Текст книги "А началось с ничего..."

Автор книги: Николай Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

17

Доставалось Сергею: машина с двойным управлением, эскадрилья молодежно-комсомольская. Солдатов залетывался. Одного ссадит – другого на выучку берет. В газетах в каждом номере рубрика идет «События в Корее».

Учебные вылеты – чуть ли не на каждом рассвете.

Авиамеханики падали в сапоги, хватали гимнастерки, бежали на аэродром.

Прибегут – чехол с мотора долой, колодки из-под колес в стороны. А летчик уже в кабине.

– От винта!

– Есть от винта!

Брызнет роса с лопастей, ляжет ничком трава за хвостом, вздрогнет и покатится истребитель.

Солдатов неделю хворать будет, если кто раньше его взлетит на секунду. Но при быстрой рулежке, вдруг где яминка или бугорок, самолет может носом ткнуться, не придержи его за хвост. Вцепился Сергей в специальную скобу на стабилизаторе, бежит. Чувствует, ноги уже заплетаются, вот-вот отпустится. А до старта еще далековато. Собрал последние силешки, подпрыгнул и сел на консольку, отпыхивается.

На старте майор Бушуев взлетами руководит. Взял по ракетнице в каждую руку и швыряется разноцветными кометами. Ракеты полосовали рассвет, шипели, брызгались фосфором, шлепались на асфальт рулежных дорожек, подпрыгивали, крутили спираль и лопались в дым. Красотища.

С головы вдруг упорхнула пилотка, оторвался от полосы и повис хвост истребителя.

«Взлет с ходу! – похолодел Сергей. – Надо прыгать. Надо прыгать».

Как? В ушах ветер, земля клином сходится. Спрыгни – верная смерть, и не спрыгни – сдует, как пушинку.

– Ма-ма!

Сергей не помнит, каким чудом сумел он пойматься за киль, набивая синяки на коленках, кое-как заползти повыше и перегнуться через него.

Самолет рявкнул и задрал нос.

«Взлетел!»

К горлу подступила тошнота, перед глазами поплыли круги. Сергей зажмурился.

«Только бы не потерять сознание. Только бы не потерять сознание».

Его заметили на фоне зари, когда истребитель поднялся над лесом.

Бушуев, хрипя от напускного спокойствия, тискал микрофон.

– «Десятый, десятый». Гривна-десять! У тебя на хвосте механик. Немедленно на посадку. Пр-рием.

Майор крутнул регулятор громкости вправо до отказа, но Солдатов молчал, самолет шел по прямой.

– «Десятка», «Десятка»! Солдатов, дарданелла рябая, у тебя человек на хвосте!

– Вижу! – отозвался наконец динамик.

– Немедленно заходи на посадку! «Гривны», «Гривны», «Гривны», – поворачиваясь к спешащим самолетам, завыкрикивал Бушуев предупредительный позывной. – Всем, всем, всем! Прекратить рулежку. Взлет запрещаю!!

Какой может быть запрет, когда этакая тревога и комэска давно в воздухе. Рулят.

Бушуев бросил микрофон, схватил ракетницы – и прямой наводкой по ним красными. Остановились, молотят вхолостую винтами.

Майор промакнул погоном пот на подбородке – и к радиостанции.

– «Гривна» десятая! Садись, полоса свободная.

Но Солдатов не торопился с посадкой. Убавил газку и пилит. Да круг загнул… Где-то аж над сопками его понесло.

– Что он плывет, как вятский лапоть по Волге?

Пилот Шраммовой «ласточки», примчавшийся выяснить, почему пробка создалась, воткнул руки в бока – кулаки под ребрами сошлись.

– Не иначе Солдатов решил прелести сахалинской природы механику показать.

– Я ему покажу. Я ему по-ка-жу.

Бушуев погрозил пальцем и не выключил рацию, пока истребитель не приземлился.

Упражнение «взлет – посадка» занимает пять-восемь минут. Невелико время. Это когда ты на земле. А когда в воздухе на хвосте истребителя? Сергею они показались вечностью. Продержись-ка. Продержался.

Самолет мягко коснулся полосы всеми тремя колесиками и покатился.

– Живем, – шевельнул белыми губами Сергей. В глазах ракеты заметались: красные, синие, зеленые.

Очнулся – за ноги тянут, разговаривают.

– Тише ты, медведь, выдернешь.

– Руки, руки ему отцепите.

– Не разжать никак. Окоченел.

– Врача! Где санитарная машина? Дежурный по аэродрому!

– Завести не могут, товарищ майор!

– У, дарданеллы.

Кто-то огромный сграбастал Сергея в беремя, приложил ухо к груди.

«Герка? Конечно, он».

– Что с ним, Волох?

– Дышить, товарищ майор. Высочки трохи поседели, да кожица на ладошках порепалась, а так, мабуть, дышить.

Их обступили летчики. Головами качают, ахают. Войну прошли, не ахнули, а тут в мирное время столько пережили за человека.

Сергей завозился, выбираясь из Геркиных объятий. Герка осторожно опустил друга на землю. Земля закачалась под ногами, будто он, как в детстве, долго кружился в одну сторону.

– Придержите, упадет.

– Пусть падает, теперь невысоко.

Лейтенант Солдатов сел на крыло и устало привалился спиной к кабине.

– Ты почему не сразу зашел на посадку? А?

– Быстро развернуться – его смести могло, Николай Николаевич.

– Могло, дарданелла. Ну, спасибо тебе, Демарев.

– Мне? За что?

– За то, что не умер глупо.

Дребезжа и отстреливаясь выхлопной трубой, подкатила санитарная машина. Шофер с шиком тормознул, из кабинки белым голубем выпорхнул врач, летит к Сергею. Смочил ватку из флакончика, подает.

– Нюхайте, сержант, нюхайте.

– Что это? – отобрал у него лекарство Бушуев.

– Спирт. Нашатырный.

– А другого нет.

– Медицинский есть.

– Тащите.

– Я не пьющий, товарищ майор, – заотказывался Сергей.

– Тебя сейчас серной кислотой не проймешь.

Сергея заподталкивали сзади, засоветовали:

– Не отказывайся, дурень.

– Прими. Как-никак второй раз родился.

18

День по дню, день по дню настала очередь готовиться к демобилизации военнослужащим сорок четвертого года призыва. Приобретали чемоданчики, подкапливали деньжонки, исписывали адресами алфавитные блокнотики. Свыклись – не расставался бы.

А вечерами учились танцевать под радиолу. Радиолу купили вскладчину всей эскадрильей по инициативе того же Возки Шрамма. Кое-кто отказывался пожертвовать десятку – убедил.

– Вот представь: приехал ты домой, отдохнул месяц-два, родители «женись» скажут. На ком? Девчат, конечно, много наросло, пока мы служили, но первую встречную не поведешь в загс, может поперечной оказаться. На чем я остановился? Ага! Познакомиться надо. Знакомиться тоже с бухты-барахты среди улицы не подойдешь. «Здравствуйте. Паша». – «Даша». А где, если не на улице? На танцах. Не жмись, давай десятку.

– Машина-то ничего хоть? – сдается скопидом.

– Спрашиваешь! Последняя модель. Производство известной японской фирмы «Куку-Маку». Шрамм дерьма не купит.

«Последняя модель», видимо, была изготовлена еще в канун русско-японской войны 1905 года. Корпус гвоздями сколочен, шнур – одни сростки, адаптер изолентой забинтован весь до иголки; ручки, пока Шрамм волок ее к розетке, послетали и укатились под койки, ползал, искал потом; тяжеленную крышку проигрывателя отверткой пришлось подпереть, чтобы не захлопнулась вдруг и пальцы не поотрубила.

Механики подняли «купца» на смех:

– Не иначе, музей обокрал.

– Какой музей? Я видел, он на свалке ковырялся.

– Гони гроши обратно.

– А вы за три сотни радиостанцию Би-Би-Си хотели? Звук есть, и ладно.

Заведование «радиоузлом» вверили Шрамму, новинку окрестили «шраманкой». И вот японская радиола накручивала русские пластинки.

А пластиночки Вовка подобрать постарался. Лидия Русланова, износив валенки, «по морозу босиком к милому ходила». Вовкины тезки Бунчиков и Нечаев встречали «вечерочком милую в садочке». Молодой, но бородатый партизан давал зарок «сначала прогнать фрицев, а потом уж только «стриться, бриться, наряжаться, с милкой целоваться».

Вряд ли кто успел до армии отведать, какие они на вкус, девичьи губы, а все равно замирало сердце, и нежнее брал за талию солдат солдата.

А потом: «Давно мы дома не были…»

И может быть, поэтому Сергей на вопрос «Куда демобилизуетесь?» решительно сказал:

– Станция Лебяжья.

19

И вот, от чего Сергей ушел, к тому и вернулся. Правильно отец сказал: земля круглая.

– Не густо ты, сынок, добра нажил за службу, – нагнулся Илья Анисимович над Сережкиным чемоданом с парой новых кирзовых сапог и пачкой облигаций. – А мы вот с мамкой мотоцикл с коляской купили. – Он грубовато обнял Анну Ивановну, коснулся носом щеки.

– Дело прошлое, отец, скажи: куда ты мешки тогда увез? Обратно на элеватор?

Илья Анисимович колыхнул отросшим животом:

– А ты что, только за тем и ехал, чтобы этот вопрос задать? Ладно, отвечу: от себя только курица гребет. Время что хочешь заставит сделать.

– Почему оно не заставило тебя пойти добровольцем на фронт? Сказать почему? – Анна Ивановна то ли выпила и осмелела, то ли почувствовала рядом взрослого сына, что так вот вдруг взяла и вытряхнула мужу самую большую свою женскую боль, которая мучила ее все эти годы:

– Было бы куда уйти – оставайся ты с твоим чином, элеватором и достатком. Директор он, глядите-ка. Ни полена дров за всю жизнь в избу не занес, ни охапки сена коровенке не дал.

Илья Анисимович, запрокинув угластую голову, захохотал.

– Ты на трибуну, на трибуну айда залезь, мать, и выступи. – Он привстал, переломился над столом, воткнул руки между тарелок. – А ты знаешь, сестра дорогая Анюта, почему ты Анна Ивановна? Потому что я Илья Анисимович. Ушла бы она. Сиди, прижми хвост. Старые уж мы с тобой разбегаться, сын уж у нас отслужился. Чем собираешься заниматься, сынок?

Но Сергей молчал. Он был удивлен и пристыжен тем, что только сейчас понял, как жила мать. А жила она, как мышь в богатом доме, в котором держали огромного кота: ни свету белого не видела, ни корочки хлеба не съела без оглядки.

– Ну, так ты чем думаешь заниматься, сынок? – Отец плеснул в рюмки по глотку водки.

– На работу устраиваться буду.

– Отдыхай, колхозы прокормят. Давай дернем по стопке.

Старая песня.

– Пойду на Лебяжку посмотрю, – поднялся Сергей из-за стола.

Лебяжка оживала. Там новый воротный столб вкопан, там крыша подштопана. Против совсем гнилых хибарок новые срубы с пронумерованными бревнами. Щепа сосновым бором пахнет, в пыли куры пурхаются.

Зашел в школу. Снял пилотку, шагает по коридору. Никого ни души. Шаги гулкие, с эхом. Будто все Сережкино детство следом идет. Где был их восьмой, там теперь первый. Парты малюсенькие. Втиснулся за свою заднюю. На той Петька сидел. Здесь Герка. Герка вот сдал экстерном на офицера, служить остался. Сидит, смотрит в окно Сергей. В окно все видать, что поезда везут. А везли они мир: комбайны, кирпич, бревна, турбины, щебень.

Из школы – к Колесовым. Тетка Агафья нисколько не изменилась. Самовар ставит, калачи из печи вынимает и говорит, говорит.

– Ожили мы, Сереженька-батюшка, погоди, дай сказать, хлеб едим. А то ведь совсем умирали. Петька в люди выбился. Полюбуйся-ка.

Она вытерла стол, разложила на нем фотокарточки. Лицо порозовело, родинки на щеках притаились. Взяла снимок, отнесла на вытянутую руку и причмокнула:

– Хорош Колесенок? На торгового капитана выучился, округом света плавает. Пишет: он да какой-то не русский… Могиллан вроде бы, двое их только и решились на такую страсть.

Сергей сдержанно улыбнулся; ну, допустим, второй помощник судового механика это еще не Магеллан, но он не гасит материнской радости. Пусть горит.

– А Надюха-то, посмотри, Надюха-то… Невеста скоро. В пионерский лагерь уехала где-то. Не те твои полмешка пшеницы, померла бы девка. – И шепотом: – Абросим-то мой… Сыскался. Вот уж воистину, как тележное колесо: слетело с оси, покружилось, покружилось да опять к телеге и прикатило. Сейчас я тебя цилонским чайком попотчую, Петро послал. Каких только государствов нету на земле… Торговали бы да торговали, чем воевать.

Агафья заварила чай, усадила чайник в конфорку самовара.

– Томленый вкуснее. Абросим почему доныне не являлся? Втемяшил себе, что не приму я его покалеченного. Контузило мужика, пулей щеку вырвало и зубов как не росло. Теперь ничего, оклемался. Теперь ничего. А сколько пережитков пережил человек?

Агафья, шумно отхлебывая из цветистой чашки коричневый чай, торопилась сообщить последние лебяжьевские новости, но Сергей уже и слушал и не слушал ее. Ему все больше и больше не давали покоя упомянутые мимоходом «те твои полмешка пшеницы». Какие полмешка? Какой пшеницы? И ворохнулась догадка: неужели…

– Тетя Агафья, о каком это полмешке пшеницы вы давеча заикнулись?

– А не знаю, – Колесиха посидела минутку с непривычно пустым ртом. – А!.. – И осеклась, сообразив, что о хорошо известном человек переспрашивать не будет, что она выболтала какую-то тайну. – Да ты о чем это, Сереженька-батюшка? Христос с тобой, богородица, не говаривала я ничего. Ослухался ты, ей-ей ослухался. Вероника-то, симпатия твоя школьная, замуж ведь выскочила, не терпится им, не ждется.

…Шел Сергей от Колесовых и все оглядывался.

«Так вон кто предупредил тогда папашу: лучший друг Петька. Так вот почему он не писал писем и уехал из Лебяжки: совесть выгнала. На полмешка зерна дружбу сменял. А если он ради сестренки на такое решился, тогда как судить? Как хочешь, так и суди».

Гиблое время – война.

Вечером, добавив по случаю сыновьего возвращения, отец дышал Сергею в лицо:

– Что я тебе говорил? Я что говорил тебе? П-помнишь? Кружал, кружал да к отцу-матери прибился. Чужой дядя на ноги не поставит. В армии, сын, дурак проживет, там командиры о тебе заботятся. Ты попробуй сам себе хозяином пожить.

– Денег на дорогу дадите мне?

– На какую дорогу? А-а. Поезжай, поезжай. Отломленный сучок обратно не приживешь, но и дерева из него не вырастет…

20

Поезд дальнего следования, и в вагоне пахло жильем. Пассажиры едут давно, одомашнились. В купе горел ночной свет, белели постели. Под столиком чьи-то мохнатые шлепанцы дремлют возле трубы, пригрелись.

Сергей толкнул под боковое сиденье чемоданчик, с каким футболисты на тренировки ходят, повесил шинель.

За окном медленно поплыли огоньки. Казалось, поезд стоит на месте, а Лебяжка тронулась. И только уж когда колеса заперестукивались на стрелке, Сергей ощутил, что нет, это он поехал. Куда? Куда глаза глядят. Союз большой, друзей много, билет в кармане. К Вовке Шрамму сперва заглянет.

Мигнул последний светофор, надвинулась и отступила небоскребистая громада элеватора. В элеваторе отец. Провожать не пошел. Как там в стишке, недавно читал:

 
Да, глаза у нас одинаковые,
А взгляды разные.
 

«Стоп, а не дурак ли я? Не дурак ли? Может, вернуться? О-о, вот бы торжествовал папаша!»

Сергей уперся лбом в холодное стекло, будто и на самом деле хотел взглянуть на себя через годы.

На черном экране неба шло немое кино. Чуть слышно стрекотала лента, мелькали кадры. В кадрах Сережка Демарев. В одной гимнастерочке без погон и с расстегнутым воротом, пилотку потерял, бежит рядом с поездом, огибая голые столбы, продираясь через придорожный кустарник.

– Держись, братишка, остановка скоро.

Они улыбнулись друг другу, и обоим малость полегчало.

На остановке шумно вошли четверо: женщина и трое мужчин. Протащились мимо Сергея до середины вагона и застопорили, растерянные и недовольные, будто хозяева вернулись домой, а дом полон квартирантов.

– Тут все занято, мальчики. Кондуктор, где мое место?

– На кладбище, – высказался, слова не просил, мужик в узбекском халате поверх всего. Халат полосатый, в ручищах набитая, черт знает чем, полосатая матрасовка. Как два арестанта в обнимку.

– Ты, сосиська, постереги-кось.

Он передал мешок легко одетому парню и зашнырил по вагону.

– Волокитесь сюда, вся купе свободна.

Пассажиры, шушукаясь, кому нижнюю, кому среднюю полку занимать, распределили места.

– Комфортабельно устроились. Вспрыснем?

– Не мешает.

Защелкали замки чемоданов, зашуршала бумага с закуской, стукнула о столик бутылка.

– У меня только пиво, мальчики.

– Пиво пить – одна надсада. Наливай моей.

Притихли. Четырежды пробулькала жидкость.

– Со знакомством.

Чокнулись. Глотают. Крякают.

– Ух, крепка, язва.

Женщина захлопала ладошкой по раскрытому рту, дыхание перехватило.

– Это что у вас за напиток? Самогонка?

– Чш-ш.

После второй заговорили. Сергей скоро уже различал по голосу, который Митька, который Ванька, кто где жил и куда едет.

– Я сперва-то в деревне родился, а потом в школу начал ходить…

– А к нам в колхоз кукурузник прилетал…

– Я, если бы не эта реформа…

– Ш-ш.

– …ни за што бы не завербовался.

– И много накрылось?

– Около ста.

– Тысяч? Прилично. И кем вы работали?

– Санитаром в морге. Меня так и звали: Морган.

Хихикнули.

– Платили хорошо?

– Кто, родственники? Платили. Натамированных одевал. За взрослого полусотку брал, за детишку – тридцатка. Покойничка, царствие ему небесное, снарядить – сила нужна. Окостыживается…

– На чужом горе наживался, значит.

– Время заставляло.

Сергея передернуло: этого тоже время заставляло, паразита.

– Война, голод-холод, болезни, – продолжал расписывать, статью доходов Морган. – Мерли. Складываю деньжонки в чулок. Накопил. По весне дачку собрался рубить. А мне взяли, да тем топором обей руки и отрубили. В декабре будто реформа вышла, после Нового года уволили за взятки. Помыкался, помыкался: в директора не берут, в сторожа не хочется. Сам украдешь – посадят, и другому дашь украсть – посадят. Минск еду восстанавливать.

– А к нам в колхоз кукурузник прилетал.

– Ну?

– Сел, посидел, посидел и улетел.

– Ты как Пушкин про саранчу: все съела и улетела. Наливай, Дмитрий.

Звякнули кружки. Хлеб нюхают.

– Огурчиков бы…

– Али г-груздочков.

– Мальчики, потише, люди спят.

– Дрыхнут, как в морге. Шуми.

Но в соседних купе проснулись и заворчали. Кто-то пожаловался проводнице, и она, здоровенная и увешанная медалями, шла на голоса, задевая плечом торчащие со средних полок ноги пассажиров.

– Товарищи, вы слишком широко разговариваете. Еще услышу – на ходу высажу.

Беседа пошипела залитыми углями и потухла. Самогон выпит, колбаса съедена, жизнь пересказана. Осталось спать.

Сергей шинель под бок, шинелью укрылся, кулак под голову, лежит. На часах за полночь, глаза хоть выколи: стоит перед ним этот Морган с детским бельишком. Еле заснул.

Утро в поездах наступает рано. К утру машинист устает. Резче трогает, резче тормозит. К кому в колхоз кукурузник прилетел, с полки свалился. Ну, убился. А он встал, – глаза опухшие – пересмотрел на свет все бутылки – пустые. Вздохнул. Полез досыпать.

Проводница, пока хождение не началось, торопилась сделать уборку. Водой брызгает, пепельницами стучит.

И вот она цыганка. Идет по проходу. Идет, пожалуй, не скажешь. Скользит. Юбка одна другой длиньше, ног не видно. Корпусом не качнет, головы не поворотит. Лишь косит по сторонам. Красивая и, главное, молодая. Лет пятнадцати. И стройней статуи. Остановилась перед Сергеем.

– Позолоти ручку, сероглазый, скажу, что тебя ожидает в жизни.

– Работать надо.

– А-я-яй, какой скупой. Кому погодать? Погодать кому?

Цыгануха завернула в купе вчерашней компании.

– Дай погодаю, красавец. Тебя Морганом звали, верно?

Морган захлопал глазами от такой проницательности.

– В-верно. Ну-кось, сгадай.

– Позолоти ручку.

– Валяй, рассчитаюсь.

Ворожея пристально поглядела на Моргана, кто кого обманет, разгладила загребистую ладонь вербованного.

– Живешь ты, касатик, не бедно, не богато. Верно?

– Ты давай-давай. Теперь все так живут.

– В Минск путь держишь. Казенная бумага заставила. Верно?

– Верно.

– Имеешь ты свой интерес, но удар ожидает тебя.

– Еще какой?

– Не скупись, скажу. Морган выкинул пятерку.

– Сверху удара жди, сверху.

– Верно ведь, паралич ее разбей. Ведь кирпичом может пристукнуть, я ж каменщиком завербовался. Молодая, а скрозь землю видит.

– Вот гадает гада! Вот гада-ет, – свесив голову с полки, цокал языком колхозник. – Талант!

– Ерунда. Пропускает половину! – возражает ему Сергей.

На него зашикали.

– Не мешай.

– Ты, поди, больше напредсказываешь? Возьмись, попробуй.

Любитель груздочков, летун с завода на завод, развернул перед Сергеем обе ладони, трясет ими. Сергей отвел руки.

– Разувайся, по левой пятке буду гадать. Ну? Ладно, так слушай. Женился не на девке – раз. Пацана в церкви крестил – два. За прогул увольняли – три. Тонул… Брат в казенном доме…

– Вот и не угадал, вот и не угадал, – заерзал дядька, – мой брат сам судьей работает.

– Как это не угадал! – заступилась тетка за Сергея. – А нарсуд тебе не казенный дом? Ты где так ворожить научился, паренек?

– А мы с ней в одном купе ехали.

Пассажиры запересмеивались. Моргана как шилом кольнули: вскочил и ринулся в атаку.

– Отдай деньги обратно, шельма! Задержите ее. Где эта прощалыга.

Он пробился, наконец, через окружение, но цыганки уже не было.

– Змылась, стерьва. Мошенница-тунеядка. Проходимка! Последнюю копейку выманила.

Проводница объявила следующую станцию. Сергей надел шинель, чемоданчик в руку – и в тамбур.

Поезд, боясь заблудиться, осторожно продирался меж столбов, извивался, скрипел суставами, переползал с пути на путь и нето-нето остановился. С подножки первого вагона спрыгнула цыганка, погрозила Сергею кулаком и заторопилась к вокзалу.

– «Выход в город», – прочитал Сергей строгую надпись над железными воротами, в которых стояли контролеры с красными повязками на рукавах. – Что ж, выйдем в город.