Текст книги "Разводящий еще не пришел (др. изд.)"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Николай Камбулов
Разводящий еще не пришел

Николай Камбулов

Обычно творчество писателя долгие годы питает та среда, в которой он рос и формировался как художник.

Николай Иванович Камбулов прошел большую школу армейской жизни. Его впечатления о людях в погонах созрели и оформились через личные переживания, личное соприкосновение с большим и сложным человеческим материалом.

Великую Отечественную войну Н. Камбулов встретил на границе, будучи политруком заставы. Дважды высаживался он с морским десантом на скалистые берега Керченского полуострова, сражался в Аджимушкайских катакомбах, участвовал в штурме знаменитой Сапун-горы, освобождал Севастополь, брал Кенигсберг. В боях он был дважды ранен и тяжело контужен.

Николай Камбулов – писатель с пытливым взглядом на жизнь, умеющий находить и образно раскрывать подлинно жизненные конфликты, показывать советских людей многообразно, с присущими им беспокойством и поисками нового.

Журналистская деятельность офицера Камбулова началась еще в годы войны в дивизионной газете. И в мирное время Николай Камбулов – в гуще армейской жизни, по-прежнему на переднем крае. Он – специальный корреспондент центральных газет и журналов: ведет репортажи с борта новейших воздушных кораблей, выезжает в самые отдаленные военные гарнизоны, на учения и на полигоны. Обогащенный увиденным и пережитым, журналист вскоре после войны берется за писательское перо. Героические подвиги советских людей в боях за Родину становятся главной темой книг Николая Камбулова. В пятидесятых годах одна за другой выходят его повести: „Объект особой важности", „О самом главном", „Свет в катакомбах". Они посвящены боевым и мирным будням Советской Армии.

Опубликованные в начале шестидесятых годов крымские повести „Аджимушкайская тетрадь" и „Тринадцать осколков" стали этапными в творчестве писателя. В них дана яркая картина массового героизма советских людей в битве за Крым. В первой книге созданы незабываемые образы наших бойцов начального периода Великой Отечественной войны. Несмотря на сложность и драматизм обстановки на Керченском полуострове в мае 1942 года, герои Николая Камбулова сражаются с глубокой верой в торжество своего святого дела. Читая „Аджимушкайскую тетрадь", чувствуешь, веришь, что вот-вот наступит перелом в событиях. И это „вот-вот" художественно раскрывается в повести „Тринадцать осколков". В батальных сценах перехода нашей армии от обороны к наступлению, затем штурма Сапун-горы, освобождения Севастополя и в других эпизодах читатель уже видит перспективу неизбежного краха гитлеровской военной машины. Эта перспектива угадывается и в героических подвигах бойцов и командиров, и в их мыслях, и во всем психологическом настрое книги.

Хорошо зная душу солдата, писатель умеет подметить и запечатлеть главные черты характера советского человека на войне – преданность Коммунистической партии и Советской Родине, героизм и самопожертвование во имя светлого будущего. Это, конечно, вовсе не значит, что в произведениях Николая Камбулова, в том числе и в предлагаемом читателю романе „Разводящий еще не пришел", показываются только положительные образы. Такая книга давала бы одностороннее изображение подлинной жизни с ее многочисленными сложностями.

С большой теплотой и любовью рисует Николай Камбулов своих героев. Но, обнажая сложные человеческие отношения, автор не предваряет мнения читателя, а дает ему пищу для размышлений. Поэтому жизнь в книгах Николая Камбулова воспринимается нами в ее постоянном развитии и совершенствовании.

Эти черты творчества писателя мы видим и в романе „Разводящий еще не пришел". Давно отгремела Великая Отечественная война, разгромлена гитлеровская Германия, принесшая советскому народу столько бед и страданий. Над нашей страной будто бы чистое, ясное небо, будто бы военному человеку можно немного поспокойнее жить. Но чуткое ухо солдата улавливает отдаленный тревожный гром орудий, через расстояния видятся бои во Вьетнаме, с Рейна тянет милитаристским угаром. Вот почему сердце военного человека выстукивает: для армии разводящий еще не пришел, еще нет на земле прочного всеобщего мира, и люди в погонах, которым Родина доверила святое из святых – охрану своей безопасности, обязаны делать все, чтобы не повторился тысяча девятьсот сорок первый год.

„Разводящий еще не пришел" – роман о тех, кто сегодня служит в Советской Армии, о революционном скачке в техническом оснащении наших Вооруженных Сил, о ратном и трудовом подвиге советского человека во имя подлинного мира и счастья на земле. Эта книга заслуженно удостоена в 1968 году премии и Диплома Министерства Обороны Союза ССР за лучшее художественное произведение о современной жизни Советской Армии и Военно-Морского Флота.

Семен Борзунов

Часть первая

I

Горы остались позади. Дорога, обогнув озеро, вывела на широкую равнину. Насколько хватал глаз, кругом простирались созревшие хлеба. Волнуясь от ветра, они напоминали море, по которому там и сям, точно утлые суденышки, виднелись комбайны. Среди необозримого простора они, казалось, не двигались, поэтому генерал-майору Захарову удавалось несколько минут держать в поле зрения черную точку, покачивающуюся на гребнях высокой, в человеческий рост, пшеницы.

Захаров был новым человеком в здешних местах, и он невольно сравнивал Заполярье, где провел несколько лет, с предгорьем Центрального хребта. Куда-то, похоже в бесконечность, тянулись темно-зеленые строчки ленточного бора. Небесной синью пластались на земле озера. Многочисленные отроги, поросшие высокими деревьями, курились плотной полуденной дымкой, отчего, казалось, дрожали, будто озябшие на сильном холоде. Все, что он видел и чувствовал, – и незнакомый пейзаж, и нагретый ветер, бьющий тугим потоком в открытое окошко, и жаркое солнце, висевшее над. лесом, и полевые вагончики, подле которых дымили походные кухни, – уводило мысли Захарова от служебных дел. Но ненадолго. Впереди, рядом с водителем, сидел командующий войсками округа генерал армии Добров. Он не то дремал, не то о чем-то сосредоточенно думал. Захаров не знал, почему командующий после разбора тактических учений пригласил его в свой черный шестиместный ЗИЛ.

Захаров припомнил заседание Военного совета округа, на котором обсуждали итоги зимних учений. С докладом выступил пожилой, с бритой головой, весьма осторожный в суждениях начальник штаба генерал-лейтенант Штыков. Он говорил медленно, бесстрастно, как-то уж слишком сухо, словно не верил в то, о чем докладывал. Это подмывало Захарова выступить, но он сдерживал себя (новый человек в округе – хорошо ли сразу на трибуну!). И все же, когда началось обсуждение доклада, попросил слова, поднялся, огляделся и произнес обычную для такого совещания фразу:

– Товарищ командующий, товарищи члены Военного совета! – Сделал продолжительную паузу. За это время Захаров успел услышать, как кто-то из сидящих в первом или третьем ряду прошептал: «Новый командующий артиллерией». Захаров откашлялся и продолжал: – Учения войск позволяют нам сделать важные выводы. И прежде всего о боевых порядках, о подвижности войск в современном бою. Говорят (Захаров хотел прямо сказать: генерал Штыков говорит, но он плохо знал начальника штаба и не назвал его фамилии), да, нам говорят: учения прошли хорошо, они проведены в строгом соответствии с требованиями положений устава и указаний командования. И на этом ставят точку. Правда, докладчик попытался показать то новое, что внесли эти учения в оперативное искусство и тактику. Однако меня лично эта попытка не удовлетворила.

Штыков покосился на Доброва и, улыбнувшись, начал что-то чертить на листке бумаги. А Захаров продолжал:

– Вопросы оперативного искусства, вопросы тактики при новой боевой технике, атомном и термоядерном оружии выдвигаются на первый план. Кто их должен разрабатывать? В академиях на кафедрах? Положим. Но это будет одностороннее усилие. Без нашей помощи, без помощи практиков нельзя достичь наиболее верного решения вопроса. У меня есть кое-какие мысли на этот счет, и я хочу поделиться ими...

В последующих выступлениях кто-то поддержал Захарова, но он видел, что его речь как-то затерялась среди выступлений других. Потом начали обсуждать мероприятия по сокращению войск, и тут уж было не до новых боевых порядков... Когда закончился Военный совет, Добров подошел к Захарову и провел его в свой кабинет.

Они были вдвоем. Генерал армии спросил:

– Долго готовились к сегодняшнему выступлению?

– Два года, – ответил Захаров, настораживаясь.

– Так... Я это почувствовал, как только вы начали приводить свои обоснования. – И вдруг, словно о чем-то вспомнив, предложил: – Пишите статью. Э-э, не боги горшки обжигают, пишите. Кто-то мне рассказывал: в Заполярье вы начали вводить какие-то новшества и за это вам крепко попало, правда? Может, и здесь случится так. Но вы не отступайте. Военный талант – дитя борьбы мнений. Работайте, сейчас это очень важно. Получится – похвалим, не выйдет – что ж, как газетчики говорят, не каждая строка идет на полосу, иная и в корзину... Правильно вы подметили: прежние понятия о расстоянии уходят в прошлое. Новая техника сделала нас более подвижными, более оперативными. Вот и работайте. Напишете – отсылайте в Москву. Там разберутся.

Добров неожиданно повернулся к Захарову.

– Жара!.. Может, искупаемся? – предложил генерал армии и велел шоферу свернуть на проселочную дорогу, ведущую к озеру.

Добров разделся быстро, первым вошел в воду. Он окунулся раза три, фыркая и кряхтя от удовольствия. Захаров заметил на его левом боку большой шрам. Генерал, перехватив взгляд Захарова, потрогал рубец.

– В сорок втором, под Ростовом... пришлось ребро удалять. Ничего, оказывается, и без ребра можно жить. – Он с шумом нырнул, долго держался под водой, а когда появился на поверхности, по-мальчишески, с азартом воскликнул: – Во, брат, как мы можем!

После купания Добров попросил шофера разостлать под деревом брезент.

– Полежим минут десять, – сказал генерал армии, прикуривая от зажигалки.

Некоторое время они лежали молча. Захаров, глядя на шуршавший камыш, продолжал догадки, почему же командующий прихватил его с собой. Добров крутил в руках папиросу, чуть сощурив темные глаза.

– А ты хитер, Николай Иванович, – швырнув в озеро окурок, сказал генерал армии. – Думаешь, я не заметил, в каком боевом порядке наступал первый эшелон? Заметил. И артиллерия твоя была слишком рассредоточена. Это что же, результат нашего разговора? Помнишь, в моем кабинете?

– Помню, товарищ командующий.

– Значит, и работу пишете?

– Кое-что делаю.

– Это хорошо, Николай Иванович, трудись. Если потребуется помощь, окажем. Кто знает, какой она будет... эта война, если империалисты ее развяжут. Но совершенно ясно – она не будет похожа на все прошлые войны. Поэтому надо думать, искать наиболее точный ответ на любой вопрос. А таких вопросов уйма.

Добров умолк. Захарову подумалось, что командующий, пригласив его в свою машину, имел какое-то другое намерение, а то, о чем он сейчас спрашивает, просто к случаю пришлось, хотя ему и приятно было сознавать, что генерал армии не забыл о его выступлении на Военном совете.

Добров снова заговорил:

– Есть наметки реорганизовать артиллерийский полк в ракетную часть. – Он вскинул взгляд на Захарова, пытаясь определить, как это подействовало на него. – Дело серьезное, часть людей придется уволить в запас. Однако надо сделать все, чтобы уберечь личный состав от демобилизационного настроения. Новая техника должна поступить в умелые руки...

Накануне учений Захаров два дня провел в артполку, он побывал во всех батареях. Его сопровождал командир полка полковник Водолазов. На все замечания, которые делал Захаров, полковник отвечал просьбой быстрее решить вопрос с назначением заместителя по политической части, давая этим попять, что отсутствие такого человека в полку отрицательно сказалось на воспитательной работе. В сущности это было не так. Секретарь партийного бюро майор Бородин, временно исполняющий обязанности замполита, убывшего две недели назад в Москву на курсы политработников, оказался энергичным человеком и нисколько не ослабил политическое воспитание личного состава части. В этом Захаров убедился, побеседовав с офицерами, сержантами и солдатами. Водолазов многого не знал, что делалось в полку (за последнее время он часто болел), и почему-то к советам и предложениям Бородина относился довольно холодно, особенно когда это касалось какого-либо новшества. Ответ у Водолазова был один: «Ни к чему горячиться, умнее других не станем». Вспомнив все это, Захаров невольно подумал, что реорганизация потребует исключительной слаженности в работе командира полка и его заместителя по политической части. Ему хотелось, чтобы реорганизация прошла быстрее, и он спросил у Доброва:

– Как скоро это произойдет?

– Сам не знаю, Николай Иванович. Придет время, мы вам сообщим и сроки и штаты. Надо уяснить одно: солдаты всегда должны быть готовыми к отпору врагу. Вот и прошу вас: держите полк в боевой готовности до последнего момента. Вы поняли меня? – Добров поднялся, надел тужурку и, словно беседа шла о чем-то незначительном, заулыбался. – Рыбалкой не увлекаетесь, Николай Иванович? – спросил он и сам же ответил: – Знаю, свободного времени маловато. Верно, но как-то надо и отдыхать. Твой полковник Гросулов умеет находить время. Известный охотник. У меня не получается... Как-то прибыл в округ министр обороны, поехали в горы на косуль, времечко свободное подвернулось. И что вы думаете? Вернулся я с пустыми руками. Маршал пошутил: «Доброву в этом округе делать нечего – кругом столько зверья, дичи, а он даже охотничьего ружья не имеет». Потом я два ружья купил, и стоят они в кладовке сиротинками. А зря, верное слово, зря, охота – лучший отдых.

Они выехали на дорогу. По ней уже шла колонна машин с войсками. Пришлось объезжать. Когда выскочили на шоссе, Захаров заметил черную «Волгу», стоявшую на обочине подле дорожного указателя. Это была его машина. Он попросил командующего остановиться. Добров. открыв дверцу, подал руку.

– С жильем как у вас, Николай Иванович?

– Строимся...

– Семью надо вызвать. Без жены поди скучновато? Знаю, невесело. Желаю успеха.

Тяжелый ЗИЛ, фыркнув, помчался по дороге и вскоре скрылся на повороте, оставив на виду лишь облако желтой пыли.

II

Генерал Захаров приходил в эту маленькую, увешанную схемами комнату два раза в неделю – в среду и пятницу и всегда в одно и то же время – после обеда. Вначале он выкуривал папиросу, обычно прохаживаясь от стола к двери, обитой черным дерматином, и обратно, к столу, на котором стопкой возвышались книги, лежала записная книжка в коричневом переплете. Курил Захаров не спеша и так же не спеша вышагивал по полу. Он знал, что в это время никто не мог потревожить течение его то сбивчивых, то ровных и ясных мыслей.

В штабе артиллерии уже знали, где в это время находится Захаров, и старались не беспокоить его. О том, что делал генерал, закрывшись в одиночестве, ходили различные догадки: «Пишет научный труд», «Разрабатывает по заданию командующего войсками округа учебную операцию», «Читает художественную литературу», «Просто отдыхает: семью он еще не привез, одному дома скучно...» Окружной кадровик подполковник Бирюков, считавшийся в штабе самым проницательным и осведомленным человеком, без оговорок утверждал: «Изучает личные дела офицеров – нас тоже будут резать». «Резать» – по-бирюковски означало сокращать штаты.

Начальник политотдела полковник Иван Сидорович Субботин точно знал, чем занят командующий артиллерией, и наедине с ним иногда высказывал свои соображения, стараясь быть чем-то полезным в мучительных поисках и раздумьях Захарова. Порой они спорили. Это случалось тогда, когда Субботин приезжал в Нагорное, где размещался штаб артиллерии, и будто ненароком ронял фразу: «Мне кажется, что атомное оружие не будет применено в войне, останется вечным неприкосновенным запасом». При этом полковник ссылался на человеческий разум, гуманность и силу всенародного протеста. «Я тоже верю в эти вещи, – говорил Захаров. – Но вера лишь желание, прекрасная мечта. Желать – еще не значит иметь. Ты. Иван Сидорович, меня не расслабляй. Не нам, военным, спорить по этому вопросу, наше дело ружья чистить и сабли точить да голову иметь на плечах, чтобы четче соображать, в какое время мы живем и какая ответственность лежит на наших плечах. А спорят пусть дипломаты, это их хлеб. Если потребуется, своих дипломатов мы поддержим...»

Разговор принимал слишком общий характер, и Субботин попросил дать прочитать то, что уже написано. «Пока ничего у меня нет, одно желание и душевные муки», – уклонился генерал.

В комнате, как всегда, стояла тишина. Схемы и таблицы расчетов, вычерченные и составленные самим Захаровым, наводили на раздумье. Учения, проведенные в горах, дали ему кое-какие данные для практических выводов. Но он чувствовал, что этих данных еще недостаточно, чтобы окончательно засесть за работу. Однако желание было велико. Он, аккуратно загасив папиросу, еще находясь мысленно где-то на учебном поле, еще с кем-то споря и кому-то доказывая, обмакнул перо в чернильницу, и по чистой страничке побежали ровные строгие строчки.

Кто-то тихонько постучал в дверь. Захаров посмотрел на часы: «Э-э, брат, засиделся». Он поднялся и, тяжело ступая, вышел в коридор, лицом к лицу столкнулся с начальником штаба артиллерии полковником Гросуловым.

– Ко мне?

– К вам, Николай Иванович.

Захаров закрыл дверь – щелкнул английский замок.

– Пойдемте в кабинет...

Пока генерал открывал форточку, Гросулов. словно впервые видя командующего, окинул взглядом его крепко сбитую фигуру и позавидовал той легкости, которая чувствовалась в движениях Захарова.

– Слушаю, Петр Михайлович, – садясь за стол, сказал генерал.

– Полковник Водолазов подал рапорт об уходе в запас.

– Водолазов? Когда?

– Я только что был в артполку, он вручил мне рапорт на ваше имя, товарищ генерал. Пожалуйста.

Захаров прочитал: «Я долго думал, прежде чем обратиться к вам, товарищ генерал, со своей просьбой. Не подумайте, что меня кто-то обидел, кто-то ущемил мои права и я потому решил уйти в запас. Нет, я просто пришел к твердому выводу: моей службе в армии настал естественный, закономерный конец. Мне пятьдесят лет, я трижды ранен. Во мне уже нет той резвости, того огня, которые нужны военному человеку, чтобы он мог достойно выполнять свои обязанности, а наполовину служить я не могу, просто не умею».

– Не умею, – произнес генерал и потянулся за папиросами, но не закурил, вышел из-за стола. «Не умею!» – мысленно повторил Захаров. – Похоже на правду. Сказано довольно сильно: «Наполовину служить не могу».

Человек сам признается, и тут ничего удивительного нет. Но в глубине души у Захарова возникли и сомнения: идет большое сокращение Вооруженных Сил, не это ли толкнуло полковника написать рапорт, не спешит ли он?..

Теряясь в догадках и предположениях, он спросил у Гросулова:

– Водолазова вы знаете лучше меня, каково ваше мнение?

– Мое? – произнес полковник и. прежде чем ответить, попросил разрешения сесть. Гросулов был заядлый курильщик, он сунул руку в карман, нащупал там трубку и уже хотел было пустить ее в дело, как вдруг вспомнил, что Захаров не очень-то поощряет курение в служебных помещениях.

Но генерал уже понял намерение полковника и снисходительно сказал:

– Курите. Вижу, волнуетесь...

– Мое мнение, – врастяжку произнес Гросулов. – Признаться, товарищ генерал, за последние годы я как-то разучился высказывать свое мнение, все больше к общественности прислушиваюсь. Теперь все как-то по-другому идет...

– Лучше или хуже? – Захаров открыл ящик в столе, вытащил папку с надписью «Срочные дела» и положил в нее рапорт Водолазова.

– Года три-четыре назад я бы вам, товарищ генерал, посоветовал следующее: вызвать полковника Водолазова вот на этот ковер, – Гросулов указал трубкой на зеленую дорожку, – и сказать ему: забирай свое сочинение и марш в полк. Кто подает рапорт? – вдруг загорячился полковник, – Командир! Ведь он в войсках, как говорится, винтовка, а остальное – ремень и антапки...

– Что, что остальное? – перебил Захаров. Эту фразу он слышал не впервые от Петра Михайловича, она даже стала своеобразным анекдотом, ходившим в войсках. Знал Захаров и о том, что кое-кто из младших офицеров, солдат и сержантов, завидя Гросулова, шутили: «Винтовка на горизонте! Антапки, нос по ветру!»

В серых глазах генерала Гросулов заметил какой-то холодок и, как бы извиняясь, промолвил:

– Это не мои слова. Разве вы не знаете, кто так говорил? Прежний командующий.

– И знать не хочу! – Захаров положил в стол папку, спросил: – Какое же ваше мнение?

– Просьбу Водолазова надо удовлетворить. Он болен и в прямом и в переносном смысле. Фронт, раны – устал человек. У него есть хороший заместитель, этот потянет. – Гросулов сжал в руке трубку и потряс ею над головой: – Потянет! Подполковник Крабов Лев Васильевич, он в артиллерии бог и царь. Вот мое мнение, товарищ генерал.

– Значит, вы, Петр Михайлович, уже подготовили и кандидатуру на место Водолазова. Это интересно. – Захаров позвонил начальнику отдела кадров подполковнику Бирюкову: – Зайдите на минутку.

Водолазова он знал недостаточно, за эти пять месяцев просто не успел изучить так, как обязан знать командир своего подчиненного. И вот теперь нужно выслушивать других вместо того, чтобы руководствоваться личным убеждением. Захаров не любил тех людей, которые не имеют своего мнения, а сейчас сам оказался в таком положении. Ему было неловко, он старался, чтобы Гросулов не заметил эту неловкость.

Бирюков вошел, как всегда, с папкой в руках, одетый в новенькое обмундирование, аккуратно причесанный. От него пахло крепкими духами, веяло неподдельной бодростью, и весь вид Бирюкова как бы говорил, что этот человек полон оптимизма и что на все жизненные неурядицы он смотрит довольно просто: есть они – ну и что? Нет – хорошо.

– Полковник Водолазов сколько служит в армии? – спросил Захаров, про себя отмечая: «Эк ты, братец, хорош с виду. Приятно смотреть на тебя».

Бирюков раскрыл папку, но тут же закрыл ее и без запинки, негромким голосом доложил:

– Полковник Водолазов, Михаил Сергеевич, девятьсот десятого года рождения, служит в Вооруженных Силах ровно двадцать пять лет. Что касается, товарищ генерал, основных китов, – у него полный порядок.

– Каких китов? – бросил Захаров, настораживаясь.

– Анкета, послужной список, аттестация, – ответил Бирюков, продолжая стоять не то чтобы навытяжку, а как-то уж очень привычно, профессионально, без тени истуканства. И это подметил Захаров.

– Какое у него образование?

– Сельскохозяйственный техникум, Тамбовское военное училище, ну и, конечно, командирская учеба – день в день все двадцать пять лет, исключая, конечно, войну...

– Вы вместе служили?

– Нет, товарищ генерал. Водолазов – человек дисциплины, поэтому и говорю: он ни одного занятия не мог пропустить.

У Гросулова на щеке задергался шрам.

– Человек дисциплинированный, это верно. Однако же в полку нет порядка. Остыл он, товарищ генерал, к службе остыл, – повторил полковник, пряча трубку в карман.

Бирюков возразил:

– Этого я не знаю, говорю по линии кадров...

– Ладно, посмотрим, – поднялся Захаров, давая понять, что разговор окончен. Гросулов заторопился. Надел фуражку, кашлянул в кулак. – Да, да, можете идти. И вы, Бирюков, тоже...

«Остыл... Три кита». Генерал слегка прищурил правый глаз. Он достал рапорт и еще раз перечитал его, потом позвонил Субботину:

– Иван Сидоровнч, ты можешь зайти ко мне? Сейчас. – Начальник политотдела проводил какое-то совещание. – Хорошо, через час я сам приду, никуда не уходи. – И, положив трубку, повторил: – «Наполовину служить не могу, просто не умею». Посмотрим, посмотрим.

III

Старшина Рыбалко ел быстро и шумно, наклонив голову к тарелке. Устя смотрела на широкую спину мужа, в душе осуждала его: «И когда ты угомонишься, когда остынешь?» Вчера они возвратились из отпуска, ездили в Харьков, к сыну. Павлушка работает на заводе токарем, учится в вечернем институте, живет у бабушки. Растет без родителей. Просила оставить при сыне... Неужто не надоела ему эта служба?! Взбунтовался, на три дня раньше срока прилетел в Нагорное. Был бы в офицерском звании, а то ведь – старшина. Прилип к артиллерии, словно другой работы в мире нет.

Пообедав, Рыбалко начал быстро одеваться.

Устя работала в полковой библиотеке. Она накинула на голову платок и взяла сумочку.

– Вместе пойдем.

Накрапывал дождик. Рыбалко снял с себя плащ-накидку, передал жене. В ней Устя выглядела смешно: из-под башлыка торчал один нос. Почувствовав на себе взгляд мужа, улыбнулась, но тут же сбросила башлык, нахмурилась, в глазах появилась грусть.

– И долго еще мы будем вот так шагать? – Конечно, она имела в виду не эту сырую дорогу, ведущую к военному городку. Рыбалко взял жену под руку, прижался к ней плечом, но ничего не сказал.

Дождь усиливался, но Рыбалко не замечал хрустальных нитей, с глухим шумом падающих на землю. Он думал над вопросом жены... Сын уже второй год живет в Харькове, они отвезли его сразу, как только он окончил в Нагорном десятилетку, теперь видятся с ним лишь во время отпуска. Жена все чаще и чаще настаивает: «Демобилизуйся, столько лет отслужил, офицеры уходят из армии, а тебе со старшинскими погонами давно пора».

Устя расстегнула плащ-накидку, молча прикрыла полой широкие плечи мужа. От нее исходило тепло, пахло знакомыми духами.

– Нет, Устиша, для меня он еще не пришел! Поняла? – резковато произнес Рыбалко.

Она поскользнулась, сумочка выпала из рук. Старшина на лету подхватил ее и сунул себе под мышку.

– Кто не пришел-то?

– Мой разводящий.

– А когда он придет?

– Не знаю.

– Выдумщик...

На территории городка они разошлись: Устя направилась в клуб, где помещалась полковая библиотека, Рыбалко заспешил в казарму.

В канцелярии командира батареи старшина застал только писаря Одинцова – рослого солдата с рыжеватыми, короткой стрижки волосами. Он заполнял листы нарядов. Увидев старшину, вскочил, с удивлением воскликнул:

– Товарищ старшина? Уже вернулись из отпуска?.. Все у нас тут в порядке, личный состав батареи в поле.

Рыбалко подал Одинцову руку, потом сел на табурет, почувствовал необычайное облегчение.

– Вот я и дома, – сказал он. Отпуска Рыбалко не любил, почему-то уставал во время них больше, чем на службе, а на этот раз особенно: теща, семидесятилетняя старуха, поддерживая Устю, непрерывно твердила: «У тебя, зятек, золотые руки, иди ты на завод, хватит тебе там, в войске, палить из пушек. Пусть молодые палят, а ты свою норму отстрелял». Подобные атаки со стороны жены и тещи предпринимались почти каждый день, особенно по вечерам, когда семья была в сборе...

– Теперь я дома, – повторил Рыбалко, рассматривая листы нарядов. Он обратил внимание на графу, в которой значилась фамилия рядового Волошина. Почему-то этот солдат за его отсутствие слишком часто назначался в наряд. Писарь, перехватив взгляд старшины, пояснил:

– Сам он просится, чтобы послали в наряд или на хозяйственные работы. Сержанта Петрищева замучил: твердит – куда угодно назначайте, на кухню или уборщиком, скучаю по работе. Первый такой доброволец объявился.

Рыбалко представил Волошина. Полный, с веснушчатым одутловатым лицом, с подслеповатыми глазами, с большими крестьянскими руками, он еще тогда, при первом знакомстве с новобранцами, вызвал у него настороженность: на вопросы отвечал коротко и довольно своеобразно. Рыбалко спрашивал: «Общественную работу в колхозе выполняли?» Волошин отрицательно качал головой: «Беспартийный я». – «У вас четырехклассное образование. Средств, что ли, не было, чтобы продолжать учебу?» Солдат вздыхал: «Грамотеев и без меня хватает». Когда же разговор пошел о трудностях воинской службы, о том, что солдату приходится иногда и полы мыть, и дрова колоть, и картофель чистить, Волошин произнес: «Миру труд – се6е утеха». Что это означало, Рыбалко тогда так и не смог понять. За долгую службу Рыбалко еще не встречался с таким первогодком, которого не сумел бы быстро распознать, составить о нем определенное мнение.

– Это непорядок, – проговорил Рыбалко, передавая Одинцову листы нарядов.

Писарь принял это как упрек. Он хотел было что-то сказать, но Рыбалко спросил:

– Где сейчас Волошин?

Одинцов выскочил из-за стола, распахнул окно:

– Во-он, под навесом, рамочки для ленинской комнаты мастерит.

– Значит, плотник он? – Рыбалко хотелось посмотреть на Волошина, но что-то его удерживало.

Дверь канцелярии была полуоткрыта, и старшина видел ряды коек, чем-то напоминавших утлые плоскодонки, нагруженные аккуратно уложенными тюками. Отыскал взглядом кровать Волошина. Она стояла в самом углу.

Ничего в казарме не изменилось, как и двадцать пять дней назад, та же тишина, те же тумбочки, тот же чисто вымытый пол... И все же Рыбалко показалось – что-то тут не так, как было раньше. Он ходил вдоль кроватей, заглядывал в тумбочки, поправлял лежащие на подушках полотенца, хотя этого не нужно было делать, так как полотенца лежали, аккуратно сложенные в треугольники, как он сам этого требовал от солдат и сержантов. Вслед за Рыбалко неотступно шел дежурный по казарме ефрейтор Околицын, наводчик первого орудия.

– Чья койка? – спросил Рыбалко и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Почему тут спит Цыганок? Его кровать стояла там, – ткнул он рукой в противоположную сторону.

Околицыну было непонятно, как мог старшина узнать об этом, ведь кровати все одинаковые.

– Цыганок подружился с Волошиным, командир батареи разрешил спать рядом...

– Так, тоже новость. – Рыбалко отвернул подушку, под ней лежала толстенная книга «Приключенческие повести». – Этому Цыганку пора знать, где хранить литературу. Уберите.

В каптерке Рыбалко сел за свой маленький однотумбовый столик, покрытый серым сукном, начал перелистывать подшитые служебные бумаги и сразу заметил, что остававшийся за него сержант Петрищев допустил ряд неточностей при оформлении различных ведомостей. Он не рассердился на сержанта, а лишь подумал: «В жизни каждое дело требует своих рук». На стеллажах лежали личные вещи солдат и сержантов – разноцветные чемоданы, туристские сумки, баулы. Рыбалко мог безошибочно определить, кому из солдат принадлежит тот или иной чемодан или баул. Вон самый крайний сундучок голубого цвета – в нем хранятся волошинские вещи: сапоги, домашнего пошива серый поношенный костюм, фуражка неопределенного фасона, пара белья и сорочка со старомодным стоячим воротником. Один раз в месяц солдаты проветривают личные вещи, перебирают и осматривают их, вспоминая жизнь на гражданке и весело подтрунивая друг над другом...