Текст книги "Разводящий еще не пришел (др. изд.)"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Он приподнялся на локти, всматриваясь в полутьму. Солдаты спали. Кто-то неистово храпел, заглушая шум ветра, доносившийся снаружи... Неожиданно в темном углу Павел увидел Гавриила. Видение тянуло к нему руки, беззвучно шевеля тонкими губами: «Противься!» Волошин надел шинель, вышел на улицу. Возле кухни заметил часового, шарахнулся в сторону, в чащобу и сугробы, упал и пополз навстречу метели. Он полз долго, а видение, преследуя его, все кричало: «Противься!» Остановился на полянке: кругом была тишина. Но стоять на месте не мог, зашагал безотчетно, сам не зная куда, гонимый одним словом: «Противься!» Уже перед рассветом почувствовал, что идти дальше не может, упал возле большого сугроба, разгреб руками. Под снегом оказались ветви, пахнувшие хвоей. Засыпая, он увидел Христа при двери, и мягкое, ласковое тепло охватило его душу, ему стало хорошо и покойно: не было ни Громова, ни Бородина, ни Цыганка, донимавшего его пуще других, он один парил над землей с мыслями о Христе.

Буран утих на заре. К десяти часам утра уже ярко засветило солнце, заметно потеплело. Местность просматривалась далеко-далеко, каждый бугорок, холмы и рощицы виднелись как на ладони, белизна как бы сократила расстояние. С непривычки Громов даже удивился.

– Отчего это так? – спросил он Сизова, наблюдая за полем.

– Сибирский апрель, – ответил Сизов. – Экая красотища!

– А вы, Алексей Иванович, наблюдательны.

– Десять лет служу в здешних местах, можно сказать, коренной сибиряк. – Сизов подал Громову схему расположения целей. – Все на своих местах, можно начинать, товарищ подполковник.

Громов пробежал взглядом по схеме: работа начальника штаба его удовлетворила. Он связался по селектору с начальником полигонной команды, приказал быть в готовности, поднять мишень номер один. Это была довольно трудная цель, и для ее поражения обычно затрачивали пятнадцать – двадцать снарядов. Теперь взвод лейтенанта Шахова должен уничтожить ее гораздо меньшим количеством снарядов. Почему-то верилось, что так и получится. Для наблюдения выставлены лучшие разведчики, вся местность разбита на мелкие квадратики, которые занумерованы порядковыми числами. Огневики, наверное, с нетерпением ждут команды.

Громов приготовил секундомер.

– Готовность три минуты! – скомандовал он начальнику полигонной команды и сразу припал к биноклю. Наблюдательный пункт находился впереди батареи, на высотке, с которой хорошо просматривалась местность. Скрытая от огневых взводов небольшой грядой, до самого горизонта расстилалась широкая, похожая на гигантскую чашу впадина. Там и сям чернели одиночные деревья, старые, заброшенные кошары, ближе к селу, возле лесного выступа, виднелся колхозный сарай.

Громов положил на столик бинокль, снял наручные часы с календарем. «Двадцать пятое апреля, – невольно отметил Громов. – Не станет ли это число для нас памятным?» – подумалось ему, и он хотел сказать об этом Сизову, но тот показал на секундомер, и Громов дохнул в мембрану селектора:

– Поднять цель номер один! – Снова припал к биноклю. Мишень, обозначающая тяжелый танк, сначала двигалась медленно. Огневики, конечно, ее не видели, их глазами были разведчики и капитан Савчук, находящийся на передовом наблюдательном пункте.

Прогремело два выстрела. Это ударило основное орудие сержанта Петрищева. Разрывы вспороли снежную целину возле танка, уже развившего достаточно высокую скорость. Потом наступила минутная пауза. А цель двигалась, делая головокружительные зигзаги, неизменно приближаясь к рубежу, с которого, по условиям учебной задачи, танк произведет выстрел тяжелым снарядом, и тогда... Громов понимал, что произойдет, если такое случится в настоящем бою. Сейчас же просто рухнут все расчеты лейтенанта Шахова и сам он, Громов, испытает горечь неудачи, а с ним вместе и Савчук, и Бородин, и многие другие, кто горячо поддерживал рождение этого начинания, а потом... потом, возможно, придется прятаться за спину партийного секретаря, когда начнут расследовать, как все это случилось... «Нет, Степан, хотя у тебя и широкая спина, меня прикрыть нельзя, я – командир и ответ буду держать первым».

Грохнул залп из четырех орудий. Когда рассеялся дым и Громов все никак не мог понять, что же произошло с мишенью, в переговорном устройстве прозвучал голос капитана Савчука.

– Цель уничтожена.

Громов посмотрел на секундомер.

– Алексей Иванович, это победа! Здорово, черт возьми! – И уже спокойно попросил Шахова сообщить количество израсходованных снарядов. ..

...Стрельбы продолжались. Узлов ожидал своей очереди, ему хотелось отстреляться не хуже первого взвода, но он волновался: отсутствие Волошина он скрыл от командира батареи, боясь, что взвод снимут с огневых позиций. Замковым он поставил водителя тягача. Савчук передал исходные данные. Приняв координаты у Шахова, Узлов продиктовал их Цыганку. Тот произвел контрольные расчеты. Основное орудие сделало пристрелочный выстрел.

– Хорошо, – похвалил Шахов. Узлову не терпелось перейти на поражение цели. А Савчук почему-то медлил с переходом на поражение. Но это только казалось Узлову, и он едва успел взглянуть на Цыганка, приготовившегося принять данные для контрольного исчисления, как Шахов скомандовал установки для залпового огня. Узлов громко выкрикнул их командирам орудий и поднял руку, чтобы скомандовать «Огонь», но не мог этого сделать раньше того, как Цыганок подтвердит расчеты. С поднятой рукой он стоял не более двух-трех секунд, показавшихся ему долгими минутами, даже успел в мыслях отчитать Цыганка за медлительность: «Ликбезник ты, а не геометр, получишь на орехи». Когда Цыганок подтвердил данные, когда Узлов взмахнул рукой, когда грохнули орудия и дым осел на нехоженый снег, и Шахов еще стоял в окопчике, принимая от командира батареи результаты стрельбы, Узлов все же упрекнул Цыганка в медлительности, но тот показал на секундомер:

– Меньше нормы, товарищ лейтенант.

– Цель уничтожена, отбой! – крикнул Шахов, и тотчас же окрестность огласилась сухим трубным сигналом, на вышке взметнулся белый флаг, оповещающий о повсеместном прекращении огня.

Полк возвращался в городок. Впереди колонны в «газике» ехали Громов и Бородин. Они молча слушали, как поют солдаты. Песня была про походы, про то, что солдаты всегда в пути... И Бородину и Громову не хотелось нарушать молчание: уж больно песня хороша, и надо дослушать ее до конца. Но кончалась одна песня, запевалы начинали другую.

– Песни неистощимы... как жизнь, – первым отозвался Громов.

– Это точно, – подхватил Бородин. – Поработали хорошо, почему же и не спеть?

– Да, да... все хорошо, если бы не ЧП... Придется, секретарь, Узлова обсудить на партийном бюро. За хорошую стрельбу – спасибо, но за укрывательство такого случая надо взыскать.

– Согласен, командир. Чертов сектант, подлил нам ложку дегтя. По серьгам заработали. Не смогли воспитать, не смогли предупредить – так вот начнут хлестать нас за этого Волошина.

– Человек пропал, не иголка.

– Понимаю... Я все думаю, как мы проглядели Волошина. Видно, из-за нашего незнания этих самых Библий, Евангелий, молитвенников не нашли ключ к его сердцу... Вот ты, командир, читал их когда-нибудь? – спросил Бородин.

– Нет.

– Вот и плохо. Идеологию врага надо знать, чтобы предметно разоблачать ее. Как-то я говорю Волошину: религия – опиум для народа. А он мне в ответ цитирует десять заповедей– «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй»... Разве, говорит, это не разумные утверждения? Может быть, он соврал мне, я-то откуда знаю. Поискал литературу, переворошил антирелигиозные книжки, думал, что там будет сказано об этих заповедях. Нет, вокруг да около, одна философия да голые утверждения, что попы подлецы. Я и сам знаю, что попы подлецы, коли отравляют душу людям. А слышал я, что Библия полна описаний бесчеловечных убийств, говорят же: в десятисловии Моисея прямо пишется: «И сказал господь Моисею: возьми всех начальников народа и повесь их господу богу перед солнцем, и отвратится от Израиля ярость гнева господня». Или, к примеру, заповедь «не укради». Она прямо защищает интересы рабовладельцев. В том же десятисловии Моисея прямо говорится: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни всякого скота его, ничего, что у ближнего твоего». Одним словом, не поднимай руки на эксплуататоров. Вот бы ткнуть Волошина носом в эти заповеди: слушай, на какое зверство твой бог толкает Моисея. Но он ведь словам не поверит, нужна литература. Была бы моя власть на то, я бы вооружал всех пропагандистов Библиями, пусть со знанием дела разоблачают попов, очищают мозги тем, кто в их сети забрел по своей темноте... Эх, Волошин, подлил ты нам изрядную ложку дегтя.

– Успокойся, Степан, Волошина ищут, далеко он не уйдет, отыщется. Случай, конечно, паршивый, и нам отвечать придется.

А солдаты пели:

 
Что мы защищаем, что мы бережем
Нашим ратным делом, воинским трудом?
Стройки нашей Родины у великих рек,
Чтоб народ советский счастлив был вовек.
 

XIV

– Савушка, а Савушка, проснись! – Дмитрич легонько тормошил Савелия за плечо. Приемыш, как всегда, спал крепко; широкое, одутловатое лицо с густыми бровями было бездумно, и весь он лежал перед Дмитричем тяжелый, будто отлитый из металла. Сазонов на минутку задумался. Савушку лечит Дроздов, дает какие-то капли, занимается с ним физическими упражнениями... Дмитрич мало верит в полезность усилий квартиранта. Но Савушка будто бы стал смотреть на жизнь веселее. Это и радовало Сазонова, и тревожило. Тревожило потому, что не знает Дмитрич того, как еще обернется для него выздоровление Савушки, сейчас он податлив и удобен, послушен: что ему скажешь – все сделает, куда ни пошлешь – пойдет, поступит так, как сказано. А что будет потом?..

За окном едва брезжил рассвет. Прогорланил петух в курятнике. На веранде гремел лыжами Дроздов. Он ждал Савелия. Сазонов вздохнул:

– А мне-то что от того? – Ему не хотелось отпускать Савушку, потому что придется, как все эти дни, самому убирать в коровнике, поить и кормить скотину. Савушка возвратится с прогулки лишь к завтраку, и сказать доктору совершенно невозможно – до чего же этот человек свирепый, так отчитает, что потом заикаться начнешь. Уж скорее бы он переселялся в городок. Военные дом заложили, строятся. Смешно: их распущают, а они строятся, пальбу устраивают кажинный день... В такую-то стужу!.. Смешные люди!

Савушка открыл глаза, потянулся до хруста в костях, скрипнув, зашаталась под ним кровать. Вскочил, как и не спал. В белых исподниках, ночной сорочке метнулся к настенным часам. Чиркнул спичкой, упрекнул Дмитрича:

– Чего же не разбудил раньше?

Сазонов промолчал. Он смотрел, как быстро одевается Савушка, и сокрушенно качал головой, чувствуя на душе какую-то тревогу.

– Опять пойдешь, значит?

– Пойду, папаша, режим.

– Так, так... А я, значит, корми и пои. Ведь я ночь не спал, дежурил.

– Мать поможет.

– Мать! – возразил Дмитрич. – Нужны мы ей... в гробу, в белых тапочках. Уйдет она от нас.

– Неправда, папаша, брехня.

– Эх, суслик, помолчал бы.

– Савелий! – позвал с веранды Дроздов.

– Иду. – Савушка с шумом открыл дверь.

Дмитрич в сердцах пнул ногой скамейку, наполняя дом грохотом, увидел в окошко, как Савушка и доктор крепят лыжи, процедил сквозь зубы:

– Мне-то что?! Ре-жи-им!.. Сурок, промолчал бы! Не твоего ума планы... Дарья! – позвал Дмитрич жену.

Дарья показалась из кухни, вытирая руки о старенький фартук. Против Дмитрича она казалась совсем низкорослой. Ее серое, исполосованное морщинами лицо было украшено на редкость живыми для ее возраста глазами. «Как же я ее буду бить? – шевельнулась мысль. – От одного раза помрет». Такую драму Дмитрич планировал на крайний случай. Если не разведут подобру-поздорову, тогда он, чтобы убедить людей в подлинности семейной распри, намеревался избить Дарью при народе.

– Что тебе, Митя?

– Второй участок надо оформлять, иначе опоздаем, Савушка прозреет.

– Каким же образом, Митя?

– Договорились, что же спрашиваешь?

– Не разведут, Митя.

– Разведут... Подеремся, поверят.

– Страшно, Митя. Неужто рука поднимется? Господи!

– Земли передают совхозам. Спешить надо, пока в артели значимся. В совхозах не очень-то балуют приусадебными участками, получай рубль и иди в столовку щи хлебать. На рубль не обернешься, и на рынок его не повезешь. Соображаешь?..

– Страшно, Митя.

– Для порядка побью, тогда и закон на нашей стороне, – сказал Дмитрич. Он взял счеты, начал подсчитывать, как пойдут дела, когда будет два приусадебных участка.

– Боязно, – прошептала Дарья, собираясь доить коров.

Все кругом еще спало, только со стороны стройки доносились какие-то непонятные шумы, вспыхивали отсветы автогенов. Преодолев небольшой подъем, Дроздов остановился у дуба с широкой кроной, оглянулся. Савушка, кряхтя и что-то шепча себе под нос, медленно взбирался на пригорок. Чуть слышно гудели ветви многолетнего дерева. Ожидая Савушку, Дроздов вслушивался в шепот дуба... Летом нещадно палит солнце, омывают дожди, сечет град, суховеи жгут его ветки, зимой морозы, метели, а он стоит себе столько лет! «Как несправедлива природа к человеку», – подумал Дроздов и постучал палкой по твердой коре: бум, бум – только и могло ответить дерево.

– Бум, – усмехнулся Владимир, слыша за спиной тяжелое дыхание Савушки. – Устал?

– Есть маленько, – признался Савушка. Он был выше Дроздова, шире в плечах, но держался так, словно его давил тяжелый, непосильный груз. Ходил медленно, оставляя на земле отпечатки ног. Сейчас Дроздову показалось, что Савушка стоит на лыжах легче, чем раньше, и он подумал о том, что надо бы написать академику Априну о своих наблюдениях. Савушка заметно крепчает, физическая нагрузка исцеляет парня.

До леса оставалось около десяти километров. Савушка знал: там их конечный маршрут, возле копны из ветвей. В лесу, как всегда, тихо, после усталости приятно бывает лежать на мягких ветвях и смотреть, как доктор о чем-то думает. В такие минуты у капитана резко очерчиваются складки на лице, а взгляд далекий-далекий, и Савушке от этого становится немного боязно, но он не мешает доктору молчать...

...Над головами нависал козырьком слой снега. Тонкой струйкой к ногам стекала снежная пыль. Усталость прошла, Савушка зябко поежился, прижимаясь к ветвям.

Дроздов сказал:

– Раздевайся до пояса!

– Зачем? – дрогнувшим голосом спросил Савушка. Но все же доверчиво начал расстегивать телогрейку. – И сорочку снимать?

– Снимай...

– Замерзну, доктор.

Дроздов растер снегом его тело докрасна и велел быстро одеваться, потом заставил побегать вокруг копны. Савушке стало тепло, приятно.

– Ха-ха-ха!.. Колдун ты, доктор! – кричал Савушка, радуясь, как ребенок. Вдруг он заметил солдатские кирзовые сапоги, видневшиеся из-под копны, потянул за каблук.

– Ноги, доктор, ноги! – закричал Савушка. – Человек тут.

Волошин находился в полуобморочном состоянии. Дроздов привел его в чувство. Волошин попытался встать, но тут же упал, идти он не мог. Он пролежал под копной целые сутки, то просыпаясь, то вновь впадая в забытье... Его положили на волокушу, сделанную из лыж и ветвей. Волошин лежал смирно, скрестив руки на груди. Он не верил, что видит живых, настоящих людей: для него они были призраками, явившимися во сне, и его правая рука все тянулась, чтобы опереться о землю, вскочить и бежать, но сделать он этого не мог, сил не хватало.

«Николай! Дорогой мой генерал! Опять я одна. На днях уехала Машенька. Она успешно защитила диссертацию. Сколько радости было: в семье появился ученый! Но радость моя была недолгой, да и была ли она, я сейчас уже не знаю.

Маша возвратилась домой под вечер, во взгляде ее было что-то таинственное. Я сразу это заметила.

– Доченька, ты хочешь что-то сказать мне? – спросила я.

– Да, мама, – сказала она, разливая чай.

– Говори, не бойся.

– Не обидишься, мамуля?

– Постараюсь, – сказала я.

Она подошла, крепко обняла меня и говорит:

– Я попросилась в Хабаровск. Меня посылают туда научным сотрудником. Ты рада, мама?

Что я могла сказать? Я знала, что передо мной стоит не просто моя дочь, а научный сотрудник, государственный человек.

– Хорошо, поезжай. – Вот и все, что я сказала.

А через три дня она уехала. Я не сразу сообразила, что осталась одна. А когда поняла, страх охватил. Это были тяжелые минуты. Лучше о них не вспоминать. Я старалась успокоить себя и успокоила. Теперь мне лучше. Вот сижу и пишу тебе письмо, и вновь передо мной проходят тропки нашей совместной жизни. Я сказала «тропки», но какие же это тропки? Это целые дороги, магистрали! Разве может на тропках встретиться то, что мы видели!

Ты, наверное, кое-что уже забыл? Это свойство мужчин – быстро забывать и горе и радость, а женщины помнят все, особенно женщины-матери.

Мне часто вспоминается июнь сорок первого года. Ты тогда служил на западной границе, и мы: я, Маша и Володя – жили с тобой. Тебя вечно перебрасывали с одного места службы на другое. Только ты устроишься, только мы успеем приехать, как снова перебрасывали. Но на этот раз мы вместе находились целый год. О, какое это было счастливое время!

И вдруг война! На глазах у меня ты повел бойцов и командиров в бой. И тут же, на глазах у меня, ты был тяжело ранен осколком от разорвавшейся бомбы. Я с санитарами перевязывала твои раны. Но в это время вновь налетели фашистские самолеты. Они были жестоки и неумолимы, бомба упала в наш дом.

– Дети! – крикнула я и лишилась сознания.

Пришла в себя только в санитарном поезде. Ты лежал рядом, забинтованный и бледный. У ног твоих стояла Маша. Но в вагоне не оказалось нашего сына Володи. Он погиб под обломками дома.

Этого я не забуду никогда!

А что же ты?

Едва зарубцевались твои раны, ты убежал из госпиталя, пришел ко мне (я тогда остановилась с Машей у одной женщины, жившей рядом с госпиталем), обнял, помолчал и, не расспрашивая о пережитом, стал рассказывать о своих товарищах по госпиталю. Рассказывал весело и даже немного рассмешил меня. А потом вдруг поднялся и подал руку:

– Через полчаса эшелон отправляется на фронт. Я еду принимать полк. Жди меня здесь.

– Сколько ждать-то? – спросила я.

– Не знаю, Ира, – ответил ты и, крепко поцеловав, ушел, оставив одну наедине со страшным горем.

Потом началась эвакуация предприятий, населения города. Я шла пешком по степным дорогам. Желтая кисея пыли – солнца не было видно, – и люди, люди, они брели группами и в одиночку, неся узелки, чемоданы, корзинки. Живые цепочки понурых пешеходов ручейками стекались к большой дороге, образуя пеструю и молчаливую колонну, у которой не было ни края, ни конца.

В Куйбышеве, куда я попала через два месяца, устроилась работать в госпиталь медсестрой. Каждый день привозили тяжело раненных бойцов и командиров. Каждый день я с тревогой выбегала навстречу машинам и смотрела, смотрела, вглядываясь в забинтованные лица: нет ли тебя? Спрашивала: подполковника Захарова не довелось ли встречать? И так полтора года изо дня в день:

– Не довелось ли встречать подполковника Захарова?

Однажды, это было ночью, в палату внесли офицера. Мне показалось, что это ты, у раненого виднелись одни глаза. В ногах появилась слабость, и я вскрикнула:

– Коля!

Офицер прошептал:

– Меня зовут Андреем, сестрица.

– Подполковника Захарова не довелось ли встречать?

– Николая Ивановича?

– Да, да, Николая Ивановича.

– Муж, что ли?

– Муж. Видели?

– Сдался он в плен фашистам, – простонал человек и отвернулся от меня.

С той поры в госпитале со мной перестали разговаривать. Я ходила на работу, но мне ничего не поручали. Начальник госпиталя сделал запрос в Москву. Недели через три он вызвал меня в кабинет: «К сожалению, все подтвердилось... Ваш муж сдался в плен, ведется следствие», – сказал начальник.

– Неправда, не может быть! – закричала я, теряя сознание.

Ночь темная-темная. Я стою у ограды госпиталя. Подходят машины. Бросаюсь к раненым: «Захарова не довелось встречать? Он подполковник». Мне никто не отвечает, никто! Ругала ли я, осуждала ли тогда тебя? Трудно вспомнить, но хорошо знаю: не верила, что так ты мог поступить. И вот письмо Сталину: «Ты один на земле, кто поймет мое горе и страдание. Твое большое, доброе отцовское сердце не может не откликнуться. Умоляю Вас, дайте распоряжение на пересмотр дела подполковника Захарова...»

В ожидании ответа я продолжала по ночам (днем боялась попасть людям на глаза) ходить к госпитальным воротам. Спрашивала, спрашивала: «Не видели?.. Не встречали подполковника Захарова?»

Весна прошла, лето минуло, я спрашивала... Упали листья с деревьев, окровавленными тряпицами они лежали на тротуарах, рождая во мне еще больший страх. Но я спрашивала...

Как-то подходит ко мне сторож, старик Нилыч (в госпитале его звали «Молчуном», он был на редкость неразговорчивым человеком), берет меня за руку и ведет к фонарю. Достал из кармана потертую газету, спрашивает: «Ирина, как твоего звали-то?» – «Николай Иванович», – ответила. «Командовал стрелковым полком?» – «Да, стрелковым». Нилыч отдал мне газету и сказал: «Беги домой и прочитай вот эту статейку». Но я тут же, под фонарем, прочитала: «Подвиг подполковника Николая Захарова». Писали о тебе, писали, как ты попал в окружение, находясь на командном пункте, как в течение недели удерживал маленькую сопочку и потом раненым уполз со своим ординарцем в лес и как потом, через два месяца, возвратился в дивизию. Не писали только о том, как тебя сразу, по выходе из окружения, отправили в тыл и шло следствие. Об этом мне рассказал твой ординарец, когда ты уже командовал дивизией. «Произошло просто недоразумение», – сказал он. Может быть. И тогда подумала о письме в Москву: дошло, наверное, свет не без добрых людей, коль тебе поверили. Теперь ты пошел на повышение. Откровенно говоря, я горжусь тобой, горжусь потому, что верю – ты всегда будешь таким.

Знаю, скажешь: «Да, так и будет, Ирина». Согласна, дорогой. И на этом ставлю точку.

Твоя И р и н а».

Захаров нажал на кнопку звонка. Пока Бирюков, громыхая сапогами, бежал по коридору, он положил письмо в карман, успел посмотреть в окно на стройку. Среди четырех корпусов отыскал взглядом дом, на котором рабочие заканчивали укладку шиферных плит. В оконных проемах уже поблескивали стекла. В одной из квартир этого дома он будет жить с Ириной, и ей тогда не придется писать длинных писем. «Потерпи немного, одну малость... царевна Несмеяна», – прошептал Захаров. Он попытался вообразить жену, какой она теперь стала, но перед глазами возникала Ирина с чемоданом в руке, а рядом с ней он сам, тоже с чемоданом. Они стоят на перроне. На Ирине светлый макинтош, на непокрытой голове волосы собраны в тугой «калач», тронутый сединой. На лице ни одной морщинки, иссиня-черные брови, карие глаза... «Да, она у меня еще совсем молодая», – подумал тогда Захаров. Подходил поезд, и Ирина, как всегда, когда она провожала его в дорогу, а провожала часто, вдруг заволновалась: «Ну вот, снова ты уезжаешь... Пожалуйста, пиши... как приедешь – сразу напиши». – «Хорошо, хорошо, Несмеяна, слушаюсь... Ты не волнуйся, это, наверное, последний раз уезжаю. Теперь нашего брата меньше тревожат. Говорят, приказ готовят: офицеров и генералов без особых нужд не перемещать в течение ста лет». – «Ты все шутишь», – на ее лбу появились морщинки, и он припал к ним губами...

Кадровик стучал в дверь. Закаров, еще раз взглянув на строящийся дом, ответил:

– Войдите!

Бирюков, гладко причесанный, лихо отрапортовал:

– Товарищ генерал, по вашему вызову прибыл!

– Подвели вы меня, товарищ подполковник...

– Как понять, товарищ генерал?

– Как! Документ подсовываете на увольнение в запас полковника Сизова. Оказывается, у нас такого офицера нет. Прошу объяснить, почему так случилось?

Захаров намеревался поговорить с Бирюковым сразу, по возвращении из полка, но не смог: его вызвали в штаб округа на доклад о готовности к приему ракетной техники. На поездку и доклад ушло трое суток. Когда вернулся, Гросулов встретил его сообщением о ЧП в артполку. Петр Михайлович был встревожен, говорил о происшествии как о чем-то непоправимом. Захаров приказал ему лично выехать в полк и разобраться на месте, установить конкретных виновников.

– Разрешите, товарищ генерал?.. Полковник Сизов, Алексей Иванович, сорок пять лет, начальник штаба артполка... Есть такой, – сказал Бирюков, впервые видя генерала таким накаленным.

– Верно. Но это не тот Сизов, которого вы знаете. Это другой Сизов, умный, думающий офицер.

– Может быть, товарищ генерал, он и умный, но по анкете, в смысле трех китов...

Генерал побагровел:

– Зарежьте китов и выбросьте их на свалку! Объявляю вам выговор за формальное отношение к служебным обязанностям. Этот случай будем считать последним, никаких китов, только живой человек. Поняли? Идите...

На столе лежала рукопись. Субботин прочитал ее, сделав свои замечания. Генерал взял первую страничку.

«Будет ли война или не будет, применят ли войска или не применят термоядерное оружие, или оно так и останется лежать на складах, обратясь в некий вечный неприкосновенный запас, напоминая людям о своей страшной силе, для армии сейчас это не должно быть вопросом, предметом догадок и бесплодных рассуждений в поисках ответа... Новое оружие грозное, беспощадное и, может быть, даже опаснее, чем мы себе это представляем... Оно – оружие. Это – истина. А истины опасно игнорировать... В свое время пулемет, танки, газы были опаснейшим, наводящим ужас оружием. Войска не только освоили это оружие, но и научились бороться против него, успешно действовать в условиях его применения...»

Захаров запечатал рукопись в приготовленный пакет, вызвал дежурного по штабу и велел отправить в Москву.

– Да, Ирина, надо делать все, чтобы те годы не повторились, – вслух произнес Захаров. – Не повторились во веки веков.

XV

Дом, в котором жили Крабовы, стоял на пригорке при въезде в село. Гросулов еще издали заметил в окнах свет. Не хотелось ехать прямо в штаб полка, не побывав у Льва Васильевича. Петр Михайлович захватил с собой ружье, наметил воскресный день провести на охоте, совместить приятное с полезным. Собственно, приятного будет мало. Не легко разобраться, найти конкретных виновников, но он рассчитывал на помощь Крабова и был убежден, что тот выложит все начистоту. В общих чертах он знал, что произошло в лагере: сбежал солдат, лейтенант Узлов скрыл этот случай, вовремя не доложил... и разрешили Шахову безвилочную стрельбу. Последнее больше занимало Гросулова. «Что человеку нужно было, ведь знал же: полк не завтра, так послезавтра расформируют, пошел на какие-то почины, новшества», – думал он о Громове. Рассуждая так, полковник пришел к выводу, что Громов не по своей воле рискнул вывести подразделения в лагерь, да еще при этом экспериментировать. Кто-то на него нажал. «Крабов? Он был против. Кто же? Бородин?.. Секретарь партийного бюро. Это уж точно», – решил Гросулов.

Петр Михайлович уже не думал о Громове, почему-то все его мысли теперь были о Бородине. Он вышел из машины, поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Открыл Крабов.

– Петр Михайлович, товарищ полковник!

– Как видите, он самый.

– Проходите, товарищ полковник.

Гросулов разделся, набил трубку табаком, басовито спросил:

– Один, что ли?.. Где Елена?

– Сейчас доложу, – засуетился Крабов. – Но прежде поужинаем. Разрешите накрыть на стол? Я мигом. – И, не дожидаясь ответа, побежал в кухню. Минут десять гремел там посудой. Петру Михайловичу, откровенно говоря, есть не хотелось, но он знал, что у Крабова всегда найдется что-то вкусненькое, как у всякого порядочного охотника и рыболова. Именно там, в горных лесах и на озерах, а не в штабе артиллерии, где Крабов проработал три года, Гросулов привязался к этому человеку. Подполковник стрелял из ружья отменно, следы распознавал безошибочно. Охотиться с ним легко, беседовать покойно: обо всем он проинформирует, расскажет и, главное, никогда не возражает, что бы ему ни сказал.

– Пожалуйста, Петр Михайлович, холодная медвежатина, грибки. Разрешите... по стопочке? – Крабов полез в шкаф, в его руке заблестела бутылка «Столичной». – Спрашиваете, где Елена? Сейчас доложу.

Выпили по стопке. Крабов откусил маленький кусочек медвежатины, качнул головой на дверь:

– Наш Громов бал семейный устроил, для солдат чайную открыл. Понимаете, как мы зажили при новом командире. Приходи любоваться, да... нечем. ЧП-то какое! Позор! С Громова как с гуся вода – офицерский бал устроил. Елену я послал в клуб посмотреть на эту компанию.

– А сам почему не пошел? – Гросулов поднялся и зашагал по комнате.

Крабов поспешил ответить:

– Что вы, Петр Михайлович. Я же понимаю, это – пирушка. Потом сами будете меня ругать и стругать.

«Экий ты, братец, осторожный», – подумал Петр Михайлович и спросил:

– Разве я тебя когда-нибудь ругал?

– Учили, а ругать не ругали.

– Учил, – задумчиво произнес Гросулов. – А как Бородин смотрит на этот вечер?

– А что ему? Командир приказал, его дело исполнить.

– Так и должно быть. Однако же странные командиры нынче пошли – вечера организуют, танцульки справляют... И это в то время, когда в полку такое ЧП!

– Громов тяготеет к увеселительной деятельности. Водолазов все на здоровье жаловался, кряхтел, а этот вечера организует... Остается только заместителю по строевой примкнуть к ним – и тогда боевая подготовка, считай, кубарем покатилась. Вот безвилочная стрельба... чистейшая благоглупость! Явное нарушение наставления артиллерии. – Крабов полагал, что сейчас полковник взорвется и начнет допытываться, как же произошло всё это, но, заметив, что Гросулов не слушает, о чем-то думает своем, спросил:

– Разрешите еще по стопочке, Петр Михайлович?

– Хватит. Всю ее не выпьешь, и стремиться к этому не надо. – Он опустился на диван, стал наблюдать, как подполковник убирает со стола. Где-то в глубине души у Петра Михайловича таилось чувство брезгливости к Крабову: вот эти увертки, сладенькие словечки, которые тот расточал в его адрес, вечные жалобы на невезение в службе всегда подмывали Гросулова отчитать Крабова, но он сдерживался. – А я думаю, что во всем виноват ваш партийный секретарь. Почему он дал возможность Громову пойти на такое нарушение? Почему? Ответь мне.

– Что он мог сделать? Вы же, Петр Михайлович, сами говорите: командир – это все: царь и бог, а остальное – ремень от винтовки.

У Гросулова задергался шрам на щеке. Его сухие глаза широко открылись:

– Разве это мои слова?

– Да как вам сказать... Может быть, и не ваши, только Бородин тут ни при чем, – смягчил Крабов.

– По-твоему, командир виноват?

– Конечно, он. Опыта и воли не хватает.