Текст книги "А началось с ничего..."

Автор книги: Николай Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

13

Вскоре и вор нашелся. Сыграли «отбой», потушили большой свет. Спать бы да спать после десяти часов занятий, да еще два часа с этим Вовой Шраммом возился: в электротехнике ни бум-бум человек.

Напомогался – голова трещит, уснуть не может. И Кеша Игошин с боку на бок ворочается. Койки рядом, каждое движение передается.

– Тебе-то чего не спится, дергаешься?

– Да… Твердо.

– Принцесса на горошине. Ну-ка, что там у тебя?

Сунул Сергей руку ему под спину – предметы какие-то.

– Что здесь у тебя?

– Да-а, кустпром этот: портсигары да так, мура всякая.

– Постой, постой… Уж не твоя ли работа?

– Разве то работа? Вот на гражданке у меня была работа…

– А если я сейчас отделение подниму?

– Зачем хипишь делать? Сам все раздам. Не беспокойся, я тетрадь учета веду: что, у кого, когда. Ты вот полежи-ка на моем месте. А барахло мне это не нужно.

– Не нужно, а воруешь.

– Зараза. Жизни не рад. Сперва украл – есть хотелось. Второй раз в чужой карман сплавал – деньжонки понадобились. Втянулся. В армию выпросился, думал, у солдата красть нечего – отвыкну. Не могу.

– Что это, хроническая болезнь, что ли?

– Болезнь, болезнь. Обожди, как она называется… Хле… Хлебтомания, во!

– Почему хлеб-томания?

– Откуда я знаю. Наверно, когда еще нечего было воровать людям, хлеб воровали друг у друга. У тебя отец живой?

– Живой.

– Моего убили. Под Сольцами где-то, в Новгородской области.

Минуту помолчали.

– Так ты, Кеша, уж пожалуйста, раздай завтра же всем ребятам.

– Попытаюсь. «Темную» могут сыграть.

Кеша затих и скоро запосапывал, решив, видимо, что вздыхай не вздыхай теперь, а так утром суд и эдак суд. Это если бы прежде, чем пакость сделать, люди ночами не спали, думали о последствиях, то, пожалуй, и судов не было бы.

Кеша успокоился, Сергей нет. Переживает лежит.

Ну вот почему воруют? На все есть причины, говорят. Кеша на желудок ссылается, голод его заставил. А отца что заставило? Отслужусь – спрошу. Тоже начнет выискивать причины, обстоятельства всякие. Неизлечимых социальных болезней наизобретали себе в оправдание: «хлебтомания», алкоголизм. Ерунда это. Нет, небось, Витьки Подкопаева отцу сказали врачи, что умрешь, – сразу бросил пить. Обстоятельства. Да если я не захочу, меня под ружьем не заставишь воровать. Человек должен быть сильнее обстоятельств, на то он и человеком родится. Кеша, кажется, понял это и рано или поздно исправится. А Илья Анисимович? Посмотрим.

По проходу на цыпочках крался дневальный будить смену.

– Шесть время, через час «подъем». Спать.

Утром, после физзарядки, отправился Кеша по адресам с тетрадью учета и полной наволочкой курсантского добра. Нанес визит, нанес другой – зашушукались. Глядь, у Кеши одеяло на голове. Кулаки замелькали. Герка Волох туда.

– Вы шо, сказылысь, живого чоловика быты? Кызь видциля! – Выгреб «учителей» из прохода, ожидает, когда поостынут. Защитник один, судей пятеро. Ощетинились, напирают.

– Ты… Ну-ка, пусти!

– Нэ пустю.

– Самому влетит.

– А це не нюхалы? – Герка поднес кулачище под нос каждому по очереди – зарасходились.

– Пусть еще попробует только…

– Вин бильше не будэ.

Но Кеша нет-нет да и сорвется. Раз наказали перед строем, два разобрали на открытом комсомольском собрании, а комсомолия крута на решения: не прекратишь это баловство – будем ходатайствовать об отчислении из училища. Прекратил. Так иногда по просьбе вместо фокуса выудит на глазах у всех что-нибудь из чужого кармана.

Герке даже идея пришла. Обрадовался – и к Веретенникову, Веретенников у них самодеятельностью руководит.

– Гарный номер маю, товарищ старшина!

– Ну-ка, ну-ка.

– Представьте соби: полная зала сыдыть. Вызывае конхверансье з той залы курсанта чи охвицера, кладэ у кишеню ему кипу грошей, завьязывае очи и предупреждае: зараз их звистнуть в тэбе. Пиймаешь за руку – твои грошенята, ни – стилько же ж витдаешь своих. Га?

Веретенников сопел, сопел носом на Герку, вздохнул тяжко.

– Волох, тебя в детстве пыльным мешком, случайно, не били?

– Ни, товарищ старшина.

– Ты просто забыл. Соображаешь? Воровство с эстрады пропагандировать.

– Яке воровство? Иллюзия. Хвокус! Хвакира у нашей программе нема же ж.

– Не морочь мне голову.

А Кеша выкинул-таки номер на новогоднем концерте.

Зал полнехонек. Преподаватели, курсанты-отличники, шефы с завода, школьники, из колхоза гости. Раздвинулся занавес – хор человек сто. Поднял дирижер руку – рампа вспыхнула, хоть пожарников вызывай, поднял другую – баяны веерами раскрылись.

Спели «Два сокола ясных», «Все выше и выше», «Вася-Василек». Потом прочитали стихотворение Константина Симонова «Письмо с фронта». Струнный оркестр выступил. За ним:

– Молдаванэску! Исполняет… трио народных инструментов: бубен – курсант Игошин, губная гармошка – курсант Волох, рожок – курсант… курсант… – конферансье глянул в шпаргалку, – Шрамм.

Сергей первый хлопнул в ладоши и толкнул локтем Веретенникова: наши!

Появляются. Два коротыша и верзила. По рядам смешок, жидкие хлопки. Артисты подошли к рампе. Большой в середке и чуть впереди, маленькие по бокам. Поклонились.

И вот пока Герка разгибался, Кеша скользнул двумя пальцами в карман его штанов, выудил губную гармошку, показал ее всем, сделал круговое движение рукой и тут же поднес растопыренную пятерню к вскинутому над головой бубну. Пальцы здесь, гармошка исчезла. Зааплодировали. Герка, решив, что это его так принимают, еще раз переломился пополам. Разогнулся – чувствует: карман легкий. Хлоп по нему – пустой. Хлоп по другому – тоже. Он за нагрудные цап-цап – нету. А у Шрамма уже рожок в губах. Кеша ему:

– Давай цыганочку с выходом, Вовик.

Ударили. Ну, Герман и пошел. А что делать? Не срывать номер. Как сыпанет-сыпанет дробь – в заднем ряду стулья подпрыгивают. Концовку отщелкал по голенищам, прогулялся ладонями от носков до груди, топнул, выдохнул «Ха!» Зал взорвался.

– Би-и-ис!!!

Кеша бубен к сердцу, ресницы опустил, выжидает. Угомонились немного.

– Вношу поправку. Был исполнен русский народный танец… цыганочка с фокусом. – Вытряхнул из рукава губную гармошку, подает Герке.

– Би-и-ис!!

– «Биса» не будет. У цыгана сапог лопнул.

Хохот. Конферансье знак подает: занавес, занавес. Веретенников плечами жмет:

«И когда они успели этот номер подготовить? Цыганочка с фокусом. Хм».

14

Курсанты учились по двенадцати часов в сутки, до изнеможения. И даже во сне бредили типами моторов, винтами, бензобаками.

И кончилась война. Девятого мая утром раным-рано старшина Веретенников, насмерть напугав дневального, выскочил из своей каптерки босиком в одном нижнем белье и закричал:

– Ребятишки, по-бе-да!! Победа! Мир!

Забегали посыльные, затрезвонили телефоны – все на площадь, училищное построение! На митинг! На митинг!

Училище выстроилось буквой «С». Духовой оркестр исполнил гимн. Генерал поздравил всех с великой победой, поблагодарил преподавателей за подготовку отличных кадров для действующей авиации, и роты разошлись по аудиториям.

Война кончилась, учеба продолжалась. Одолели теорию, познакомились с практикой, сдали государственные экзамены. От каждого классного отделения по курсанту с хорошим почерком засели за характеристики на присвоение званий. Характеристики коротенькие: сын крестьянина или рабочего, дисциплинирован, политически грамотен, предан партии и правительству, в училище показал себя… Но можно бы еще короче: родился при Советской власти и умрет за нее.

Потом радовались новым погонам, присвоенному званию и новой форме обращения к ним: то целый год все курсант да товарищ курсант, а тут вдруг сразу – товарищ сержант или старшина. Смотря кто как учился и сдавал экзамен. Вовке Шрамму ефрейтора пожаловали: ухитрился-таки перепутать аккумулятор с конденсатором. Но Шрамм и ефрейтору рад. Лычки ноготком проутюжил, погоны лодочкой выгнул, любуется на плечи.

– Ну и чин же ж в тэбэ, Вовка, – подковыривает Герка, Герке старшину дали. – Я що-тось поняты не можу: чи скромный старший сержант, чи нахальный ефрейтор? Га?

– Закрой рот, а то верхние зубы выпадут. Если хочешь знать, ефрейтор авиации равен майору пехоты.

– Бывся, бывся з тобой Сережка – и задарма.

– Даром мухи не летают.

В часть назначения ехали по Сибири. Ну и мощь! Ну и громадина! Жили они в ней по семнадцати лет и не знали толком, какая такая есть Сибирь. Ну проходили по географии, водили указкой по карте. А что карта? Раскрашенный лист бумаги на бечевке, масштаб. В натуральную величину Сибирь удивляла силищей и манила недоступностью, как рослая и красивая девушка-кержачка.

От раскрытых дверей вагона не отходили. И чем дольше любовались ею, тем больше удивлялись: откуда столько простору берется? А Сибирь разворачивалась и разворачивалась. И уже не хватало дня, чтобы наглядеться на нее. И когда поезд останавливался где-нибудь среди тайги, авиаспециалисты выпрыгивали из вагонов и бежали за цветами. В Сибири и цветы какие-то особенные: огромные, яркие и нисколько не пахнут. Зачем им запах, когда красоты хоть отбавляй. Расползутся сержанты по склону сопки – насилу паровоз дозовется их. Того и гляди, кто-нибудь отстанет.

Шрамм отстал-таки. Поискали по нарам – нет, сходили в соседние вагоны – нет. Доложили командиру роты:

– Ефрейтор Шрамм отстал, товарищ старший лейтенант.

– Где?

– А вот, наверно, когда перед туннелью останавливались.

– Тьфу! И навязался он на мою голову! В училище морочил-морочил меня и тут откалывает номерки. Жди теперь его с медведем в обнимку, не иначе.

Шутка шуткой, дело серьезом. Оттуда в любой конец до ближайшего полустанка с полста километров. Она хотя и возле железной дороги, а все равно тайга, не парк культуры. Разослали запросы с описанием примет. Ни слуху, ни духу ниоткуда. В Иркутске подкатывает к дверям теплушки.

– Я в этом ящике ехал?

– Вовка! Ты видкиля взявса?

– З експресу, Гера, «Москва – Владивосток», – хохочет Шрамм. Ничто нипочем ему.

– Врешь ведь. Где ты на него сел?

– А на повороте. Поднимал, поднимал руку – ни одна собака не берет. Лег на рельсы – тормознули. Отворачивать некуда, скалы.

После этого ЧП Сергею житья не давали. На каждой станции:

– Демарев, Шрамм твой тут?

– Отсыпается.

– Смотрите, чтобы опять не отстал.

Перед Байкалом пели сибирские песни. В одном вагоне:

 
Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать…
 

В другом затягивают:

 
Славное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка…
 

– Байка-а-ал! Дывытэсь: Байкал! – заорал вдруг Герка так, что паровоз на крутой кривой, казалось, аж оглянулся, но, не поняв, кто кричал, почему кричал, а может, кто из вагона выпал, заупирался, заупирался и встал. Ну, тут и посыпались. Кто юзом с насыпи, кто по-медвежьи через голову. Бегут, на ходу раздеваются. Сапоги кверху летят, гимнастерки трещат: надо успеть искупаться в знаменитом озере. Но… Забегут по щиколотку – и назад: вода как лед.

Возле Байкала ехали сутки. Вот озерко, так озерко. Это краешек только захватили, а если вокруг всего? Днем он уж что красив, то красив, ночью вообще завораживал. Спокойный, в прочных берегах и сине-зеленый от луны. Весь сине-зеленый. И никаких тебе там лунных дорожек. А уж луна… Ишь, выкатилась какая – с паровозное колесо. А махонькой луне над Сибирью и делать нечего.

Миновали Улан-Удэ, перевалили Яблоновый хребет. В Чите разделились: половина роты направо свернула, остальные прямо покатили. За Читой навстречу пошли эшелоны с военнопленными японцами: на Урал куда-нибудь, сбылись мечты. Солдаты, те не мечтали, конечно, ни о каком «от Владивостока до Урала», а их все равно везут; «мечтатели» на Хоккайдо чай пьют. Кому что.

Мимо Волочаевской сопки проезжали под вечер. Солнце уперлось всеми лучами и освещает: смотри, не жалко. Склон тот самый, что в кино показывали. Тот и не тот. В кино он крутой и голый, как яичко, здесь – целый парк разбит: деревья рядками насажены; памятники белеют.

«Где-то вон там на вершине отец мой сидел, японцев гнилой веревкой дразнил, – вспомнились Сергею рассказы отца. – Надо же, как может измениться человек… Вот скажи ему тогда, что он хлеб у государства тащить будет – пристрелил бы, наверно. Неужели уж так неважно устроен человек, что чем больше он имеет от жизни, тем больше надо ему?»

Едут, а куда – никто не знает. И сопровождающие помалкивают: привезем на место – скажем, куда привезли. Доехали до Владивостока. Дальше, казалось бы, некуда. Нет, еще не конец дороги. Устроились временно в купейных вагонах возле ремонтного депо. Очень удобно устроились: у каждого свой номер, как в гостинице «Золотой Рог». Ну, отоспятся теперь вволю. Ни подъема, ни отбоя. Когда захотел – лег, когда захотел – встал. Паровоз не дергает, смотреть особенно не на что, кончились красоты. Деповский поселок – обычные домики с огородами и палисадниками. Деревня и деревня.

Но поспать подольше не дал Вовка Шрамм.

– Подъем! Боевая тревога! – бегает орет по вагону.

– Что случилось? Какая тревога?

– Завоевателей пригнали. Пленных японцев. Траншею роют под высоковольтный кабель. Айда глядеть, ребята.

– Эт скилько же ж тоби рокив, хлопче? – спросил Герка у маленького японца с тремя пятиконечными звездочками на петлицах. Интересно, что у них обозначает пятиконечная звезда? – Лит, лит, кажу, скико тоби?

– А-а, понимау, понимау моя. Туридцать. – Пленный вежливо улыбнулся во все лицо и трижды качнул растопыренными пальцами рук.

– Ну, це ты загнул, друже.

– Вполне не врет, – заступился за японца Шрамм. – Ведь они что едят, ты спроси у него. Кальмаров да каракатиц.

– И туда же, на Россию косятся. Жили бы да жили себе на Хоккайдо.

Японцы зацокали языками:

– Ц-ц-ц, Хокаидо. Хокаидо – о! Япония – о!

– Япония – о, а в Сибирь лезете.

– Нам Сибир не нада, Сибир – хород, Сибир – медведка маро-маро ходи есть, сытрашно. Моя к ним хочет ходи. – Пленный вынул из грудного кармана гимнастерки черный пакет, подает Герке фотокарточку. Герка забрал у него всю пачку, рассматривает.

– Ничего дивчина.

– Чито? – Привстал на цыпочки, чтобы знать, о ком это русский спрашивает, не дотянется никак заглянуть: японец – полтора, Герка – два метра с миллиметрами.

– Я кажу: сестренка це?

– Мадаме. Мой мадаме это есть.

– А це хто? Батька?

– Чито?

– Отэць, чи дид, кажу?

– Отезы, наша отезы есть японски. Микадо есть.

– Ну и пилил бы дрова своему микаде, – подражая ломаному японскому говору, брякнул Герка.

Японец ощерил желтые зубы, кулачишки сжал, напружинился – вот-вот прыгнет и схватит за горло. С насыпи поднялся конвоир:

– Давайте-ка, братцы, славяне, гуляйте отсюда. Идите, идите, не отвлекайте. Им убытки возмещать надо.

– Зачем ты его обидел? – спросил Сергей у помрачневшего Герки.

– Да ну их… Наплодят богив та й носятся з ними, як тэй дурень з пысаной торбой.

Авиамеханики окончательно одомашнились в вагонах, некоторые уже знакомство завели с местными девчатами, на вечеринки запохаживали. И вдруг – собирайтесь. В армии все делается вдруг, потому что солдату собраться – только ремень надеть.

Разбитной владивостокский трамвайчик дотащил их до ворот порта, высадил и дальше покатился. Веретенников сказал, что они поплывут куда-то, что надо искать десятый причал. Нашли десятый причал. У причала «Владимир Маяковский» грузится. Лебедки скрипят, стрелы мотаются, раскачиваются огромные авоськи, набитые всячиной. Рядом плавучий кран с гусеничным трактором: поднимет, опустит. По широченному трапу живую технику загоняют, разных овец, коров, лошадей. По другому трапу поуже люди вереницей идут: военные с вещмешками, гражданские с кошелями и чемоданами.

Облепили сержанты борт, наблюдают. Вон здоровенного быка ведут двое. Не бык – зубр. В ноздрях кольцо, за кольцо веревка. Ведут. Один спереди с краюхой хлеба, другой сзади с кнутом. Все ничего шел бычок, перед трапом уперся. Передний и за повод тянуть его, и хлебом манить – ни с места. Глаза остекленил, хвостом восьмерки пишет и – ни шагу. Тогда который с кнутом прицелился и щелк быка. Бык взревел, рога к земле, включил сразу пятую скорость и попер. Поводырь от него. На середине трапа чувствует – щиколотки паром из бычьих ноздрей обдает. Куда? Только в море. Сиганул через перила – бултых! И не выныривает, боится. А быку что? Озверел, бежит дальше. Влетел на палубу. Сигнальный матрос на погрузке – в трюм спрыгнул. Без парашюта, прямо так. Солдаты кто в кузов, кто под машину позалезали. Вовку Шрамма на мачту занесло. А бык побегал, побегал – нет никого нигде, не за кем гоняться. Подошел к мачте, чешет рога об нее, нервы успокаивает, Вовка – чуть живой. Руки, ноги ослабли, не держат. Вот-вот соскользнет вниз. А внизу два рожища торчат. Выручать товарища надо бы, но как? Подоткнул Герка пилотку под ремень, спрыгивает с машины, идет. Бык чешется. Герка идет. Ну, иди, иди. Ему все равно, кого на рога поддевать. Косит кровяным глазом, ждет, хвостиком туда-сюда помахивает. Герка цап за хвост, развернул быка задом к мачте, уперся в нее плечом и держит. Подергался, подергался бык – больно. Этак и без хвоста можно остаться. Задумался.

Сполз Вовка с мачты, отдыхает. На палубу поднялись оба колхозника, вылез из трюма сигнальный матрос. Живой, язык только прикусил.

– Ну, вы, поводыри бычьи, чего рты пораскрывали? Ведите в клеть, не до Сахалина ж он вам держать его так будет.

Так вон куда они ехали чуть не месяц. Война с Японией за это время успела начаться и кончиться. Сильна Россия.

Отчалили поздно вечером. Порт весь в огнях, и каждый огонек отражен в спокойной воде бухты. Медленно прошли мимо Русского острова и, набирая ход, вырвались в открытый океан. «Владимир Маяковский» работал винтами – море шевелилось. И когда Владивосток потух за сопками, стало еще красивее: небо черное, вода черная, в воде фосфоритки мерцают. Вверху звезды, внизу звезды, и кажется, что ты в космосе на фантастическом корабле.

Утром, чуть свет – все на палубе. Море спокойное, как лужа. Водоросли распустили каштановые космы по воде и нежатся. Белогрудые бакланы, как поплавки, когда нет клева. Вдали нагуталиненный кит, выпустив фонтан, сделал радугу-дугу. Кромсая плавниками океан на узкие полоски, пронеслась возле самого борта стая косаток. И все это наяву, не из книг, не из учебников.

Сахалин проклюнулся сопкой из скорлупы горизонта и завыбирался наружу. Так вот он где, этот известный по учебникам таинственный остров!

Пароход сбавил обороты, важно вошел в бухту. Застопорил, гаркнул так, что похожие на рыжих тараканов домишки порта разбежались по берегу и замерли в страхе. Рогатый якорь очертя голову нырнул в холодную глубь. Подкатил трескучий катерок с пограничниками. Отдали трап, и на город, рассыпанный по узкой полоске, хлынул людской потоп.

Шли куда глаза глядят. А глаза глядели во все стороны. И всюду необычное, чудное. Японки в шароварах и с детьми за спинами. У парикмахерской очередь: бреют лежа. Специальные кресла такие, что клиент ложится в нем на спину. У иного брить-то еще нечего – ждет. Экзотика.

Только Герка так и не отведал ее. Ляжет – кресло короткое, полтуловища мимо спинки висит. Сел – парикмахер до лица достать не может. Покрутился, покрутился седенький старичок вокруг Германа – давай извиняться:

– Извинитце, пужаруста. Пуростице.

По Сахалину ехали на японском поезде. Паровозик махонький, вагончики – картонные коробки на колесах. Посиживают русские, около окошечек сгрудились, поглядывают на ландшафт. Ничего, скоро он изменится. Вон сколько богатства. Каменный уголь прямо ковшами экскаваторы счерпывают сверху. А поезд не торопится. Ползет, ползет – встанет: опять руку кто-то поднял, садит пассажира среди дороги. П-порядки.

– Вот уж тут отставать не страшно, – радуется Шрамм.

Вовку оттерли от окна:

– Ну-ка, отвали. – Боятся, как бы не выпал он.

Вовка послонялся по вагону – чем заняться? Подсел к проводнику:

– Привет. Слышь, море как по-вашему?

– Мо-рэ? А-а, морэ… Тони.

– Тони? Тони. Что-то похоже на русское. Можно догадаться, что к чему. А гора? – Вовка что видит, про то и спрашивает.

– Гора? Гора моя понимай нетту. Гора моя вакаранай.

– Чего тут понимать? Вон то, которое вот так, – Шрамм свел пальцы шалашиком.

– А-а! Вакаримас. Дом?

– Да нет, гора. Понимаешь, бугор такой. Сопка.

– М-м. Яма, яма.

– Ты русский или нет? Я ему про горы, он мне про какие-то ямы.

– Яма, яма, – смеется проводник. – Фудзи-яма. Понимай!

– Где-то слышал. Вулкан, что ли, у вас там на кочках?

15

Если служба в армии вообще началась у Сергея с приятной неожиданности, то служба на Сахалине совсем наоборот. Прибыли на место назначения, распределили их, кто куда требовался.

Усатый капитан с гвардейским значком на габардиновой гимнастерке внимательно выслушал доклад о прибытии сержанта Демарева для прохождения дальнейшей службы, вскрыл пакет с личным делом, перелистал бумажки.

– Понаписали библию. – Сунул все обратно, вывел на конверте «Демарев» и поставил его в картотеку. – Назначу-ка я вас, пожалуй… к командиру…

Сергей ловил каждое слово. Во флагманский экипаж? Вот здорово-то!

– …ординарцем. Как по-твоему, Китаев?

Капитан повернул усы к писарю. Писарь отложил ручку, похрустел белыми пальцами.

– Ординарцем? Сойдет, пожалуй. Видный парень.

Сергей руки в бока, ногу отставил на каблук:

– Говорите, ординарцем? Но я ведь, между прочим, товарищ капитан, а-ви-а-ционный механик.

– А это не известно, что важнее. И упрашивать вас я не собираюсь. Вот идите и представьтесь майору Бушуеву. Китаев, приглашай следующего.

Сергей понуро шел по коридору, пытаясь внушить себе, что должность эта не последняя в армии, что ординарцы тоже совершали чудеса героизма, заслоняя собой командиров от верной смерти, но… война кончилась.

Майор выглядел просто: на гимнастерке в пять этажей орденские, колодочки, зеленые полевые погоны.

– Ну, что ж, Демарев, будем вдвоем командовать, раз один не справляюсь.

«Можно без иронии бы». Сергей усмехнулся, сжал губы. На загорелых скулах обозначились желваки.

«С характерцем сержантик, – Бушуев спрятал улыбку в углах сильного рта. – А, пожалуй, зря его Матвеев определил в ординарцы, в механиках он больше сгодился бы».

– Ладно, сержант Демарев, давай знакомиться ближе: Николай Николаевич, когда высшего начальника поблизости нет. А твое имя?

– Сергей.

– Тогда пошли.

Он столкал в ящики стола папки с документациями, погремел ключами.

– Вещички-то где твои?

Сергей не ответил. Какие там вещички? Вещмешок да шинелка.

Вовка с Геркой околачивались в коридоре. Они старательно вытянулись перед моложавым майором, майор привычно откозырнул им, но перед Геркой призадержался: мимо Герки уж не пройдешь.

– Сколько ж ты ростиком… старший сержант, кажется? Не дотянешься никак.

– Два метра с миллиметрами, – ответил за него Шрамм.

– Это механик! К кому тебя капитан определил?

– В ескадрилью лейтенанта Солдатова, товарищ майор, а мое звание старшина.

– Ах, дарданелла усатая, не мог ко мне…

– А вы переиначьте, – опять высунулся со своим языком Вовка. – Волоха возьмите механиком к себе, Демарева ординарцем так и оставьте, а меня бы помощником к нему. Эх, и зажили бы…

– Посмотрим, – поддержал шутника Николай Николаевич. – Не забывайте дружка, наведывайтесь.

– Нагрянем, вот оглядимся, – посулился Шрамм вдогонку.

Сергей едва тащился следом за своим командиром, провожая с тоской взлетающие с далекого аэродрома истребители, и такое желание повернуть обратно – хоть разорвись. Майор старался держаться рядом с ординарцем, сбавлял шаг. Он очень даже сочувствовал пареньку: приятного мало в этой должности, но армия есть армия. Он, может, хотел бы отдохнуть от войн, боевых тревог и команд, а у него на плечах еще и домашнее хозяйство. Холостому легче, вернее, проще. Так – дак так, а не так – дак шапку об пол, в середу домой.

Бушуев подождал, когда Сергей поравнялся с ним, по-товарищески давнул локоть:

– Не отчаивайся. Отчаянье хуже паники. Суворов тоже не вдруг стал генералиссимусом, с капрала начинал. Все начинается почти с ничего. И ты, дай-ка, еще инженером дивизии станешь. Было бы призвание, дорогу найдешь.

Он круто свернул в узенький проулочек между частоколами, толкнул калитку.

Майор жил простенько. Шлакоблочный домик на два хозяина, сараюшка для дров, у крыльца груда бревен и корытце.

– Предшественник в наследство оставил, – кивнул он на него.

Зашли в дом – и в доме не густо добра. Солдат есть солдат, У Сергея немного полегчало на душе: простому человеку служить проще. А он-то боялся, что раз командир, так все в трофейных коврах да в полировке. А ему некогда было трофеи собирать. Тут у него…

– Биллиард, – будто угадав его мысли, развел руками Бушуев. – Любаша! Ты где?

– Сплю. Чего тебе?

– Вставай, помощника привел.

– Какого еще помощника? Сам хорошо справляешься.

Сергей покраснел и отвернулся.

– Не болтай, поднимайся, пристрой парнишку. – И ушел.

Сергей снял вещмешок с одного плеча, шинельную скатку с другого, а куда это имущество деть – не знает. В руках держать – ни то ни се, и положить, куда ни положи – на виду.

«Ну, где-то никак не раскачается бабуся».

– Здравствуй, молодой человек.

Обернулся – «бабуся» лет двадцати пяти такая стоит перед ним. Рыженькая, в белом шелковом халате до полу, на плечах белая шелковая шаль. Что куколка тутового шелкопряда, которая уже прогрызла кокон и вот-вот выберется из него серой бабочкой.

– Ординарцем к нам? Слава богу. А то у командиров эскадрильев у всех есть, мой скромник на жену надеется.

«Командиров эскадрильев, – передразнил хозяйку Сергей. – Майорша, а Дунька Дунькой».

Майорша подошла к зеркалу. Зеркало маленькое, для бритья, висит на гвоздике. Сдвинула на спину шаль и занялась прической.

– Чего и уставился? Обслепнешь. – Она воткнула в спелые губы черную шпильку, широкие рукава халата скатились к плечам, обнажив руки.

Сергей швырнул мешок в угол, расстегнул рукава гимнастерки и закатал их.

– Что прикажете делать? Вам кофе или…

– Без иронии, сержант. Кофе сварено.

– Между прочим… как вас по имени-отчеству?

– Любовь Андреевна.

– Так вот, Любовь Андреевна, кому-кому, а вам-то надо бы правильно говорить слово «эскадрилья».

Говорят, что большая дружба и даже любовь порой начинаются с ссоры. Проходит вражда, приходит привязанность. Неприязнь поселяется навсегда. Она не делает людей врагами, на и друзьями они никогда не станут. У Сергея к майорше неприязнь появилась тут же и росла день ото дня. Зато Любовь Андреевна день ото дня добрела к нему. И когда майор уехал на командирские сборы в округ, она не вытерпела, подсела к ординарцу и спросила:

– Ты любил кого-нибудь?

– Что? – и отодвинулся. – Когда бы я любил, если сейчас мне девятнадцати нет, да скоро полтора года, как в армии.

– А тебя? Тебя-то, наверно, любили девчата?

– Не знаю. Пока ни одна не призналась.

– Этак ты и умрешь холостяком. Поведать тебе легенду? Есть у нас, в Красноярском крае, легенда о последней спичке. Охотничек один мне ее рассказывал… Не проболтайся майору, смотри. Слушай.

Случилось это, когда тайга только-только узнала спички, табак и порох, но еще не отдавала предпочтения ни мужчине, ни женщине. Перед ней все люди были одинаково слабы и поэтому равны. Было этакое таежное равновесие: все промышляли.

Настала ночь. Месяц запутался в густой гриве кедра, как гребень в молодых кудрях, и никак не мог выбраться на небо. Темно и жутко. Сычи кричат, по деревьям звериные тени лазят.

Встретились они на маленькой полянке. Мужчина и женщина. Из разных становий, но оба одного роду-племени, оба усталые, оба с промысла. Она очень спать хочет, он еще больше курить. У него спички давно кончились, у нее одна осталась. Последняя. А спичка в тайге – это ночлег, тепло, еда. Но мужчина очень хочет курить. И женщина добреет. Ночевать и здесь, на поляне, можно. Не обязательно карабкаться в гору, искать укрытия в камнях. Вдвоем и здесь не страшно будет. Они набрали хворосту, нарвали сухой травы: спичка одна, последняя. Женщина подала ее мужчине. Тот чиркнул о коробок, поднес огонек к самокрутке, жадно затянулся, пощурился на свет и… потушил его сильной табачной струей. Потушил, усмехнулся и пошел. Он ничего не обещал, ничего не говорил. Она рассчитывала. Мало ли на что она рассчитывала. Ему в свое становье надо. Может, его там другой костер ждет…

Дико ухнул и захохотал над женщиной филин. Заахала, заохала, запотешалась над женской наивностью темная тайга.

– А-х-ха-х-ха-х-ха-х-ха… а-а! Что? Ночевала-а? Дура-а!

А он уходил. Женщина вскинула ружье и выстрелила. В хохочущего филина.

Повисла на сухом дереве мертвая птица, смолкло эхо, мигнул и пропал в чаще огонек папиросы. Темно. Холодно. Страшно одной.

– Вот какая легенда есть про нас, – опустила ресницы майорша.

– И к чему вы ее рассказали? – Сергей встал с бревна, оперся на колун: люди кругом, вот, скажут, сидят парочкой.

– Не понял, да?

– Да понял. Замуж за ровню надо выходить. А то выскочите абы за кого, он вам в отцы годится, потом и сочиняете легенды. Ну что вот, по любви ты вышла?

– Какая любовь за два дня могла завестись? По глупости. А точнее – по нужде. Война, нехватки. Деревня так и деревня. Ни в себя, ни на себя. Семьища. И тут кончилась война, авиатор этот с неба упал. Бабка Ульяна, сводня наша деревенская, шепчет мне: «Не теряйся, Любка, охотник твой вернется или нет, и этот погостит да уедет. Леший с ней, с молодостью да красотой, с лица воду не пить, зато жить в достатке будешь». А у него, видишь, сколько достатку: кривое ружье нечищенное да холостые патроны…

Любовь Андреевна дурашливо надвинула пилотку Сергею на глаза и убежала. Сергей резко двинул ее обратно на затылок, хотел пульнуть вслед что-нибудь язвительное, но сдержался.

Смолчал он и когда майор вернулся. Молчал, служил исправно: продукты выписывал да получал, вечерами дрова пилил, порядок наводил в доме. Развязал Сергей руки майору. Бушуев так и сказал однажды за столом:

– Не ты – запарился бы в дарданеллу. Для нашего брата великое дело – верный ординарец.

Герка с Вовкой нагрянули в гости к Сергею 7 ноября. Майор дежурил на аэродроме, Любовь Андреевна отсыпалась. Разделись, посматривают, где их друг живет.

Герка присел на краешек хрупкого плетеного стула, дыхнуть глубже боится, Шрамм пошел шнырить везде. В ванную заглянул, в кладовую, полежал на Сергеевой постели в нише, заглянул в комнату майорши.

– Пардон.

На цыпочках, на цыпочках удалился из опасной зоны.

– Смотри. Она у нас строгая.

– Ох, Сережка-а… И как ты живешь здесь?

– Я-то ничего, а ты как?

– О-о! Чуть самое главное не забыл. – Вовка вынул из кармана тоненькую книжечку в желтой обложке и шлеп ее на стол. – Во! На зажигалку выменял у японца. Японско-русский словарь. Я этот картавый язык теперь досконально изучу.

– Ну-ка, ну-ка… – Сергей открыл первую страницу. Вверху крупно и корявым почерком нацарапано: «животные», а ниже, помельче: «блоха».