Текст книги "Разводящий еще не пришел (др. изд.)"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Рыбалко ожидал командира батареи капитана Савчука, чтобы доложить ему о своем возвращении из отпуска. Посмотрел на часы: до конца занятий было еще много времени, и он, выйдя из каптерки, начал осматривать деревца, посаженные возле казармы в прошлом году. Отсюда до навеса, где работал Волошин, рукой подать. «Первый такой доброволец объявился», – мысленно повторил он слова писаря. – Это хорошо, добрым станет солдатом», – заключил Рыбалко.

Волошин был так увлечен работой, что не заметил подошедшего старшину.

– Здравствуйте, Павел Васильевич!

Солдат обернулся: его еще никто не называл по имени и отчеству, и он не знал, что ответить старшине батареи.

– Не узнаете?

– Узнаю, – промолвил Волошин.

Он живо вспомнил и те короткие беседы, которые ему очень не понравились, потому что этот старшина много задавал вопросов, как будто до чего-то докапывался. Волошин взял стамеску и начал зачищать заусенцы. Рыбалко весь передернулся, усы зашевелились, карие глаза прищурились: этот солдат ведет себя, как будто не изучал Строевого устава и не знает, что старшим по званию положено отдавать честь.

– Работаете?

– Ага...

– Рамочки для ленинской комнаты делаете?

– Рамочки... Плотник я...

– Знаю. Но вы прежде всего солдат! – повысил голос Рыбалко.

Солдат, видимо, понял свою оплошность, схватил лежащую на верстаке пилотку, вздернул руку к голове.

– Здравия желаю, товарищ старшина, – глуховатым голосом произнес солдат, глядя куда-то мимо Рыбалко.

– Доложите, чем занимаетесь.

– Я? Плотничаю. Сержант Петрищев велел сделать рамку для стенгазеты. – На лице Волошина выступили красные пятна. Он стоял перед Рыбалко, тяжелый и тихий. И все это – красные пятна на лице, полуопущенные светлые ресницы, неподвижно висящие руки, неуклюже надетая на коротко остриженную голову пилотка, запыленные сапоги и топорщившаяся над ремнем гимнастерка – как-то в один миг охладило Рыбалко, вместо горячности вызвало в нем жалость. «Что ж я так... строго... Ведь он еще совсем не обкатан жизнью военной... Эх ты, в лесу, что ли, рос?» – с горечью подумал Рыбалко и, сев на верстак, предложил Волошину папироску.

– Не курим мы, – отказался солдат и потянулся за фуганком, но не взял инструмент, а лишь переложил его с места на место.

– Снарядным нравится служить? – спросил Рыбалко. Волошин молчал. «Робок ты, братец, робок, – думал старшина. – Ничего, обкатаем, потом дома не узнают, орлом прилетишь в свое родное гнездышко». Он понимал, сколько придется затратить сил и умения, чтобы вот из этого парня получился настоящий солдат: он любил бойких людей, могущих при случае постоять за себя и способных найти верный выход при любых обстоятельствах. А что Волошин сам просится в наряд, Рыбалко не верил. «Вернее всего, – рассуждал он, – просто податлив, а другие пользуются этим. И Петрищев же хорош, не смог разобраться».

– Кто вам поручил эту работу?

– Сержант... Похлопочите, чтобы в хозвзвод определили. – Волошин чуть вскинул голову, посмотрел на Рыбалко просящими глазами.

– Разве не нравится в огневом взводе?

Солдат промолчал.

– В наряды ходить лучше?

– По мне это... Выстрелов боюсь я... Похлопочите...

– Привыкнете, товарищ Волошин, я вам помогу, будете хорошим артиллеристом.

И только под вечер старшина заглянул в библиотеку. Устя собиралась домой. Рыбалко попросил жену найти интересную книгу, такую, которая «схватила бы за душу первогодка, да так, чтобы солдат враз понял, какой род войск главнейший».

– Нет такой книги, – отмахнулась Устя.

– А ты найди... Такая книга должна быть...

– Знаешь. Максим, ты ведь не замполит, а старшина батареи, и не командуй мной. Нет у меня такой книги.

– Есть, Устиша. – Рыбалко смотрел на нее таким добрым взглядом, что жена невольно смягчилась.

– Разве поискать, что ли...

– Поищи... Эх, какой же он робкий, этот Волошин!.. А я на него еще нашумел...

– Ты на всех шумишь, – заметила Устя, подавая книгу. – Вот эта подойдет?

– Как раз! – прочитав название книги, воскликнул Рыбалко. – Я побежал. Приду не скоро, ужинай одна.

IV

– Это к нам, Митя...

– Пущай едут, места хватит.

– Опять, наверно, офицер от Водолазова.

– А может быть, и сам генерал. Генералы тоже мотаются по Расее, нонче есть жилье, а завтра нету. Ты поди, Дарья, на свою ферму, я сам приму...

Ко двору подъехала крытая брезентом легковая машина. Из нее сначала вышел солдат-водитель, затем высокий большеголовый офицер с медицинскими погонами на тужурке. Он окинул взглядом обширный двор, добротный, городского типа дом с верандой, фруктовый сад (ветки деревьев гнулись под тяжестью плодов), хозяйственные постройки – небольшой закуток под шиферной крышей и сарай, подле которого заметил собачью конуру.

– Это у нас вроде постоялого двора, – словоохотливо пояснил солдат, подойдя к калитке. – В полку квартир не хватает, многие офицеры поначалу живут у Дмитрича. Сазонов, этот самый Дмитрич, человек хозяйственный и приветливый.

С крыльца сошел мужчина лет под шестьдесят, в ситцевой сорочке и солдатских брюках. На ногах у него были порыжевшие кирзовые сапоги.

– Принимай, Дмитрич, жильца, полковник Водолазов просил устроить, – обратился к нему шофер, как к старому знакомому.

Дмитрич открыл калитку и без лишних слов предложил:

– Прошу, заходите и располагайтесь... Багаж какой у вас есть? – спросил он, разглядывая капитана медицинской службы. «Глаза-то какие свирепые», – отметил Дмитрич и принялся сгружать многочисленные тюки и чемоданы.

...За окном высились горы. Освещенные нежно-розовым закатом, они напомнили врачу родной Кавказ, Нальчик, где прошло его детство и юность. Позабыв о том, что надо распаковать книги, он все смотрел и смотрел на молчаливые громадины, которые всегда волновали его своим видом. Бой часов, неожиданно зазвучавший над головой, прервал мысли о родном крае. Часы висели под самым потолком – круглые, увенчанные летной эмблемой. Они издавали мягкий, мелодичный звон. Довольно просторная комната имела два окна, между которыми стоял письменный стол с чернильным прибором, у глухого простенка – железная кровать, покрытая верблюжьим одеялом. В углу – вешалка, тоже, как и часы, украшенная пропеллером.

– Да ведь это гостиница! – воскликнул Дроздов. Он разделся, повесил шинель, опустился в кресло. – Ничего, жить можно.

За дверью послышались шаги.

– Можно к вам? – Дмитрич робко перешагнул порог. Его маленькие глазки остановились на багаже.

– Это книги, – сказал врач.

– А здесь?

– Книги.

– А тут?

– Книги, папаша...

– Первый раз вижу, чтобы военный таскал столько книг. Кто же вы будете, если не секрет?

– Врач, Дроздов Владимир Иванович.

– Ага! – о чем-то подумав, обрадовался Дмитрич.

– Вы начальник гостиницы? – спросил Дроздов.

– Что вы, это мой дом. Я колхозник, ночной сторож.

– Хорошо живете. Мебель, часы...

– А-а, – протянул Дмитрич, – квартировал у меня летчик с семьей, Герой Советского Союза, товарищ Морозов. Здесь неподалеку имеется аэродром. Несчастье случилось с летчиком. Разбился в горах. Жена с ребятишками уехала. Вещички – они напоминают о любимом муже. А это – лишняя боль, лишняя... Вот, я и полагаю, бросила она их... У меня же они денег не просят и питания для них опять же не требуется... Так вот и стоят... Устраивайтесь, не буду мешать, о цене за комнату потом поговорим. – Он вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

«Ночной сторож, а глаза совсем свежие. Спит на дежурстве!» – решил Дроздов и начал распаковывать вещи.

Квартирантов, главным образом военных, перебывало у Дмитрича не один десяток. Были и гражданские с новостройки. Жил с неделю иностранец – не то англичанин, не то американец, какой-то важный турист. Все ходил по комнате, курил трубку, ругал русские морозы. Деньжищ у него была уйма, возьмет пачку, и на, Дмитрич, ступай за виски. Не считал деньги-то. Дмитрич привык к жильцам. Но вот этот, новенький, почему-то не понравился. «Взгляд, как у следователя, аж оторопь берет, – рассуждал Сазонов, выйдя из дому. – Ничего, как бы он ни смотрел, а денежку платить будет».

Со двора хорошо был виден город, с одноэтажными и двухэтажными домиками, разбросанными вдоль железной дороги. С севера почти вплотную примыкали военные казармы, обнесенные кирпичной стеной, с востока – заводская строительная площадка с бараками и башенными кранами, похожими издали на стадо жирафов, а дальше вокруг простирались лес и горы. Гремя цепью, поднялся Сыч. Собака встала на задние лапы, а передними уперлась в грудь Дмитричу, скуля и ласкаясь.

– Ну чего тебе, жрать захотел? Пошел вон! – Хозяин пнул ее ногой и направился к дощатому закутку, откуда слышалось гоготание гусей. Дмитрич начал считать птицу.

– Пятьдесят. Вроде бы и неплохо. А можно иметь больше. Можно.

Потянуло в овчарню, потом в коровник, заглянул в свинарник. Здесь он почесал бока двум жирным боровам. Дмитричу приятно было рассуждать о своем хозяйстве, подсчитывать, прикидывать.

– Пятьдесят гусей – раз, – загибал Дмитрич палец, – десять барашков – два, корова – три... Вот тебе и колхозная жизнь! Веки вечные жить бы при ней... – Савушка! – окликнул он приемного сына, показавшегося во дворе. «Эх, парень, и за что тебя судьба пришибла? Вот так из-за угла шибанула, и живи теперь не в своей тарелке. А может быть, это и лучше – смирненький, податливый», – рассудил Дмитрич, глядя на приемыша. – Савушка, присядь-ка, – показал Дмитрич на опрокинутый ящик-кормушку. – А как у нас, Савушка, с этим минимумом трудпалочек? Это ведь очень сурьезная вещь.

Савелий извлек из кармана замусоленную тетрадь, послюнявил палец и, полистав обтрепанные листки, сказал:

– В порядке, батя. Вот это мои палочки. Их уже тридцать пять штук. А вот эти ваши. Мамаше надо подтянуться. Могут из колхоза выпихнуть.

Дмитрич посмотрел на Савушку: «Гусенок ты, гусенок! Выпихнуть... Кто же это может сделать, коли соблюдается минимум?»

– А кто у нас новый квартирант? – поинтересовался Савушка.

– Врач. Книжек у него уйма!

– Может, он полечит меня? – прошептал Савушка и задумался.

Он не помнит отца и мать. Слышал от других – они погибли на фронте в первый год войны, когда ему было три года. Его взял к себе Дмитрич. В шестнадцать лет обнаружилась какая-то болезнь: он вечно не высыпался, сколько бы ни спал, хоть двадцать четыре часа подряд. Врачи говорят – пройдет, но вот который год его туманит и клонит ко сну, и он всегда будто полуживой, хотя болей никаких...

– Насчет этого сообразим, Савушка, опосля, – сказал Дмитрич, толкая в плечо уже прикорнувшего приемыша. – Почисть овчарню, а я схожу к полковнику. Слышал, занедужил Водолазов, яблок снесу.

V

Михаилу Сергеевичу Водолазову нездоровилось: по ночам ныли раны, а когда они не ныли, – такого он не помнит. И все же раньше так паршиво себя не чувствовал. Расклеился с того момента, как вручил полковнику Гросулову рапорт об уходе в запас. Пришлось сходить в санитарную часть полка. Хорошо, что накануне отозвали старшего врача в Нагорное, тот отправил бы в госпиталь: он знал одно средство против болезней – госпитализацию, за что Водолазов недолюбливал старшего медика, называл перестраховщиком.

Дроздов послушал полковника, посоветовал денек-другой отлежаться дома: «Это у вас, товарищ командир, от переутомления. Пройдет». – «И то правда, – обрадовался Водолазов. – Пройдет!»

Будто бы особых болей и нет, а на душе скверно. Полковник встал с постели, вышел на улицу. Дом, в котором он жил, стоял на возвышенности, у обрыва реки. Речушка мелководная – по колено воробью, но быстрая, горная. Вода билась о камни, шумела и пенилась. Водолазов вслушивался в ее неугомонный рокот, и становилось как-то покойнее. Но стоило только перевести взгляд на постройки военного городка, раскинувшегося подле села на взгорье, перехватывало дыхание, и тревога вновь овладевала им. «Черт знает что!» – шептал Водолазов и спешил во двор, садился на скамеечку, мрачный и скучный.

Завтра в полку будут подводить итоги социалистического соревнования, и Бородин обязательно вспомнит о предложении лейтенанта Шахова, а Крабов, как всегда, начнет бурно возражать: «Это же противоречит «Курсу стрельб».Чепуха, а не идея! И без того хватает неприятностей». И конечно, упрекнет Узлова за его поведение: «Сколько мы цацкаемся с этим лейтенантом, а воз и поныне там!» Наговорят друг другу колкостей, а домой пойдут вместе, вместе пообедают.

Алеша скатился с крыльца, подбежал к Водолазову и отвлек от нерадостных мыслей. Михаил Сергеевич усадил внука на колени, достал из кармана тюбик с таблетками, но, подумав о чем-то, швырнул лекарство за ограду.

– Что это, деда? Что ты бросил?

– Пустяк, безделушка...

Алеше все нравилось в дедушке: и мягкие, слегка поседевшие волосы, и всегда чисто выбритое теплое лицо, и сильные, широкие плечи, на которых он не раз сидел.

– Ну, что же ты притих? Иди встречай маму...

Алеша соскочил на землю, приложил руку к белой панамке и отчеканил:

– Слушаюсь, товарищ полковник! – И шмыгнул в открытую калитку.

Водолазов хотел было идти в дом («Почитать газеты, – может, отвлекусь от этой хвори»), но тут во двор вошел Дмитрич. Он держал в руках пухлую кожаную сумку.

– Прошу разрешения. – Сазонов чуть наклонил голову и продолжал: – Слышал, слышал. И здорово прихватила хворь-то?

Водолазова всего передернуло: «Этого еще недоставало – все село знает. Ну и ну». Он подвинулся немного, уступая место на скамейке Дмитричу.

– Не беспокойтесь, товарищ полковник. Мы люди занятые, сидеть нам нет времени. Вот яблок принес. Продукт отменный, особенно тогда, когда недуг у человека.

– Спасибо, Дмитрич. Из своего сада?

– Угадали, товарищ полковник, со своего. Фрукт в Сибири – редкая штука. Труда большого и умения просит он. Но мы, – Сазонов вытянул вперед тяжелые, с толстыми пальцами руки, – не привыкли лодыря гонять. Ночью на посту у фермы стоишь, днем на своем участке колдуешь – изогнешься так, что спина криком кричит. – Сторож помолчал, окидывая дворик любознательным взглядом. – Десяток али два возьмете?

– Давай уж три десятка.

Водолазов начал отсчитывать яблоки, раскладывая их на скамейке. Дмитрич советовал, какие взять:

– Это только по внешности хорошо, а изнутри не тае, вот возьмите это: платьице бледненькое, а там за кожицей – один сахар, язык проглотишь.

Водолазов полез в карман за деньгами. Дмитрич, чуть скосив глаза на полковника, застыл в ожидании.

– Благодарствую, товарищ полковник. Фрукт для больного человека – лучшее лекарство. Желаю вам скорейшего здоровья. – Он собрался уходить, но вдруг присел на скамейку. – Наш председатель, Околицын Матвей Сидорович, совершенно измотался. Собирается к вам за подмогой. Машин не хватает для вывозки зерна... Нонче все спешат...

Когда Дмитрич ушел, Водолазов направился в дом. На столе лежали газеты. Полковник взял одну из них, начал читать заголовки: «Маневры войск НАТО». «Западный Берлин – фронтовой, город», «Американские военные инструкторы в Лаосе». Швырнул газету на диван, позвонил в полк, вызвал, майора Бородина:

– Степан Павлович, это я. Водолазов. Как там дела?

– Нормально, – услышал знакомый голос в трубке.

– Знаешь, Степан, три дня назад я подал рапорт, решил уволиться в запас... Теперь вот мучаюсь, ведь я ни– с кем не посоветовался. Подожди меня в штабе, сейчас приду. – Он резко опустил трубку и поспешно начал одеваться. За воротами почувствовал боль в груди, но не остановился, хотя идти было трудно. «Вот почему скверно на душе: я ни с кем не посоветовался, ухожу, как дезертир», – шептал Водолазов и все шел и шел...

Майор Бородин в ожидании командира полка перелистывал подшитые в красную папку протоколы заседаний партийного бюро. У двери, взявшись за ручку, стоял подполковник Крабов. Они договорились вместе поужинать, как это делали часто после того, как в прошлом году умерла у Бородина жена.

Бородин захлопнул папку, под его тяжестью заскрипел стул, на скуластом лице майора отразилась озабоченность.

– Мне кажется, что Шахов прав, нам следует поддержать лейтенанта, Лев Васильевич.

– Что, снова будем спорить? – Подполковник сощурил большие темные глаза.

Ему не хотелось возвращаться к праздному, по его убеждению, разговору. За последнее время в армии появилось столько начинаний, вносится столько предложений, что если каждому из них придавать значение, то все уставы и наставления надо выбросить за борт. Как этого не поймет Степан! У Крабова промелькнула недобрая мысль: «Старается, пока замполит на учебе, показать себя на этой должности: смотрите, какой я настойчивый и умный, хоть сегодня утверждай замполитом полка... Куда метит!» Но тут же, почувствовав, что это уж слишком – так думать о Бородине, человеке, которого он знает не один год как честного солдата и друга семьи, выбросил из головы эту мысль. Дома жена ждет к ужину и, наверное, теперь стоит у калитки, чтобы встретить его и вместе войти в квартиру. Крабов почесал затылок, вздохнул:

– Пойдем, Степан, хватит на сегодня. Нас ждет Лена, ужин приготовила.

– Я подожду командира, он обещал прийти. Звонил недавно.

– Выздоровел?

– Не знаю.

– Сдает старик... Чувствую, другого командира полка пришлют, из своих никого не назначат. А ты как думаешь, Степан?

– Никак я не думаю. Он на месте, что же тут думать?

– Нет, не назначат. – Крабов помолчал, наблюдая, как Бородин что-то записывает в блокнот, и тем же тихим, вкрадчивым голосом продолжал: – Ну а если бы Водолазов ушел, могли назначить кого-то из наших?

«Знает, что ли, он о рапорте?» – подумал Бородин и, положив в сейф блокнот, с улыбкой бросил:

– А чем не командир полка заместитель по строевой части подполковник Крабов? А?

– Нет, Степа, меня не назначат.

– Почему? Ты вроде бы не рыжий и командирским баском обладаешь, – засмеялся Бородин. – Потянешь, Лева.

Крабов на миг задумался. Что-то приятное, волнующее шевельнулось в груди: «Нет, Степан по-настоящему добрый человек. И Лена так о нем отзывается». Он толкнул дверь плечом, напомнил об ужине:

– Не задерживайся. Холодная медвежатина, маринованные грибки... и косушка найдется.

Ждать Бородину пришлось недолго.

– Вот и я. – Полковник вытер платком лицо, поискал взглядом, куда бы сесть. – У тебя, Степан Павлович, валидолу нет? – спросил он, растирая ладонью грудь.

– Валидолу? Что это такое? – Бородин стоял перёд Водолазовым, большой и немного застенчивый.

«Да-а, – спохватился полковник, – откуда же такому знать это лекарство?» Он ощупал свои карманы и, найдя таблетку, завернутую в целлофан, положил ее в рот, но тут же почему-то выплюнул в урну, стоявшую в углу.

– Теперь поговорим о моем рапорте. – Он сел у стола. – Знаю, обязан был посоветоваться с тобой как секретарем партийного бюро, а сейчас еще и замполитом. Однако же мне этого не хотелось делать. И вот почему. Я – командир полка. Мой шаг могут истолковать неправильно, особенно молодые офицеры, тот же, к примеру, лейтенант Узлов. А ему еще служить да служить. Понимаешь?

– Понимаю, товарищ полковник, и очень ругаю себя.

– За что?

– Какой же я, к чертям, партийный секретарь, когда не знаю, о чем думают коммунисты.

– Погоди, погоди, – насторожился Водолазов. – Значит, ты полагаешь, что я бегу из армии? Так, что ли?

Бородин промолчал. Очень уж не хотелось сейчас, глядя на болезненное лицо полковника, говорить на эту щекотливую тему: Бородину именно так и думалось – спешит Михаил Сергеевич уволиться из армии.

– Ну говори, говори, что ж молчишь? – торопил Водолазов. Боль в груди прошла, и он чувствовал себя лучше, чем по дороге в штаб, у полковника даже повеселел взгляд и исчезла та бледность на щеках, которая бросилась в глаза Бородину, когда Водолазов искал в карманах таблетку. – Нет, секретарь, – продолжал командир полка, – я не бегу из армии. Я просто соизмерил свои силы и понял – нелегко мне было прийти к такому выводу, понял, что я не имею права больше задерживаться на своем посту. Ведь служба в армии – это не должность, это – творчество, нелегкий труд. – Он вдруг умолк, досадуя на себя за то, что так вот, уж слишком громкими словами, объяснился с секретарем. Бородина он знал давно, еще когда тот был капитаном и командовал батареей. Водолазов поднялся и тихо промолвил: – Вот теперь мне легче, исповедался, а то ходил эти дни и не знал, откуда у меня такая тяжесть на душе. Оказывается, я утаил свое решение... Ну, что ты скажешь, Степан Павлович? Правильно я поступил или... нет?

Водолазов сам точно не мог ответить на этот вопрос. Да, конечно, хворь мешает ему продолжать службу – раньше, даже полгода назад, он мог, не зная усталости, работать сутками, теперь нет той прыти, нет той энергии. Но это ли главная причина, побудившая его написать рапорт об увольнении из армии? Прямо сказать он не мог, не мог и боялся, даже себе не осмеливался сказать: а ты подумай, Водолазов, хорошенько подумай, настолько ли уж ты болен? Боли в груди – не новость, да и не так они серьезны, чтобы на дистанции покидать маршрут. Нет ли другой причины? «Соизмерил свои силы и понял...» Какие силы и что именно ты понял? Не думаешь ли ты: «Все это лишние и ненужные хлопоты, коли сокращают армию»? Не эта ли болезнь беспокоит, тревожит твою душу?

Не мог Водолазов даже наедине с самим собой прямо ответить на эти вопросы.

– Что я могу сказать, товарищ полковник? – наконец промолвил Бородин. – Не ожидал от вас... Подумайте, может, поспешили?

– Поздно, Степан Павлович, поздно, рапорт у генерала. Брать назад – это уж слишком, не в моем характере. Одним словом, мосты взорваны... Доложи мне, как прошли собрания личного состава. Или сегодня итоги не обсуждали? – Он посмотрел на часы. – Времечко-то уже позднее. Пойдем, Степан, по дороге расскажешь.

VI

Длинной пулеметной очередью застрочил будильник. Бородин схватил подушку и накрыл часы. Стараясь в темноте не задеть за что-нибудь, он ощупью нашел обмундирование, начал одеваться, все так же опасаясь, как бы не разбудить спящего сына и не потревожить хозяйку дома. За окном в пучке электрического света виднелись деревья. Ветер раскачивал ставню. Она скрипела на петлях. «Ты бы починил ее, может, придется нам не один год квартировать здесь». – вспомнил Бородин просьбу Кати и прижался лбом к холодному стеклу.

Жена умерла весной. Перед смертью будто чувствовала, что не выйдет из больницы. Она как-то неожиданно для него сказала: «Если умру, с женитьбой повремени, пусть Павлик забудет меня, тогда ему легче привыкнуть к другой матери». Горько было слышать эти слова! Бородин любил Катю, и, если бы она попросила вообще не жениться, он так бы и поступил.

Месяца два назад Бородин выступал с докладом в клубе строителей. С трибуны он заметил в первом ряду маленькую женщину. Она так пристально смотрела на Бородина, что он смутился. Потом они встретились в фойе, разговорились. Она работала прорабом. Наташа Гурова – так звали эту женщину – чем-то напоминала Катю. И может быть, это сходство вызвало у Бородина желание вновь встретиться с ней. Обычно они виделись в городе, ходили в кинотеатр. Она не разрешала провожать ее домой, и он все чаще задавал себе вопрос: «Что за тайна?» И все же недавно он побывал на квартире у Наташи. Она жила в бараке, занимала комнату довольно просторную, с расставленной со вкусом дешевой мебелью. «Тайной» оказался мальчишка лет шести, белокурый крепыш, очень подвижный и общительный. Наташа думала, что сын как-то отпугнет от нее Степана.

...Он вышел из дому. Едва начинало светать. Думая о Наташе, Бородин пожалел, что у него сейчас мало свободного времени и он не может съездить на стройку в Нагорное, повидать ее. Да, времени у него маловато. Водолазов хотя крепится, старается, но заметно гаснет в работе: то ли болезнь, то ли этот рапорт подействовал на полковника. Теперь по всем вопросам люди идут чаще не к Водолазову. а к нему. Не хватает опыта, секретарствует он всего несколько месяцев.

Первые шаги всегда бывают нелегкими в любом деле, тем более они трудны в партийной работе. Легче было ему, старшему офицеру батареи, осваивать должность заместителя командира дивизиона по политчасти. На курсы послали, поучился и как будто бы неплохо справлялся с новыми обязанностями. В приказах отмечали. Подошло время отчетов и выборов партийных органов в армии. В полк приехал начальник политотдела дивизии полковник Субботин, старый, еще с довоенным стажем артиллерист. Несколько дней провел в батареях, все приглядывался, изучал партийную работу. А кончилось тем, что Субботин выдвинул его кандидатуру в состав нового партийного бюро и с речью выступил: «Бородин хороший артиллерист и опыт партийно-политической работы имеет». При голосовании Бородин получил наибольшее количество голосов. В перерыве он слышал, как Субботин говорил Водолазову: «Михаил Сергеевич, значит, решили: хороший будет секретарь». Бородин и не подумал, что это о нем шла речь. Но на первом же заседании нового состава бюро его единогласно избрали секретарем: радость и тревога завладели им. Потом, когда возвращался с недельных сборов секретарей парторганизаций, радость улетучилась, осталась одна тревога: заместитель командира полка по политической части подполковник Ребров убыл в Москву на долгосрочные курсы. И сразу Бородину показалось, что его новая выборная должность по своей трудности не идет ни в какое сравнение с прежней его службой.

В окнах казарм светились огни, но плац, на котором всегда проходила утренняя физическая зарядка, еще был пуст. У входа в казарму, чуть сутулясь, стоял Рыбалко. Бородин свернул к старшине, намереваясь расспросить, как он провел отпуск.

– Доброе утро, Максим. – Он всегда его называл Максимом, многие так зовут.

– Какое там доброе! – отмахнулся Рыбалко и попросил Бородина зайти в каптерку. Открыв дверь, старшина двинул ногой попавшийся на пути пустой ящик, в сердцах заговорил: – Товарищ майор, что же это делается? – Рыбалко хлопнул себя по бедру (там у него был шрам – след осколочного ранения). – Разве я могу это забыть? А мать, отца, брата и сестренку, расстрелянных в Харькове? Никогда! Пусть меня демобилизуют, пусть сокращают. Но ведь солдатскую душу нельзя уволить в отставку.

– О чем вы? – опешил Бородин: он никогда не видел таким раздраженным старшину. – Что произошло?

– Товарищ секретарь, будто и не знаете. Полк наш ликвидируют! Такую боевую часть расформировать!..

– Кто вам сказал про полк? – Бородина даже потом прошибло. «Ну и секретарь, ну и партийный руководитель, – ругнул он себя мысленно, – такие разговоры, такие настроения, а ты ничего-то не знаешь!»

– Вчера сам слышал: подполковник Крабов говорил командиру полка: «Ничего, Михаил Сергеевич, вслед за вами и мы пойдем на гражданку». А тот ему отвечает: «Устал я, Лев Васильевич». Он устал! А я не устал со своими ранами! – вскрикнул Рыбалко. – Зачем я тут в этом артиллерийском полку нахожусь? Думаете, другой работы не нашел бы... Фью-фью! – присвистнул старшина. – Руки целы, и в голове мозги не усохли... Но фашист ведь все время тянется к оружию, как кошка к салу.

– Об опасности фашизма думаешь не один ты, весь народ, вся наша партия. Понял?

– Понял, отчего же не понять? – примирительно отозвался Рыбалко. – Но раны мои не понимают. Ноют по ночам, спать не дают, даже в хорошую погоду беспокоят.

– Лечить надо.

– Мою хворобу трудно излечить... Не обижайся на меня, товарищ майор. Я все понимаю, а осколки, – показал он на рану, – не понимают. – Рыбалко достал из шкафа чертеж, развернул его и уже совершенно другим голосом заговорил: – Задумали мы с лейтенантом Шаховым каточки под станины изобрести, чтобы легче и быстрее разводить их. Вот посмотрите.

– Это другое дело! Для нас, военных, главное – служба, учеба. А всякие слухи – это ржавчина, – разглядывая чертеж, сказал Бородин. – Нужная вещь. Сможем ли мы сами изготовить их?

– Одобряете?

– Конечно. Буду поддерживать всячески. А ржавые мысли выбрось из головы.

– Выбрось... – вздохнул Рыбалко. – Головой понимаю, а сердцем не могу смириться... Не могу, товарищ майор!

– Ты что, против мира? – скороговоркой выпалил Бородин.

– Я за мир, но за такой, чтобы ни один капиталист не мог мне вторую ляжку покалечить.

– И я за такой, и партия за такой. Но добиться этого не легко, очень трудно. Чем мы сильнее будем, тем скорее наступит такой мир. Понял, «милитарист»? – улыбнулся Бородин.

Они вышли из казармы.

– И чего это тебя, Максим Алексеевич, так кличут? – спросил Бородин, вслушиваясь в команды сержантов: физзарядка была в полном разгаре. – «Милитарист»...

– Желторотые птенцы, разве им прикажешь? – отозвался Рыбалко, отыскивая среди солдат Цыганка. – Войны они не видели, вот и кличут так. Ничего, подтянем до нужной нормы, обстругаем, не таких ставили на рельсы. Смотрите, как он, этот Цыганок, выполняет команды, будто контуженный... Всюду волынит... Разрешите, товарищ майор, вмешаться? – И, не дожидаясь ответа, Рыбалко подбежал к сержанту Петрищеву, крикнул: – Отставить!.. Слушай мою команду!

...Под вечер, когда окончились занятия, Бородин зашел к Водолазову. Полковник подписывал служебные бумаги, в числе которых был рапорт капитана Савчука с просьбой предоставить ефрейтору Александру Околицыну десятидневный отпуск за отличные показатели в учебе.

– Удовлетворим просьбу командира батареи? – спросил командир полка, показывая Бородину рапорт Савчука. – Ефрейтор первым получил права водителя тягача. Это замечательно, когда наводчик может управлять машиной. – У полковника было хорошее настроение. Вспомнил, как в прошлом году он спорил с замполитом, предложившим организовать в полку вечерние курсы водителей, улыбнулся. Ведь в душе верил: дело советует Ребров. Но оглядывался: а как в других частях, не сядем ли в лужу?

Подписав рапорт, полковник вдруг посуровел: Бородин напомнил Водолазову о недавнем партийном собрании, на котором лейтенант Шахов высказал довольно оригинальное предложение по совершенствованию методики огня по закрытым целям. Ценность этого предложения была очевидна. Но подполковник Крабов с непонятной жесткостью раскритиковал выступление лейтенанта, назвал предложение Шахова подкопом под существующие уставные положения, модной благоглупостью. Сам Водолазов на собрании отмолчался, а после не хотел и слушать, когда заходила речь об этом в полку...

– Ну что вы так на меня смотрите? – Полковник сунул в стол папку с документами. – Разговаривал я с лейтенантом Шаховым. Смелые мысли. Однако же мы должны видеть, что ствольной артиллерии приходит логический конец, ракетная техника вытесняет...

– Полк-то существует, действует, – возразил Бородин.

– Да, конечно, действует...

– В чем тогда дело?

– Дело в перспективе, Степан Павлович. Разве вы этого не понимаете?.. Спорить не будем. Вот пришлют нового командира и... нажимайте на него. – В голосе Водолазова прозвучала нотка не то раздражения, не то усталости.