Текст книги "А началось с ничего..."
Автор книги: Николай Егоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– Вы над кем это закатываетесь, мальчики? – высунулась из спальни майорша.
– Да вот, Любовь Андреевна, Вовка книженцию раздобыл по знакомству. Вы только послушайте, кто у них к животным относится: блоха, воробей, горбуша, жеребец.
– Да! Чего я еще достал! – Вовка порылся в кармане. – Во! Билеты на экскурсию по местам боевой славы. Собирайтесь. Я уже был раз.
– Тебя и туда сгоняло?
– Общаться надо, общаться. К японцам в гости сходим. Копченой лососинки поедим, икры малосольной. А? Поехали!
– Я не против, если Любовь Андреевна отпустит, – сдипломатничал Сергей.
– Прогуляйтесь, мальчики. Кстати, соседка-лейтенантша болтала, будто японцы меняют шелк на сигареты. Прихвати, Сережа, с десяток пачек.
– Куда ему в коммерсанты? Назначьте торгпредом меня, в убытке не останетесь.
– Пожалуйста, как тебя… Володя.
– Благодарю за доверие. – Шрамм шаркнул подошвой и поклонился. Майорша разулыбалась.
Поехали на экскурсию.
– Нет, ты скажи, как мы с ними обмениваться речами будем?
– Словарь на что? Все предусмотрено.
– Не много с твоим словарем набеседуешь.
– Это через почему что?
– Смотри: здесь по-русски, здесь, вероятно, по-японски, тут русское произношение японскими буквами. Надул тебя самурай. Выбрось свою грамматику.
– Ерунда, дотолкуемся, – не унывает Шрамм. – Все языки похожи. Озеро Терпения на Сахалине Тарайко-ван? Так? И Севан – в Армении. В Литве – Дау-гава. Так? А у японцев Поронай-гава, Сикука-гава. Что такое «гава»? Река? Река.
– Случайное совпадение, – не верит Вовкиным доводам Герка.
Сразу из автобуса Вовка вильнул на еле приметную тропочку. Здесь когда-то был лес. Под ногами путались обсмоленные пни, коряжины хватались за полы шинелей. Берегись, не берегись, а не запнешься, так зацепишься.
– Эй, Сусанин, ты куда нас повел?
– Напрямую.
– К Амуру чи к Волге?
– Идите знайте. Сейчас линия фронта начнется. Такую экскурсию вам покажу.
Линия фронта была совсем недавно. Свежие воронки, выложенные из широких пластов дерна капониры с круглыми столами для чистки оружия и стреляными гильзами на утоптанной земле, обшитые досками ходы сообщения, дзоты с амбразурами на север. Подходить страшно: того и гляди высунется ствол пулемета, мигнет у дула огонек, и подумать не успеешь, что это ведь убили тебя насмерть.
– Полегло тут нашего брата, – не то сказал, не то подумал вслух Сергей, направляясь к разваленному прямым попаданием дзоту.
– Туда не ходи, пахнет мертвечиной, – предупредил его Шрамм.
Сергей брезгливо передернул плечами. Ему сделалось не по себе от сознания того, что вот идут они в гости. К кому? К вчерашним врагам. Может, кто-то из них стрелял в русского солдата.
– Давайте вернемось?
– Это почему? Все равно отстали от группы. К отъезду вернемся.
Продрались сквозь густой ольшаник к реке. По берегу – разбитые ящики со взрывателями валяются, вынесенные половодьем деревья. Река неширокая и плёсистая. Побурчит, побурчит на перекате, успокоится.
– Гляди, гляди, что выделывает! – закричал Шрамм, показав рукой вверх по течению.
По реке плыл японец. На одном бревне, да еще стоя. Острога в руке. К бревну поперек ящик прибит. Рыбак не отрываясь смотрит в воду. Удар, всплеск, и рыбина в ящике. По тому берегу с корзинами бежали ребятишки. Черноголовые и непонятно орущие. Вторую рыбину поменьше японец кинул на берег. Ребятня, толкаясь и споря, подобрала ее.
Перед перекатом пловец чуть попятился к ящику. Передний конец бревна приподнялся. Неужели устоит? Бревно заподпрыгивало на бурунах. Рыбак, не давая ему развернуться, ставил древко остроги то справа, то слева. И уже где-то за поворотом проскрежетала донная галька, и все стихло. Но ненадолго: шлепнулась рыбина, загалдели япошата.
– Артист! – первым восхитился Вовка. – Только до лета я не хуже его научусь плавать.
– Молчав бы. На пришвартованном пароходе за мачту держався, щоб не упасты, а то на бревне хочешь устояты.
Шрамм пропустил Геркин намек мимо ушей.
– Нет, вы заметили, какие на японце тапочки? Резиновые, и большой палец отдельно. Как наши рукавички. Обязательно себе достану такие. Сейчас придем и поспрашиваю. Если есть, выменяю на сигареты.
Японский хутор ютился на обрыве, обнесенный высоким зубчатым забором, из-за которого видны были только крыши, острые и четырехскатные.
– О! Что твой Великий Устюг, – удивился Сергей. Японский дом походил на их, Демаревский особняк.
– Тут до прихода наших хозяин водонасосной станции жил. Кто на хлебе наживался, этот на воде. Так и перебиваются с хлеба на воду, – разглагольствовал Шрамм, то и дело спотыкаясь о капустные кочерыжки.
Пересекли напрямую огород с зеленоватыми лепехами капустных листьев на грядках, вошли во двор. Под навесом сарая вкусно хрумкала будылистым сеном, брошенным в коробок двуколки, огромная вороная лошадь. Она покосилась на незнакомцев, перестала жевать и подняла морду с прилипшими к влажным губам мелкими щекотливыми листочками.
– Пр-р-р-шу, – фыркнула лошадь, стряхивая их.
И так это было похоже на «прошу», что гости переглянулись.
– Будем считать: мы приглашены.
Шрамм шустро направился по дощатому настилу к дому, самому большому из трех.
– Богата хата, тай бельмовата, – кивнул Герка на белесые окна.
– Хлопцы, дывитэсь – наш флаг!
– Где?
– На вугле вон. Шелковый, красный. А ты брехав: японцы живуть.
Но в доме жили японцы. У дверей сразу, на земле, чугунная печка наподобие шахматной ладьи. Труба ногой гигантского кузнечика подвешена к потолку на проволоке и выведена через форточку на улицу. Пол – не пол, а сплошные нары, устланные бамбуковыми циновками. Стены циновками обиты. Везде яркие вырезки из журналов и самодельные бумажные журавлики понавешаны. Домина что надо, а ни единой перегородки. В левой половине – трое мужчин на крошечных скамеечках сидят за круглым столиком, ноги колесом, в правой – женщины и дети. Ребятишки, как дикие утята, все одинаковые: черноголовые, желтопузые, широконосые. Да много. Сами родители путают, поди, кто чей.
– Здравствуйте! – бойко поздоровался Шрамм. – А мы в гости к вам.
Хозяин, узнав старого знакомого, встал и поклонился.
– Пожаруста, капитана, пожаруста.
– Раздевайся, ребята!
Вовка этот везде дома. Он мигом сбросил шинель, примостился на край нар – и обмотки разматывать.
– Зачем разуваешься? – дернул его за рукав Сергей.
– И вы разувайтесь. Обычай. Видишь, все босиком.
Японец постарше сказал что-то женщинам, и те забегали, захлопотали, заново накрывая на стол. Ребятня глазела на Герку, украдкой показывала на него пальцем и зажимала ладошками рты. Все дети, наверно, такие: слезы еще могут сдерживать, смех – никак. Что ни больше крепятся, то им смешнее. И когда Герка, зашагнув на пол, стукнулся макушкой об потолок и ойкнул, терпение кончилось. Хохотали с визгом, до слез, долго. Мамаши терли глаза широкими рукавами кофт, отцы улыбчиво поглядывали на «русский Геркулес», который уселся не на скамеечку, а прямо на циновку в метре от стола, и все равно боялся шевельнуться, чтобы не двинуть его нечаянно ногой.
А на столе все такое хрупкое: тонюсенькие фарфоровые пиалки перед каждым, в чашках побольше – рисовая каша до краев, возле чашек – по две крашеных палочки, похожих на вязальные спицы, на середине – тарелка красной икры. И ни ложек, ни хлеба.
Подали бутыль, чуть меньше нашей четверти из-под керосина.
– Бин по-ихнему называется, – наклонился Шрамм к Сергею. – До горлышка пара литров входит.
Хозяин взял посудину обеими руками и осторожно наклоняет над Геркиной пиалой. Герка нахлобучил ее пятерней.
– Ни, ни. Мы не пьем. Не положено.
– Да что ты? Герман? Это же саке. Рисовая водка. Деликатес. Наливай, аната.
Но выпив деликатесу, Вовка передернул плечами – лычки на погонах сморщились.
– Бр-р-р-р.
Икоркой бы заесть – поддеть нечем. Не спицами же этими они едят. Нет, ими. Японцы ловко вставили палочки между пальцев и раз-раз из тарелки. Только мелькают. Вовка поизучал, как их держат, и себе целится. Приноравливался, приноравливался – щелк. Поймал икринку. Пока нес ко рту – упала. Лизнул голую снасть и жует, притих. Сергей не утерпел и рассмеялся:
– Лиса журавля так же потчевала.
– Чито? – переспросил хозяин.
– Дедушку Крылова вспомнил.
– Э-э-э.
«Вот тебе и «э». Приучил вас микада молоко шилом хлебать».
Вовка аккуратно положил палочки, где лежали, поднялся, попросил извинения – и к шинели.
– Наши захвати, – догадался Герка, за чем он пошел.
Возвратился Шрамм с ложками. У него деревянная, большая. Настоящий уполовник.
С ложками дело пошло веселее: не успевают хозяйки закуску подтаскивать. Они с удивлением и восторгом смотрели на трех русских, споро управляющихся с едой, цокали языками, переговаривались по-своему.
– Давай моя попробуй, – попросил один из японцев.
Вовка тщательно вытер ложку салфеткой, подал. Японец зачерпнул ее полную рису, высыпал в рот, жмурится.
– Шибыка еруси.
– Понравилось, самурай? – ляпнул Шрамм.
Японцы помрачнели.
– Наша самурай нету. Наша много-много на водонакачика работай есть. – И, тоже вытерев ложку, протянул ее Вовка.
– Ну, ты не обижайся, брат. Я ж не знал. А ложку, слышь, дарю насовсем. На память. Вакаранай? Я тебе – ложку, ты мне ваши спицы. Мы тоже сыны рабочих. Понимай? Хочешь сигареты впридачу? Пачку. Ну, две.
Японец улыбнулся:
– Моя шибыко еруси все понимай. Сыпасибо ложка, сыпасибо сигаретту, дурузья. Моя война нетту, моя русыких убивай нетту есть.
Домой возвращались навеселе, без ложек, шелка и сигарет. Все до пачки раздарил «коммерсант».
– Что я майорше скажу? – сокрушался Сергей.
– Скажешь, встреча прошла в теплой и дружеской обстановке. Скорей выгонят.
Любовь Андреевна и верно нажаловалась мужу на ординарца. Вызвал майор Сергея на улицу.
– Докладывай, где был. Рассказал.
– Молодцы. Правильно сделали. Лучше обмениваться ложками, чем пулями. Помешалась на шелке дарданелла. И как ее перевоспитать? С Германией справился, с Японией – с бабой не могу.
– Отпустите меня в эскадрилью.
– Живи. Не обращай внимания на ее фокусы.
16
Жил. По утрам, когда дремотную тишину городка взъерошивал рокот моторов, Сергей выходил на улицу и слушал эту бодрую перекличку сильных машин. Иногда он отпрашивался у майорши на целый день и с вечера убегал к Герке с Вовкой в их уютную и жарко натопленную казарму, выпрашивал у старшины эскадрильи комбинезон напрокат, заночевывал, чуть свет поднимался вместе со всеми, напяливал пахучую спецовку, лез вперегонки на грузовик и падал на заиндевелое сиденье.
В январе разыгралась в снежки мягкая сахалинская зима. Поднимется ночью, швыряет, швыряет, швыряет пригоршнями, все залепит, завалит, к утру спрячется за сопки и посмеивается солнышком.
Дорога на аэродром юлила между снежных валов, от грейдера настолько высоких, что даже шапок из-за них не видать. Едешь, как в тоннеле. Встречным машинешкам разминуться негде. Воткнется какой-нибудь порожний зис носом в сугроб, переждет, потом и пятится назад, отфыркиваясь от залепившего все глаза-фары снега.
Над ангаром лениво покачивался полосатый флюгер, неведомо за что про что прозванный шпионом.
– Из зебриных шкур шьют, – начинает очередную лекцию Шрамм, а то что-то запозевывали все. – Специально для пешкодромов закупают у Африки. Африка – это государство такое есть в Южной Америке. А Южная Америка – это где Северная, так напротив через дорогу.
– Ты про зебру, Вовик, про зебру давай, – просят его.
– Зебра раньше, в доисторическую эпоху, была тигрой и дышала жабрами. Потом в эпоху эволюции стала домашней кобылой, но в эру цивилизации человек почти полностью истребил ее истребителями в погоне за дармовым пижамным материалом.
Грузовик почтительно сбавил скорость и, как на цыпочках, запробирался вдоль торжественно выстроившихся истребителей в белых косоворотках чехлов, застегнутых на все пуговицы. Механики на ходу спрыгивали каждый против своей машины, ныряли в каптерки за инструментом: завтра групповой вылет, все гаечки проверить, подкрутить, подвернуть нужно.
– Волох, ты опять с бесплатным приложением сегодня? Поможете моему отче винт сменить.
Это командир эскадрильи лейтенант Солдатов в неизменной куртке на молниях уже тут. Вот не спится человеку. А ведь Герой Советского Союза. И что в нем геройского? Обыкновенный русский. Из-под фуражки пучок соломы, не волосы, торчит. Нос в конопушках. На дворе январь, у него нос как воробьиное яичко. Бушуев, когда в верхах кто-то запротестовал было против назначения Солдатова на должность командира эскадрильи (молод, дескать, звание не ахти какое, лейтенантишко), тремя словами убедил полковника:
– Летает, как утюг.
– Товарищ лейтенант, ну походатайствуйте перед майором за меня. Прошусь, прошусь…
– Потерпи до весны, Демарев. Демобилизуется мой дед – к себе возьму.
Снять старый винт не хитро: контрагайки, гайки пооткручивали все гамом, спихнули с вала. Сели на него, перекуривают, подъемник ждут, новый винт ставить. Дед папиросу за папиросой жжет, греется. Ему эти винты за войну осточертели. Герка поеживается, пробирает морозец. Да и своя работа есть.
– Мабуть, сами поставимо?
Дед окурок под валенок, воротник мехового комбинезона торчком, руки в рукава, нахохлился, как зяблик.
– Сиди, салага.
– А хотышь, отче, я одын цю вертушку встремлю? За спор? Га?
На спор, так на спор. Рука об руку – хлоп, пальцы в узел, Вовка по узлу ребром ладони, стремянку под мотор – ну-ка. От соседних самолетов к спорщикам любители острых ощущений потянулись. Не велика уж она и весом эта вертушка, каких-нибудь сто, сто двадцать килограммишков, но держать ее беда неловко: ни за середку, ни за края. Лопастей три, рук только две, а спаси и помилуй, если краску поцарапаешь или, того хуже, погнешь.
Поднял Герка винт до плеч, нагнул голову, усадил, как малого ребенка, на шею, придерживает за ноги, полез. Стремянка ходуном ходит. Болельщики держат ее, чтобы не вибрировала. Поднялся Волох на площадку, снял ношу с плеч, целится в дырку. Тык – и на месте пропеллер.
– Видчепляйтэсь.
Смахнул Герка пот с кончика носа, руки в бока, стоит, как монумент на пьедестале. Загалдели, зашевелились.
– Эй, Два-с-гаком! Я скоро мотор менять буду, так кран не заказывать?
– Герман, я не тебя это на картинке видел? Абсолютно голый и небо держишь.
– Зовсим голый, – уточнил Герман, – или якая одэжка е?
– Почти что. Вот тут вот только кленовый листочек приклеен.
– Ни, це не я, це Атлант.
Завидовал Сережка ребятам. Паршивая это штука – зависть. От нее все несчастья: убийства, грабежи, поджоги, мировые войны. Пытаются люди как-то оправдать себя, какую-то добрую зависть придумали. Нет добрых завистей. Как бы там ни хорохорился, ни бодрился, а угнетает она: чем я хуже, почему не я, почему не мне, а везет дуракам.
Вовке Шрамму везло. Вскоре звание сержанта присвоили и перевели в механики. Изучил-таки он эту электротехнику, а рассказывал, что совсем не за то: шпиона якобы поймал.
Ну, уж и порассказывал он: кому так, кому по-другому совсем. Слушают.
– Заступил я, стал быть, на пост часовым в шесть утра, стою. А прохладно, сиверок заподувал. – Шрамм для наглядности поеживается. – Дай, думаю, в кабину ероплана залезу. Затишней, и поверяющего, будет идти, далеко заметно. Сижу, пригрелся. В сон это запозывало. Когда смотрю – едет по дороге. Двуколка, ломовик ихний смоленый. Подъедет, подъедет аната – слезет. Притулится на кукорках возле колеса, покопается – снова в двуколку. Дда-а… На чем я остановился-то?
– Снова в двуколку, – подсказывают ему.
– Ага. Не ладно, думаю, что-то с колесом у мужика. Не иначе, ось напополам перемерзла. Я за винторез – и к нему, на подмогу, значит. Привет, кричу, аната! Куда едешь? – «Поронай». – Что везешь? – «Вакаранай». Не понимает, дескать. Когда смотрю, а у самурая поясок из-под шушуна болтается. Потеряешь штаны, говорю. Да возьми и дерни за этот шнурок. А на нем фотоаппарат висит. Дело пахнет Хиросимой, думаю. И, значит, автомат на него: руки вверх!
– Ты же говорил, винтовка у тебя была, – уличают Вовку.
– Какая винтовка? Автомат. С винтовкой он бы меня запросто ножом пырнул. Автоматов они боятся. Восемь дырок, и все стреляют.
Везет. Давали отпуск на десять дней без дороги – отказался. Вырядил, что лучше пусть его на десять дней раньше демобилизуют.
Как отличнику боевой и политической подготовки благодарность объявили.
А время летело. Не потому, что раз в авиации, так и летело. Для кого как. Сергею казалось, что оно, наоборот, ползло.
Сергей ждал весны. А весна понятие растяжимое: март, апрель, май. В апреле за один день жухнул снег, размякли пути. Бушуев остался без работы. Мается, места себе не находит.
– Сергей! Ну-ка, иди сюда. Ты охотник?
– Нет, товарищ майор, не приходилось.
– Вот и хорошо! Собирайся тогда. Местечко я наглядел сверху.
Собрались. Одно ружье на двоих. Собаку на подержание выпросил у Солдатова, поехали. Дорога – рытвина на ухабе. Трясло, трясло – вытряхнуло их из «виллиса»: некуда дальше ехать. Вылезли, пошли пешком. Идут. Природа веселая. Лиственничник над головой, талый снег под ногами. Трясина завлекает, того и гляди из сапог вылезешь. Тропу теплый медвежий след пересекает. Собаке легче, не тонет, не вязнет, мотается по тому следу.
Добрались к потемкам до места. Майор нахваливал: озеро, озеро, а там лужа, старое русло реки.
Развели костер. Дров – навалом. Вот это уж точно, что каменный уголь из дров сделан, вон сколько его на Сахалине. Сидят у костра. Тепло. Пахнет печеной картошкой, котелок висит. Вокруг котелка огонь хлопочет, чай охотникам готовит. С вечера хлынул дождь. Вот еще новости – дождь в апреле. Но к ночи разъяснилось, стало прохладно. Мокрые деревья нахохлились, сгрудились в кучу, зябко жмутся друг к дружке. Только молоденькая елочка смело подбежала к самому костру и сушится, чуточку приподняв подол зеленого платьишка.
Изредка стрельнет уголек да проворчит в темноту на всякий пожарный случай собака, а так тихо все. Лес кажется непролазным даже для звуков.
Молчат, отдыхают. А о чем говорить? Один охотник – майор в чине, другой сержант. Хотя на охоте, как в бане, все равны до выстрела, а там уже смотрят, кто лучше стрельнул. Случается, и генерал ефрейтору утку достает.
– Как по-вашему, товарищ майор, что такое родня?
Бушуев, застигнутый врасплох вопросом ординарца, пожал плечами:
– Родня? А кто его толком знает. Я вот беспризорник, так мне все люди родня. А вообще, это, должно быть, люди одного роду, близкие по крови или связанные гражданскими узами.
– А могут сын с отцом стать чужими?
– Могут. В гражданские войны брат на брата шел, сын на отца. – Николай Николаевич прикурил от обугленной палки, постучал ею, будто выбивая дурь, по трухлявому пню, который никак не хотел гореть. Затрещали искры, посыпался пепел. – Жизнь и так-то сложна, да еще мы стараемся иногда подзапутать ее: от кого-то бежим, от чего-то прячемся.
Сергей насторожился: майор будто о нем говорил.
– Иногда – наоборот: живем, живем – трах! Шапку об пол, в середу домой. Потом каемся.
Погас костер. Из темноты шагнули старые сосны и выставили голые сучья, как автоматы.
Сергей поднялся, набрал охапку сушняка, бросил на угли. Со стоном зевнул и подполз ближе к костру Отчим. Очень уж он какой-то не охотничий пес. Ни кошка, ни собака, не поймешь, что за зверюга.
– Не знаете, каких кровей, товарищ майор?
– Кто каких кровей: я или Отчим? Если пес, то самых благородных.
Сергей усмехнулся:
– Там этих благородных от каждой породы по ложке.
– А это роли не играет. Благородство не от породы, от воспитания. Ты не смотри, что он такой неказистый снаружи. Всю войну таскал его за собой Солдатов. До Шпрее дошли, стоим полком у берега. Река вздулась, льдины крутятся, смотрим – пес в воду кинулся. Барахтался, барахтался – выплыл. Слепой щенок в зубах. Положил его на сухое – и обратно. Другого приносит. Гнездо им в ящике из-под снарядов соорудил. И назвали его: Отчим.
Перед рассветом дремлется, и Сергей не знал, то ли наяву слышал, то ли во сне видел про щенячьего отца.
– Эй, охотник, вставай.
Вскочил, озирается. Все в инее и светло-светло. Майор смеется:
– Пообедаем?
– Проспали, да?
– А охоты все равно не будет. Заморозки.
Сергей надел рюкзак, Бушуев взял ружье. Собака завиляла клочковатым хвостом, заподпрыгивала, норовя лизнуть в губы.
Вышли из леса и остановились: заря до того огненная, что подойди к ней чуток поближе – одежда затлеет.
– Посмотрите, посмотрите, – зашептал Сергей, – лед-то на озере какой! Будто докрасна накалился. И куда мы с вами теперь подадимся?
– А домой, – равнодушно ответил майор.
– Давайте хоть в скрадке посидим. Авось, и надлетит какая.
– Дурная разве что.
Втроем забрались в скрадок, приготовленный с вечера. Травы настелили толсто, под боком мягко и тепло. Лежат, поглядывают в небо. А утро растет, ширится.
С полей в одиночку и табунками потянулась птица. Утки кружились над озеринками в надежде найти хоть какое-нибудь незамерзшее. Везде стеклянел лед, и в отчаянье они готовы были расшибиться об него, но в самый последний момент одумывались, закладывали крутой вираж и неслись дальше в поисках воды.
Сергей приподнялся на локте и замер. Прямо на них летела стая шилохвостей. Он вскинул ружье к плечу, но Бушуев накрыл ладонью дула стволов.
– Не надо.
– Да вы что? А если бы я на спуск давнул?
– Дави, оно не заряженное.
Сергей переломил ружье, на него уставились желтые зрачки капсюлей. Вынул один патрон – пустой!
– Ну, Николай Николаевич, вам и со сковородником с таким же успехом на охоту можно ходить. – Посмеялись.
– Хватит, настрелялся я за четыре года. Оглянуться назад, так войны от охоты произошли. Какой-то первый питекантруп…
– Питекантроп правильно.
– Разве? Учту. Пульнул камнем в первого птеродактиля – убил. Хорошо. Дальше – больше. Мамонтов научились убивать. Потом друг друга. И пошло.
Сергей собирался возразить, что война войной, охота охотой, что товарищ майор загнул не туда немножко, но Бушуев вдруг съежился и погрозил ему пальцем.
– Ша. Разведчик летит.
– Какой разведчик?
– Лебедь. Не шевелись.
Над лесом редко и сильно махала крыльями белая птица. Она была еще очень далеко, но уже видно, что белая. Или небо темно-синее, так поэтому, или воздух такой профильтрованный.
Лебедь кружнул над озерком, поинтересовался балаганом, едва не задев его, и повернул обратно.
– Сейчас стаю сюда приведет, если не заметил ничего подозрительного.
– Стаю? На озеро? Так лед же.
– Разломают.
Сергей не поверил, но смолчал: посмотрим.
Майор оказался прав: разведчик возвращался со стаей.
Лебеди на лету перестроились из косяка в цепочку. Вожак первым отделился от нее, спланировал, чиркнул грудью по льду и тут же взмыл. За ним второй лебедь, третий, четвертый. И все в одну точку. В одну точку. И после каждого удара ртутными шариками разбегались воздушные пузыри, молниями сверкали трещины. Лед прогибался, стонал, охал, а нежные птицы падали и падали на него. И лед сдал. Молодой лебедь, сложив крылья, отчаянно ударился всем телом, с хрустом проломил его и победно крикнул. Клич подхватили другие лебеди, и розовоклювый красавец закружился в маленькой полынье. Он вытягивал шею, наваливался грудью на хрясткую кромку и давил, давил, давил, кипятя черными лапами холодную воду. И вот уже на помощь ему опустился другой. Потом еще два. Брызги – веером.
Забыв об осторожности, охотники вылезли из укрытия. Такое не часто доводится наблюдать. А Отчим нетерпеливо поскуливал в ожидании выстрела, елозил брюхом по шуршащей подстилке, тыкался мордой в ружье – не стреляют. У пса, наконец, сдали нервишки, и он с визгом выскочил из шалаша.
– Отчим, назад! Отчим, вернись!
Лебеди шумно сорвались с полыньи и низом, нехотя полетели прочь. Отчим кинулся догонять стаю. Майор погрозил ему кулаком:
– Скажи, не турок. Ну, вернись только, дарданелла клочковатая. Жаль, кинокамеры нет. Неплохой фильмик мог получиться – финансы не позволяют. Моей ржавчине вечно что-нибудь да надо. Представляешь: пианино просит. Зачем?
– Горшки ставить, – невежливо хохотнул Сергей.
Он, не мигая, смотрел на воду, от которой шел пар, будто она была горячая. Белые перышки, что парусники в Ледовитом океане, метались по черной полынье, то натыкаясь на льдины и переворачиваясь, то задевая за водоросли и кружась на месте. Сергею все еще не верилось, что такие нежные птицы и вдруг способны на такую борьбу.
– Да, дружные птицы гуси-лебеди.
– Как люди. Чего разулыбался? Скажешь, люди грудью об лед не бьются, и я тоже. Так ты пока и не велика птица.
– Вы хотели сказать: не вольная птица. Конечно, куда уж нам до неба.
– Ты не обижайся, Сережка. Понимаю, на что намекаешь: твоя воля – ушел бы из ординарцев. Да?
– Ушел бы… Просто не был бы и все тут.
– А некоторые – наоборот, просятся даже.
– Потому они и некоторые. Берите, просятся, – меня отпустите.
– А если не отпущу?
– Вы не такой. Знаете, Николай Николаевич, какой может стать земля, дай людям делать то, что им по душе? Земля в два раза круглее станет.
– Не зна-а-аю, – покачал головой Бушуев, – круглее или площе. Не надо забывать, что опять-таки некоторым по душе войны, например, и так далее. Теперь ты-ы вообрази, какой станет земля, дай людям делать то, что им нравится. Ты в дебри не лезь, заблудишься. Ты лучше прямо скажи: чем тебе не служба у меня?
Затруднительно, когда и врать не умеешь, и правду молвить, какие легендочки выдает ординарцу Любовь Андреевна, не по-мужски получится.
– Ну, понимаете, товарищ майор, механик я.
– Смотри, механик, не прогадай: меняешь майоршу на «солдатку».
Сергей насторожился: что за солдатка там еще?
– А-а…
«Солдаткой» любовно звали истребитель лейтенанта Солдатова.
– У-ра.
Сергей долго вставал на затекшие ноги. Встал. Раздвинул прутья. В шалаш вошло живое солнце, большое и теплое.
