Текст книги "Разводящий еще не пришел (др. изд.)"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Ага! – качнул головой старик. – Стеснялся. Значит, честная душа у вас, Владимир Иванович. Честная. С кривой-то душой не совестятся. А чего ж ты меня хотел спросить, сударь?

– Я врач...

– Знаю, – поспешил сказать старик, не вынимая трубки изо рта.

– Если бы вы мне разрешили чаще бывать у вас, наблюдать...

– Опять про то, – зашевелился Никодим, будто сказочный гриб. – Я уже вам говорил, Владимир Иванович, ходить ходите хоть в день десять раз, но наблюдать за мной – возражаю: я не подопытный кобель. Об этом не надо, сударь, говорить. – Он с заметным усилием оторвал свое тело от стула. – Вот, сделай милость, уважь мне, старику, по маленькой со мной. Сегодня я много ходил по лесу, с устатку решил...

– Вы пьете?

– Выпиваю, немного, правда: стопку-две по большим праздникам да с устатку. А что, с докторской стороны это, выпивка-то, большой вред?

– Все зависит от человека, от организма. Я, например, не пью.

– Учено говоришь, – вздохнул Никодим, ставя на стол стопки. – Учено, – повторил он и выпил один, сразу преобразился, посвежевшим голосом продолжал: – Вот ты, Владимир Иванович, все интересуешься моей жизнью, и не столько жизнью, сколько моим организмом: хворал ли я, и сколько, физкультурой упражнялся ли, что и когда ел, много ли ходил, давно ли стал белым, похожим на апостола Павла... А скажи мне, сударь, для чего тебе это? Честно и прямо, без ученых слов скажи.

– Скажу, только прежде, Никодим Афанасьевич, ответьте на мой вопрос.

– Слухаю.

– Вы прожили сто двадцать лет, а скажите: умереть вам хочется?

– Чудак! – всплеснул руками старик. – Ну кто торопится с этим делом? Прямо скажу: уходить из-под солнца неохота, сударь. Мало жизни дано человеку, и ничего не поделаешь, ничего. Я те прямо скажу: ничего! – повторил Никодим.

– А если взбунтоваться, по-настоящему пойти против костлявой и поискать да найти?

– Что найти? Не терял – не найдешь. Простой резон. Взбунтоваться! Ха! Против кого? Естества? Как же... Поди, не один бунтовал, а конец-то известный.

– А как же вы, Никодим Афанасьевич?

– Что я?

– Отец-то ваш жил семьдесят лет, а вы сто двадцать. Выходит, что нашли, побороли.

– Что нашел?

– Средство.

– Ты никому не верь, никакого у меня средства нет.

– Вы меня, Никодим Афанасьевич, не поняли. Я знаю, что...

Старик не дал договорить.

– Нет, нет, – запротестовал он, – ни в коем разе. – Он убрал посуду, качнул головой в сторону окна: – Горы видели? Нет там стежки-дорожки, по которой бы я не хаживал. Охотился, взбирался на такие кручи, что облака-то были под ногами. Потом лесорубом трудился, валил деревья в пять обхватов. Устатку не знал.

Дроздову хотелось подробнее знать, как протекала жизнь Никодима.

– А вот этого уже не помню, извини, сударь, не помню. Другой раз приходи, может быть, кое-что и вспомню.

...Возвращался Дроздов из Нагорного пешком, хотелось помечтать наедине. Злила фраза Никодима: «Мало жизни дано человеку, и ничего не поделаешь, ничего». В голову пришли слова московского врача-экспериментатора Брюховенко: «Если в Арктике найдут труп Амундсена, ученый не посоветует с почестями предавать его земле на своей родине. Оставьте его там, среди вечных снегов и льда. Пройдет пятьдесят лет – и ученые, пришедшие нам на смену, оживят его».

«Это совсем другое: оживить человека – вовсе не означает продлить ему жизнь, – будто с кем-то споря, размышлял Дроздов. – Продлить, на сколько? На тридцать, сорок лет? Или, быть может, на вечность в нашем современном понимании? Однако стоит ли? Жить – значит умереть... Формула... И не потому ли так просто рассматривается процесс жизни человека? Жизнь – это не топтание на месте, а вечное развитие. Человек начинает свое существование в виде одной клетки. Он родится младенцем. Пройдя через юность, мужает. За зрелым возрастом следует старость. И старость подготовляет конец, завершение индивидуального существования – смерть. Клетка, юность, зрелость, старость и конец... Как же просто, как привычно! Когда на людей обрушивается засуха, говорят: не было дождя, находятся средства борьбы с засухой. Когда в машине ломается деталь, говорят: металл не выдержал, и начинают искать новые, более прочные сплавы и находят их. Когда темень ночи мешает работать человеку, говорят: включите свет, и темнота рассеивается, отступает. А когда наступает зрелость, говорят: юность нельзя вернуть. Когда приходит старость, готовят гроб. Готовят покорно, смирно, без возмущения. Что возмущаться: не ты первый и не ты последний. Новых «сплавов» не ищут. А перед теми, кто ищет, стоит китайская стена...

Утром, придя на службу, Дроздов увидел на своем столе стопку конвертов. Письма были от долго живших стариков, с которыми он наладил связь уже из Нагорного. Одно письмо было из Академии медицинских наук, от известного в стране кардиолога профессора Априна. Дроздов лично знал этого ученого по Ленинграду. Уезжая в Нагорное, послал ему письмо, в котором просил ответить на ряд вопросов, в частности о влиянии горного воздуха на здоровье человека. Априн писал: «Обычно здоровье и долголетие жителей гор стремятся объяснить влиянием чистого горного воздуха, своеобразным питанием, в котором преобладают молочные продукты, здоровыми жизненными привычками. Все это отрицать нельзя. Однако же, по моему глубокому убеждению, главную роль здесь играет вынужденная постоянная тренировка сердца. В Кисловодске для лечения сердечных больных широко применяются так называемые терренкуры – восхождение на подъемы небольшой крутизны. Люди горных районов занимаются такими терренкурами всю жизнь – от рождения до глубокой старости... Имейте в виду, что XX век внес большие изменения в быт миллионов людей. Прежде всего сильно уменьшилась роль физического труда – и в жизни всего нашего общества, и в жизни каждого отдельного человека. Люди стали меньше ходить, меньше переносить тяжестей на своих плечах. Поэтому, поймите меня правильно, Владимир Иванович, в наш век, век механизации и автоматизации, физкультура должна быть названа корнем жизни, той средой, тем условием, которые омолаживают человека...»

Все письмо Дроздов не успел прочитать. Его вызвал Водолазов. В кабинете полковник был один.

– Шабаш, Владимир Иванович, – сказал он, как только Дроздов переступил порог. – Ухожу в запас. Назначен новый командир полка... подполковник Громов. Академию окончил. Вчера познакомились в штабе артиллерии. Молод, тридцать четыре года... Приказано готовиться к инспекторскому опросу. Знаете, что это такое? Нет? Прочитайте шестьдесят четвертую статью Устава внутренней службы, там все сказано. В общем, построят полк, весь личный состав, и начнут выявлять жалобы и заявления, записывать, а потом новому командиру придется исправлять недостатки... мои недостатки и упущения. Их, конечно, немало у нас. Прошу быть готовым к этой процедуре. – Говорил Водолазов тихо, и было заметно, что он волнуется. – Подробные указания получите в шестнадцать часов здесь, в штабе. Теперь... можете идти. Впрочем, постойте... Вот что скажите мне... Прошел я медицинскую комиссию, смотрели меня врачи и так и эдак, и лежа и стоя, признали годным для службы в военное время... в тыловых учреждениях. В тыловых! На передний край – ни шагу. А вы, вы как считаете? – Водолазов встал, ожидая ответа.

Дроздов был знаком с заключением и выводами окружной медицинской комиссии: и каких только болезней не нашли у Водолазова! Видимо, писали, полагая, что человеку такого возраста по штату положено иметь букет недугов. А возраст-то всего пятьдесят лет!

– Товарищ полковник, я вам советую считать себя вполне трудоспособным, – сказал Дроздов.

– А это? – ткнул себя в грудь Водолазов.

– Это? Самая стойкая деталь в человеческом организме. Сердце обладает замечательной способностью к адаптации – приспособлению к условиям внешней среды. Не давайте ему барствовать, иначе оно совсем разленится.

– Значит, ходить по кручам?

– Во всяком случае, не сидеть без дела, а самое главное, товарищ полковник, не считать себя больным. По моим наблюдениям, вы, товарищ полковник, человек с солидным запасом прочности.

– Спасибо... Гляжу я на вас, Владимир Иванович, и думаю: вы. дай вам волю, запретили бы всем болеть. – Полковник засмеялся, вышел из-за стола и подал Дроздову руку.

XIV

После небольших заморозков наступили теплые дни. С утра и до вечера грело солнце. Зазеленела на пригорках трава. В воздухе поплыли шелковистые нити паутины. По ночам они оседали на стерню, образуя густую легкую сеть. Утром эта сеть искрилась в лучах солнца и напоминала сизоватую наледь. К полудню наледь исчезла, и над степью опять плыли паутинки – странницы бабьего лета.

В поле днем и ночью гудели тракторы. Матвей Сидорович объезжал на своем «газике» бригады, торопил колхозников в срок завершить осенние работы. Спал Матвей Сидорович где попало, иногда в пути, в ложбинке, когда глох мотор: минут пять он возился, чтобы найти неисправность, потом, будто человека, упрекал в упрямстве старенький «газик» и залезал в кабину прикорнуть до утра в надежде, что на рассвете его заметят и помогут завести машину. Почему-то так и получалось. И он вновь трясся на потертом сиденье, гордясь, что научился управлять автомобилем.

Однажды Околицын спешил в тракторную бригаду. Перед этим он побывал в соседнем совхозе: набирался опыта зяблевой вспашки. Дорога проходила неподалеку от старой гребли, и, когда он поравнялся с чернеющей в вечерних сумерках насыпью, мотор вдруг «зачихал», и «газик», пробежав метров тридцать, остановился. На этот раз Матвей Сидорович даже и не вышел из машины: прошлую ночь он не спал, допоздна задержался в райкоме партии, а оттуда помчался прямо в поле – узнать, как идет ночная уборка хлебов...

Он положил отяжелевшую голову на «баранку», чтобы прикинуть в уме, что же случилось с мотором. Глаза его сразу сомкнулись, но он еще не спал. Дверца была открыта, слышался далекий-далекий, будто с того света, гул машин. Потом Околицын уловил голоса людей, тоже далекие и неразборчивые. Он напряг слух, но тут же почувствовал, что не сможет побороть сонливость. И он уснул бы, но в этот миг, когда в мозгу уже пронеслось: «Пусть будет так, утро вечера мудренее», на его плечо легла чья-то рука.

– Матвей Сидорович, это вы? Опять отказал мотор?

Околицын, не поднимая головы, открыл один глаз – увидел Лиду, а дальше – группу людей, удаляющихся от машины. Околицын скорее догадался, чем опознал, что высокий парень, то и дело оглядывающийся назад, Александр, его сын, и еще несколько военных. Он не удивился тому, что эти люди шли сооружать водохранилище для колхоза, не удивился потому, что уже осознал полезность начатого дела. Более того, под нажимом вот этой девчушки, бог весть откуда прилетевшей в Сибирь (он точно не знал, из каких мест приехала Борзова, как-то в голову не приходило спросить ее об этом), Околицын выделил один трактор с навесными орудиями для строительства пруда, но сам тайком еще продолжал упрямствовать и сомневаться: вода, конечно, богатство, но разве убережешь ее летом? Иссушит солнце. «Эх, ребята, силушку потратите зря». И не раз он, особенно когда отступили заморозки, порывался поговорить с комсоргом, чтобы она призвала своих энтузиастов «засучить рукава для ночных работ в поле»: в прошлом году колхоз не успел убрать урожай, свыше тридцати гектаров пшеницы оказалось под снегом, Матвею Сидоровичу пришлось держать ответ на заседании бюро райкома партии. И он опасался, что и нынче может так случиться, хотя осень вроде бы не сулит ранней зимы. И все же пруд – это завтра, а полевые работы, они вот, под рукой, чуть ослабь силы – и получишь прошлогоднюю раскрутку от районного начальства...

Лида стояла молча. Матвей Сидорович смотрел на нее одним глазом, чувствуя, что сейчас-то он обязательно поспорит с комсоргом, убедит, где главнейший фронт работы. И он сделал бы это, но заметил метрах в тридцати от машины мужчину. Присмотрелся. «Никак, полковник Водолазов?» – подумал Матвей Сидорович, ожидая, что Водолазов подойдет к нему. А тот, ускорив шаг, догнал уже смутно видневшиеся вдали фигурки людей.

– Полковник?! – удивился Околицын. – Неужто и он туда же?

Лида утвердительно качнула головой и, поправив платок, сказала:

– Я пошла, Матвей Сидорович.

– Постой, дочка, – он протер глаза. – Садись-ка сюда, – хлопнул Матвей Сидорович по сиденью.

Лида, поколебавшись, обошла машину, села в кабину.

– И Александр тут?

– Тут, Матвей Сидорович.

– Увольнительную, значит, получил?

– Получил.

– А он-то зачем?

– Кто?

– Полковник...

– А-а... Он из армии уходит. Чудной дядька! Говорит: вы, ребята, отличные хозяева, этот самый пруд озолотит ваш колхоз... А может быть, и не чудной, – помолчав, сказала Лида. – До армии он полеводом работал в каком-то колхозе, вот и тянет его в поле.

«Ишь ты, и про это знает». Околицын положил большие руки на руль. Он тоже знал, что Водолазов до службы в армии работал в колхозе. Но откуда эта заноза пронюхала, ей-то что до таких дел? Или он ошибается в этой девчушке?..

– Значит, уходит из армии. Это хорошо. А ты сама-то откуда будешь? – спросил он Лиду.

– Ой, Матвей Сидорович, разве не знаете? Я же говорила, помните, когда документы вам показывала? Вы тогда ругали бухгалтера. Он Дмитричу приписал лишние трудодни, а вы на него: «Какой ты министр финансов, коли не ценишь артельную копеечку!»

Матвей Сидорович напряг память. Да, да, именно так было. Она вошла с чемоданчиком, нарядная, подала документы, певуче сказала: «Назначили заведующей вашим колхозным медпунктом». – «Тю-ю, еще один дезертир прибыл в Сибирь», – только и мог тогда рассудить Матвей Сидорович. Он взял у Борзовой какие-то бумаги, повертел их в руках и передал счетоводу, продолжая отчитывать старшего бухгалтера. Потом... потом эта девушка выпустила коготки: «Детясли, телефон, тент... Буду жаловаться в райком партии!» Покоя не давала. Как клещ, вцепится – и не оторвешь ее...

– Не могу вспомнить – то ли из Ростова, то ли из Москвы, – признался Околицын, закуривая.

– Шутите, Матвей Сидорович! Я из Воронежской области, из Аненкова.

– Из Аненкова? Город это или село?

– Районный центр.

Околицын вздохнул:

– Ох, и чего же людям не сидится на месте!.. Ты мне скажи, дочка: откуда ты узнала про наши родники? Ведь они лет тридцать молчат, вода избрала другой путь.

– Да это все Санечка рассказал мне. Ты, говорит, секретарь комсомольской организации, мобилизуй молодежь, докажи, что ты не на вокзал приехала, а на постоянное местожительство.

– Неужто так и сказал?

– Так, Матвей Сидорович.

– Ну а ты сама, дочка, как смотришь: не воздвигаем ли мы воздушный замок?

– Водохранилище?

– Да, это самое.

– Я читала, Матвей Сидорович...

«Ага, она читала! – поспешил Околицын заключить. – Ученая, значит. Почему же я не читал? Задания такого не было, на бюро райкома партии не спрашивали, вот и не читал... А нонче, кажется, не так... Не так!.. Простор тебе полный дан, хозяйствуй с умом и с пользой для народа своего... И-их, шестьдесят лет!.. Десять бы годков сбросить. Десять – целая эпоха, сто лет!»

Борзова говорила вдохновенно:

– Воду собрать каждый колхоз в состоянии, построить канальчики, пустить по ним на поля воду, дождевальное устройство установить, тракторы приспособить – чего им стоять без дела? Пусть палит солнце, а у нас свой дождь, не небесный, а земной, наш, трудовой. Труд ведь горы перемещает, Матвей Сидорович! Санечка это понимает. Он сегодня пришел не один. Солдаты, которых у военных называют «уволенные из расположения части», поддержали Санечку, согласились помочь нам. Они не пошли в клуб, на танцы... Хорошие ребята!

Она говорила, и Околицын не останавливал Лиду. По небу растабунились звезды, потянуло холодком. Матвей Сидорович поднялся, отыскал в багажнике фонарик, попробовал устранить неисправность в моторе. Лида стояла подле него и все говорила и говорила. Он, подсвечивая и орудуя гаечным ключом, думал о тех гектарах пшеницы, которые еще не убраны, и о том, что ему необходимо попасть к комбайнерам и что без него там может случиться неувязка в работе.

– А вот в технике... вы ничего не смыслите. – Он хотел сказать «ты», но смягчил. – Молодежь! Фантазии-то у вас поди на всю Россию... Ирригация, водохранилище... Да посмотри ты, как эта свеча, отработалась? – повысил он голос.

– Не знаю, Матвей Сидорович.

– То-то! Людей от полевых работ знаешь как отговаривать... Эх, старый дурень я, клюнул на вашу удочку. Ударит завтра мороз, а там снег упадет. – Он с грохотом опустил капот, выключил фонарик. Стало темно-темно, в двух шагах ничего не видно.

Послышался голос Лиды:

– Позову Санечку, он мигом вылечит ваш «газик».

Борзова ушла. Минут через пятнадцать пришел Александр. Прочистил свечи, и мотор заработал.

– Ну я пошел, – сказал Александр. – Время не ждет.

– Одного тебя отпустили? – спросил Околицын.

– Нет. Увольнение получили многие.

– И ты их сюда привел?

– Да, согласились помочь колхозу.

– И что за войско пошло: днем до седьмого поту у орудия маются, а дают им отдых – они на земляные работы идут. Или уж у меня мозги ослабли, никак не пойму, сынок?

– Ты, батя, просто устал, а может быть, не с той меркой смотришь на жизнь, по старинке рассуждаешь. Будет решение района или области – выполнишь, не скажут – мимо добра пройдешь: на то ж указания не было.

– Значит, на пенсию уходить?

– Зачем на пенсию? Другому надо свое место уступить, более зрячему.

– Кому? Назови мне такого человека, завтра же соберем колхозников – и пусть председательствует.

– Сдаешься?

– Разумом, кажись, а душа болит. Болит, сынок, и противится. – Он положил руку на плечо Александра. – Я ж тут двадцать пять лет председательствую. Неужто все эти годы ошибался?

– Что ты, батя! Народ не ошибается. Вон какую войну выдержали. В этой победе и твоя доля есть. Сам же рассказывал, как фронту помогал хорошим урожаем...

– Я понимаю, Сашок... Но ты иди, иди, – вдруг заторопил Матвей Сидорович сына. – А я помчусь на косовицу.

Вспыхнули фары, бросив на пыльную дорогу пучки яркого света. Мотор работал ровно, без перебоев. Навстречу летела паутина. Матвей Сидорович чувствовал, как в его груди постепенно легчает – погода позволит убрать урожай, выполнить план зяблевой вспашки, может быть, даже и с водохранилищем что-нибудь округлится...

Часть вторая

I

Под ногами хрустел снег. Громов впервые шел в полк как его командир. Вчера, после инспекторского опроса, был подписан приемо-сдаточный акт, все формальности остались позади. Эта работа показалась Громову довольно сложной процедурой. Председатель комиссии полковник Гросулов требовал записывать все жалобы и заявления артиллеристов. Запись вел Крабов. Он, как показалось Громову, проявил повышенный интерес к опросу, успевал записывать все вопросы и ответы, которых было немало. Очень спокойно вел себя полковник Водолазов. Гросулов, услыша жалобу или заявление, сокрушался: «Что это за порядок у вас?! Не могу слышать!» Водолазов отвечал: «Люди не ангелы, товарищ полковник, всяко бывает». Это еще больше раздражало председателя комиссии, и он предупреждал Крабова: «Подполковник, точнее ведите записи. Через неделю командующий артиллерией приедет, он поинтересуется ими».

Книга жалоб и заявлений инспекторского опроса лежит в сейфе, скрепленная подписями членов комиссии. Хотя в ней и не значилось особо тревожных, требующих немедленного решения жалоб и заявлений, Громов наметил сегодняшний день начать с изучения результатов инспекторского опроса.

Хотелось пройти в штаб как-то незаметно. Но, будто нарочно, навстречу непрерывно попадались то офицеры, то сержанты, то солдаты, словно сговорились. Когда Громов поднимался по ступенькам лестницы, перед ним вырос подполковник Крабов.

– Здравия желаю, товарищ командир полка! Сегодня у нас банный день, – доложил он. – Будут какие указания?

Громов сказал:

– Старшины у вас – опытный народ, знают, как проводить банные дни.

Сухое лицо Крабова на мгновение засветилось улыбкой.

– «У вас»... – подметил он. – Видимо, трудно сразу осознать, что вы уже командир этого полка?

– Да, это верно, – согласился Громов, в душе сетуя на свою оплошность.

В коридоре Громова встретил капитан Савчук. Командир батареи, пухленький крепыш, уперев подслеповатые глаза в лицо подполковника, с волжским выговором доложил:

– Товарищ подполковник, за время моего дежурства никаких происшествий в полку не случилось. Личный состав готовится в баню. Докладывает капитан Савчук.

– Здравствуйте, товарищ капитан. – Громов подал руку дежурному и прошел в свой кабинет.

Это была сравнительно просторная комната с двумя окнами, выходящими в поле, и одним – во двор, двухтумбовым столом, накрытым зеленым сукном, поверх которого лежало толстое стекло, в углу стоял сейф. На одной стене висела схема расположения военного городка, на другой – схема постов и расписание занятий, таблица зачетных стрельб для офицерского состава.

Громов снял шинель, обошел вокруг стола и впервые после ухода Водолазова сел в жесткое полукресло своего предшественника. На листке настольного календаря он прочитал запись: «Артмастерская. Проверить, что получается у Шахова и Рыбалко с катками». Перевернул еще страничку – опять пометки: «Вызвать лейтенанта Узлова». Десять календарных листков были заполнены планом личной работы. Это понравилось Громову, и он пожалел, что в дни приема полка не пришлось ближе познакомиться с этим человеком: Водолазов был занят служебными делами, и у них не нашлось времени, чтобы поговорить наедине.

Громов хотел было кому-то позвонить, но передумал, позвал дежурного.

– Посыльный на месте? – спросил он у Савчука.

– На месте, товарищ подполковник.

– Пусть меня проводит в артмастерскую.

Громов решил: коль Водолазов наметил провести эту работу сегодня, значит, надо выполнять, а книгу жалоб и заявлений он изучит вечером.

– Рядовой Цыганок! – доложил вошедший в кабинет солдат.

– Дорогу знаете в артмастерскую? – спросил Громов и подумал: «До чего же ты, солдатик, неказистый».

– Знаю, товарищ подполковник.

Артмастерская помещалась в одноэтажном кирпичном здании на самой окраине военного городка. Впереди, прихрамывая на правую ногу, шел Цыганок.

– Что с ногой? – поинтересовался Громов.

Солдат остановился, ответил:

– Недавно сапоги из ремонта получил. Ну и, как всегда, мастер сузил. Правый жмет в подъеме, а левый телепается.

– Надо доложить старшине, пусть заменит.

– Докладывал. У него один ответ: «Не знаете свойства материалов: каждый предмет или сжимается или расширяется, поносите, говорит, денек-другой, сжимание как рукой снимет».

– Кто у вас старшина?

– Рыбалко.

– Передайте ему, что я приказал выдать вам сапоги по размеру.

– Есть, передать приказание, – расправил плечи Цыганок.

Возле мастерской, получив разрешение возвратиться в штаб, солдат почему-то улыбнулся и побежал вприпрыжку. Потом оглянулся назад, перешел на тихий шаг, хромая еще больше – теперь уже на левую ногу...

В мастерской было светло. В глаза бросился строгий порядок, который может быть только у людей, привыкших пунктуально выполнять инструкции. К Громову подбежал бритоголовый сержант и звонким голосом доложил:

– Товарищ подполковник, дежурный по артмастерской старший артмастер Политико.

– Украинец? – спросил Громов, рассматривая сержанта.

– Нет, товарищ подполковник, я сибиряк, из Тюмени.

Громов хотел сказать, что он тоже сибиряк, из Новосибирска, что там у него живут старушка мать и младшая сестра, что он заезжал к ним и мать была очень довольна тем, что он будет служить в родных краях, но не стал говорить об этом, а спросил у сержанта:

– Лейтенант Шахов и старшина Рыбалко часто бывают в артмастерской?

– Часто. По вечерам, иногда по воскресеньям...

– А что они тут делают?

– Катки изобретают, – ответил Политико. – Катки под станины, чтобы легче было их разводить. Лейтенант – он теоретик, а Рыбалко практик, вместе у них здорово получается. Разрешите показать? Они уже кое-что сделали.

– Ругать не будут?

Политико заколебался.

– Пожалуй, мне попадет, – признался он. – Рыбалко не любит, когда подсматривают.

– Дело-то стоящее?

– За безделицу не возьмутся, товарищ подполковник.

– Что ж, в другой раз придется, – решил Громов и начал осматривать мастерскую.

Сержант повел его вдоль различных станков и верстаков, рассказывал, как они научились ремонтировать орудия и приборы без помощи окружной артмастерской, как усовершенствовали шлифовальный станок и теперь даже из округа обращаются к ним за помощью.

Выйдя из мастерской, Громов увидел на пригорке кирпичное здание бани. Из окон вырывались клубы пара. Они обволакивали верхушки деревьев и быстро таяли в морозном воздухе. На минуту Громов вообразил сутолоку солдат, звон шаек, парную, шамкающие вздохи березовых веников, ходящих по спине и бокам любителей попариться.

Еще будучи курсантом, Громов любил банные дни. Да кто не ждет их! Разве только старшины и каптенармусы. Для них это самое хлопотливое дело. Еще накануне они бегают в прачечную, получают белье, придирчиво осматривают, переругиваются с кладовщиками, режут на кусочки мыло, считают и пересчитывают портянки. Потом, вспотевшие и уставшие, перетаскивают на себе горы белья, допоздна задерживаются в тесных каптерках, еще и еще раз прикидывают, все ли готово, чтобы помыть всех, не забыть и про тех, кто несет службу внутреннего наряда.

Солдаты же всегда рады банному дню. Им представляется возможность встретиться с товарищем, который служит в соседнем подразделении, а самое главное – помыться, сбросить с себя тяжесть, накопившуюся за девять дней напряженной учебы и после почувствовать себя необыкновенно бодрым, а вечером лечь на чистую, пахнущую свежестью– постель. Чертовски хорошо! Засыпаешь мгновенно, легким и в то же время крепким сном. А наутро просыпаешься – чувствуешь такую свежесть, что все в тебе жаждет труда!

В бане дежурил Рыбалко. Он сидел на лавке. Один его глаз был закрыт, другой посматривал на входную дверь: старшина ожидал Крабова, который обещал лично проверить порядок в бане, чтобы не ударить лицом в грязь перед новым командиром, как он, инструктируя, предупредил старшину. Но неожиданно в предбанник вошел Громов.

– Много людей помылось? – спросил он, выслушав доклад Рыбалко.

– Половина, товарищ подполковник, – ответил Рыбалко и предложил: – Помойтесь, товарищ подполковник. Водичка горячая, и парная работает вовсю. Пожалуй, с дороги-то еще и не мылись?

Старшина угадал: Громов собирался съездить в Нагорное и помыться в городской бане.

Рыбалко настаивал:

– Банька у нас отличная, посмотрите...

– А веничек найдется? – начал сдаваться Громов.

– Конечно! Вам какой, поувесистей или полегче? – Старшина бросился к ящику, стоявшему в углу, и, роясь в нем, продолжал: – Подполковник Крабов любит потолще, чтобы кровь быстрее разогнать. Он часто моется здесь... Вот, пожалуйста, выбирайте, – показал Рыбалко сразу несколько штук. – Этот в самый раз, – выбрал он тугой веник. – Тазик и мочалку сейчас получите.

Метнулся за ширму, крикнул кому-то: «Найди хороший кусочек мыльца, да поживее!» – и, не мешкая, показался с эмалированным тазом и куском мыла.

Огромный зал банной встретил шумом: солдаты плескались, гремели шайками, переговаривались. На Громова никто не обратил внимания, и он, довольный этим, наполнил таз водой, пристроился у стены на свободной скамье. Неподалеку, вытянувшись во весь рост, лежал животом вниз блондин с широкой мускулистой спиной. Возле парня вертелся с мочалкой в ручках щупленький, но юркий черноволосый солдат. Громов узнал его. Это был Цыганок, только что освободившийся от дежурства в штабе. Он тер спину блондину и хихикал:

– Видал, тамбовский-то и в баню пришел с крестиком.

– Нажимай сильнее, – горбился блондин.

– Вот дурень, а? Тамбовский...

– Сильнее, сильнее.

– Пропесочить бы его как следует, враз бы просветлел.

– Лопатку, сильнее, сильнее... Брось глупости болтать.

– Религия!.. А чего он в ней понимает. Сам архиепископ и тот ни черта не разбирается.

– Жми, жми, чуть пониже, так-так, хорошо. – приговаривал блондин.

– Был Иисус Христос или не был?.. Я читал книжку про Марию Магдалину, – продолжал твердить свое Цыганок.

– Нажимай сильнее!

– Книжка интересная. Какой-то поляк написал... Любила она Христа, как помешанная...

– Нажимай, говорю!

– А он чудак, Христос-то, точь-в-точь как наш тамбовский. Туман все пускал ей в глаза...

– Сильнее, сильнее, Костя.

– А пошел ты к черту! – вдруг возмутился Цыганок и, бросив мочалку, присел на край топчана. – Я тебе не банщик.

– Готов уже, выдохся?! – упрекнул Цыганка блондин. – Волошин! – позвал он кого-то. – Иди сюда. Сейчас проверим. Болтаешь ты, Костя, и сам не знаешь что. Я с ним не раз беседовал.

– Ты же агитатор, Околицын, перед тобой он как рыба.

Из облака пара вынырнул Волошин. И этого солдата Громов узнал. Лицо его – веснушки на щеках, грустные, полусонные глаза – запомнилось еще там, в строю, на инспекторском опросе.

– Я, что надо? – держа шайку ниже пупа, сказал Волошин.

– Ты про Марию Магдалину читал книжку? – спросил Околицын.

– Читал? – повторил Цыганок.

– Про какую такую Малину?

– Не Малину, а Магдалину, – поправил Околицын. – Про ту, что в Христа влюбилась.

– Глупости, – отмахнулся солдат и отошел в дальний угол.

– Чего же ты врал: крестик на шее! – вдруг набросился Околицын на Цыганка, который повернулся к Громову, округлив глаза, схватил свою шайку и побежал в парную.

Громов заинтересовался Цыганкой. Выждав немного, он направился в парную. Здесь, в густом, почти сухом пару было трудно различить людей. Подполковник лег на верхнюю полку. Кто-то хлопнул его по спине и воскликнул:

– Эх, Саня, чуть я сейчас не влип. Хотел выругаться, глядь – новый командир полка сидит с шайкой в руках... Я и прибежал сюда.

Никто Цыганку не ответил, и он, помолчав, заговорил о другом:

– Завтра выходной. Имею шансы к колхозным девчатам сходить. Сапоги новые будут. Я с командиром полка подружился.

– Фью! – кто-то свистнул над ухом Громова. – Интересно, каким образом?

– Хороших, толковых солдат быстро замечают, – продолжал Цыганок. – Утром сопровождал его в артмастерские. Иду рядом и беседую вот так, как с вами. Он мне вопрос, я ему ответ. Конечно, говорю, товарищ подполковник, полк можно сделать отличным. Они же, все командиры, бедные мученики, сна лишаются, когда среди подчиненных появляется шляпа, из-за которой чаще всего попадает командирам. Но он – новенький, какой резон хватать шишки за упущения полковника Водолазова. Я. конечно, изложил подполковнику свой план укрепления воинской дисциплины. Перво-наперво, говорю, откройте нам чайную с бутербродами, мы тогда не будем в самоволку ходить. Во-вторых, говорю, – ты, Саня, не обижайся, – агитаторы у нас плохо работают, читают нам не то, что надо солдату. Тут командир полка пожал мне руку и сказал: «Молодец, Цыганок, светлая у тебя голова!» Потом посмотрел на мои рыжие сапоги: «Пора, говорит, их заменить». Приказ передал Рыбалко выдать новые.