Текст книги "А началось с ничего..."
Автор книги: Николай Егоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Время бывает разным. На хвосте самолета пять минут Сергею вечностью показались, здесь обеденный перерыв промелькнул солнечным зайчиком по стене. Опять вставай-поднимайся.
Возле штампа Сюткин позагребал клешнями, собрал бригаду.
– Будем давать норму, ребятишки?
– За-а-автра, – сморщился Вовка.
– Завтракать ты, тяж твою в маш, масла – два куска, работать – роба узка.
Бригадир повернулся к новичку.
– Выдюжишь?
– Если надо.
И никто «молодец» не сказал, по плечу не похлопал. Натянули рукавицы и разошлись по номерам: первый, второй, третий. «Если надо» – это пока теория. Ты практику покажи. Они и про Архимеда знают не от книги, от собственных мускулов.
– Юленька-доченька, шевельни-кось на всю железку, – ласково попросил нагревальщицу бригадир.
Вот она когда работа началась. Штамп ходил ходуном. Земля вздрагивала так, что через валенки пяткам больно было и сердце чуть-чуть не обрывалось. Вовка Шрамм, как зубы козьей ножкой дергал, выхватывал крючком белые болванки из разинутой до отказа пасти, и после каждого вырванного с корнем зуба нагревательная печь только судорожно облизывалась сухим и шершавым пламенем. Сергей, оттащив деталь на пресс, бросал вилку, подбегал к газировке, выливал стакан в рот, стакан за шиворот, передергивал лопатками, смотрел на огромный циферблат над их штампом, но от штампа неслось неумолимое «Э-э-эй!», и он снова хватался за тяжелеющую вилку. Часы остановились.
– Э-ге-гей!
Подбегает – Сюткин стоит, обняв обдувной вентилятор, рубаха пузырем; Яша сидит на ведре из-под мазута, клещи поперек коленей.
– Все, парень. Норма.
– Шагай сюда.
Шагнул и пошатнулся. Кто? Он или штамп? Оба.
– А ты настырный. Через «не могу» можешь.
Сюткин, выключив вентилятор, подергал Сергея за борт куртки.
– Сними-кось.
Снял, недоумевая, зачем бригадиру его куртка понадобилась. Взял ее осторожненько Сюткин за плечи, расправил – на плече против лопаток белые полукружья.
– Соль земли видел? Вот она.
Рассмеялись. Яша дружески похлопал новичка по мокрой шее.
– У нас не протухнешь. Пошли мыться.
…После первой своей рабочей смены Сергей шел и вымытый и выжатый, и впечатлений полный. Полощутся они давеча в душе, народу много. Вода лопочет, люди гомонят. Про футбол, про политику толкуют. Слышит, спрашивает Сюткина какой-то дух:
– Ну как новенький ваш?
– Упирается. Рейку шлепали – отстоял.
– На вилке? Вот это кадр!
Коротка похвалка, а до сих пор приятно: может Сережка Демарев работать. Может!
– Куда двинем, Сережка?
– Сегодня никуда.
– А то завернем ко мне? С женой познакомлю. Пацана посмотришь. Копия, – Вовка стукнул себя в грудь.
– Сколько ему?
– Два года.
– Когда ж ты успел?
– А я Нинку с приданым взял. Мировой мальчонка. Я его воспитываю в духе преданности рабочему классу. Ребятишки ведь все одинаковые родятся?
– Не рожал, не скажу.
Сергей отщипнул от ветки сирени листочек и пожалел: зачем? Помял, поднес к носу, нюхнул, не пахнет. Бросил.
«Дети, может, и одинаковые родятся, да отцы всякие».
– Ну, надумал?
– К тебе-то? Давай завтра.
– Гляди. Чтобы разговору не было. На работу не проспи!
Пришел Сергей в общежитие и как сел на кровать, так утром еле растолкали его.
24
А ко двору пришелся бригаде этот жадноватый на работу и безотказный парень. Надо – значит, надо, какие могут быть несогласия. Новая брезентовая спецовка уже ничем не отличалась от остальных: просолилась, подвялилась, попахивала дымком и окалиной; серые валенки порыжели и обмякли – не жмут, не давят. Сергей оказался той самой недостающей спицей в колесе, которую так долго искал Киреев. Чтобы работать, тоже талант нужен. Демарев смело брался за любой инструмент и стеснялся лезть к цеховой кассе в дни получки. Есть некоторые – наоборот. Да еще сменного мастера за горло берут потом, почему расчету мало им начислил.
Сергей на зарплату не обижался и дважды в месяц исправно бегал с большой сумкой по магазинам, потому что в паспорте у него было только два штампа: «прописан постоянно» да «принят на работу». Недоставало третьего, самого большого – «зарегистрирован «брак». И запохаживал наш холостяк по садам и паркам, на вечера отдыха. Живой жить хочет, а время не ждет, когда ты нагуляешься.
* * *
Восьмое марта – женский праздник. В клубе полно девчат. Модные. Статные. Выправились после войны. Особенно вон та. Смуглая, волосы белые. Рассыпала их по плечам веером, вскинула голову и смотрит поверх партнера. Креп-жоржетовое платье. Магнит, не девушка.
– Вот с кем познакомиться-то, – вздохнул Сергей, досадуя на себя, что не учился танцевать тогда перед демобилизацией, теперь пригодилось бы.
Кончили играть. Оркестранты, бережно уложив инструмент на стулья, потянулись в буфет. Пары, как солдаты по команде «Воздух!», исчезли с круга, жались к стенам.
– Вы почему не танцуете?
Сергея тронули за локоть. Повернулся – она. С чего вдруг такая честь? Сергей и обрадовался, и насторожился, и где-то на самом дне шевельнулось польщенное мужское самолюбие. А девушка, яркая и разгоряченная танцем, еще нарочно дразнила его самолюбие и тешила свое, болтая всякую чепуху вроде «далеко ли ему до пенсии?», и ухмылялась подкрашенными губами, наблюдая из-за пушистых ресниц, как робел и терялся этот высокий парень с красивой сединой на висках, которая так шла к его загорелому лицу и угольно-черному костюму.
Включили радиолу, – духовики явно задерживались, – заигранная пластинка пошипела, пошипела и выдала на круг хриплый фокстрот. Отдохнувшие кавалеры ринулись разбирать партнерш. Выбор богатый, но к ней подбежали сразу двое.
– Опоздали, я уже приглашена. – Она повернулась к Сергею, положила руки ему на плечи и шепнула: – Веди.
Екнуло сердце, пересохло во рту.
– Я… не… умею, – еле вымолвил он.
– Не умеете?.. А зачем тогда пришли сюда? Не поверю, чтобы человек в такие годы, – она покосилась на его виски, – не умел танцевать. А до дому проводить меня вы можете?..
И вот они на улице. Ночь смягчилась. С вечера мороз жал, сейчас потеплело. Март месяц. Природа свое берет.
Сергею некуда деть руки. Обычно говорят: без чего-нибудь как без рук, а тут они наоборот лишние. В карманы пальто спрятать – армейская выучка не позволяет. За спину заложить? Так он не дед, чтобы на поясницу их класть. Вдоль туловища опустит – тянут, тяжелые. Из-за этих рук и знакомство не клеится. Идут, молчат.
– Послушайте, а вы и провожать не умеете.
– Я? – смутился Сергей. – Почему?
– Хотя бы спросили, как меня звать.
– Допустим, спросил.
– Клавка.
Так и сказала: «Клавка» – и все. Простячка. С этакой внешностью? Сомнительно.
– Разрешите, я понесу, – тронул он сверток с туфлями, то и дело ускользающими из-под Клавкиного локотка.
– Не возражаешь? – она подхватила Сергея под руку. – Расскажите о себе?
– Родился да и живу пока. Работаю.
– И все? А поседели почему?
– Да… По дурости.
Цеплял, цеплял слово за слово – разговорился. Полет на хвосте истребителя Сергей выдавал уже с прилагательными и междометиями. Клавка ахала.
– Ой, я умерла бы со страху…
Вся Сережкина жизнь уместилась в недальнюю дорогу от клуба до Клавкиного дома. Стоят, выжидая, кто первый скажет «до свидания». По небу неслись белые облака, и луна то гасла, то вспыхивала в разрывах между ними.
– Интересно, когда долго смотришь, кажется, луна поднимается и поднимается куда-то вверх, а все такая же: ни больше, ни меньше. – Клавка прикрыла варежкой зевок. – Не в училище – до утра любовалась бы.
– А в каком ты?
– Да… В педагогическом. Дошкольном. В институт не попала, так теперь детишек нянчить учусь. Сережка… Ты посмотри-ка: ни в одном окне света нет. Пошли скорее!
– Еще куда?
– Ко мне в гости. Идем. Наш праздник сегодня.
– А мамаша не погонит нас обоих?
– Мамаша далеко отсюда. Я на квартире живу. Комнату родичи для меня сняли на пятом этаже, чтобы в окно кто не залез. Чудаки.
Клавка осторожно открыла дверь подъезда.
«А не повернуть ли обратно, – Сергей даже дыхание затаил. – С первого вечера и сразу к себе тянет. Та еще, видать, девушка».
На последней площадке под ноги попалась выбитая керамическая плитка и загремела вниз.
– Тише ты! – шикнула Клавка. – Хозяйку разбудишь. Сюда, сюда. – Она нащупала его руку, протащила на буксире через одну дверь, другую.
И щелкнул выключатель. Свет розовый, приятный. Комната чистая. Обстановка не сказать, чтобы богатая, но ничего. Приемник, коврик на стене, кровать никелированная. Подушки пирамидкой.
– Разоблачайся.
Клавка надела фартук, повязалась по-деревенски косынкой и еще больше похорошела.
Сергей косил одним глазом на хозяйку, другим на стол. На столе появилась колбаса, яблоки, банка сардин. Под ложечкой заныло.
– Скоро я управилась? Вот так. Выпьем? За неутомимых тружениц в быту и на производстве. 8-е марта сегодня или не восьмое?
Тенькнули рюмки.
– Мне много нельзя. Не пью, – заотнекивался Сергей.
Клавка расхохоталась.
– Да уж мужчина ли ты? Не танцуешь, не пьешь…
После третьей рюмки Сергей поднялся:
– Я, н-наверное, п-пошагаю.
Клавка усмехнулась:
– Ложись спи, пошагаешь. Утречком уйдешь пораньше.
Она смахнула влажной тряпкой пыль с пола, бросила на него матрац, на матрац подушку, обдав воздухом, разостлала простыню.
– Это мне?
– Тебе. Не рассиживайся. Мне на занятия к восьми.
– Хм. Не боишься, оставляешь? Вдруг я на тебе… женюсь.
– Нет, не боюсь. Спокойной ночи. – И выключила свет.
Проснулся Сергей – дрожит. Не может сообразить, где он. В окне над занавеской звезда. Чуть слышно маленькие часики чакают. Дамские. Вспомнил: у Клавки.
И остальное вспомнил. Укрылся с головой простыней – не согреется никак. Решительно поднялся, подошел к кровати. Поискал край – свободный.
Откинул одеяло, прилег. Молчит. Потормошил за плечо. Плечо круглое, теплое.
– Клава…
– М?
– Спишь?
Молчит. Зевнула.
«А-а, в крайнем случае женюсь потом».
Сергей порывисто обнял ее и… очутился на полу.
Вспыхнул ночник. Клавка, оторвав вешалку, сорвала с гвоздя пальто, бросила Сергею, все еще сидящему возле кровати.
– Убирайся.
– Клава…
– Что: Клава? Думаешь, если пригласила, так и все можно?
– Ну, извини. Хочешь, я и правда женюсь на тебе?
– Не хочу. Одевайся и уходи. Я думала, ты не такой, как все, а ты…
Клавка вот-вот разревется. Она села к столу. Усталая-усталая. Будто смену камни ворочала.
– Может, встретимся, все-таки завтра? – мямлил Сергей.
– Никогда. Уходи, уходи!
До чего сложно все в жизни.
Сергей сбежал вниз, хлопнул дверью.
«Гляди-ка ты: краля. Да я сам не женился бы на тебе. Водишь каждого встречного-поперечного. Вторая Любовь Андреевна: хоть за кого, лишь бы с карманом. Думаешь, так себе заработком моим ты интересовалась?»
В Сергее ворочалось задетое самолюбие. Выставили. Его! А самолюбие через край делает человека дальтоником, для которого синее ли, зеленое ли – все черное.
* * *
Человек никогда не скажет: хватит, у меня все есть. Людская потребность бесконечна. Сергей уже и так подолгу стоял у раскрытого шифоньера, собираясь в театр, но Ее Величество Мода заставляла искать, спрашивать, где ты достал, толкаться в очередях. Чем он хуже других?
– Вовка, ты не знаешь, где можно пуловер купить?
Шрамм растерялся: очень уж какой-то неподходящий к обстановке вопрос: кругом груды железа, искры веером и… пуловер.
– Это который свитер без рукавов?
– Ну, – подтвердил Сергей.
Вовка глянул из-под рукавицы в нагревательную печь, не пора ли подавать заготовки на штамп.
– Холодноватые еще. Завтра у нас что? Воскресенье? Вместе поедем.
– Куда?
– На барахоловку. Подкову надо купить.
– Какую подкову? – раскрыл рот Сергей.
– Обнаковенную, лошадевую.
– На барахолке?
– О-о, там в конце месяца атомную бомбу можно купить…
Барахолка бурлила. Вовка скоро отстал и потерялся. Потеряешься, столько миру. Люди тискались в обнесенном забором квадрате, трясли штанами, лифчиками, пуховыми шалями, зонтиками, полушубками, чулками с черной пяткой, босоножками, валенками, рядились за каждый рубль, бились по рукам, не сходились в цене и расходились, чтобы сойтись, божились, ругались в бога, хаяли и расхваливали товар, роились, как пчелы вокруг ульев, около автолавок с зеленым трафаретом на кузовах «Росглавшвейторг», просили, требовали, приценялись к обновкам. Конец месяца.
Где-то у забора отчаянно заверещал милицейский свисток.
«На помощь зовет!»
Сергей, оставив очередь, запродирался на выручку.
Бойкая баба в плащ-накидке поверх полушубка и армейской шапке-ушанке с полудюжиной веретен шерстяной пряжи в поднятом кулаке шла на милиционера, как со связкой гранат на танк.
– Ты кого щупаешь? – на всю барахолку кричала она. – Нет, я спрашиваю: ты кого лапаешь? Ровня я тебе?
Милиционер пятился, циркал сверчком и водил глазами по сторонам, ожидая подкрепления.
«Так это ж Юсупов!» – узнал его Сергей.
– Гражданочка. Гражданка! – Он схватил тетку за руку и давнул книзу, но торговка вырвалась, крутнулась к нему и снова занесла над головой связку веретен.
– Ложись, мина! – крикнули из толпы и загоготали.
– Сережка, будь ты холера проклятой! – Она медленно, будто жалея, что даром замах пропал, опустила руку. – Здорово, Демаренок!
– Тетка Агафья? Ты чего воюешь?
– Пескулянт он, твой Агафий, – осмелел Юсупов. Он махнул рукой и ушел.
– А ты замолчи, если не отличаешь спекуляцию от товарообмена.
Агафья воровато поозиралась, подступила вплотную к Сергею и зашептала:
– Я ведь зачем здесь, Сереженька-батюшка? Стыд сказать: за детским приданым. Ойкнула не вовремя дура старая, теперь рожай в сорок-то пять лет. А? Милиционер-то думал, у меня под полушубком вещи натолканы, а у меня там будущий человек. Чего стоим? Веди в гости. Женился, поди-ка, уж? Да что я? Так видно: холостяк, – тараторила Колесиха, успевая следить, чтобы ее не толкнул кто нечаянно. – А пряжу эту вместе с веретешками меня сватья продать попросила: тонкую работу вязать – глаза не берут, толстая из моды вышла. Зажила деревня, лоскутным одеялом ее не удивишь, так вот приехала за атласным.
Легко с Колесихой беседовать: молчи да молчи, она и спросит, и ответит. Агафья, замолкнув на полуслове, втерлась с передней площадки в подошедший трамвай, упала на свободную скамью, поставила рядом все шесть веретен, попробуй сядь кто, и заоглядывалась, поджидая Сергея.
– Место на тебя заняла, айда сюда.
Она сняла накидку, двинула со лба шапку. Одно ухо торчком, другое обвисло. В сером полушубке и в этой шапке Колесиха походила на зайца русака, только что ушедшего от погони.
– Чем там старики мои занимаются?
– А всяк своим: папаша в хлебе копается, Анна – в коровьем навозе. Не живется тебе с ними. Поклон-то передать?
Сергей не ответил.
– Ух, какой ты настырный. Вылитый Илья Анисимович. Видно, серьезно кось-накось пошло у вас с ним. Бутылек возьмем для встречи?
– Можно красненького.
Агафья нетерпеливо вошла в Сергееву комнату и остановилась: две койки, две тумбочки, два стула, стол и шифоньер на двоих. Около дырки в плинтусе дремал котенок, уткнув мордочку в пустое блюдце.
– Вот ведь что-то есть же, мои матушки, – умилилась Колесиха, – корыстный ли зверь, а уже промышляет. И ведь не отходит.
– А он привязан.
Агафья всплеснула руками:
– Да будь вы холеры, чего придумали. Холостежь, вы, холостежь несуразная. Съедят вас мыши без нас. Ты не стой, не стой, готовь угощение, если пригласил.
Сергей убежал на кухню и пока возился там, соображая закуску, Агафья подмела пол, заправила постели, протерла окно.
– Чего опешил? Думаешь, номером ошибся? Давай, что у тебя на сковородке.
Выпив, она раскраснелась и обмякла, уставясь на недоеденный пластик колбасы.
– Дожили: хлеб – не хлеб, мясо – не мясо. Не сказывала я тебе, Абросим-то мой оклемался, людей чураться перестал.
Колесиха попыталась встать, рассмеялась над своим бессилием, щелкнула пальцами и запритопывала валенками в галошах:
Я спецовочку носила,
Он винтовочку носил…
– Маленький у нас будет, Сережка! А на Петьку ты не серчай: время такое было. Которая твоя кровать? Помоги добраться. Через ча… Через часик разбудишь, я по… погоди, дай сказать, уни-вер-ма-гам порыскаю еще. Ни черта на вашей хваленой барахолке нету. Давненько у меня такой заботы не было. Х-хэ! Вот жизнь…
25
– Давай, Серега, вставай скорей на ноги, да оженим тебя. – Яша подсел рядышком.
Смена вечерняя, начальства нет, заготовок тоже. Кури.
– На ком, если не секрет? – нехотя поддерживает беседу Сергей: пробовал он тут недавно жениться, больше не манит.
– Найдем, невест в нашей деревне много. Юла, замуж хочешь?
– Не мешало бы, – притворно вздохнула Юлька. Притворно ли?
– Обручальных колец нет, – отшучивается Сергей.
– Во! Загоревал. Штамп свой, скуем – трактором потом вас не разъединишь.
Яша пошуршал шершавыми ладонями.
– Эх и гульнем. Громче меня «горько» никто не кричит.
– Во! На свадьбу напросился уже.
– Мы вятские хватские.
– Яш, Яш, – заерзал Вовка, – я слыхал, болтают, будто у вас в Вятке вредительство открыли.
– Ка-кое? – насторожился Яша.
– Семь миллионов пар лаптей на одну ногу наплели.
Яша запустил в Вовку рукавицей, Шрамм поймал ее, зачерпнул из корыта воды, зажал устье, давнул, из дырочки на большом пальце циркнула струйка, Яша заотплевывался, Юлька по-детски взвизгнула и прижалась к Сергею.
– Играемся? – вывернулся из-за штампа Киреев. – Так, так. Смотри мне, бригадир.
– Что бригадир? Что бригадир? – загорячился Сюткин. – Сперва работой обеспечьте, потом спрашивайте.
– У нас как в отсталом аду: смола есть – дров нет.
– Ты мне, Шрамм, такие разговорчики оставь, поймаешь. В чем дело?
– Заготовки кончились.
– Должны снабжать. По скользящему графику…
– По скользящему графику одна Исакова рекорды ставит, она на коньках, а мы на подшитых валенках не в ту степь можем усклизнуть, Матвей Павлович.
Киреев задумчиво почесал темечко через кепку.
– М-да. Дайте-ка закурить, я свои все сжег.
Яша в поисках кисета хлопнул по оттопыренному карману, из кармана брызнула вода: Вовка когда-то успел варежку туда тихонько опустить.
Ну, теперь курева долго ждать: первый подручный кинулся ловить второго. Матвей Павлович, набирая скорость, помчался к заготовителям выяснять, в чем дело.
– Собачья должность у нашего Киреева. Начальник маленький, участок большой!
– Конечно, – соглашаются с бригадиром. – Рабочему легче. Отзвонился – и с колокольни. У Киреева план: ни сна, ни покоя.
– Меня тоже в мастера агитируют…
– В бригадирах оно спокойнее. Киреев с Доски почета не слезал, пока штамповщиком был. Ну, воткнул он в кармашек эту хитрую линейку… как ее…
– Логарифмическую, – подсказал Сергей.
– Во-во. А дважды два на бумаге множит.
– Глядите, глядите! Заготовку везут. Выколотил.
Мимо них, обгоняя кран, метеором пронесся Матвей Павлович. Начальник маленький, участок большой.
Но смена все равно пропала. Пока загрузили печь, да пока она нагрелась. Не столько сделали, сколько испачкались. Начало месяца. Ополоснулись в душе – и домой.
– Ты, друг сердечный, жениться думаешь когда-нибудь? – ни с того ни с сего спросил вдруг Вовка.
– Тебе что за печаль? Вы что, сговорились, что ли, все об одном.
– Пора бы вроде…
– Ищи невесту.
– И найду. Герка Два-с-гаком и тот, пишет, женился.
– Дашь адрес?
– Принесу завтра. Чем Юлька плоха?
– Юлька? Нагревальщица? Да ну-у…
– Чего «ну». Ты ее в гражданском не видел.
Вовка, покачивая пропуском, как остановившимися часами, боком-боком запротискивался мимо вахтера. Тот поймал его за подол пиджака.
– Ну-к, ну-к, ну-к. Ты чегой мне кажешь?
– Пропуск.
– Пропуск? – И Сергею: – Вы, молодой человек, проходите, не задерживайтесь. Так пропуск, говоришь? Чей? Почему женское обличие на карточке?
– Спрашивайте у фотографа, я при чем?
– Дай сюда.
Вахтер протянул руку за пропуском, Вовка крепко пожал ее – и наутек. Вахтер за ним.
– Держи его! Эй! Кто там? Я тебя запомнил! Шпиен.
«Шпиен» помахал ему рукой из трамвая, показывает Сергею, чтобы тот оглянулся. Оглянулся – Юлька.
Юлька жила далеко от завода, и Сергей не раз покаялся, что напросился в провожатые. Дорога – ухаб на ухабе, кучи золы понавалены, улица траншеями перекопана.
– Тут у вас как фронт.
– Еще хуже. Осенью водопровод начали прокладывать, да так и бросили. Возвращайся, мне теперь недалеко.
– Ладно, доведу до дому.
– Отец может увидеть. Спасибо за проводы.
– П-пожалуйста, – ухмыльнулся Сергей. А про себя подумал: «Что уж там за строгий отец такой?» И еще: «Не-ет, Юлька – не Клавка».
Юлька – не Клавка, а которая лучше?
26
Бригада вовсю подшучивала над Юлькой и Сергеем: видать ведь, что не брат с сестрой: на перекурах рядышком, в столовой за одним столом, на работу, с работы вместе, а жених все никак конкретного разговора не затевал с невестой, слов не находилось. Мало их в русском языке, всего около ста тысяч. И так, чтобы обнять покрепче или еще что там от избытка крови – ни-ни. Вспомнит Клавку – поскромнеет сразу.
Женился Сергей по-чудному. Можно сказать: гроза помогла.
Отработали смену с четырех, смыли трудовой загар. Сережка пиджак на плечи – и скорее из цеха. Юлька под заветным топольком. Навалилась плечиком на ствол, чертит что-то по коре ногтем и нет-нет да скосит глаза на дверь. Ждет. Увидела и выпрямилась. Маленькая, чистая, в коротком платьице-татьянке, талия клинышком, ножки аккуратные.
«Ух ты, хрусталик какой! – удивился Сергей. – И почему она мне сперва не понравилась? А не приглядывался потому что».
– Ты чего долго так? Устал?
– Немножко. Пошли?
За проходной на них, будто из засады, налетел ветер. Растрепал прическу, заподнимал подол. Юлька стыдливо прижала юбку к ногам.
– Гроза собирается. Ишь, крутит.
– Пронесет стороной.
Где-то на краю света полыхнула молния, в кромешной тьме проворчал гром. Юлька схватила Сергея за руку.
– Тикаем, наполощет!
По спинам ударили крупные капли, повеяло холодом. Сергей хоть в пиджаке, на Юльке ни шарфа, ни косынки. Над самыми головами взвоссияло и потухло.
Гром громыхнул так, что с деревьев лист посыпался.
Дороги не разбирали. Перемахнули по жидким дощечкам через знакомый ровик, юркнули под навес, прижались к стене. В желобе зажурчала вода.
– Успели. – Юлька, сдерживая дрожь, засмеялась.
Сергей придвинулся ближе к ней.
– Замерзла ведь.
Он расстегнул пиджак, прикрыл ее полой. Прижалась.
– Какой ты горячий, Сережа…
Дождь хлюпал по лужам. Перестали сверкать молнии, стих ветер. Похоже, ненастье зарядило на всю ночь.
– Хорошо, мне огород не поливать.
– А домой как?
– Я дома.
– Тебя не потеряют?
– Потеряют.
Сергей легонько оттолкнул ее от себя. Держится, пригрелась.
– Юля, я пойду, пока стихло немного.
– Иди.
Юлька выбралась из-под полы, зябко передернулась, уткнулась лицом в грудь.
Сергей за подбородок приподнял ее голову, коснулся ладонями ушей. Уши холодные-холодные. Хрящики упругие. Сжал посильнее. Юлька затаила дыхание, опустила ресницы.
«Поцеловать, что ли? А вдруг обидится? Извинюсь».
Нет, ничего, не обиделась. Потупилась только.
– Юль, ты знаешь, какие у тебя губы? Вкуса свежей дождевой воды с железной крыши. У нас в Лебяжке дом под железом был. Я любил пить дождевую воду. А ты?
– Не хочется мне отпускать тебя.
– Не отпускай.
Юлька пожала плечами.
– Слушай, есть рацпредложение.
– Ну.
– Скажем: поженились.
– Сдурел. Женятся разве так?
– Женятся. Я читал. В «Порт-Артуре». Только там она его сагитировала.
– Боюсь. Папка мне жениха с хозяйством ищет.
– Пусть ищет потом.
– Точно! Сережка-а… Он как раз сегодня цеховую картошку караулить нанялся, а мамке лишь бы замуж меня спихнуть. Пойдем.
И она потащила его к калитке. Во дворе, почуяв чужого, зарычала собака, зазвенела цепь.
– На место, Трезор! Иди, не укусит. Да держу, проходи быстрее.
Сергей прошмыгнул на крыльцо.
«Все. Отрезан путь к отступлению».
– Ты только не теряйся, – зашептала Юлька, подталкивая Сергея на верхнюю ступеньку. – Мамка – Таисья Петровна. Она любит, когда ее по имени-отчеству величают. Стучись.
Постучался. Сейчас как попрут мужа кочергой. Вспыхнули щели кухонного ставня, скрипнула дверь.
– Юлька, ты?
– Я, мама. Открывай.
– Шляешься по всей ночи, блудня. Скажу отцу, он тебе… Клацнул винтовочным затвором засов, скрежетнул крючок.
– А это еще кто с тобой?
– Муж. Входи, входи, Сергей.
Куда входить, если от косяка до косяка руки матери, как распятье?
– Здравствуйте, Таисья Петровна. Я… Мы…
– Вижу, что «я», «мы». Милости прошу, зятек нежданный.
Она, как бельевой прищепкой, защипнула пальцами рот, покачала головой и ушла в избу.
– Разувайся, тоже мне, совсем растерялся. Мамка! Ты нам поесть сообрази.
– Нет уж, голубушка, сама соображай теперь.
– Понял? Что я говорила. – Юлька стук-стук, скинула босоножки. Сергей привстав на одно колено, возился со шнурком. Узел. Еле развязал. Перед глазами на светлой полосе из раскрытых дверей металась Юлькина тень.
Сергей переступил порог и затоптался в нерешительности. Видок у него: носки мокрые, следы отпечатываются, брюки грязью уляпаны, пиджак помятый. Муж…
– Здравствуйте, – еще раз поздоровался он.
Таисья Петровна, будто не дочери, а ей жить, приценилась к Сергею.
– Здравствуй, здравствуй, добрый молодец. Садись да скажись: чей, откуда? Давно ли знаете друг друга?
– Д-давно. Почти год. Работаем вместе.
– А мы с ее батькой изросли вместе да три года гуляли, прежде чем пожениться. О-хо-хо. Детушки нынче пошли.
– Ладно, мамка, поздно охать. Ешь, Сережка, да спать.
Юлька силой усадила его за стол, подала ложку.
– Отец придет, он тебе покажет, поздно или рано. Не спросилась, не посоветовалась – привела.
Таисья Петровна пригорюнилась, застигнутая врасплох неизвестно чем: счастьем или горем. Маленькая и нестарая еще, она очень походила на Юльку, как говорят, и голосом, и волосом. И на его, Сережкину, мать. Та тоже двоилась: и сына жалко было, и с мужем столько лет прожила.
– Наелся? Идем спать. Мамка, уберешь тут со стола.
Юлька за руку повела Сергея из кухни в горницу, из горницы в горенку. Знакомая архитектура. У них в Лебяжьем такая же была.
Не зажигая света, Юлька разобрала постель, похлопала, взбивая подушки.
– Отвернись, разденусь.
– Я и так не вижу.
– Нет, ты отвернись.
Прошелестело одеяло, пискнула пружина кроватной сетки.
– Юля.
– Чего?
– Мы ведь даже в любви не объяснились.
– Ну объяснись, какая беда. По-моему, и так ясно. Ложись, не майся. Тоже мне муж.
– Скоропостижно как-то у нас получилось.
– Лучше скоропостижно, чем никак.
Сергей приоткрыл дверь, заглянул в щелочку. На кухне у неприбранного стола, подперев щеку, сидела пригорюненная Таисья Петровна.
…Разбудили Сергея голоса. Один хриплый и злой, другой тихий, виноватый.
– Чьи это выходцы в сенках грязные?
– Ой, отец, боюсь и сказывать. Доченька наша зятька привела.
– Ка-го-о? А ты где была? Где была, спрашиваю. Кто он?
– Парень.
– Само собой не девка.
– С ихней работы какой-то.
– К нашему берегу все что-нибудь да прибьет: не навоз, так щепку. Где они?
– Спят еще, поздно легли.
– Вместе? Я их сейчас обженю…
Стукнул об пол снятый сапог, звякнула пряжка ремня, заскрипели половицы. Шажищи топ, топ. Юлька катнулась к стенке, подтолкнула под себя со всех боков одеяло: дескать на одной койке врозь спали, зажмурилась, притворилась, не дышит.
«Неужели войдет, не постучав?»
Вошел. Тесть лет сорока пяти. Рубаха распущена, рукава выше локтей закатаны. Кость крупная. Глаза тяжелые. И ремень держит.
«Неужели совести хватит сорвать одеяло?»
– Ты что здесь делаешь, молодой человек?
Сергей хлоп-хлоп ресницами, а сказать не знает что:
– Доброе утро…
Вышло глупее некуда. Тесть ухмыльнулся.
– Чего щуришься, кот?
– Не кот, а муж, – подала признаки жизни Юлька.
– Ты помалкивай. Этот муж ночевал да скочевал, родители потом за ворота не кажись. Расписались?
– Не-ет. Пойдем сейчас.
Тесть кинул ремень под кровать, покосился на молодоженов, ушел. Пронесло.
– Таисья! Ты что, как пьяная, из угла в угол шатаешься? Завтрак готов?
– Вставай, – толкнула Юлька Сергея. – Особого приглашения не будет. Умывальник на улице. Иди, не укусят. Да пошевеливайся, отец сердится, когда копаются долго.
Но Сергей мылся долго. Фыркал, гремел соском умывальника. Юлька стояла сзади с полотенцем, торопясь рассказать, какая у них корова дойная, да как звать собаку, да сколько картошки посажено.
На крыльце появился Семен Макарович.
– Ты, зятек, шибко мне тут сырость не разводи. Два пальца помочил, глаза протер – и хорош. Щи остынут.
Блюдо горячих щей стояло на середине стола. Вокруг него четыре ложки с короткими черенками, четыре куска хлеба, четыре рюмки.
– За родство. – Семен Макарович, не чокаясь ни с кем, выпил, понюхал хлеб, тут же откусил его, взялся за ложку, похлебал, вылавливая кубики сала. – Ты… Как тебя… Сергей? Кем работаешь?
– Подручный штамповщика на семитонном. Третьим.
– Знаю, денежный штампишко. А отец?
– Директором элеватора. В Лебяжьем.
– Шишка. Шишка, не шишка, место бугроватое. Вот узнает, что его сынка дочь рядового столяришки на себе оженила…
Таисья Петровна прослезилась, Юлька залилась краской и сильно наклонилась над столом.
– В чашку не свались, утонешь, – прикрикнул на нее отец. – Застеснялась. Мужика привести не стеснялась.
Юлька выпрямилась.
– А кто виноват, что я так сделала? Кто? Мне третий десяток идет, а ты готов был меня, как Трезора, на цепь посадить. С парнем каким увидишь – целый допрос устраиваешь: кто, да чей, да сколько получает…
– Ну уж ты вспомнила и те гвозди, на которые бог шапку вешал, – не дал договорить Семен Макарович. – Вы вот что, дети, в загс успеете. Дрова вон надо пилить-колоть. Сена на зиму припасать. Впрягайся, зятек. Дом не велик, да лежать не велит.
* * *
Вот это подженился, так подженился Сергей. Смену оттанцует возле штампа да бежит аж к копровому цеху тестя с травой для коровы встречать. Тесть вязанку наклал – позвонки чикают. Тащит, в три дуги согнулся, соседки с подсолнухами сидят у палисадников, перехихикиваются:
– Ну, знать, Семен все перетаскал с завода, до травы добрался.
Развязал ее Сергей, по крыше сарайки разбрасывает траву, чтобы сохла, – доски в середине вязанки, заготовка на шифоньер. Приданое дочери готовит. Схватил топор, но не доски эти рубить, чурбаки колоть. Чурбаки березовые, волокнистые. Лупишь, лупишь обухом об колодину, молотишь, молотишь. Хребтина трещит, дровина нет.
Сто раз намеревался побеседовать с тестем Сергей, что он не индийский слон, не годится так, но поднятый будильником в самую критическую минуту, летел к умывальнику, мочил два пальца, протирал глаза, – умываться быстро научился, – падал за стол. А на столе утром щи, вечером щи. И соленые-соленые.
Не утерпел, спросил однажды:
– Зачем вы столько соли сыплете?
– Лучше не прокиснут.
– Привычка с войны, зятюшка. Пьешь – значит, сыт.
– Так война когда уж кончилась. Сейчас-то можно жить.
Тесть облизал ложку, вытер губы воротом расстегнутой рубахи.
