стукнулся головой о столб.
Его ударили чем-то тяжелым и стали хлестать плетью. Он продолжал кричать, не успевая выговаривать путавшихся и перегонявших друг друга слов, извиваясь от ударов и каленого железа, но уже не чувствуя боли.
Ему казалось, что он сейчас вырвется, выскочит из самого себя и полетит. Мгновениями его пронизывало острое, необыкновенно приятное чувство. Он переставал сознавать себя, но с необычайной отчетливостью видел залитый ярким солнцем двор, вымощенный камнем, сероватые стены тюрьмы, отблески света на медных частях вооружения воинов, дрожащие на ярко-синем фоне неба темно-зеленые листья и немигавшие глаза судьи. Ему казалось даже, что он видит свое привязанное к столбу, напряженное и изуродованное тело и как будто не сам воспринимает боль от раскаленного железа, сломанных костей и ударов плети.
Потом несколькими большими толчками, как будто отрываясь от сердца, это чувство упало, исчезло, и Орик потерял сознание.
Его привели в себя, обливая холодной водой. Судья уже сидел на своем месте; переводчик еще раз приступил к допросу, но ничего не добился. Тогда он объявил, что Орика отведут в тюрьму и, если он не пожелает говорить, – уморят голодом.
Орика отвязали, сделали перевязку и, придерживая под руки, потащили вниз.
Оставшись в своей подземной камере, он лег на пол и опять перестал чувствовать себя. Казалось, что он весь обратился в сплошную боль, разнообразную, все возраставшую и ширившуюся. Смерть нисколько не пугала его. Он очень хотел бы умереть, но как это сделать, не знал.
Он стал думать. Можно было бы с разбегу удариться головой об стену, но он чувствовал, что для этого у него не хватит силы, – ведь он не мог даже стоять. Никакого оружия у него не было. Задушить себя невозможно. Тогда он попробовал перегрызть себе жилы на руках, зная, что через них может выйти вся кровь, и наступит смерть.
Но все возраставшее головокружение и слабость сковали его. Он закачался на бесконечных волнах и погрузился в забытье.
VIII
Просыпаясь, Орик долго всматривался в темноту, чувствовал сырость. Ему казалось в первое мгновение, что он спит где-то на берегу Борисфена. Потом он вглядывался в пробуждавшееся вместе с ним чувство тоскливого ожидания и тревоги, ощущал жгучую боль во всем теле и начинал понимать, что находится в Херсонесе, в подземной тюрьме, осужденный на голодную смерть. Он делал движение, пытаясь встать, но от этого боль возрастала, становилась непомерной, и он опять оставался лежать. В голове возникали неясные, никогда не приходившие раньше мучительно-тревожные мысли. Он то старался разобраться в них, то отгонял от себя, начинал думать о степи, о быстром беге дикого табуна лошадей, о свежем и резком ветре, несущемся навстречу, треплющем волосы и раздувающем одежду.
Казалось непонятным, что все это существует, что царь Октомасада, окруженный воинами, пирует или занимается охотой на туров; что Гнур сидит у шатра, греется на ярком солнце, обтачивает стрелы или чинит сеть; Опоя ткет пестрый ковер, поет, ходит где-нибудь по широкой степи, около стад. Степь – желтая, красная, воздух прозрачен и осеннее солнце ярко... Конечно, Опоя вспоминает о нем; отец и товарищи ждут его возвращения. Могут ли они знать, что он медленно умирает здесь?..
Ситалка... Где он теперь? Убит, возвращен хозяину, или тоже лежит в тюрьме после пытки, или умер от ран?..
Орик старался уснуть, чтобы ни о чем не думать. Но сон не приходил. Мысли плелись, спотыкаясь и путаясь, боль то таяла как будто, то вспыхивала ярко, и трудно было различить, – спит он или нет. Он лежал с закрытыми глазами, открывал их и пытался сообразить – день теперь или ночь. Но определить это было нельзя.
Потом он, должно быть, долго спал, просыпаясь лишь на короткие промежутки времени, потому что после этого стал бодрее. Ему даже пришло в голову, что можно как-нибудь спастись и что, если плечо срастется, надо сделать попытку бежать. Он сразу принял эту надежду и обрадовался.
Попробовал встать, осторожно поддерживая руку, сделал в темноте несколько шагов. Ощупал тяжелые каменные стены, обошел их кругом и стал разыскивать вход. Он помнил, что его сбросили откуда-то сверху; наконец, почти под самым потолком, нашел квадратное отверстие, плотно закрытое тяжелой дверью.
Он попробовал надавить на нее, потом долго стоял и слушал. Из-за двери доносился неясный, заглушенный шум голосов и прерывистый, захлебывающийся женский крик. Орик сделал еще несколько шагов, затем, охваченный чувством безнадежности, снова лег на пол, стараясь плотнее завернуться в остатки одежды. Его трясло от холода так, что зубы стучали.
Постепенно к прежним ощущениям примешивались новые. В желудке переливалось что-то и сжимало его короткими острыми судорогами. Все сильнее и сильнее Орика мучил голод. Хорошо зная, что здесь ничего нельзя найти, он все-таки на четвереньках оползал всю камеру, в темноте ощупывая пол, надеясь найти остатки каши, которую раньше приносил тюремщик. Но наткнулся только на пустую миску, зазвеневшую и опрокинувшуюся под рукой; больше ничего не было.
Голод доводил до неистовства. Чтобы уменьшить боли в желудке, Орик лежал, подогнув к животу колени, переворачивался, стараясь переменить положение, причиняя себе боль в плече и в обожженном железом и плетьми теле. Ему так хотелось есть, что он пытался жевать и глотать выковыренные из стены кусочки известки и глины. Постепенно мучения голода заглушили все другие боли и заставляли его вставать и ходить по камере до полного изнеможения.
Тогда он засыпал и видел во сне жирные сочные ломти жареного мяса, пенящееся голубоватое молоко – всякие кушанья; он держал их в руках, подносил ко рту, но ему ничего не удавалось съесть, так как в последнюю минуту он пробуждался. Уже проснувшись, он наяву ощущал запах свежего хлеба и жареного мяса. Постепенно мысль о еде захватила его сознание, заставляла биться головой об стену, стучать кулаками в наглухо запертую дверь и кричать.
И опять он не знал, сколько времени это длилось и сколько будет продолжаться еще. Наконец стал замечать, что двигаться ему все труднее, что, не выдерживая тяжести тела, колени подгибаются, и ноги дрожат. Постоянная острая, мучительная тошнота сменялась вдруг дрожащей пустотой в груди, как будто сердце таяло и исчезало. Тогда он задыхался от всякого движения, и ему приходилось лежать неподвижно.
Это случалось все чаще и чаще. Он уже почти не вставал, иногда испытывал блаженное ощущение величайшей легкости и невесомости всего тела.
Он много думал и вспоминал что-то, но мысли были неуловимы и неясны. Он видел странный свет, но не удивлялся этому. Разговаривал вслух или начинал потихоньку петь. Состояние неведомой раньше тонкой и нежной печали возникало в нем, когда он думал о степи и небе. Порой он чувствовал себя ребенком, и ему казалось, что руки матери касаются его головы.
И наяву, и во сне он видел себя летающим высоко над землей, слушал странную незнакомую музыку и грезил об удивительных вещах, которые потом нельзя было вспомнить, потому что для этого не находилось нужных слов. Он совсем перестал бояться голода и нередко не мог понять, жив он еще или умер; осторожно подносил руку к лицу, ощупывал высоко выступавшие над ввалившимися глазами надбровные дуги, острый твердый нос, плотно прилипшие к зубам губы и щеки, обтянутые скулы; клал руку на решетку ребер и опять снимал ее, так как от тяжести руки чувствовал удушье.
Это было последнее, что он помнил.
Когда он пришел в сознание, он увидал себя лежащим на дворе тюрьмы, под ослепительно ярким солнцем и синим небом.
Какой-то человек наклонялся над ним и, приподняв его голову, лил в рот теплое крепкое вино, потом стал кормить смоченными в вине кусочками хлеба. Орик пытался глотать их, но они застревали в горле, останавливались в груди и вызывали боль в желудке.
Человек приподнялся и стал разговаривать с начальником тюрьмы. В стороне, под охраной двух воинов, стояло несколько закованных в кандалы заключенных с изможденными голодом, бледно-землистыми лицами, в изодранных и грязных одеждах.
Как сквозь сон, Орик видел, что начальник тюрьмы подошел к ним вместе со своим собеседником, записывавшим что-то на навощенной табличке. Они осмотрели колодников; затем заблестели на солнце пересчитываемые золотые монеты; начальник сложил их в мешочек, передал расписку и сделал какое-то распоряжение.
Двум из заключенных расковали руки. Они подошли к Орику, подняли его, сопровождаемые остальными, вышли из ворот тюрьмы и под охраной солдат двинулись вслед за купившим их работорговцем.
Первое время скифа хорошо кормили; врач перевязал загноившиеся рубцы и раны, покрывшие тело, и Орик медленно поправлялся, лежа в отдельной комнате обширной каменной постройки. Потом, когда он уже мог вставать, его перевели в общее помещение.
Это был обширный сарай, с глухими каменными стенами и массивной железной дверью, запиравшейся на ночь тяжелыми замками. Здесь жило больше двадцати человек – скифы, греки, сирийцы и два негра; их черная кожа первое время вызывала у Орика страх и удивление.
Все они были собраны сюда хозяином-работорговцем для продажи и попали частью из тюрем, частью купленные у их прежних господ; трое были военнопленными и еще не примирились с мыслью о рабстве.
Эти, подобно Орику, сидели молча, и так как все они были скифы, то собирались вместе и спали рядом в одном из углов сарая. Иногда они говорили, вспоминая родину, и строили планы бегства. Они всегда были охвачены тоской и с ненавистью смотрели на остальных, громко хохотавших, споривших и дравшихся из-за еды, которую приносили один раз в день. Некоторые из рабов отправлялись на работу, другие целыми днями лежали, вставая, когда в сарай входили с плетьми в руках надсмотрщики, следившие за порядком или сопровождавшие покупателей.
Те появлялись часто, каждый день по нескольку человек, подробно осматривали рабов, торговались о цене и иногда уводили с собой одного или двух. Население сарая не уменьшалось, потому что на место проданных являлись новые; только после рыночных дней, когда рабов выводили на базар, сарай пустел, и Орик несколько днем оставался в обществе лишь старика-сирийца, не находившего себе покупателя, и двух скифов; они оба были ранены, и их пока не выводили на рынок.
Когда Орик совсем поправился, его стали тоже показывать покупателям. Но он забирался в угол, сжимал кулаки, скалил зубы и не хотел выйти, несмотря на удары, которыми надсмотрщики пытались его усмирить.
За неповиновение ему надевали кандалы и по нескольку дней держали в сырой и темной яме, служившей тюрьмой для провинившихся рабов. Наконец Орик решил не сопротивляться больше и сделать попытку бежать, когда его поведут на базар или продадут кому-нибудь. Случай представился скоро.
Вместе с другими его отправили на рынок. Дождавшись, когда они проходили около безлюдного и пустого переулка, Орик вдруг бросился бежать в сторону, действуя инстинктивно и сознавая, что поступает нелепо, потому что скрыться в чужом городе с закованными руками невозможно. Его поймали, избили при помощи других рабов и отвели на рынок. Здесь он был привязан цепью к каменному столбу. Ему не надели колодки только из-за того, что это служило бы доказательством его буйного нрава и понизило бы цену. Поведение Орика и без того пугало покупателей, и никто не хотел заплатить за него четырех мин – суммы, назначенной торговцем.
В этот день торговля шла вяло, и хозяин, озлобленный неудачей, вернувшись со своим товаром домой, приказал забить Скифа в колодки. Надсмотрщики и рабы целой толпой набросились на него, и после жестокой борьбы руки, ноги и шея Орика были заключены в широкую, запиравшуюся на петлях дубовую доску с прорезами.
Пытка была жестокой. Колодка держала тело в согнутом положении, нельзя было не только встать или сесть, но даже пошевельнуться. Когда, сутки спустя, Орика освободили, он не мог подняться, не мог разогнуться; все тело затекло и распухло, кожа на шее была содрана.
Еще несколько раз его выводили на рынок, уже со шляпой на голове. Наконец он был куплен жрецом Эксандром, – тому был нужен лишний раб, а скифа продавали дешево; торговец уступил его за две мины.
Предупрежденный купцом, новый господин Орика приказал не снимать с него кандалы и на первое время запереть в маленькой, снабженной решетчатым окном кладовой, обычно служившей для хранения старых садовых инструментов.
