Текст книги "Разводящий еще не пришел (др. изд.)"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Ты убежден в том, что Громов виноват?

– Конечно.

– Давай выкладывай.

Рассказ получился длинный, со множеством деталей и совсем неинтересных для Гросулова отступлений. Полковник запомнил только одно: те мысли по огневой подготовке, которые когда-то волновали его самого, лейтенант Шахов, кажется, сумел осуществить на практике. Когда Крабов умолк, он, словно пробудившись, произнес:

– Со второго выстрела, говорите?.. По закрытой цели?..

– Дело-то не в этом, Петр Михайлович.

– Нет, в этом, – сказал Гросулов и махнул рукой. – Ладно, будем спать. Завтра встанем в четыре. Две недели не охотился. Тянет, а потом уж займусь вашим ЧП.

Гросулов лег на диван. Поправляя на себе одеяло, продолжал:

– Генерал Захаров прочитал докладную Громова. Он накануне моего отъезда прислал. Сказал: поезжай разберись, кажется, что-то хорошее начали... Посмотрим, разберемся... По закрытой цели... Это здорово!

Крабов собирался выключить свет, но рука его вдруг опустилась:

– Генерал?! Одобряет?

– Гаси свет, Лев Васильевич, на охоте поговорим.

Крабов щелкнул выключателем и вышел на кухню, чтобы там подождать Елену.

Расследование «узловского дела», как показалось Крабову, шло несколько странным образом. Первый день, это было в понедельник, Гросулов еще кое-как интересовался им: он с пристрастием допросил Узлова. Тот отвечал коротко: «Да, знал, что Волошина не оказалось на огневых позициях, докладывать командиру батареи сознательно не стал, могли бы отстранить взвод от стрельб, а я хотел, как и все, отстреляться в срок и хорошо».

На второй день Гросулов уже забыл о ЧП, полностью занялся изучением результатов стрельб взвода лейтенанта Шахова. Он сидел в кабинете командира полка и вызывал к себе по одному человеку.

Вошел Савчук. Полковник знал этого офицера давно, обратился к нему по имени и отчеству:

– Садитесь, Петр Захарович. Вы член партийного бюро?

– Да, товарищ полковник.

– Знаете, по какому делу я вызвал?

– Знаю.

– Что скажете?

– Скажу, что идея Шахова далась нам не легко. Водолазов не хотел слушать. Громов – новый человек, проявил вполне понятную осторожность... пока сам не убедился в полезности дела. Лейтенант Шахов...

– Погодите, погодите, – остановил Гросулов Савчука. – Бородин нажимал на Громова?

– Нажимал, товарищ полковник. И не только он, многие коммунисты старались, чтобы новый командир быстрее понял ценность начинания.

– Удивительно! – Полковник резко поднялся и зашагал по кабинету, попыхивая трубкой. – Выходит, что командира опутали, подмяли под себя. Удивительно! Какой же он командир, если допустил такое насилие над собой?! – Петр Михайлович, поостыв немного, сел на прежнее место, заметил на лице Савчука недоумение и уже с меньшей строгостью продолжал: – В чем эта ценность выражается? Может быть, Шахов Америку открыл?

– Товарищ полковник, вы лучше меня знаете артиллерию. Разве вы не понимаете, как важно в современном бою метко стрелять по врагу!

Гросулову показалось, что капитан учит его, словно новичка посвящает в тайны, которые давно знает. Он, сощурив глаза, резко бросил:

– Экая глубина мысли! – Помолчав, спросил, глядя в окно: – Капитан, вы представляете, что для этого нужно?

Савчук спокойно ответил:

– Многое, товарищ полковник. Заранее знать местность, иметь хороших разведчиков, вычислителей, мастеров огня...

– Да, да! И этого мало!

– Верно. Командир полка знает об этом, и он делает все, чтобы наши разведчики отлично владели своим делом.

– Зна-ает! – врастяжку произнес Петр. Михайлович. Он поймал себя на мысли, что завидует Громову. «Черт возьми, похоже на то, что они что-то дельное начали», – пронеслось у него в голове. Чувство зависти быстро угасло.

– Савчук, скажите прямо: стоящее это дело?

– Очень стоящее, товарищ полковник. Вы посмотрите, какой планшет изобрел Шахов. Устройство удивительное!

– Понимаю, понимаю, видел. Но Крабов говорит: преждевременное начинание.

– Время зависит от людей. Сложа руки и дедовским способом не поразишь цели. Мы же имеем новейшие приборы, локаторы... Солдаты у нас со средним образованием, а есть и с высшим.

– Там кто еще есть? – Полковник показал на дверь.

– Наводчик ефрейтор Околицын.

– Пусть войдет. Вы можете идти... Как зовут? – поднялся навстречу ефрейтору Гpocyлов.

– Александр, товарищ полковник.

– А по отцу?

– По отцу, товарищ полковник, буду Матвеевичем.

Гросулов недоверчиво измерил солдата с ног до головы.

– Скажите, Александр Матвеевич, вы стреляли в лагерях?

– Так точно, стрелял.

– Какое количество снарядов выпустил ваш расчет?

– Один пристрелочный, один на поражение...

– Очень хорошо! А нужно было по норме?

– То ж, товарищ полковник, по норме. Мы эту норму к ногтю. Чего же на нее смотреть. Читал я сегодня газету, шахтеры еще не так эту норму прижимают... А разве плохо мы поступили, товарищ полковник? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Мы вот еще немного потренируемся, весь полк так будет стрелять. Экономия боеприпасов – раз, умение быстро поражать цель – два. Нонче цели, скажем танки, очень шибко бегают, тут надо именно с первого выстрела поражать их... А третье, товарищ полковник, – этим самым мы разным сачкам беспокойство создаем.

– Каким «сачкам»?

– Тем. которые говорят: «Солдат спит – служба идет».

– Комсомолец?

– Так точно. Мы им, сачкам-то...

Гросулов уже не слушал ефрейтора. «Мы, – думал он, – комсомольцы! Да, время, время. Может быть, так и должно быть? Неужели я отстаю?» – с ужасом спросил себя и, ни слова не говоря стоящему перед ним ефрейтору, начал одеваться. Потом долго ходил по городку, думал, взвешивал, приглядывался к людям и очень жалел, что инициаторам начинания не придется воспользоваться внедренным методом.

...Утром Гросулов уезжал в штаб дивизии. Громов провожал его до машины, стоявшей у проходных ворот. Полковник, открыв дверцу, спросил:

– Вы знаете, что ваш полк реорганизуется?

– Я знаю об этом давно.

– Так... знали... Это хорошо, по-солдатски, стоять у знамени, пока не придет разводящий... Не каждый на это способен. Ведь среди нас есть и такие, которые при вашем положении не стали бы брать на себя лишние хлопоты.

Громов хотел возразить, но промолчал.

– Как-то, еще будучи командиром батареи, я вынашивал мысль о таком вот методе стрельбы. Дело это стоящее, нужное. – Гросулов потрогал свой синеватый шрам, хотел было сесть в машину, но задержался. – Скажите, Громов, а Бородин как секретарь парторганизации всегда такой?

– Какой, товарищ полковник?

– Прямой, как рельса, – сказал Гросулов и, сев в машину, добавил: – Хороший секретарь, наш, артиллерийский. Узлова пропесочьте на партбюро. Впрочем, смотрите сами... Поехали, – сказал он водителю.

Еще издали Гросулов заметил на пригорке одиноко стоявшего человека. Это был Крабов. Гросулов пожалел, что пригорок нельзя объехать другой дорогой. Он велел шоферу остановить машину, в надежде, что Крабов уйдет к себе в дом, но подполковник уже заметил «победу» и шел навстречу. Гросулов, не выходя из машины, крикнул:

– Ты чего, Лев Васильевич?

– Хочу посоветоваться. В Москве есть знакомый генерал... Гришманов...

– Ну и что?

– Думаю написать ему... Сколько же в замах ходить!

– А-а, вот ты о чем. Пиши, Гришманов своих знакомых вроде не забывает... Ну, до следующей охоты! – крикнул Гросулов, захлопывая дверцу.

Часть третья

I

Дни реорганизации полка в ракетную часть прошли довольно быстро. В сутолоке многочисленных дел: отправляли на склады старое вооружение, принимали новое, укомплектовывали личный состав подразделений, переоборудовали под ракетные установки помещение закрытого винтовочного полигона – Бородин не заметил, как наступила весна, как поля покрылись всходами и завихрила первая пыль по дорогам. Не до этого было... Едва сформировались, Громов уехал на методические сборы командиров ракетных частей. Бородину пришлось кружиться как белке в колесе, зачастую решая вопросы и за командира и за себя. Подполковник Крабов, назначенный начальником штаба и оставшийся за Громова, то и дело обращался к нему за советом, робко входил в курс новых обязанностей. Теперь же, когда горячка прошла, осмелел, старается к возвращению Громова управиться с методическими сборами младших специалистов. Сегодня Бородин собирался поехать в лес – там работает группа солдат на заготовке строительного леса для расширения автопарка. Крабов посоветовал не ехать: «Ничего не случится, проведи ты, Степан, этот выходной день дома, погуляй с сыном».

Утром Бородин получил письмо от Громова:

«Воображаю, как ты там воюешь на два фронта – резервисты ведь на твоем политобеспечении. А я тут набираюсь книжной мудрости, практических занятий тоже хватает, в день занимаемся по десять часов. И все же мне здесь легче, тем тебе там. Но крепись, приеду – получишь отгул, отоспишься, дела свои семейные уладишь. Если тебе что-нибудь надо купить, напиши – привезу: в городе все есть.

Льву Васильевичу и Елене Ивановне нижайший поклон».

Семейные дела... Бородин невольно посмотрел на знакомый дом Водолазова. «Сходить, что ли? Может, приехала». Он оделся, почистил ботинки.

Еще издали заметил стоящего у калитки Водолазова, одетого в серый гражданский костюм. Видимо, он кого-то ждал. «Не ее ли?» Бородин почему-то заколебался, но Михаил Сергеевич заметил его, позвал:

– Степан, на минутку. – Он первым подал руку, спросил: – К нам?

– К вам, Михаил Сергеевич. Наташа дома?

– Э-э, брат, раньше-то она раз в месяц наведывалась, а теперь, когда узнала, что Громов... она не появляется здесь, так что ищи ее там, на стройке... Как у вас в полку? Слышал: перемены большие, новую технику получили.

Ко двору подкатила двуколка. Дмитрич резко осадил коня, крикнул:

– Утра доброго, Михаил Сергеевич. Докладываю: прибыл.

– Одну минутку, – ответил Водолазов, и Бородину: – Знакомлюсь с хозяйством. Фронт, скажу тебе, беспокойный, дел непочатый край. – Он улыбнулся. – Хочешь, подвезу, мимо стройки будем ехать.

– Спасибо, я как-нибудь потом, Михаил Сергеевич.

– Заходи, заходи, буду рад.

Дмитрич гикнул на коня, щелкнул кнутом...

Знакомая калитка, знакомые окна. Фонарный столб, деревья. Все, как прежде. А чувство такое, будто кругом ничего нет, пустота, только слышится громыхание двуколки, удаляющейся в облаке дорожной пыли. Долго стоял Бородин неподвижно, пока не понял, что надо возвращаться на квартиру: бессмысленно торчать у прохожих на глазах. На обратном пути завернул к Крабовым: хотелось с кем-то поговорить, освободиться от сосущей боли, которая появилась еще утром, когда держал сына на руках. Бородин был убежден, что Громов не вернется к Наташе, но в то же время сомневался в том, что теперь она не изменила своего отношения к нему, Степану.

Елены дома не было. Крабов встретил вопросом:

– Завтракал?

– Да, сыт.

– А может быть, по рюмочке? Отпразднуем наше назначение. – Крабов не был уверен, что его оставят в ракетной части, но помог Гросулов. Сизова перевели в управление артиллерии штаба округа – работает инспектором.

– Нет, нет... Настроение у меня сегодня паршивое, – признался Бородин, – какая-то хандра появилась. И зачем выходные дни придумали? В работе человек чувствует себя куда спокойнее. Напрасно я не поехал к солдатам в лес.

Крабов почему-то всегда побаивался Бородина. В разговорах с ним чувствовал себя так, будто Бородин знал его сокровенные мысли. После же того, как при обсуждении Узлова на партбюро Крабов вдруг всем на удивление обрушился на Громова, назвав его основным виновником чрезвычайного происшествия в полку (Крабова тогда сурово осадили и Бородин, и другие члены бюро), после этого случая он стал и заискивать перед Бородиным.

– Вам-то, Степан Павлович, хандрить! Шутите. Дела у вас идут отлично, заслуженно получили должность замполита... А я топчусь на месте, к тому же порою страх одолевает: Громов когда-нибудь задаст мне по первое число, не забудет тот случай на партбюро.

– Что посеешь, то и пожнешь, Лева.

– А что я сею?

– Склоку. Пора кончать с этим позорным делом. – Бородин ожидал, что Крабов вспыхнет, начнет, как он всегда делал, оправдываться, но он с горечью сказал:

– Ты прав. Если бы кто мог заглянуть в мою душу, он бы увидел, как я мучаюсь. Что же делать, посоветуй.

– Честно служить, честно трудиться. Заметят – оценят.

– Да, да, верно, Степан Павлович. Ты прав, тысячу раз прав. Но я знаю: долго будут вспоминать: такой-сякой Крабов, против коллектива пошел.

– Глупости! Все прошло. И нечего казнить себя сомнениями. Дел у нас теперь непочатый край, только поворачивайся: новая техника, новые задачи. Да разве сейчас время думать о прошлом, о каких-то обидах!

– Это верно, но все же...

– Что «все же»?

– Надо как-то себя оправдать, чем-то, показать, чтобы и ты, и Громов, и все в части поверили, поняли, что Крабов честный, смелый офицер. И это я сделаю, попомни мое слово, Степан, сделаю.

– Валяй, простору много, есть где силы приложить, – сказал Бородин и поинтересовался: – Куда Елену услал?

– Она пошла в книжный магазин. Говорят, поступили популярные книги о ракетах. Она у меня хороший помощник.

– Это верно. Но за книгами надо было бы самому пойти.

– Времени нет... Вот посмотри, – Крабов открыл дверь в спальню, показал на стол, на котором лежали книги, рукописи, – готовлю лекцию о ракетном оружии. Думаю, возражать не будешь, если выступлю перед личным составом?

– Возражать! Да это ведь замечательно. Голосую «за» обеими руками!

Бородин ушел от Крабова в приподнятом настроении. Инициатива Льва Васильевича пришлась по душе. Как это он сам об этом не подумал? Лекция – это здорово! Даже сосущая боль притупилась. На полпути к дому вдруг почувствовал чей-то взгляд на своей спине, оглянулся – в десяти метрах стояла Наташа.

Она подходила к Бородину медленно, как подходит к матери нашаливший ребенок, чтобы попросить извинение или получить должное за свои проделки. И пока она приближалась, Бородин все время смотрел ей в лицо, позабыв обо всем: не было ни ветра, ни солнца, не было и земли, на которой он стоял, была только она, маленькая, с обнаженными по плечи руками, немного капризными губами и чуть побледневшими щеками.

– Здравствуй, Степан, – проговорила Наташа.

– Добрый день.

– Какой же день? Вечер. – Она сняла с руки темную кофточку, набросила ее на плечи, слегка поеживаясь. Бородин оглянулся: верно, вечер – солнце уже пряталось за горы, тени от деревьев пересекли дорогу, на которой они стояли. Он промолчал, наблюдая, как она просовывала руку в рукав кофты. Захотелось взять ее за плечи, помочь одеться.

– Уйдем с дороги, – сказала Наташа и первая направилась н тропинке. Стежка вела к реке, она была узенькая, для одного человека. Бородин шел вслед за Наташей, невольно думая: «Рядом с ней мне уже места нет». Еще было светло, и Бородин видел маленькие розовые ушки Наташи, возле мочек, нежных и красных, в крутой спирали пушились темные завитушки, под кофтой угадывались овальные маленькие плечи. Она немного замедлила шаг, чуть посторонилась, взяла Бородина под руку, вскинула голову. По взгляду было заметно: что-то хочет спросить.

– Он где сейчас? – Она не осмелилась сказать «Сергей», ей как-то еще не верилось, что Громов, тот самый Громов, о котором она в течение шести лет пыталась забыть и перед которым все эти годы чувствовала себя виноватой, окажется здесь, в Нагорном, да и имя его она уже разучилась произносить. – Я слышала, он уехал, – продолжала Наташа, останавливаясь у обрыва реки.

– В Новосибирске, – ответил Бородин, кося взгляд на нее и думая, как воспримет это сообщение.

– Уехал... – В голосе Наташи чувствовалась тревога, беспокойство, ее темные глаза вдруг погрустнели. – Совсем?.. Алешу не повидал... Он никогда его не видел... Почему же он уехал?

– Он скоро вернется, дней через двадцать. Скажи мне, Наташа, откровенно: ты его любишь?

Она испугалась этих слов. Вдруг съежилась, будто попала под струю холодной воды, но ничего не ответила, а только, вскинула взгляд на Степана, и он успел прочесть в этом взгляде: зачем спрашиваешь? Бородину стало неловко. Он взял ее под руку, и они пошли вдоль крутого обрыва. Она шла покорно, чуть опустив голову.

– Он мне никогда не простит. Никогда! Вот я же сама себя не простила. А он... Громов, что, уж совсем бесхребетный? Посоветуй, как мне быть? – надсадно спросила, отворачиваясь. Она плакала. Бородин стоял неподвижно, не зная, что сказать. Он понимал ее состояние, и все же ему не хотелось, чтобы она плакала. Конечно, Алеша – это та самая живая нить, которая связывает ее с Громовым. Но разве он, Бородин, когда-нибудь говорил ей, что ребенок будет помехой в их совместной жизни? Напротив, когда они поженятся, много внимания будет уделять детям – Павлику и Алеше.

– Успокойся. – Он робко положил свою тяжелую руку на ее голову. – Успокойся, мы все решим, как надо... Решим.

– Кто это «мы»? – прошептала она.

– Я и ты.

– А он? – Она отшатнулась от него, ожидая ответа. Бородин молчал. Ему трудно было что-либо сказать: он наконец понял, что Громов – это все-таки Громов, ее муж, а он – всего лишь влюбленный в нее майор. Просто майор.

– Хорошо, я попытаюсь сделать все, чтобы он вернулся к тебе, – сказал Бородин.

– Нет, нет, не то, не то! – испуганно возразила она. – Ты меня обидишь... Пусть будет так, как было...

– Так нельзя. К какому-то берегу ты должна пристать. Нельзя все время посередине реки плыть, устанешь.

– Верно, я очень устала. Но ты не говори ему... Я еще могу плыть...

– А цель, ради чего плыть?.. Пойдем, ты уже совсем озябла. – Он взял ее под руку бережно и робко. Наташа прижалась плечом, чувствуя исходящее от него тепло.

Вышли на дорогу. Здесь им нужно было идти в разные стороны. Бородин предложил проводить домой, как он ее раньше провожал, туда, к окнам, возле которых на столбе светилась лампочка. Вместо ответа она подала руку:

– Доброй вам ночи. – И заспешила к дому Водолазова.

Ее уже не было видно, а Бородин все стоял и стоял...

II

Ефрейтор Околицын и Цыганок охраняли заготовленный для строительства дома лес. Их шалаш стоял у самого обрыва. За рекой виднелись постройки колхозной молочной фермы. Оттуда доносилось мычание коров, протяжное и тоскливое. В лучах закатного солнца белели штабеля отесанных бревен, напоминая Цыганку одесские меловые разработки.

Околицын, закрыв глаза, лежал на хвое и молчал, а Цыганок не любил безмолвия. «Солдатское ли это дело – бревна стругать! – злился Цыганок. – Это работа для Пашки, она ему в самый раз... Целый месяц уже в госпитале. Эх, Пашенька, не в ту сторону привел тебя Христос. Дезертирство, Пашенька, молись не молись – накажут, темнота глубинная». Цыганку вдруг стало жалко Волошина, и тоска еще сильнее сжала грудь. Он сорвал травинку, пододвинулся к Околицыну, провел ею по верхней губе ефрейтора. Тот дернул головой и, открыв глаза, начал чихать.

– Не сидится, что ли? – набросился Околицын на Цыганка.

– Помру я тут, в лесу, Саня. Язык мой совсем заржавел, на душе муторно. Покритиковал бы, что ли, меня как агитатор. Давай, как тогда на собрании: «Цыганок – «сачок», хотел доктора обмануть». Хлестал ты меня немилосердно.

– Обиделся?

– Да уж сейчас и не помню. Критика, брат, она такая штука, в горле не засладит, не конфетка. Точно говорю... Видел я лейтенанта Узлова, когда он возвратился с заседания бюро. Я тогда дневальным был по казарме. Вбегает Узлов и тычется в закрытую дверь умывальной, как помешанный. Я ему открыл. Он бросился под кран и ну хлестать воду. Пьет, пьет... Я испугался: горло простудит. Потом повернулся ко мне, спрашивает: «Откуда ты, товарищ, взялся?!» Понимаешь, товарищ! Я – товарищ. А раньше-то, до этого: замковый Цыганок и – не больше. Глаза у него мутные-мутные, будто только что сняли лейтенанта с чертова колеса. Не узнает. Говорю: «Товарищ лейтенант, я – Цыганок, дневальный по казарме». – «А-а, говорит, товарищ Цыганок. Очень рад, очень рад вас видеть. Ты, говорит, товарищ Цыганок, знаешь, что такое критика?» – «Малость представляю», – отвечаю. Махнул он на меня рукой, дескать, ничего ты не понимаешь, и ушел, шмурыгая по полу подошвами, словно контуженный... Вот, Саня, какое дело-то, а ты мне: обиделся! Неприятная эта штука, критика, кто же на нее не реагирует?! Разве один бог. Ему что, он символ, так сказать, миф древности. – Цыганок был готов переменить тему разговора, но Околицын, укрываясь шинелью, улыбнулся:

– Спать надо, завтра будем грузить лес. Если не спится, пойди посмотри штабеля.

– Кто эти бревна возьмет!..

– Не в этом дело, для порядка.

– Понимаю... Плохо, когда не с кем поговорить. – Он поднялся и вышел из шалаша.

Темнело... Когда Цыганок возвращался с обхода, он уже с трудом различал предметы: все слилось в единое, темное, пахнущее сыростью и хвоей. Цыганок сел на пень, повесил автомат на грудь, вслушиваясь в какие-то неясные, глухие звуки. Он сидел долго, пока не почувствовал, что зябнет: от реки несло холодом. Поднялся, вновь обошел вокруг штабелей.

Немного усталый, но довольный тем, что ему удалось согреться, Цыганок вновь опустился на холодноватый и сырой пень. Потянулся за платком, чтобы вытереть вспотевшее лицо, и замер: за рекой вспыхнуло пламя, маленькое, похожее на шевелящийся красный язык. Вдали, в темноте, язык этот, казалось, висел в воздухе, лениво покачиваясь.

– Околицын! Товарищ ефрейтор! – крикнул он наконец.

– Что такое? – выскочил из шалаша Околицын.

– Смотри, пожар!

– Ферма горит! – сразу определил ефрейтор. Он снял автомат с плеча, выпустил две короткие очереди. По лесу прокатилось эхо. После стрельбы, казалось, стало еще тише. Под обрывом плескалась о берег вода, где-то в вышине, шурша крыльями, пролетела ночная птица... Пламя увеличивалось. Околицын вновь начал стрелять из автомата.

– Надо как-то сообщить в деревню, – сказал ефрейтор, но тут же усомнился: – До моста далеко, пока добежишь – все сгорит... А пловец я плохой...

– А я? Я на море вырос! – крикнул Цыганок и начал снимать сапоги.

– Утонешь, река быстрая, паводок еще не спал.

– Скажи, пожалуйста, какой жертвенник! Автомат можно взять?

– Бери...

Они спустились к реке. Цыганок, закинув автомат за спину, бесшумно вошел в воду и скрылся в темноте. Ефрейтор хотел было крикнуть: «Костя, осторожно!» – но промолчал. Он поднялся к шалашу, взял сапоги Цыганка и еще долго всматривался в темноту.

Течение несло Цыганка вниз. Когда он почувствовал под ногами отмель, невольно оглянулся назад и удивился, что река оказалась такой широкой.

Горело здание под соломенной крышей. Дощатые двери, верхнюю часть которых уже охватило пламя, были на замке. Цыганок попытался разбить их прикладом. Ударил и отскочил, осыпанный искрами. Потом начал колотить дверь с еще большим упорством. Бил, бил, пока не изнемог. Огненный рой искр сыпался на него, и гимнастерка уже тлела.

– Эй, есть тут кто? – крикнул Цыганок, ударяя по замку прикладом. Запор со звоном отлетел в сторону, двухстворчатая дверь распахнулась, и Цыганок бросился в сарай. Там было темно. Он ощутил упругие бока животных, начал подгонять их прикладом. Коровы упирались. Цыганок поймал за ухо безрогую телку, но она боднула его в живот.

– Сатана! – закричал он и от боли и от досады. – Не хочешь жить, дура! – И ударил телку в бок прикладом. Она метнулась на волю. Уже прогорела крыша. Цыганок поднял пучок горящей соломы и, размахивая факелом, выгнал из помещения остальных коров. На голове солдата тлели волосы, перед глазами плыли красно-оранжевые круги.

Выскочив из сарая, Цыганок заметил в маленькой деревянной сторожке огонек. Подбежал к окошку, ударил кулаком.

– Кара-у-ул! Гори-им! – услышал Цыганок чей-то истошный крик.

Освещаемый заревом пожара, недалеко от сторожки стоял растерянный человек. Это был Дмитрич.

– Караул, горим! – стонал Дмитрич, не трогаясь с места.

– В деревню беги, старый гусак!..

Дмитрич шарахнулся в сторону и скрылся в темноте.

Пламя гудело, жадно лизало дощатые двери сарая. Цыганок вспомнил, что автомат остался там. Решил сквозь огонь проскочить в сарай. Закрыв глаза рукой, он прыгнул в пламя. В сарае было светло. Автомат лежал в кормушке.

– Цел, – обрадовался Цыганок. Он повесил оружие на шею.

Клубы пламени и дыма плотно зашторили выход.

– Эй! Э-э-эй! – кричал Цыганок.

В ответ услышал треск падающих головней да сухой шорох огня.

– Эй! – повторил он, чувствуя, как дым душит его. Еще несколько секунд – и он упадет. – Эй... – Но уже был не крик, а шепот. Цыганок стоял лицом к пламени, зажав рот и нос ладонью. Он ни о чем не думал, только где-то в глубине сознания слабо шевелилась мысль о Тоне...

Раздался шум, похожий на частые порывы ветра. Струя воды ударила Цыганка в грудь. Он покачнулся, хватаясь за автомат, но не устоял. Падая, увидел бегущих к нему людей со странными металлическими головами, с длинными изогнутыми жердями в руках...

III

Лекцию Крабов приурочил к приезду Громова. Он прочитал ее с подъемом, и многие ракетчики, знавшие подполковника не очень-то разговорчивым, сухим и замкнутым офицером, были немного удивлены. Равнодушным остался один Рыбалко: лекцию Крабова старшина знал почти дословно.

Теперь Рыбалко временно командовал солдатами, ожидавшими со дня на день увольнения в запас... От сознания, что оказался не у дел, старшина мучился и покрикивал на подчиненных. Солдаты при его появлении в казарме робели и втихомолку желали старшине поскорее получить должность. Устя продолжала подзуживать: «Уходи из армии, уедем в Харьков, поступишь на завод, будем рядом с сыном, руки у тебя золотые». – «Что она понимает? Золотые... Будто в армии нужны руки-крюки. Не та нынче армия – армия техников, инженеров, солдат-умельцев». Не радовало Рыбалко и авторское свидетельство, полученное за изобретение катков под станины: «Орудия сдали на склад, для чего теперь эти катки?»

Шахов первый заметил удрученное состояние Рыбалко. Однажды, встретив его возле столовой, поинтересовался:

– Нездоровится, что ли, Максим Алексеевич?

Старшина тяжело вздохнул:

– Не в том дело, товарищ лейтенант. У солдата здоровья не спрашивают. Дай мне совет: что делать?

– Ждать назначения.

– Ждать... А если не ждется. Не из тех я, которые ждут.

– Тогда учись, набирайся знаний, читай литературу о ракетах.

Книги так увлекли Рыбалко, что он теперь мог часами рассказывать о физических законах полета баллистических ракет. По гарнизону пошел слух, что Рыбалко знает назубок новую технику. Прослышал об этом и Крабов. Он вызвал старшину в штаб.

– Будешь помогать мне. – Подполковник вытащил из сейфа груду книг и брошюр. – Ты человек грамотный и сообразительный. Надо все это одолеть, а времени у меня нет. Слушай внимательно. Решил я прочитать личному составу лекцию. Дело новое, трудное, одному не подготовить. Будем работать вместе, коллективно, так сказать. Ты прочитаешь, выпишешь все, что касается этого темника, – он показал старшине листок со множеством вопросов, – потом я обобщу. Как это делать, сейчас покажу. Согласен?

– Конечно, – обрадовался Рыбалко.

– Работать будешь в моем кабинете. Вот стол, и от него ни шагу.

И старшина засел. Работал в день по четыре часа, перепоручив свои обязанности Одинцову, который оказался за штатом и тоже ждал приказа об увольнении в запас. Рукопись получилась большой. Крабов только немного сократил ее. Вот почему лекция начальника штаба не удивила Рыбалко.

Когда в зале остались Громов и Бородин, к ним подошел Крабов.

– Ну вот и гора с плеч. До чего же это трудная работа выступать перед народом, – сказал он утомленным голосом.

– Теперь мы вас зачислим в лекторскую группу, – пообещал Громов. – Зачислим, комиссар?

– Определенно, – подхватил Бородин. – Такой талантище пропадал. Серьезно говорю, Лев Васильевич, теперь ты у нас лектор номер один.

Они вышли на улицу. Крабов поспешил в штаб. Бородин предложил Громову посмотреть строящийся за городом дом для офицерского состава.

– Генерал Захаров посоветовал использовать на стройке увольняемых в запас, – пояснил Бородин.

Стоял тихий летний вечер. Шепот растений, перекличка запоздавших птиц, летевших на свои ночевки, крепкий запах каких-то цветов, звезды вечернего неба – все это располагало к раздумью, и Громов молчал.

– Что ж ты молчишь? – спросил Бородин. – Он был убежден, что Громов первым вспомнит о Наташе, ведь намекал же в письме о личных делах, значит, думал о ней.

– Ты о чем, комиссар? – Громов окинул взглядом штабеля бревен.

– Сердце у тебя есть... или нет?

– Есть...

– Сомневаюсь...

– Так о чем же ты? Уж не о Крабове ли? Сработаемся. Я на него не обижаюсь. Лекция мне понравилась.

Бородина взорвало: «Не человек, а кусок железа, одна служба в голове».

– Не об этом я, Сергей Петрович!

– О чем тогда? Может быть. Узлов без меня что-нибудь выкинул?

Бородин закурил.

– Я хочу сказать о твоей жене, командир.

– У меня нет жены.

Они стояли возле кирпичей. Бородин предложил сесть.

– Значит, у тебя нет жены? Это серьезно?

– Да.

– Жестокий ты человек.

– А она? Хороший?.. Тебе виднее, Степан, чувствую, прилип ты к ней. – Громов сразу понял, что сказал грубо, нехорошо, но не стал смягчать, а лишь чуть-чуть подвинулся к Бородину.

– Может быть, – глухо прошептал Бородин.

– Вот-вот, – подхватил Громов.

– Но ты сам знаешь, как случилось. Если бы я ведал, разве мог бы пойти на такое. Она хороший человек, и поэтому я настаиваю, чтобы вы помирились...

Громов задумался. Он решительно не понимал Бородина: «Разве можно вернуться к той, которая... убегает? Догони того, которого не догонишь. Не стоит тратить силы».

– А как же ты? Ты же ее любишь? – спросил Громов вкрадчивым голосом.

– У вас есть сын. Если бы этот мальчик не был твоим сыном, разве бы я с тобой разговаривал так? Никогда!

– Откуда я знаю, что это мой сын? Человеку, который однажды сказал неправду, верить трудно... Не мири нас, комиссар, не бери грех на свою душу.

– Но – сын!.. – напирал Бородин. – Он вырастет, узнает все, что ты ему тогда скажешь? Что?

– Не знаю.

– Он твой... Я верю Наташе. – Бородин поднялся. Громов метнул на него косой взгляд.

– Все, давай смотреть дом, – категорически заявил Громов.

– Нет, ты мне по существу ничего не сказал, – настаивал Бородин.

– А что я должен сказать? – Громов повернулся лицом к Бородину, при электрическом освещении оно было бледным. – Что я должен сказать? «Женись, Степан, на ней». Ты это хотел услышать от меня?

– Нет, совсем не то...

Громов его не слушал, продолжал:

– И не нужно со мной объясняться. Коль случилось так, валяй женись! – И, не оглядываясь, быстро зашагал к дороге.

– Да ты ревнуешь! – бросил Бородин вслед Громову, но тот ничего не ответил.

...В комнате было темно. Бородин включил настольную лампу, повернулся к спящему сыну. Павлик лежал в кроватке, разбросав ручонки. Он был в верхней рубашонке, видимо, закапризничал, и хозяйка не смогла его раздеть. Вид сына растрогал Бородина, и он вдруг почувствовал себя беспомощным, одиноким...