Текст книги "Разводящий еще не пришел (др. изд.)"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Хорошо, – бойко ответил мальчик и, освобождая свою занемевшую ручонку из отцовской, похожей на боксерскую перчатку, похвалился: – У меня скоро будет мама. Она купит мне взаправдашнюю ракету...

Бородин схватил сына на руки и с нарочитой строгостью прикрикнул:

– Я же тебе говорил, что это военная тайна.

– Женишься? – насторожился Громов. – Кто же эта Дульцинея?

– Позову на свадьбу, увидишь.

– Женись, женись, потеплеешь.

– Я без того теплый, – засмеялся Бородин.

– Папа сильный, его никто не поборет, – неожиданно пролепетал Павлик и устремил на Громова свои темные глазенки, полные детской, неподдельной веры в силу отца.

– Слыхал? – воскликнул Бородин. Крупное матового цвета лицо Бородина, на мгновение утратив грубые черты, которые делали его с виду несколько суровым и суховатым человеком, озарилось, приобрело привлекательность, которой нельзя было не позавидовать.

«От такого жена не уйдет, – промелькнула мысль в голове Громова. – Что и говорить, видный мужчина. Да что мне до этого?» – отгоняя прочь невеселые думы, Громов старался храбриться, убедить себя, что ему вовсе нет дела до того, на ком женится Бородин. Но Громова так и подмывало узнать имя женщины. И он спросил:

– На той, что в меховой шубке повстречалась нам, когда возвращались с занятий?.. Командир обязан знать, на ком женятся его подчиненные, – полушутя сказал Громов. Бородин не ответил. У входа в парикмахерскую он круто повернулся к Громову и, поднимая вверх руку с вытянутыми указательным и средним пальцами, произнес:

– Стрельба без вилки! Это же здорово! Согласитесь! – И, пропустив вперед себя сына, переступил порог.

Мастер Гриша встретил их суетней. Он забегал по помещению, покрикивая на свою помощницу Нюру, которая принялась стричь Павлика. Других клиентов не было. Гриша, взбив мыльный порошок, посмотрел на себя в зеркало и обратился к Громову:

– Садитесь, товарищ подполковник. Вчера я приобрел новую бритву на толкучке, с рук купил. Посмотрите... Хы-хы, – дыхнул он на лезвие, любуясь разноцветными оттенками, появившимися на металле. – Прошу садиться.

– Давай, секретарь, ты первым, – предложил Громов Бородину. – Тебе ведь надо спешить на свидание. – Сказал и спохватился: «Э-э, брат, да ты начинаешь волноваться. Негоже, Серега, так».

Бородин сидел спиной к Громову. Большая, крепкая голова майора лежала на высоко поднятом штативе, и маленькому, щупленькому Грише приходилось подниматься на носки, чтобы достать бритвой виски майора. Мастер долго приспосабливался, забегая то с правой, то с левой стороны. В эту минуту Гриша напоминал Громову лилипута, суетящегося вокруг Гулливера. А Бородин сидел молча, спокойно, загораживая своей широкой фигурой все зеркало. Когда Гриша, намылив Бородину лицо, приготовился пройтись бритвой по второму разу, тот легонько отстранил мастера, повернулся к командиру полка:

– Соглашайтесь, со стороны коммунистов обеспечена полная поддержка.

Громов отрицательно покачал головой. Бородин поднатужился и высвободился из кресла. Сорвав с себя салфетку и вытерев лицо, молча, размашистыми шагами, направился к вешалке...

– Павлик, пошли!

Гриша взял в руки салфетку, ничего не понимая, пожал острыми плечами:

– Я же по второму заходу не брил, товарищ майор!

– Второй заход потом. Получите с меня, – бросил Бородин деньги на стол и начал одевать Павлика.

«Ну, баталия начинается», – подумал Громов, выходя из парикмахерской и готовый на улице охладить секретаря. О, он поговорит с ним. В конце концов разве можно так нервничать?

Они пошли вместе. Бородин нес сына, прижавшегося головкой к теплой упругой щеке отца, от которой на этот раз пахло мылом, а не одеколоном, как привык всегда чувствовать Павлик, когда он забирался к отцу на руки.

Солнце спряталось за облака, оттенив на западе горизонт большим, размашистым фиолетовым мазком. Со стороны казарм ветром доносило:

 
Звериной лютой злобой
Пылают к нам враги...
 

«Да это черт знает что!» – продолжал сердиться Громов, но уже чувствовал, что отходит и, наверное, не сумеет проявить строгость к этому человеку. Ему вдруг вспомнились напутственные слова генерала Захарова, когда тот беседовал с ним при первой встрече. «Прочнее опирайтесь на партийную организацию, – советовал командующий. – Все мы находимся в одной упряжке: и командиры и политработники. Только безнадежный одиночка не может этого понять...» «Одиночка», – повторил про себя Громов, словно это про него было сказано. Чтобы как-нибудь освободиться от неприятного чувства, сказал:

– Побрились... – И уже смелее: – Ну как новая бритва, не беспокоила, Степан Павлович?

Бородин искоса взглянул на Громова, не сразу отозвался. Он пересадил Павлика на другую руку, вытер платком сыну нос, спросил:

– Какая бритва?

– Да ты что, разве не слышал, что говорил Гриша?

– Я думал о другом, командир.

– Обо мне, конечно: вот, мол, какой Громов, не учитывает мнения общественности! Так, что ли?

– Да нет, зачем же так?.. – Бородин опустил сына на землю, широко развел руками: – Какое это ценное предложение! – Он заговорил горячо, проникновенно, и снова его лицо сделалось симпатичным.

«Вот за что она полюбила его», – подумал Громов и, сам испугавшись этой мысли, поторопился спросить:

– Высказался?

– Все, командир.

– Ну, а теперь скажи: куда нас с тобой черт принес?

За спором они не заметили, как свернули с дорожки, ведущей к штабу полка, и пришли в расположение первой батареи, к самой казарме. У входа в помещение, окруженный солдатами, стоял лейтенант Узлов и рассказывал что-то веселое. Слышался громкий хохот, а Цыганок, хлопая себя по бедрам, кричал:

– Точно, сапоги я сдал!

– Пришли мы, командир, туда, куда надо, – улыбнулся Бородин и хотел было что-то еще сказать, но в это время раздался голос Узлова:

– Смирно!

Солдаты пропустили лейтенанта вперед. Узлов приближался быстро, сильно выбрасывая ноги вперед, стройный, с широко развернутой грудью.

Громов приготовился выслушать рапорт лейтенанта. Пока подходил Узлов, он успел вообразить, как сейчас обступят его офицеры батареи и начнут снова убеждать в ценности предложения Шахова, а Бородин будет стоять в сторонке с улыбкой на лице. И получалось так, что он, Громов, – невольный зажимщик ростков нового.

Узлов доложил, что взвод находится на перерыве и сейчас будет построен для следования в учебный городок на практические занятия по материальной части.

– Стройте, – сказал Громов и искоса взглянул на Бородина. Тот перехватил его взгляд, нахмурился, отошел в сторонку и начал наблюдать за действиями Узлова.

«Ну вот и ничего не случилось», – подумал Громов, когда взвод скрылся за углом казармы. Павлик, заметив Крабову, направлявшуюся в клуб, вырвался из рук Бородина и, крича: «Тетя Лена», побежал к ней. Громов посмотрел вслед мальчику, и ему стало как-то не по себе. Сказал Бородину:

– Да-а, вам надо жениться, секретарь, сын без присмотра... Это никуда не годится.

Подошла Елена, держа Павлика за руку.

– Товарищ подполковник, женсовет ждет вашего решения, – сказала Елена после того, как поздоровалась.

– Какого решения? – спросил Громов. – О чайной?

– Да. Солдату тоже хочется посидеть в непринужденной обстановке, выпить стакан чаю, подышать домашним уютом. Разве это плохо? – Елена поправила на Павлике шапку, продолжала: – Только и слышишь от солдат: «Прицел, угломер». И разговаривают они не словами, а цифрами: «Правее – четырнадцать ноль-ноль! Левее – один ноль-ноль».

– У каждого человека, Елена Ивановна, своя музыка жизни, – сказал Громов. – Математика для артиллеристов – хлеб насущный, и хорошо, что они не забывают о нем.

«Сухарь, сухарь, – промелькнуло в голове Елены. – Еще посуше моего Льва Васильевича». Она сняла перчатки, поправила выбившиеся из-под меховой шапочки волосы, возразила:

– Но есть общая музыка, товарищ подполковник, эстетика жизни. О ней тоже не следует забывать.

«Два-ноль в ее пользу», – отметил про себя Громов. Настойчивость Елены ему понравилась, и он повернулся к притихшему Бородину:

– Секретарь, решили: пусть оборудуют чайную, поскольку это относится к общей музыке...

Когда ушла Елена, Громов вместе с Бородиным направились в клуб посмотреть комнату, которую облюбовал женсовет.

В фойе стояло пианино. Громов разделся, бросил шинель на кресло и приготовился играть. Его руки легко побежали по клавишам. Бородин, слушая Громова, немного завидовал ему. Степан рос в деревне. Отец работал в колхозе трактористом, мало уделял сыну времени. Все в поле, в поле, а зимой – в мастерских МТС. Степан был предоставлен самому себе. Кое-как окончил семилетку, и тут началась война. Отец ушел на фронт и вскоре погиб под Смоленском. Бородин добивался, чтобы его послали в ту часть, в которой служил отец. Но обстоятельства сложились так, что он вначале попал в артиллерийское училище и только в сорок четвертом прибыл в действующую армию. Старшим лейтенантом закончил войну. Пробовал поступить в академию, но получил отказ: не хватало образования. Рос он по служебной лестнице с невероятным трудом: учился заочно в десятилетке, затем в вечернем университете, приходилось в ущерб службе уделять много времени самообразованию... Не до музыки было.

– Музыкальную школу кончили или самоучкой? – Бородину казалось, что Громов имел большую возможность получить всестороннее образование.

– В академии посещал музыкальный кружок, – ответил Громов.

Комната, которую женсовет просил отвести под солдатскую чайную, была довольно большая, но заваленная старыми стендами, какими-то ящиками, фанерой, досками.

– Подходящее помещение, – рассудил Громов, – хлам выбросить, и пусть женщины осуществляют свою инициативу. Елена, она, видать, настойчивый человек. А ты, Степан, как полагаешь, напористая! Смотри, как бы Лев Васильевич не приревновал, уж больно часто она приглашает тебя то на обед, то на ужин. – Громов засмеялся, но смех получился неестественным, и подполковник, будто бы застеснявшись этого, поспешил сказать: – Пойдем, секретарь, я тебе еще одну вещичку сыграю.

На этот раз Громов не только играл, но и пел. Голос у него был чистый, приятный. Когда он захлопнул крышку, Бородин сказал:

– Сергей Петрович, вот вы советуете мне быстрее жениться, а сами-то вы как, вроде бы женатый холостяк?

Громов вздрогнул: вопрос был слишком прямой и откровенный, и теперь уже не догадка, а твердое убеждение овладело им: «Да, это была Наташа. Каким ветром занесло ее сюда?»

– Вам, Сергей Петрович, надо сходить к ней, поговорить. Адрес могу дать.

– Чей адрес, к кому сходить? – Голос Громова чуть дрожал, а на лице Бородин заметил красные пятна.

– К Наталье Гуровой.

– Значит, вы все знаете?

– Да.

– И вы ее любите?

– Командир, вам надо сходить к Наталье Гуровой до отъезда в лагерь, – уточнил Бородин.

– Я не пойду, Степан, не пойду.

– Зря...

– К чему вы это говорите?

– К тому, что нам вместе служить, а она рядом, здесь, на стройке работает прорабом участка.

Громов отрицательно покачал головой.

– Это не может повлиять на службу, даю вам честное слово. Сейчас, – Громов взглянул на часы, – четырнадцать часов по московскому времени. Через час вы проводите семинар взводных агитаторов, а мне пора на тренировку, и никакая Гурова не помешает нам готовиться к выезду в зимний лагерь. Поняли?

Громов надел шинель и, застегивая на пуговицы, направился к выходу.

– Да-а, вот ты какой, командир, – прошептал Бородин и вдруг грохнул кулачищем по столу: – Поживем – увидим!

В учебном корпусе тренировались орудийные расчеты. Громов понимал, что от их умения зависит меткость и эффективность огня подразделений, и поэтому лично интересовался тренировкой расчетов, да и сам иногда становился за орудие то в роли командира расчета, то номерным.

Он вошел в помещение никем не замеченный. Возле орудия, склонив головы к газете, сидели Петрищев, Околицын, Цыганок и Волошин. Громов присел на снарядный ящик и начал наблюдать за солдатами. «Шесть лет прошло, все перегорело, какой может быть разговор с ней», – продолжал он рассуждать о Наташе, пытаясь убедить себя в том, что ничего, собственно говоря, не произошло.

Цыганок хлопнул ладонью по газете, сказал Волошину:

– Эх, Пашенька, понял ты, о чем тут идет речь? Сам профессор духовной академии добровольно отказался от священного сана. Профессор! А ты кто?

Волошин заерзал на станине, нахмурив веснушчатое лицо.

– Брехня, – возразил он.

– Не веришь?! – вскрикнул Околицын. – Вот же темнота. Пойми ты: никакого бога нет, есть атмосфера и космос.

– А что за этим космосом? – буркнул Волошин.

– Планеты, – поспешил ответить Петрищев. – И может быть, такие, как и наша Земля, и, возможно, с такими живыми существами, как мы с тобой.

– И артиллерия там есть? – хихикнул Волошин.

– А что? – подхватил Околицын. – Если там водятся капиталисты, то вполне возможно, что и есть. Армию кто придумал? Частная собственность.

– Сказки, – упорствовал Волошин.

– Вот чертяка! – возмутился Цыганок. – До чего же ты, Паша, тяжелый элемент! – И стал уговаривать Волошина: – Ты пойми, товарищ сержант скоро уволится в запас, он решил сделать наш расчет комсомольским. Если сержант этого не сделает, то какой же он комсорг, коли в собственном расчете не может воспитать такого ихтиозавра, как ты... Пожалей Петрищева, Пашенька. Мы же ему так накостыляем по шеям за твою темноту и невежество, что он, бедный, с синяками уедет на гражданку. Что о нем там подумают, глядя на эти синяки и шишки? Скажут: ну и солдат, ну и артиллерист. Разнесчастный ты, Петрищев, человек...

– Обо мне так не скажут, – возразил сержант.

– Да я к примеру говорю, товарищ сержант, для убеждения этого снежного человека, – примирительно пояснил Цыганок. И опять к Волошину: – Ты уже научился прилично выполнять команды, заряжаешь неплохо. Осталось тебе, Паша, немного – научиться думать по-человечески. В комсомол примем, честное слово примем. Примем, товарищ агитатор?

– Пусть он сначала честно скажет: в бога я не верю, – настаивал Околицын.

– Скажи, Паша: не верю. Два слова: не верю. Ну, повторяй за мной: не верю, – старался Цыганок.

– Ты сам-то почему не в комсомоле? – спросил Волошин у Цыганка.

– Я вступлю. Уже и заявление написал. Считай, я в комсомоле. А вот ты, Пашенька, находишься в состоянии первобытного человека и религиозную повязочку на глазах носишь. А на кой хрен она тебе нужна? Из-за нее света не видишь. Точно говорю. Санька, читай дальше, как там отец Осип постригся в коммунисты. Поймет Пашка, не медведь.

Волошин насупился, тяжело вздохнул:

– Написать все можно.

Петрищев взглянул на часы.

– Обещал прийти командир полка, – сказал он. – Громов академию кончал, он все знает.

Командир полка улыбнулся. Люди верят в его силы и знания... Это было и приятно и боязно. Боязно потому, что не приходилось иметь дело с такими людьми, как Волошин, даже никогда не мог подумать, что в армии могут быть такие солдаты. Правда, он слышал, кто-то рассказывал о подобном случае. Но это было где-то: не то во Львовском гарнизоне, не то в полку, расквартированном в Бараничах, и прозвучал случай, как анекдот. Теперь же перед ним сидел живой человек, видимо крепко отравленный религиозным дурманом, и он, Громов, по убеждению солдат, может разубедить...

Громов кашлянул в кулак, поднялся, делая вид, что ничего не слышал.

Петрищев подал команду, и расчет приступил к тренировке.

– Дайте-ка я за наводчика поработаю, – сказал Громов. Он давно уже так близко не соприкасался с прицелом, допускал ошибки. Петрищев робко поправлял его.

– А вы смелее, смелее, вы сейчас мой командир. Требуйте! – воодушевлял сержанта Громов. Цыганок поглядывал на Петрищева, многозначительно улыбался, щуря свои плутоватые глаза. Волошин заряжал. Он выполнял свои обязанности так, как будто вокруг никого не было, и все, что происходит, касается одного этого суетящегося подполковника. Волошину казалось совершенно диким, что командир полка, такой большой начальник, так исправно и старательно выполняет команды сержанта, запросто обращается с Цыганком, которого Волошин считал своим лютым врагом, хотя никогда не высказывал это вслух. («Стерплю, терпеть – не грех».)

Когда Громов поменялся с Петрищевым ролями, командиром расчета он действовал уверенней и четче.

– Товарищ подполковник, вы, наверное, когда-то были командиром расчета? – поинтересовался Околицын.

– Командовал и расчетом, и взводом, и батареей, – ответил Громов, – теперь вот – полком... Дня через два поедем в лагерь, готовьтесь, товарищи. Предстоит трудное дело. В палатках будем жить, по-фронтовому. Как, товарищ Волошин, холодов не боитесь?

Солдат пожал плечами, тихонько пробасил:

– Сказывали, полк распущают, а теперь в лагерь едем. Я письмо домой написал: ждите, армию распущают...

И на этот раз, поговорив с солдатами, Громов еще раз убедился в том, что для всего полка необходима боевая встряска, и выезд в зимний лагерь будет именно такой зарядкой.

...На улице уже было темно. Зимние холодные звезды, похожие на яркие хрусталики, мерцали по всему небу. Дул северный ветер, и поземка дымками колыхалась на гребнях сугробов. Возле помещения, пристроенного к артмастерским, стояли часовые, одетые в овчинные тулупы. «Так надо, жизнь полка продолжается, и люди должны чувствовать себя бойцами каждый день, каждый час, каждую минуту», – размышлял Громов. Он и сам не заметил, как оказался за проходными воротами. «Куда я иду? – спросил себя. – А-а, поговорю, поставлю точку». Он знал, где живет Водолазов, и спешил, спешил навстречу ветру. Миновав перекресток дорог, Громов вдруг остановился: «Какую точ«у? Кто она сейчас для меня?» И повернул назад. Теперь ветер подталкивал его в спину, а серые струи снежной пыли, обгоняя, вихрились впереди.

XI

Захаров взвесил рукопись на ладони.

– Ощутимо, – подмигнул он Субботину, сидевшему на диване.

– Сколько страниц? – поинтересовался Субботин: Захаров просил начальника политотдела прочитать рукопись в течение трех-четырех дней.

– Получилось сто пятьдесят. В редакции сократят до ста, там народ зоркий, воду умеют отжимать. Помню, как-то послал в газету статью, размахнулся на два подвала, а поместили боковушку. Прочитал раз, прочитал второй – молодцы журналисты, ни одного лишнего слова. Аж позавидовал я ребятам из газеты, умеют работать...

Захаров передал рукопись Субботину, и они начали обсуждать фамилии кандидатов на новые должности: штаты ракетной части уже имелись, со дня на день ожидали поступление новой техники.

– Командиром предлагаю назначить подполковника Громова, – предложил Захаров. – Думаю, что он пойдет на эту должность.

– Не возражаю, – согласился Субботин. – Заместителем по политической части можно рекомендовать майора Бородина, работает в две тяги – секретарем партбюро и замещает замполита, необходимую закалку получил. Командующий утвердит...

Захаров не возражал. Остальные кандидатуры решили обсудить вместе с Гросуловым и начальником штаба округа. Полковник Гросулов находился в артиллерийском полку – с группой специалистов из Москвы планировали на месте, как лучше разместить ракетную технику.

На столе лежал список офицеров, намеченных к увольнению в запас. Первым в нем значился полковник Сизов. Субботин открыл форточку, закурил. Захаров знал, что начальник политотдела и раньше был против того, чтобы Сизова включали в список кандидатов на увольнение, но Бирюков все же включил.

– Опять будешь возражать? – Захаров подчеркнул красным карандашом фамилию Сизова.

– Сизов просто влюблен в штабную работу! Нет, Николай Иванович, рука не поднимется. Поговорите вы с ним еще раз. Нельзя таких офицеров увольнять из армии.

– Значит, вы категорически против?

– Да, против.

Генерал взял список, подержал его в руке, сказал:

– В какой раз мы с вами обсуждаем список?

– В третий.

– Придется и в четвертый. Хорошо, я сейчас же поеду в полк, поговорю с Сизовым. Вы довольны?

– Дело не во мне, в человеческой судьбе, товарищ генерал.

– Хорошо, хорошо, согласен. Пожалуйста, прочитайте рукопись. Видите, я уже заготовил конверт для отсылки. – Генерал показал большой серый конверт с крупной надписью: «Москва, Министерство обороны Союза ССР».

Субботин ушел. На улице бушевала пурга. Гул за окном напоминал океанский прибой. Когда-то еще в юности Захаров мечтал о морской службе. Родился Николай Иванович в глухой сибирской деревушке Мостовая. В юности, глядя на бескрайние поля, на дрожащие в знойном мареве курганы, Захаров грезил о море, нередко воображал себя на корабле, который то карабкался на крутой гребень волны, то падал в темную холодную пучину. Замирало сердце, даже мурашки ползли по телу. Но ему нравилось мечтать: после таких грез чувствовал себя героем, шел к своему хозяину, жестокому деспотичному кулаку, у которого батрачил, и, заложив за спину руки, широко расставив ноги, говорил: «Слухай, Савва рыжий, я тебя ничуть не боюсь. Если хочешь, даже могу поколотить. Я нынче сильный. Поколотить, что ли?» Рыжий кругляш заискивающе улыбался: «Что это ты, Миколай, болтаешь, аль чарку где опрокинул? Не балуй, скоро в Красную Армию пойдешь служить. Вот там свою лихость и показывай. А меня за что же бить, нешто я тебя плохо кормлю?.. Торопись, Миколай, чтобы пашеничка не уронила зерно».

Тарахтела лобогрейка, Захаров обливался потом, высокие хлеба пенились, горбились, как море... Может быть, поэтому он, глядя сейчас в окно, сравнивал разбушевавшуюся метель с шумным океаном...

– Ехать надо, Субботин прав, дело – в человеческой судьбе... и в государственном подходе к кадрам, – вслух рассуждал генерал. Он позвонил Громову, поинтересовался, там ли Гросулов. Громов ответил, что полковник уехал час назад.

– Вечером я приеду к вам, – сказал Захаров. – Пусть полковник Сизов задержится в штабе, мне надо с ним поговорить...

Едва Захаров положил трубку, вошел Гросулов и с ходу начал рассказывать, как Громов готовится к выезду в лагерь, о том, что весь полк поднят на ноги и идет настоящая кутерьма.

– Организация плохая? – спросил Захаров, поглядывая на лежащее на столе нераспечатанное письмо от жены. Он взял конверт, сунул в боковой карман тужурки. – Беспорядка много?

Гросулов вертел в руках трубку. Захаров поморщился:

– Курите, Петр Михайлович.

– Нет, не в этом смысле, – сказал Гросулов. – Порядок есть... Конечно, мы должны учить войска действовать в любых условиях. Этого требует от нас руководящий принцип боевой подготовки, но, по-моему, товарищ генерал, напрасно вы им разрешили выезд в лагерь. Пурга, метель...

– Вдруг что-нибудь случится? – прервал Захаров полковника. – Тогда отвечать придется. Так, что ли, Петр Михайлович?.. Что же это за офицер, который боится ответственности, риска! – Широкие плечи генерала расправились, он поднялся и позвонил в гараж, чтобы подали машину.

– Не в этом смысле, – поправился Гросулов. – Полк доживает последние дни. Они там обязательства пересмотрели, кружки математиков, физиков организовали, каждый норовит изучать артиллерийские приборы...

Захаров внимательно слушал Гросулова.

– Так, так, – повторял он. Его лицо то светлело, то покрывалось тенью недовольства, то вдруг казалось безучастным к тому, что сообщал полковник, то с хитроватым лукавством светилось улыбкой.

– Все это хорошо, полк живет, Петр Михайлович. Пусть хлебнут немного фронтовой обстановочки, это им на пользу. Не будем же делать остановку, чтобы пересесть на другую технику. На ходу, на скаку– вот это по-солдатски.

– Что ж, если вы одобряете, Николай Иванович, думаю, что артиллеристы не подведут. Правда, командир полка молодой, но заместитель опытный... Подполковник Крабов долгое время работал в штабе артиллерии. Прекрасный охотник, рыболов...

– Лучше вас? – улыбнулся Захаров, зная слабую струну Петра Михайловича.

– Разрешите и мне отправиться в лагерь? – Гросулов все же опасался за исход стрельб.

– Зачем? Какая необходимость?

– Громову требуется помощь, подсказка.

– Подсказка, – покачал головой Захаров и приблизился к Гросулову. – Был со мной такой случай, Петр Михайлович. Приезжаю в одну роту, встречаюсь с командиром, кажется, по фамилии Самойленко, высокий, с красивым лицом офицер, стараюсь научить его, как с людьми работать, как решение составлять. Говорил я, наверное, плохо, во всяком случае, неинтересно, излагал общеизвестные истины. Вижу, Самойленко морщится, что-то его беспокоит. Спрашиваю: «Что с вами, капитан?» – «Сапоги сильно жмут», —отвечает. «Ну что ж, идите смените сапоги, потом кончим наш разговор».

Ушел капитан. Я побыл в роте, потом заглянул в штаб батальона. Смотрю: никого нет. Присел, курю, тогда я тоже часто курил, как вы. Вдруг за стеной, в соседней комнате, послышался голос Самойленко. «У тебя нет, случаем, здесь сапог?» – обращается он к кому-то. Тот отвечает: «Нет, а зачем тебе?» – «Да. понимаешь, какая петрушка получилась. Встретил меня полковник и начал нотацию читать, вроде того что дважды два четыре, а от трех отнять два будет обязательно один. «Это вы учтите», – говорит. Слушал я полковника, обидно стало: да неужели я дитятко малое, я же капитан, пять лет командую ротой и вроде бы неплохо справляюсь с обязанностями. Говорю полковнику: «Сапоги жмут, нет терпенья». А он: «Идите, замените, потом поговорим». А сапоги у меня на два номера больше. Черт меня дернул, выслушал бы и ладно, не оглох бы». – Захаров внезапно оборвал рассказ, прошел за стол и сел на свое место. – Давно это было, а по сей день помню, как только услышу фразу «сапоги жмут», вспоминаю Самойленко.

– Значит, не ехать? – то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал Гросулов.

– Не ехать. Надо подчиненных приучать к самостоятельным действиям: ошибется командир – поправим. Готовьте подробный доклад о размещении ракетной техники. Завтра мы его обсудим... Прошу вас, Петр Михайлович, по пути скажите Бирюкову, чтобы зашел ко мне.

Кадровик явился быстро и, как всегда, с папкой в руках.

– Что вы скажете о полковнике Сизове? – спросил Захаров, надевая бекешу и папаху.

– Фактическая чистота, товарищ генерал.

– Это как же понимать?

– Три кита, значит, – анкета, листок по учету кадров и автобиография без единого пятнышка.

– Ну а если говорить без «китов»? – насупился генерал, уже зная, что Бирюков слишком увлекается анкетными данными и потому судит о людях прежде всего по их личному делу.

– Без «китов», товарищ генерал, этому человеку надо уходить на покой: годы и образование не на уровне современных требований, – как по-писаному отчеканил Бирюков.

– Значит, не растет? Отстал?

– Застыл, товарищ генерал, на увольнение кандидат номер один.

– Номер один, – повторил Захаров. – Ну что ж, посмотрим, какой это номер один... Поймите наконец: человеку, можно сказать, собираются приговор подписать, а вы – три кита да три кита...

– Без личных дел, товарищ генерал, нельзя, порядок такой.

– Знаю, знаю, я не против... Но ваши киты – чистейший формализм, выбросьте их на свалку.

– Слушаюсь, товарищ генерал, – с какой-то особой привлекательностью расправил плечи подполковник.

«В училище, что ли, его послать, пусть молодежь обучает строевой выправке», – подумал о Бирюкове Захаров, когда вышел на улицу. Урча, выплыл из снежной пелены вездеход. Генерал открыл дверцу кабины и сел рядом с водителем. Машина, вздрогнув подобно лошади, когда ее неожиданно ударят кнутом, рванулась навстречу бурану.

За городом снегопад был плотнее. Он несся с таким шумом и посвистом, что не слышно было, как работает двигатель. «Может, отменить выход полка? – подумал Захаров и поморщился, словно от зубной боли. – Ну и ну, придет же такое в голову». Захаров расстегнул бекешу, достал письмо жены.

«Николай, мой дорогой генерал! Вот уже прошло полгода, как ты уехал из Заполярья, а от тебя идут одни телеграммы. «Все хорошо, соскучился, скоро вызову». Конечно, ты занят, у тебя новая должность, новые хлопоты, много дел! Я это знаю и чувствую. Сегодня исполнилось тридцать лет, как мы поженились, Николай, ты понимаешь, тридцать!

Эту дату я отмечаю одна. Машенька обещала приехать на праздник, но у нее не ладится с диссертацией, решила посидеть в праздничные дни, чтобы подогнать работу, и она не приехала. Часто думаю о нашей прожитой жизни. (Это, наверное, оттого, что одна, без тебя.) Минувшие годы мне кажутся какой-то чудесной сказкой. Иногда смеюсь над этим: какая же тут сказка?! Помнишь, как ты служил на десятой заставе, как я вначале плакала? То было суровое время. Банды нарушали границу, налетали на заставу. Стычки каждый день. Ты ночи не спал. И один раз свалился: была температура сорок. Я все помню. Ты лежал и бредил. Пограничники приходили к тебе за советом, за указаниями. Только на пятые сутки к нам добрался врач. Он сказал: крупозное воспаление легких и помочь ничем не может, что надо срочно госпитализировать. Хорошо, что он тогда ошибся. А к вечеру на заставу вновь напали басмачи. Поднялась страшная перепалка, появились раненые. Я стала их перевязывать, а когда возвратилась в твою комнату – тебя не было там. Врач сказал, что ты ушел руководить боем и что он не мог тебя удержать. Ох, как я тогда плакала. Мне казалось, что ты уже умер или убит. Ой, дура была!..

Но ты возвратился веселым, только сильно бледным. Я тогда заметила, что у рта пролегла тоненькая морщинка, а на левом виске появились первые сединки... Я помню все...

Через год мы переехали в комендатуру. На твои плечи легла другая, еще большая забота. Тут у нас родилась Маша. Ты и по сей день не знаешь, как я ее рожала. Николай, мой дорогой генерал! Ты гонялся за басмачами, целый месяц гонялся за ними в горах, потом там тебя ранили, и ты был отправлен в госпиталь. Я узнала об этом накануне родов. Вдобавок к этому на участке комендатуры нарушили границу регулярные войска противника. Я лежала на кровати и держала твою фотокарточку. Вдруг слышу – пальба, потом ударили пушки. Снарядом отшибло угол в нашем доме, рухнула стена, но обвалилась она не внутрь, а наружу. Я лежу и все смотрю на твою фотокарточку. Потом начались схватки. Я боялась, что мы с ребенком попадем в руки врагу, кое-как сползла с кровати, на четвереньках уползла к реке, в заросли. Там и появилась на свет наша дочь. Ее принимал какой-то старик, спасавшийся от перестрелки. Когда все было сделано, он поцеловал меня в лоб, спросил:

– Где муж?

– В бою, – сказала я.

– Да как же это он может так? – Старик долго ворчал, пока не пришли солдаты и не унесли меня на медпункт.

А ты про это не знал. И хорошо. Ты очень тяжело перенес ранение. А помнишь, как мы встретились? Ты обнял меня, и долго моя голова лежала у тебя на груди. Я чувствовала, как билось твое сердце, как дрожали твои руки, как упала твоя слеза мне на волосы. Мне было хорошо. И я тогда подумала: «Век бы мне слышать стук этого сердца». Наконец ты спросил:

– Ирина, где наш ребенок?

Мы подошли к кроватке, и ты увидел ее, долго рассматривал, а я рассматривала тебя: прибавились морщинки, прибавилась седина. Но ты мне был дорог бесконечно.

Тебе, конечно, все это известно, но не сердись, вспоминаю потому, что одна и вообще, ты же знаешь, я люблю вспоминать о прошлом.

Там, где ты сейчас служишь, наверное, город приличнее нашего, и метели и морозы не такие, как у нас.

Да, чуть не забыла. Что ж это, сударь, ты скрыл от меня, что у тебя здесь, в Заполярье, была неприятность. А я вот все узнала и теперь еще больше горжусь тобой: ты ведь все что-то ищешь, а это значит: в тебе еще много молодости и смелости».

XII

Сизов слышал, что генерал лично беседует с офицерами, подлежащими увольнению в запас, и был убежден, что Захаров будет говорить с ним именно об этом. А что он, полковник Сизов, может сказать генералу? То, что ему не хочется уходить из армии? Но ведь он понимает: кадровики по существу правы. Военное училище Сизов окончил в 1938 году, был на курсах по переподготовке офицерского состава, самостоятельно учится ва протяжении всей службы в армии, но ведь это к делу не подшивали. Как-то зашел разговор о выдвижении Сизова на должность командира. Посмотрели личное дело и положили на место: не имеет высшего военного образования. Вот так-то...