Текст книги "Разводящий еще не пришел (др. изд.)"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Покажите, что вам непонятно.

Солдат раскрыл книгу и ткнул пальцем в заголовок:

– Вот этот раздел.

Узлов начал читать. Знакомые параграфы, формулы. В училище он преуспевал, изучая работу инструментальной разведки. И любил он в поле повозиться с приборами, чертить, высчитывать, производить корректуры огня. Все это давалось ему легко, и тем не менее он знал, что не каждому артиллеристу под силу эта работа, требующая от человека сообразительности и хорошего знания математики.

– Товарищ Цыганок, вы серьезно решили изучить дальномер? – спросил Узлов, скрестив руки на груди.

– А как же! У меня девять классов... Ефрейтор Околицын с семью, а тянется почище меня, еще и другим помогает. Нынче такая линия, товарищ лейтенант, с одной профессией – это нет... не солдат. Выходит, как однорукий: отшибут руку в бою, а второй-то нет... Правильная линия, товарищ лейтенант. Я понимаю. Надо всегда быть двуруким.

«Да что же это происходит! – хотелось вскрикнуть Узлову. – Этот плутоватый солдат вроде учит меня. Погоди же, сейчас я проверю, насколько ты грамотный и насколько понимаешь эту линию».

Лейтенант бросился к столу, открыл ящик и, достав лист бумаги, повелительно сказал:

– Садись и слушай внимательно. – Он, почти не задумываясь, продиктовал довольно сложные данные для определения корректур дальности и направления. Цыганок углубился в расчеты. Узлов, поглядывая на солдата, тихонько прохаживался по комнате.

«Черт знает что – линия, – продолжал рассуждать он. – Что ты в ней понимаешь?..

С одной профессией – это не солдат, выходит, как однорукий... Ишь как научился ворочать языком! Посмотрим, посмотрим».

Он остановился позади Цыганка, бросил взгляд на формулы, аккуратные, четко выведенные цифры, быстро определил: решает задачу правильно, и не мог удержаться от похвалы:

– Молодец! А я сомневался.

– Все могут ошибаться. Но ошибка ошибке рознь. Вот, например, товарищ лейтенант, как сапер ошибается. Читал я один рассказ... – пустился было в рассуждение Цыганок, но Узлов, не слушая его, сказал:

– Говори, что непонятно. Это? – спросил он, раскрывая книжку. – Ничего сложного. Смотри сюда. – Узлов перевернул лист бумаги и на оборотной стороне начал выводить формулы. – Понял?

– Понял, товарищ лейтенант.

– В следующий раз обращайся ко мне в любое время. Помогу. – Узлов взял гитару, сел . на диван, вполголоса запел:

 
Не видно в небе месяца,
В домах огни не светятся.
Лишь песня соловьиная
Звучит в ночной тиши...
Про верность лебединую
Послушай, ненаглядная,
И все мои сомнения.
Признаньем разреши...
 

– Мне надо идти, скоро вечерняя поверка, – заторопился Цыганок.

Но Узлов не отозвался. Он пел задумчиво, и было заметно, что мысли его бродят где-то далеко-далеко. Цыганок вздохнул и, не повторяя вопроса, тихонько вышел из комнаты, но тут же вернулся. Узлов еще пел, все так же тихо, задумчиво. Цыганок дослушал песню, сказал:

– Товарищ лейтенант, помните сбор по тревоге? Красиво получилось! Всех опередили. Это я придумал, перед самым подъемом аккуратненько рассовал всем обмундирование под одеяла, и ребята заранее оделись, лежа в постели. Вот оно как было-то.

– Зачем вы мне об этом рассказали? – спросил Узлов. – Вас надо наказать, вы допустили грубейшее нарушение порядка!

Цыганок этого не ожидал. Он тихо промолвил:

– Нарушение... Всегда у меня так получается: думаешь, как лучше сделать, а выходит фактическая карусель. Да-а, служба. Академик и тот, наверное, не сразу может стать хорошим солдатом. Подтянусь, товарищ лейтенант.

Когда Цыганок ушел, Узлов, лежа в постели, долго удивлялся поступку солдата, пытаясь правильно оценить его, но так и уснул, не придя ни к какому решению. Во сне Узлов увидел дядю. Поэт читал стихи про зори тихие и про умытую росою травушку-муравушку. Потом откуда-то появился Цыганок и погрозил дяде банником, и тот сразу умолк... И еще какая-то чертовщина снилась.

IX

Полк готовился к выезду в зимние лагеря: Громов наметил отработать там комплекс боевых стрельб. Хозяйственники вытаскивали из складов запыленные палатки, печки-времянки. Огневики и разведчики с утра и до вечера были заняты тренировками в парке и в учебных классах. В полку уже забыли, когда выезжали на длительное время в поле. Боевые стрельбы проводили обычно так: выскочат батареи на полигон, отстреляются и к вечеру снова в казармы.

По распоряжению Громова лейтенанту Узлову была предоставлена полная самостоятельность в подготовке взвода к боевым стрельбам, и он так увлекся, что на время забыл и о своем рапорте, и о том, что он – всего-навсего дублер Шахова. После занятий Узлов, возвращаясь в общежитие, всегда шел мимо винтовочного полигона, останавливался на минутку, вслушиваясь в перестук глухих выстрелов. По звуку он определял почерк Шаховской работы, и ему становилось немного грустно, от чего – он и сам не знал...

Был субботний день. Узлов поручил сержанту Петрищеву вести взвод в казарму, а сам прямо из парка направился в помещение винтовочного полигона. Но здесь Шахова не оказалось. Узлов решил сходить в клуб. В фойе его встретила жена Крабова – Елена: она поджидала участников художественной самодеятельности, чтобы провести очередную репетицию.

– Вы мне как раз нужны, – сказала она, беря из рук Павлика изрядно потрепанный сборник пьес. – Лейтенанта Петрова отзывают в штаб артиллерии, а он у нас репетировал роль слепого сына. Мне Бородин говорил, что вы в училище увлекались самодеятельностью.

Узлов отшутился:

– О, нет!.. Роль злодея я бы еще сыграл, товарищ Крабова, но в современных пьесах злодеев не выводят. Говорят, все злодеи в нашей стране задохнулись без соответствующей атмосферы.

– Я серьезно предлагаю, товарищ Узлов. – Елена раскрыла сборник. – Вот познакомьтесь с текстом. У вас лицо выразительное, немного грима – и будет то, что нужно.

– А усы?

– Усы можно сбрить. Они вам не идут, верное слово, не подходят. Читайте, читайте, – настаивала Елена. Она посадила Павлика в кресло и ушла в комнату начальника клуба, чтобы позвонить в подразделения.

– Ты чей будешь? – спросил Узлов у Павлика.

– Папин.

– А фамилию свою знаешь?

– Знаю, Бородин. Мой папа майор.

– Понятно. Значит, твой папа партийный бог?

– Бога нет, – сказал Павлик. – Хотите, ракеты покажу? Они в тетиной сумке. Вы не бойтесь, они игрушечные, не стреляют.

– Нет, не надо, – сказал Узлов, удерживая Павлика. – Потом, в следующий раз.

Он прочитал список действующих лиц. «Иван, слепой сын Матрены, – повторил мысленно. – Слепой, потерял зрение на войне... Н-нда. В жизни есть люди с хорошим зрением, а дальше своего носа не видят, слепые по разуму. Может быть, и я такой?» Он бросил сборник на стол.

– Скажи тете Лене, что я еще зайду, – наказал он Павлику, уходя в общежитие.

В комнате на столе лежали письмо от тети Нелли и записка Шахова. Игорь писал: «Дмитрий! Я срочно уехал в Нагорное, на артиллерийский склад. Если удастся, останусь в городе, схожу в кинотеатр. Приезжай, буду ждать в бильярдной. Письмо это мне передал почтальон. Опять от Заречного!»

Узлов распечатал конверт.

«Здравствуй, дорогой Димочка! – писала тетя. – Свершилось чудо! Твой дядюшка уехал в Сибирь, в творческую командировку. Он будет читать новые стихи на какой-то стройке в горах. Заречный среди сугробов и гор! Это чудненько. Постарайся встретиться. Дядя повез тебе новые книги молодых талантов – повесть и сборник стихов. Эти вещи я не читала, Федор Семенович от них в восторге, а другие говорят: дрянь. Вполне возможно, что и дрянь.

Готовишься ли ты к вступительным экзаменам? Или передумал? Димочка, наверное, нелегко тебе стрелять из пушек на лютом морозе, в снегах сибирских, в тайге непролазной?

Вот и все. Обнимаю и целую».

Да, это было письмо тети Нелли. Она всегда так писала – немного сумбурно, заканчивала как-то уж очень неожиданно. Узлов мог бы на слух определить, что это писала тетя Нелли. Ему нравились ее письма.

За перегородкой, в комнате Громова, надрывно звонил телефон. Звонил до тех пор, пока кто-то не громыхнул дверью и не взял трубку. По голосу, еле доносившемуся. Узлов определил, что этот «кто-то» – сам командир полка. Чтобы не стать невольным подслушивателем разговора Громова, лейтенант наспех оделся, вышел в коридор.

«Разве найдешь его, – подумал о дяде Узлов. – Сибирь – это тысячи километров, сотни новостроек... Смешная ты, тетя Нелли...» Он решил не ехать в Нагорное, а пойти в клуб, посмотреть репетицию. Узлов отыскал сапожную щетку, почистил сапоги. Когда разогнулся, в окошко увидел подошедшую к штабу крытую брезентом машину. К ней с чемоданом в руке спешил командир второго огневого взвода лейтенант Петров. Позади скрипнула дверь. Узлов быстро повернулся: перед ним в наброшенной на плечи шинели стоял Громов, держа в руках маленькую записку.

– Товарищ Узлов, к вам приехал дядя. Ждет вас в гостинице, вот номер комнаты. Поезжайте вместе с лейтенантом Петровым. Оказывается, дядя поэт... Заречный. Читал его стихи, неплохо будто бы пишет, неплохо... Поезжайте, поезжайте. Да, может быть, вы пригласите дядю к нам, в полк? Примем хорошо, послушаем. Как, приедет?

– Не знаю, товарищ подполковник. Постараюсь уговорить. Об армии он не пишет уже лет десять. Не знаю, что он может прочитать...

– Стихи, – сказал Громов, улыбаясь одними глазами. – Хорошие стихи волнуют любого человека, независимо военный он или штатский. Постарайтесь уговорить на завтра.

– Слушаюсь, товарищ подполковник!

Громов усмехнулся:

– Я вам не приказываю, лейтенант, прошу. Поняли?

– Понял, товарищ подполковник.

– Желаю удачи, – добавил Громов, открыв дверь в свою комнату.

Отыскав в бильярдной Шахова, Узлов потащил его в гостиницу, расположенную через две улицы от кинотеатра.

– Ты скажи, зачем идем туда? – допытывался Шахов, упираясь.

– Дядя приехал, ждет в гостинице.

– Твой?

– Да, мой.

– Заречный?

– Он самый.

– Не пойду, – отрезал Шахов. – Опять начнет тебе морочить голову. Нет уж, пусть делает это без меня.

Узлов начал упрашивать Шахова, сообщил о письме тети Нелли, о просьбе Громова пригласить дядю в полк. И Шахов согласился.

Они вошли в номер, когда Федор Семенович стоял посередине комнаты и репетировал чтение стихов, выразительно жестикулируя руками.

– А-а, мои дорогие мальчики! Пришли! – Он бросился обнимать племянника. Долго тискал его, целуя в щеки и в губы. Плотный, с небольшой пролысиной, в изящном темном костюме, с галстуком «бабочка», дядя походил на эстрадного артиста. – Ну, мальчики, прежде всего – прошу к столу. Сейчас мы позвоним в ресторан.

Федор Семенович схватил телефонную трубку и начал перечислять, что принести в номер. По мере того как он называл блюда и вина, у Шахова все больше расширялись глаза, и, когда у поэта на левой руке оказались все пальцы загнуты, а он продолжал заказывать, Шахов покачал головой, сделав Узлову знак на дверь. Тот понял его, но только пожал плечами.

Положив трубку, Федор Семенович вновь обнял Узлова:

– Так-то, Димочка. Вот я и в Сибири. А ты думал, не приеду? Приехал, привез интересные новинки. Повесть – вещичка первой свежести в литературе. А, что я говорю! Потом, это потом, сначала поужинаем.

Официант, молодой парень, с прической гимназиста, накрыл на стол. Федор Семенович налил ему фужер коньяку.

– Это вам, братец, за оперативность, – сказал он и, глядя, как официант, не морщась, выпил коньяк, крякнул: – Ах, как чудненько!

Когда же парень вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, Федор Семенович прокомментировал:

– Чудище, такими дозами глотает! Видали, и не поморщился. – Наполнил рюмки и продолжал: – Ну, гусарики, знаю, пить вам много нельзя, вот по маленькой прошу поднять.

Узлов выпил до дна, Шахов только пригубил.

Едва закусили черной икрой, Федор Семенович снова наполнил рюмки:

– Теперь за мое выступление на стройке. Буду читать новые стихи. Выпьем за успех.

На этот раз выпил и Шахов. В голове чуть зашумело, и он, выслушав рассказ поэта о сюжете новой повести, спросил:

– Федор Семенович, а что вы будете читать строителям?

– Сейчас узнаете... Хорошо, что пришли. Это же замечательно! Первыми услышите мои стихи. – Он достал из чемодана кожаный портфель, извлек из него рукопись. – Вот первое стихотворение – «Жизнь Фомы на небеси». Двести строк.

Заречный читал выразительно, эффектно. Видимо, он любил это стихотворение и вкладывал в чтение всю душу. Узлов хохотал, Шахов улыбался. Образ Фомы был живым, поэт насытил речь своего героя меткими фразами, бичующими чиновников небесного царства...

Прочитал Федор Семенович еще два стихотворения. При этом хохотал Шахов, а Узлов почему-то ни разу не улыбнулся, сидел мрачный и лепил из хлеба какие-то фигурки.

– Чертова поэзия! – не удержался Узлов, когда дядя занял свое место за столом. – Ничего не понял. А ты, Игорь, понял что-нибудь?

– Очень смешно, – сказал Шахов, отодвигая от себя наполненную Заречным рюмку.

– Гусары, это аллегория! – не совсем веселым голосом воскликнул Федор Семенович. – Я вижу, военные плохо разбираются в литературе... Мальчики, я вам должен сказать о том, что вот такой прием показа жизненных явлений скоро станет в нашей литературе доминирующим. Потом вспомните мои слова.

– Чертова поэзия! – повторил Узлов. – Ну зачем все это – «Сон доярки Фроси», «Жизнь Фомы на небеси»? Странно! Это было уместно в прошлом веке. Но сейчас-то зачем эти аллегории? В «Тихом Доне» люди похлеще Фомы говорят...

– Димочка, ну что ты трогаешь «Тихий Дон»? Талантливая вещь. Но ведь время сегодня другое, время новаторства, время поисков.

– А почему же другие поэты пишут просто, ясно, понятно, без гробов и того света?

– Димочка, тебе надо еще много учиться, чтобы понять всю сложность нашего времени, – сказал Федор Семенович тоном наставника. Это обидело Узлова. Он поднялся, намереваясь немедленно уйти. Заречный потрогал золотое кольцо на указательном пальце. – Значит, стихи не понравились? – Он грустно улыбнулся и попросил Узлова остаться на минутку. Шахов вышел. Федор Семенович положил руки на плечи Узлова. – Вот что, Дмитрий, советую не уходить из армии. Порохом пахнет в воздухе... Видишь, какие стихи начал писать. Это все оттого, что не знаю, о чем писать... Мира пока нет. Теперь иди, у вас ведь строгий порядок.

– Командир нашего полка просил, дядя, выступить у нас.

– Подполковник Громов?

– Да.

Федор Семенович взял пустую рюмку и начал водить ею перед глазами из стороны в сторону.

– Нет у меня для военных подходящих стихов, – тихо произнес он. – Я – маятник. Туда-сюда... тик-так... Паршиво... Чего ты ждешь? Иди, Дмитрий, в полк, я тебе позвоню...

Узлов направился к двери, но не ушел. Он резко повернулся, с минуту молча смотрел на Заречного. Федор Семенович еще держал в руке пустую рюмку, глядя на рукопись. Лицо его было хмурым, раздраженным.

– Зачем вы, дядя, пишете такие стихи? Кому они нужны? Это времянки, побрякушки, их прочтет только обыватель. Посудачит, посплетничает и тут же забудет. Стоит ли писать для обывателя?

Федор Семенович сощурил глаза.

– Учишь?..,Меня, Дмитрий, учишь? – Заречный сел, взял рукопись. – Значит, не то, говоришь?

– Не то, дядя.

– Не то, – покачал головой Заречный. – Да, да, не то... Пожалуй, ты прав.

Он смотрел на Узлова широко открытыми глазами и говорил, говорил, говорил о каких-то не совсем понятных для Узлова абстракционистах, требующих похерить реалистическое искусство и снять идейную баррикаду, разделяющую мир буржуазный и мир социалистический.

Узлову казалось, что дядя что-то преувеличивает, сгущает краски. Он слушал его с грустью, и ему хотелось, чтобы дядя поскорее выговорился, так как Шахов может уйти один в городок.

Наконец Заречный умолк. Узлов сказал:

– Я пошел. До свидания, дядя.

Федор Семенович проводил его в коридор. Пожал руку.

– Всю ночь буду писать стихи. Я напишу хорошие стихи. Ты веришь мне? – Он не дождался ответа, убежденно подчеркнул: – Напишу!

Из города лейтенанты возвращались пешком. Шахов завел разговор о Заречном, о том, что Федор Семенович показался ему на этот раз менее уверенным, хотя он и старался показать себя бодрячком. Узлов молчал. «Маятник, – думал он о дяде. – Похоже. То уходи из армии, то оставайся... тик-так... Эх, дядя, чувствую, нет у тебя твердого убеждения, отсюда и тик-так». Посмотрел на звездное небо, сказал:

– Хочу забрать свой рапорт. Посоветуй, как мне это сделать. Может быть, о нем давно забыли, но все же эту бумажонку надо взять.

– Обязательно, – подхватил Шахов. – Иначе может случиться так, как с майором Акуловым. Акулова перевели на Дальний Восток перед твоим приездом. Служил он старшим офицером на батарее. Работящий, каких свет не знал! Обидели его напрасно. Тот в пылу рапорт на стол – увольте, освободите. Не освободили и не уволили. Рапорт попал к Гросулову. Тот взбеленился: «Я ж его назначил старшим офицером на батарее, а он мне такое пишет». И эту бумажку – в сейф. Капитан стреляет, трудится. Время идет. Говорят Гросулову: «Капитан Акулов отменно служит, надо повысить в должности». Начальник штаба артиллерии открывает сейф, берет рапорт и машет им перед носом того, кто такое предлагает: «Этот фокус-мокус видели? Не пойдет». И снова рапорт в сейф, ключиком клац, клац.

Год проходит. Гросулову опять напоминают: «Заслуживает». Полковник поглаживает нос, лезет в сейф: «Видели? Обидел он меня. Кто Акулова старшим сделал? Я. – И рапорт на замок – клац, клац. – Не могу».

Акулов все же майором стал, дивизионом командовал, а Гросулов нет-нет да и открывал сейф, показывал бумажку: «Видели?» Понял, какая это бумажка? Громов, мне думается, этого не сделает, но лучше забрать.

– Верно. Но я боюсь сам идти к командиру полка, вдруг так же получится, как ты говоришь, клац-клац замком. Может, попросить Рыбалко, он член партийного бюро, поможет.

– Да, да, Максим Алексеевич поймет тебя, Дима, он похлопочет, – с нарочитой серьезностью сказал Шахов, думая про себя: «Уж этот все вспомнит».

– Иду сейчас же, – сказал Узлов. – Старик хотя и зол на меня, но я уломаю, – добавил он и решительно свернул с дороги, направляясь к дому, в котором снимал квартиру Рыбалко.

Дверь открыла Устя. Она зябко повела плечами, спросила:

– Вы к кому?

– Максим Алексеевич дома?

– Сейчас. – Библиотекарша скрылась в глубине коридора, постучала куда-то. – Старшина, выйди, к тебе пришли.

– Пусть заходят, – услышал Узлов голос Рыбалко.

– Проходите, он там, – показала Устя на обитую дерматином дверь.

Рыбалко стоял у небольшого верстака и что-то выпиливал. Все стены небольшой продолговатой комнаты были увешаны различным инструментом и металлическими предметами. В правом углу лейтенант заметил миниатюрный сверлильный станок, на деревянной подставке возвышался старый артиллерийский прицел, слева во всю стенку – стеллажи, заполненные различными предметами, среди которых Узлову бросились в глаза два примуса. На торцовой стене висела географическая карта мира, испещренная разноцветными пометками. Несмотря на тесноту и обилие предметов, в помещении были порядок и чистота. Озадаченный увиденным, Узлов стоял некоторое время в оцепенении, не решаясь что-нибудь вымолвить.

– Что раздумываете? Проходите и садитесь, – не поворачиваясь к лейтенанту, кивком головы указал Рыбалко на табурет. Узлов присел, ожидая, когда старшина отложит работу.

Рыбалко возился с каким-то изогнутым вкривь и вкось металлическим предметом. Одетый в поношенную синюю блузу, с взъерошенными волосами, с папиросой в зубах, старшина напоминал кустаря-одиночку. Рукава засучены по локоть, кисти рук в небольших ссадинах, плечи чуть приподняты.

«Эх, старина, и чего ты тут маешься, шел бы в колхоз тракторы чинить или на какой-нибудь завод, в цех. Уж ты-то пенсию выслужил», – подумал Узлов, разглядывая исподлобья Рыбалко. Раньше к старшине он относился скептически, иногда в разговорах старался подковырнуть старого служаку: «Вы, Максим Алексеевич, последним уйдете из армии. Все будут землю пахать, а вы... ать-два, ать-два». Вспомнив это. Узлов вдруг почувствовал робость.

– Максим Алексеевич, что это вы мастерите? – вкрадчивым голосом спросил Узлов.

– Цацку для таких вот, как вы, – улыбнулся Рыбалко, вытирая ветошью руки. Он загасил папиросу, положил ее в пепельницу, присел на край верстака, тихо произнес: – А я думал, что вы, товарищ лейтенант, уже на вокзале, билет покупаете на поезд.

– Зачем он мне? – Узлов поднял голову, насторожился.

– Как зачем? Рапорт ваш возвратился из штаба округа, и на нем резолюция командующего: «Таких стиляг в армии нельзя держать ни одного дня».

– Не может быть?! Шутите... А почему я стиляга? – спросил Узлов, вытирая платком со лба пот: очень уж неожиданным оказалось сообщение старшины.

– Есть стиляги по одежде: сорочка с двадцатью карманами, брюки с ширинкой на заднице, ботинки «осторожно – наколешься». А есть стиляги изнутри, любящие покривляться, показать себя, что они умнее всех, а на самом деле набитые болваны.

«Пошла губерния писать. И черт меня дернул прийти к нему». – Узлов поднялся и, намереваясь как-то сменить тему разговора, подошел к карте, спросил:

– Максим Алексеевич, что это за штука?

– Сами видите, что ж спрашивать? – Рыбалко легко соскочил с верстака. – Это моя военная биография. Черные линии – дороги, по которым я отступал вместе с полком, красные – пути, по которым мы наступали, – пояснил старшина, снимая блузу.

– А вот этот восклицательный знак? – ткнул Узлов указательным пальцем в жирное слово «Берлин».

– Тут меня фашист осколком пометил. Так вот, чтобы не забыть, и поставил на карте восклицательный знак. Иногда в сутолоке дел закружишься и забудешь про свои раны, а придешь домой, посмотришь на эту карту и все вспомнишь... Тебе этого не понять.

– Почему же, я не балбес, разбираюсь, – возразил Узлов. – Была война, тяжелая война. Отец мой где-то сложил голову.

– Была! – Рыбалко шагнул к карте и загородил ее своею широкой спиной. – Была! Как легко сказалось: «была». Разве она уже кончилась?! – Он нервно сунул руку в брючный карман, торопливо закурил. – Я еще ни одной ночи не спал с чувством, что кончилась война. Лягу, закрою глаза, а уши сами по себе настораживаются, и кажется мне: вот-вот раздастся выстрел, заговорят пушки. Нет, не кончилась война, это передышка, временное затишье. Враги хитрят, подтягивают тылы, пополняют боекомплекты, собираются с силами. – Рыбалко схватил лежащую на верстаке газету и потряс ею перед лицом Узлова. – Почитайте, что пишут. Вот Западная Германия вооружается. Она создает морской флот. Гитлеровские генералы требуют себе атомное оружие... А вы – «была»!

– Милитарист ты, Максим Алексеевич! – примирительно усмехнулся Узлов. У Рыбалко округлились глаза, он готов был вновь вспыхнуть. Но сдержался. – Не понимаю я вас, Максим Алексеевич, – посмотрев на примуса, сказал Узлов.

– Это для меня не открытие. Многие не понимают.

– Вот мастерскую открыл, примуса чинишь.

Рыбалко резко постучал мокрым кулаком в стену.

– Ирина Даниловна! – крикнул он. – Поди сюда.

Открылась дверь. Вошла незнакомая Узлову женщина.

– Я же вам сказал: чинить не буду. И заберите их отсюда немедленно. – Он отдал примуса женщине, захлопнул за ней дверь. – Поняли?

– Понял, – тихо произнес Узлов и задумался. «Вот ты, брат, какой», – хотелось ему сказать.

– Ну что вы так на меня смотрите? – И вдруг улыбнулся, поглаживая усы.

Узлов, воспользовавшись переменой настроения у Рыбалко, поспешил сказать:

– Максим Алексеевич, я пришел к вам за помощью. Не можете ли вы поговорить с майором Бородиным, чтобы мне вернули рапорт.

– Ха! – весело воскликнул Рыбалко. – Это замечательно! Но за рапортом вы сами пойдете. За счастье надо бороться, тогда оно будет крепким.

– Пробую, Максим Алексеевич.

– Знаю, я все знаю, и как вы первым по тревоге привели свой взвод. Только не могу понять, кто это вам сообщил о тревоге? Уж не Цыганок ли? Эта прокуда всегда держит нос по ветру, – незлобиво заметил старшина, но тут же насупился, как будто что-то припоминая: – Вы за Цыганком зорче смотрите. Способный он солдат, грамотный, но с причудами, может такой фортель выбросить, что потом на всю армию прогремишь.

– Значит, вы не согласны? Член партийного бюро, вам это легче сделать, Максим Алексеевич, – настаивал Узлов,

– Нет, товарищ лейтенант, и не уговаривайте. Сами действуйте, без ходатаев, так вернее и прочнее... Хотите, вместе поужинаем? – предложил Рыбалко. – Есть пельмени.

Узлов отказался. Надел шапку и направился к двери. Рыбалко остановил его:

– Товарищ лейтенант, а что вас так беспокоит рапорт? Бумажка... Главное ведь – служба.

– Спасибо за совет, товарищ старшина. Рапорт меня не волнует. До свидания.

...Шахов еще не спал. Дмитрий молча разделся, лег в постель.

– Был у Рыбалко? – спросил Шахов, пряча улыбку.

– Был.

– Ну и как?

Узлов не сразу ответил. Он представил сейф Гросулова. Полковник помахал перед ним бумажкой: «Вот это видели?..»

– «Да, да, Максим Алексеевич поймет...» – сказал Узлов, подражая Шахову. – И ты не остановил. Ведь знал же, что усач ни за что не согласится. Настроение только испортил.

X

Громов просматривал план отстрела огневых задач, пытаясь представить, как все это получится там, на полигоне. Но ему не удавалось сосредоточиться... Еще утром, когда Громов закончил политические занятия в группе сержантов (Бородин настоял, чтобы командир полка тоже вел одну из групп политических занятий: «Лучше людей будете знать. Я занимаюсь с группой солдат, превеликое удовольствие получаю»), Бородин поинтересовался, намерен ли он в зимних лагерях «попробовать на зуб» шаховский метод безвилочного поражения цели. «На винтовочном полигоне, как вам известно, – добавил Бородин, – этот метод вполне созрел». Громов ответил уклончиво: «Надо еще раз посмотреть, подумать». Другого сказать он не мог: сознавал, что предложение ценное, однако оно ни в коей мере не обогатит артиллеристов теми знаниями и опытом, которые потребуются им в ближайшем будущем. Ответ покоробил Бородина, и они поговорили в повышенном тоне... Это и мешало сейчас Громову сосредоточиться при рассмотрении плана стрельб.

«А шут с ним, остынет, когда узнает, почему тяну», – подумал Громов о Бородине, откидываясь на спинку стула. Он провел рукой по щеке, под пальцами зашуршало.

– Э-э, брат, не годится, надо сходить в цирюльню, – улыбнулся Громов. Поднялся с намерением пойти в парикмахерскую, но кто-то постучал в дверь.

Это был Узлов. Лейтенант доложил, что обращается по личному вопросу с разрешения командира батареи капитана Савчука. Узлов стоял посреди комнаты, держа руки по швам. «А усы ему не идут», – подумал Громов, будто впервые видел перед собой лейтенанта.

– По личному? Ну давайте выкладывайте, – сказал Громов с неохотой: часы приема по личным делам, установленные им, прошли.

Узлов покосился на сейф, стоявший в углу, негромко сказал:

– Если можно, товарищ подполковник, я прошу, возвратите мне рапорт.

– Какой? – не сразу понял Громов.

– Тот самый, в котором я просил уволить меня из армии.

Громов поднялся, порылся в ящике стола, сказал:

– Этот, что ли?

– Да, да, товарищ подполковник.

– Берите.

Узлов, расстегнув шинель, положил в нагрудный карман рапорт и удивился тому, что так просто обошлось дело.

– Спасибо, товарищ подполковник. Разрешите идти?

– Это и все?

– Все, товарищ подполковник.

– Идите...

И опять Узлов подумал: «Так просто». Два дня он готовился к этому шагу, перебирая в голове многочисленные варианты длинных объяснений на случай, если Громов начнет укорять его, вспоминать прошлое. И вот рапорт в кармане, и командир полка отдал его с видом совершенного безразличия.

– Значит, можно идти? – повторил Узлов, все еще не решаясь сдвинуться с места. Громов уже вновь занялся штабными документами и не сразу ответил на вопрос лейтенанта. Опершись локтями о стол, он неподвижно смотрел в одну точку. На его щеках и раздвоенном глубокой вмятиной подбородке поблескивали рыжеватые волоски, и от этого Громов показался Узлову уставшим.

– А зачем вам понадобился рапорт?

– Для порядка, товарищ подполковник... чтобы не осталось никаких следов...

– Ну-ну, без следов так без следов. – Громов начал одеваться. Зазвонил телефон. Узлов, взявшись за дверную ручку, все еще не решался выйти из кабинета.

– Знаю, знаю, – говорил Громов в трубку. – Подождем, не все еще готовы к такому методу поражения целей...

Разговор затягивался. Узлов, поняв, о чем идет речь, хотел было выйти и бежать к Шахову, чтобы сообщить ему неприятную весть, но Громов опустил трубку, сказал:

– Значит, говорите, для порядка. Это хорошо, лейтенант. Порядок в жизни – великое дело. Я тоже для порядка решил просить командующего назначить вас командиром второго взвода, вместо лейтенанта Петрова. Но Бородин говорит, что вы не справитесь, взвод средненький. Я согласился с секретарем. Однако выход нашли. Посоветовались мы тут: я, Крабов, Проценко, Савчук, Бородин – и решили укрепить второй взвод, перевести туда расчет сержанта Петрищева. Солдаты там цепкие, смекалистые, до знаний жадные... Как вы на это смотрите? Согласны принять второй взвод?

Узлов не сразу ответил: для него это было неожиданностью, он никак не мог понять, что кто-то думает о нем, кто-то старается определить его судьбу и в конце концов кому-то он нужен... Громов смотрел на него веселым, добрым взглядом. И не было в этом человеке ни капельки наигранности, официальности, той официальности, которая порою вызывает сомнение в искренности услышанных слов.

Громов говорил о дяде, о том, что Заречный звонил, просил извинения, что не сможет сейчас приехать в полк, что он за последнее время отошел от армейской темы, но обязательно напишет хорошие стихи о людях в шинелях, которые, дай бог каждому, так высоко держат честь советского гражданина, в любую непогодь стоят лицом к линии фронта.

«Конечно, дядя мог так сказать... мог, – подумал Узлов. – Сказать – не горы сдвинуть». Мысли о дяде быстро улетучились, и вновь он взглянул на Громова: командир полка рисовал на папиросной коробке какую-то фигурку. Узлов присмотрелся: получился малыш, смешной карапуз в шубке и огромных валенках.

– Так как же, согласны принять второй взвод? – Громов положил папиросы в карман.

– Спасибо, товарищ подполковник. Я буду стараться. Разрешите идти?

– Идите. Да, свой рапорт не уничтожайте, храните его на память. Договорились?

– Слушаюсь, товарищ подполковник.

Парикмахерская была на территории военного городка, возле проходной будки, в отдельном домике. Выйдя из штаба, Громов заметил Бородина. Майор вел за ручку Павлика и, видимо, тоже направлялся в парикмахерскую. Мальчик, семеня ножками, круто запрокидывал голову, что-то говорил отцу.

– К брадобрею? – поравнявшись с Бородиным, спросил Громов. Он наклонился к Павлику, тихонько похлопал по розовой щечке: – Как дела, Павлик?