Текст книги "Книга о счастье и несчастьях. Дневник с воспоминаниями и отступлениями. Книга вторая"

Автор книги: Николай Амосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Дневник. 19 и 20 ноября

Давай сделаем последний заход размышлений на глобальные темы. Скоро освобожусь от обязанностей, появится свободное время. Нужно подумать, куда его употребить. Не надо заблуждаться: это будет лишь времяпрепровождение. Едва ли удастся «внести вклад»... Хотя бы просветить что-нибудь для себя. С «четвертого этажа» знаю, что и это суета. Но жизнь-то идет, мысли не отключишь.

Отступление

Обратимся к факторам, определяющим будущее: насколько они значимы, можно ли их уточнить наукой и какова степень предсказуемости бед, угрожающих человечеству?

Природа. Насколько она сможет сопротивляться человеку? Уже ясно: устоять не сможет, если люди не одумаются. Вымирание видов будет продолжаться, пока радикально не уменьшится загрязнение. Есть ли та черта убыли, за которой процесс деградации уже пойдет сам собой, без воздействия человека?

Суть вопроса: в биосфере все сцеплено, жизнь одних видов зависит от других. Выпадают, вымирают одни звенья, погибают другие, потом – третьи и т. п. Но круги связей относительно независимы и мыслима "обедненная" редуцированная жизнь. Будет меньше видов, но они сами себя "прокормят", если остановится их искусственное умерщвление человеком. Тем более, что планета велика и разнообразна, а природа (жизнь) имеет в резерве еще приспособляемость, если ей дать время, не форсировать гибель видов.

Много пишут об экологических катастрофах, пережитых Землей несколько десятков миллионов лет назад, как полагают, в результате столкновения с космическими телами. Климат резко изменился, и очень многие виды вымерли. Но не все. Динозавры погибли, а млекопитающие получили возможность развиваться. Поэтому невероятно, что человек способен уничтожить все живое на планете. Но может ли сам остаться в числе выживших? Это уже сюжет для фантастического романа.

Очень важны фактор времени и динамика изменений. Соревнуются два процесса: первый – на уничтожение природы, процесс, совершенно четко определяемый человеческой глупостью, и второй – процесс "поумнения" самого человечества. Чтобы не воевать, беречь природу или хотя бы приспосабливаться к своей неизбежной глупости, чтобы удержаться у последней черты. В двадцатом веке время сильно ускорило свой бег за счет науки и техники. Поэтому теперь уже трудно загадывать на столетия вперед. Двадцать лет назад побывали на Луне, еще через двадцать будут на Марсе. Но самое главные изменения касаются социальной жизни. Буквально за последние два года произошли подвижки на идеологическом фронте – в сторону оптимального общества. Причем по нашей (горбачевской!) инициативе.

Конечно, локальных глупостей еще сколько угодно, и не только на Среднем Востоке, но и в Европе, посмотрите на Северную Ирландию, например. Поэтому дальние прогнозы просто не имеют смысла. Можно, однако, предполагать, что ближайшие полвека окажутся критическими. Большой войны, возможно, не будет, но опасные сдвиги в природе, требующие решительных действий, уже произойдут.

Почему человечество оказалось глупым перед лицом своего собственного ума, продемонстрированного науками? Для меня вопрос ясен: соотношение интеллекта и биологических потребностей. Постараюсь пояснить. Любой интеллект (разум) представляет собой аппарат управления внешними объектами через действия с их моделями по критериям оптимальности или цели.

Аппарат – это (нервные) структуры и программы. Они позволяют отражать картины внешнего мира в моделях из нейронов в коре (или полупроводников ЭВМ), запоминать их, сортировать, улучшать и использовать для включения органов действия (мышц), чтобы добиться эффекта. Он – эффект – как раз и оценивается по критериям.

В естественных разумах, животных и человека, первоначальные критерии представлены чувствами, отражающими биологические потребности, или, еще проще, инстинкты. Каждому биологическому виду дана своя модификация инстинктов. (В упрощенном виде – это соотношение программ самосохранения, продолжения рода и выживания стаи.) Точно так же каждому виду присущ интеллект соответствующей мощности. Между интеллектом и критериями – точное соответствие, сбалансированное в генах в процессе эволюции.

Животное "может" ровно столько, сколько "хочет", на большее у него нет ни сил, ни ума. Оно не может разрушить свою среду обитания.

Никто пока не объяснил, как это получилось, что нашему далекому предку в какой-то момент естественной истории был "выдан" аппарат, превышающий его биологические потребности. Сначала это превышение было не очень велико, мозг далекого предка не сильно превышал мозг обезьяньих родственников, но этот "довесок" оказался столь значительным, что изменил направление естественного отбора – он пошел по уму, а не по силам. И это отработало дальнейшее увеличение мозга. Главным его приобретением было творчество, программа создания новых моделей и воплощения их в знаках и вещах.

От этой роковой ошибки природы и начался путь к ее уничтожению... Мощь разума все возрастала, он использовал стадный инстинкт, и от этого родилось новое явление природы – человеческое сообщество как самостоятельная система, способная к коллективному разуму. Родилась цивилизация с орудиями труда и войны, потом знаковыми системами: речью, письменностью и гипотезами, объясняющими мир и самое себя. Из них произошли "убеждения" – искусственные критерии для интеллекта, применяемые для управления прежде всего своими собратьями, то есть обществом. "Что считать справедливым".

Мощность разума отдельного человека ограничена, но мощь разума общества – беспредельна. Также беспредельны и физические возможности цивилизации. Сначала интеллект и сила общества возрастали медленно и сбалансированно, потом все быстрее и быстрее. Теперь мы живем на участке круто поднимающейся кривой, в век информатики и атомной энергии.

К сожалению, так получается, что разрушительная мощь техники значительно превосходит "разумность" разума, призванного спасти человечество от последствий использования своей собственной силы.

Есть ли надежда? На что? Можно ли подсчитать вероятность того или иного исхода цивилизации?

Надежда все-таки на разум. Возрастание интеллекта человечества позволит обуздать инстинкты и выработать правильные критерии поведения общества.

Что это означает, если упростить для понимания?

Психология и социология должны выработать оптимальную идеологию с учетом биологии человека и резервов биосферы и таким образом снять противоречия между противоборствующими идеями о справедливом устройстве общества. Или по крайней мере найти между ними компромисс. Пока эти науки еще не достигли необходимого уровня доказательности. Модельный подход обещает им прогресс.

Экология должна определить реальность угрозы для природы, допустимые степени загрязнения, должна наладить инструментальное наблюдение и довести информацию до всех правительств, до каждого гражданина планеты.

Видите, как все просто: науки преодолеют ограниченность разума, а правительства и народы станут настолько просвещенными и ответственными, что будут слушаться доводов науки. Человечество войдет в эпоху компенсации.

Теоретически все это возможно. Как я уже писал, есть средства разрешить все глобальные проблемы при вполне приличном уровне материальной жизни для всех обитателей планеты.

Если все так просто, то в чем предмет тревоги? Науки развиваются, информированность населения возрастает, и все образуется само собой. Вопрос лишь в том, хватит ли времени?

К сожалению, жизнь гораздо сложнее. История показала нам очень мало примеров разумного управления какой-нибудь страной, а чтобы разумность была признана всеми, внутри и за пределами границ, такого еще не было. Воздействие на разум идеологии и биологических потребностей, присущих человеку, гораздо сильнее, чем можно предположить, если опираться на элементарную логику. Даже дважды два не для всех и не всегда – четыре. Эти "критерии", то есть чувства и идеи, находят всевозможные лазейки, чтобы доказать, казалось бы, самое недоказуемое. И преуспевают в этом очень часто.

Возьми пример. Допустим, наука сказала категорически: "Если немедленно не снизить потребление (загрязнение) до такого-то уровня, то начнется процесс деградации биосферы, который уже нельзя будет остановить запоздалыми мерами". Но снижать потребление – ущемлять чувства. Не хочется. Вступает в действие "коэффициент будущего". Значимость небольшого ущерба сегодня оказывается важнее катастрофы через 20 лет. Начинаются обходные маневры. И прежде всего дискредитация выводов науки. Ряд стран в этом преуспеют, не примут ограничений. Другие уже не захотят их вводить. И – все, пропало. Меры будут или отсрочены, или половинчаты. Катастрофа произойдет. Можно предполагать, что примерно так и будет. Близкий пример: нужно отказываться от фреона в холодильниках из-за озонных дыр. Наша страна тоже подписала соглашение, но можно сказать точно: сейчас выполнять его никто не собирается. Очень дорого.

Так и получится: неравномерность развития стран при субъективности и увлекаемости "частных" разумов не позволит договориться о глобальных ограничениях до тех пор, пока не будет поздно. При этом демократия и равноправие наций, да еще при частном предпринимательстве, не пойдут на пользу будущему.

Много написал. Нужно кончать. Какие задачи я вижу для себя? Очень хорошо понимаю, мое будущее – коротко, но и его нужно прожить с удовольствием. Для меня – это деятельность и творчество, прежде всего научное. Поэтому: да здравствуют модели!

Модели личности. Общества. Человечества. При заданных условиях: потребностей, уровня экономики, неравномерности, воспитуемости.

Очень хочется одновременно запустить психосоциологические исследования, чтобы нащупать реальные значения этих самых потребностей, воспитуемости, разумности, субъективности, увлекаемости – всего того, что мешает людям договориться о самоограничениях. Хотя мировые катаклизмы меня, точно, уже не догонят, но все равно интересно.

Очень бы хорошо исполнить давнюю мечту, написать "Мировоззрение". Гласность совершенно изменила обстановку, запретных тем нет, и, как говорят, даже можно напечатать книжку за свой счет...

Что касается практической деятельности, то посмотрим. Есть планы. Например, создать диагностическую, учебную и экзаменационную программы для ЭВМ по медицине – для средних врачей и студентов. Желательно оперировать раз в неделю, пока будут силы.

Все! Больше уже не буду писать до самой отставки.

Дневник. 6 декабря. Вторник

Вот он и пришел – последний день. Давно я его ждал со страхом и надеждой. Скинуть ношу ответственности за чужие жизни. И погрузиться в последние радости – информация и творчество без перспектив. В ожидании конца.

Разговор об отставке не вел. Виду не подавал. Работал как всегда, будто впереди ожидалась вечность. Оперировал два-три раза в неделю. Правда, избегал двухклапанных протезирований и повторных вмешательств. Но не всегда это удавалось, когда приходили мои бывшие больные. Не хотел просить кого-нибудь, признать, что сдаюсь.

Вот и сейчас лежит в реанимации женщина, которой десять лет назад вшивал митральный клапан. Ревматизм медленно прогрессировал и поразил аортальный клапан, развился стеноз. Снова появилась одышка, увеличилась печень, пришлось бросить работу. Два последних года она приезжала, мы ее лечили, отправляли в санаторий, надеялись продержаться, отрегулировать медикаментами и режимом жизни. Велика опасность повторной операции. Очень боялся и втайне надеялся, "без меня" пусть прооперируют после отставки. Но не удалось. Два месяца назад приехала совсем плохая.

– Делайте. Не уеду. Что уж будет! Дети подросли, доживут с отцом.

– Может быть, хочешь к другому хирургу? К Ситару, например? Я его попрошу...

– Нет. Только на вас надеюсь...

Спрашивал не для проформы. Приходится учитывать психологию. Ставлю себя на место больных. Представляю такой разговор: "Вам нужна операция". – "А кто будет оперировать?" – "Профессор". – "Сколько же ему лет?" – "Семьдесят пять...". – "Нет уж, я лучше подожду".

Да, я тоже так решил бы на его месте. Поэтому должен спрашивать и предлагать другого хирурга. Правда, окружающие уверяют, что больные просятся ко мне на операцию. Но... нужно быть осторожным. И не очень доверять.

Так или иначе, неделю назад оперировал эту женщину. Думалось втайне: "Умрет – так уже будет последняя..."

Операцию описывать не стану, сколько можно их описывать? Длилась пять часов из-за спаек, но прошла нормально. Еще раз почувствовал, что все могу. Вышел такой бодренький: "И зачем тебе уходить?" И тут же одумался: нет, оперировать, может, и буду понемногу, если смертность не прижмет, но без директорства. Чтобы отвечать только за своих пациентов. Беда в том, что "понемногу" в сердечной хирургии не может быть хорошо.

Дела в институте, с последней записи, шли, скажем, удовлетворительно. Правда, хотелось бы иметь больше больных для операций, да где же их взять, если не едут?

Строительство операционной тоже подвигалось медленнее, чем предполагал, но, поскольку операции не прижимали, аврал не требовался: пусть Толя Нагорянский (наш заместитель по хозяйству) делает, как может...

Хозрасчет работал исправно: никаких конфликтов ни внутри ни вовне не возникало. "Эксперимент" продолжался. Год прошел, но никто не напоминал о сроке. Я, разумеется, тоже молчал и отчета, который предполагался, не предлагал. Наоборот: почин развивался, приезжали представители из институтов "за опытом", особенно после съездов врачей и статей в газетах. В институтах у Бураковского и Петровского уже все готово к хозрасчету, как будто прошли "инстанции". Мне это приятно, хотя, конечно, по свойственному столице гонору, они нашего приоритета не признают... Бог с ним. Лишь бы операций было больше.

Хозрасчет – это великое дело: я крепко привязал персонал института к работе. Если директор даже не будет погонять, деньги заставят крутиться. Общественное мнение, трудовой коллектив надавят на директора. Все уже привыкли получать надбавку в 100-200 рублей, не захотят с ней расставаться.

Большой вопрос о преемнике. Хорошо бы оставить человека, который "удержит и приумножит"... Конечно, я двадцать раз перебирал варианты. Думал о "варягах", но отказался. Свои кандидаты, хотя и не стопроцентные, но известные, дело провалить не должны. А чужие, каковы они будут? Наверняка есть в стране молодые и талантливые, но мне уже поздно выискивать и подбирать. Тем более, что три года назад уже прикидывал – и не нашел подходящего... А кроме того, есть начальство: министерство, горком. Правда, время не то, можно было бы "пробить" Всесоюзный конкурс, но боюсь. Есть уже слухи, что такой метод дает изрядно ошибок. Поэтому решил положиться на нашу "конституцию", на устав. Пусть коллектив выбирает. По крайней мере, вижу двух кандидатов: Кнышева и Зиньковского. По-честному, даже не знаю, кто лучше. Поэтому твердо решил не вмешиваться в выборы.

Сколько раз я проигрывал в воображении этот последний день, ждал его с нетерпением, когда умирали свои больные, когда на Институт нападала очередная тяжелая полоса осложнений, когда возник блок и гипертония и не мог подняться по лестнице.

На вторник был назначен отчет за ноябрь, поскольку в пятницу еще не были готовы цифры и в реанимации оставались тяжелые больные. Хотел, чтобы народ собрался: речь же приготовил! Впрочем, всегда приходили на этот день, цветочки вручали. Раньше это поручалось дяде Косте, как старейшему. Но уже и Кости нет давно...

Утро было обыкновенное. Не холодно. Побегали с Чари. За завтраком помолчали: Лида чувствовала торжественность дня.

В день отчета обход бывает до конференции. Да, чуть не забыл: Тимур Залоев снимает обо мне кино. Называется – "Двадцать лет спустя". Первая картина была в 1970-м – "Николай Амосов", – имела успех, теперь ему понадобилось повторить. Отказать ему не смог: когда-то он поработал на мою славу. Пишу к тому, что Тимур попросил заснять торжественный день и киношники встретили меня в реанимации.

Внешне этот обход ничем не выделялся. Строгий будничный ритуал с остановками у каждого больного, с разбором тяжелых. Был и один мой клапанный, но – нормальный. Мальчик Зиньковского после тетрады внушал большие опасения, долго судили-рядили, что дальше делать по части лекарств и искусственного дыхания. Про себя думал: "Никто и не подозревает, что это – последний директорский обход. То есть пока нового не выберут, еще буду приходить, но уже в другом статусе..."

Особенно грустно стало в детской палате. Один только ребенок тяжелый, остальные все благополучные. Двое трех-четырехлетних сидели в кроватках, как грибочки: серьезные, белоголовые. Сюда я больше приходить не буду. Горько было на душе: не довел я дело до уровня, не обеспечил жизни вот этим – маленьким, невинным и беззащитным... Да, надо уходить. Может быть, будущий директор наладит. Вот я выхлопотал Зиньковскому поездку в Америку месяца на два. Без меня бы не добились. Может, научится. Не буду кривить душой, нет у меня надежды, что без меня все быстро изменится. Слишком хорошо я знаю свою команду и условия. Не можем мы перенять американский опыт, так же как не смогли по сельскому хозяйству... Пока – не сможем.

И была другая горькая мысль: "Ухожу побитый!" Нет, не грешен в том, чтобы позлорадствовать: "И другие не добьются". Хочу, хочу, чтобы добились! Детишки эти, что помирали от нашего недостаточного искусства, вопиют. Пускай потом скажут, что "Амосов не смог, а мы – без него...". Пускай! Только бы добились!

"Зал был полон", – так обычно говорят в торжественных случаях. Так и было. Может быть, чувствовали товарищи, что 75 – это нечто особое. Может, подозревали мои намерения, только вида не показывали, не спрашивали. Громоздкая старомодная кинокамера была нацелена на сцену. На столе ваза – полная гвоздик. Подумалось: "Небось их – 75?" И еще: только бы не расплакаться. Вспомнил, как совсем молодым, до сорока, прощался с больницей в Брянске и пустил слезу. А теперь... Ладно. Держаться. Нельзя быть смешным.

Поздравлений, слава Богу, не было. Молодцы.

Нормальная утренняя конференция, много раз описывал. Операции на сегодня. Прооперированные вчера. Доклад ответственного дежурного. Вскрытий на этот раз не было. Повезло, чтобы не напоминать юбиляру: "Мементо мори!" ("Помни о смерти!").

Потом обычный отчет за ноябрь и за 11 месяцев. Не буду приводить цифры, уже не нужно. Не ухудшили результаты.

Так и подошло к нормальному концу... Подумалось: "А может, Амосов, не надо?" Пусть все идет, как шло. Все-таки каждый год был прогресс, прибавлялись сотни спасенных жизней. И еще крутился в голове дуэт из сцены дуэли: "Не засмеяться ли..." Ну нет! Нет!

Речь моя записана у киношников на пленку точно. Но не хочется откладывать, чтобы мельтешиться и переписывать. Перескажу, как помню.

– Ну что же, ребята, пришло время нам прощаться. Сегодня последний день моего директорства. (В этот момент зал "охнул", – как пишется в романах. Даже какие-то возгласы раздались, не помню.)

– Конечно, подожду, пока выберете нового, но, надеюсь, это будет скоро... Жалко с вами расставаться, прямо до слез. Тридцать шесть лет – большой срок. Но... больше нет моих сил переносить людские страдания и смерти. Душевных сил нет. Оперировать бы мог и даже еще буду понемногу. На голову тоже не жалуюсь...

Тут снова маленькая пауза...

– Бесполезно мне, друзья мои, дальше сидеть директором. Хотя и не жду, что у вас произойдут большие революции в хирургических делах при новом директоре. Но вдруг?

Тут снова нечленораздельные заверения... Пауза.

– Не надо заверений, не надо. Вы же знаете меня. Я не смогу сделать поворот к лучшим результатам. Нет для этого времени впереди, да, наверное, уже нет и энергии. А может, нет и ума.

– Вы еще лучше молодого...

– Нет, не лучше. 75 лет – большой возраст. – Я очень вам всем благодарен. Бывал груб, несправедлив. Небось нет ни одного, кому бы не попадало подчас... Одно скажу: никогда не примешивались личные отношения. Ругался только за дело, только за больных. Но каюсь: всегда избегал близкой дружбы с вами. Страдал от этого – хорошие люди. Когда-то на войне и в Брянске убедился: чтобы быть руководителем в большой хирургии, чтобы требовать дело – дружить нельзя... Так уж люди созданы.

Снова возгласы:

– Останьтесь, останьтесь, хоть на год...

– Нет, не останусь. Уже два года я ждал этого дня с нетерпением и много раз проигрывал проводы. Вот видите – чуть не плачу...

Поработали мы все, в общем, не так уж плохо. Слышали отчет: 52 тысячи прооперированных сердечных больных. Правда, 6 процентов умерли. Но остальные-то ушли живыми. Дети остались здоровыми, учатся, работают уже. Взрослые с ревматизмом прожили лишние 10, 15, 20 лет. Конечно, можно бы лучше. Именно это меня и гнетет. Но лучше я организовать не смог.

И еще одно, мы сохранили честь. Смею думать, что не ошибаюсь. Удержались от этой заразы – подарков и взяток, что захлестывают медицину. И за это вам спасибо всем.

"Многие плакали" – таков штамп, но что сделаешь, если таки плакали. (Кинооператоры снимали.) Но сам я держался.

– Не могу не сказать о будущем. О вашем будущем, потому что у меня его уже нет, то есть, конечно, я буду делать науку, напишу книгу. Но это все не то... Поэтому – о вас. Об Институте.

Директора будете выбирать сами. Не спрашивайте у меня совета: я действительно не знаю, кто лучше из тех, что знаете. К демократии вы уже привыкли, по ней и действуйте. Для этого я добивался хозрасчета и самоуправления, чтобы при любом директоре не пропал коллектив. Нет, не то говорю, чтобы не пострадали больные.

Конечно, нужно двигаться вперед. Вы все знаете – куда. Сотни раз говорили. Снижение смертности, маленькие детки, коронарная хирургия. И – пересадка сердца. Как двигаться, рецепта дать не могу. Общие декларации известны: мировой опыт, ездить учиться, доставать оборудование. А главное – стремление, инициатива. То, чего всегда у вас не хватало. Извините, не обижайтесь. Не смог удержаться от критики.

Еще раз спасибо вам всем, товарищи. Простите, если кого обидел понапрасну... Это все.

И сел. Нет, слезы удержал.

С десяток секунд все сидели подавленные. Потом вышел Гриша Квачук, председатель профкома, заведующий отделением стимуляторов. Не мог угадать, что он скажет. А сказал очень хорошо. Примерно так.

– Позвольте мне начать издалека... В 1941 году было мне восемь лет. Отец уходил на войну. Мама, маленькая сестренка и я провожали его у ворот. Мама плакала, а я не понимал, – чего. Но вот отец обнял мать, сестренку, меня, вскинул котомку и пошел из села, к околице, где ждала подвода с товарищами. Они поехали. И тут я понял, что отец уходит совсем, что происходит большое несчастье... Помню, заревел и рванул догонять телегу... Но они уже далеко. Больше мы его не видели. Убит...

Так и сейчас, простите меня за чувствительность. Хочется удержать и сказать, как нашкодившие школьники: "Николай Михайлович! Простите нас, мы больше не будем. Не уходите..."

Вот такая была речь. Никто в Грише лирика не предполагал: такой спокойный, положительный, рациональный. Тут уж у меня, чувствую, глаза увлажняются. Но вовремя себя придавил...

Опять же – "многие плакали"...

– Спасибо, Гриша. Растрогал ты меня. Однако решение твердо. Уходить нужно вовремя... Спасибо еще раз всем.

И пошел со сцены.

Кто-то навесил мне на шею здоровенную бляху – медаль отлили в честь юбилея. И еще показали на стене несколько остроумных шаржей и стихов – собственное творчество сотрудников.

После операций, в три часа, "был сервирован чай" Без выпивки, к сожалению, но с тостами под виноградный сок. Душевно прошло.

Грустный день. Очень грустный.

Ладно, уже двенадцать. Три часа стучу. Спать пора .Завтра начнется новая жизнь. С другими чувствами.

На этом самое время сделать долгий перерыв в записках. Может быть, и насовсем.

(Ах, Амосов! Не хитри, хотя бы сам с собой: не веришь ты в конец жизни!)