Текст книги "Разводящий еще не пришел (др. изд.)"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Будем ждать, товарищ майор, – отпарировал Лев Васильевич с оттенком официальности. Он не ехал на занятия. Громов, пожав ему руку, открыл дверцу штабной машины.

– Ждать можно долго, а мы не из таких, вернее, нам нельзя. Прошу, капитан, – пригласил он к себе Савчука и крикнул Бородину: – Значит, как договорились, будете в первом взводе!

Цыганок толкнул в бок Волошина и, стараясь перекричать шум моторов, выкрикнул:

– Пашулькин, держись, с нами партийный бог!

Сержант Петрищев предложил Бородину сесть в кабину.

– Нет, мое место в кузове, сегодня выступаю в роли взводного агитатора. – Он легко перемахнул через борт.

Цыганок покосился на Околицына.

– Такой видный парень, а не справился с комсомольским поручением. Получается так: агитировать труднее, чем стрелять из орудия.

– Что вы, Околицын хороший агитатор, никто его не освобождал от поручения. Это я так, пошутил, – сказал Бородин.

– Разве? – удивился Цыганок. – Вот бы никогда не поверил, что пошутили, товарищ майор.

– Почему?

– Потому что вы – партийный секретарь. Вы серьезный человек.

– Вот как! – захохотал Бородин. – Знаете, вы мне напоминаете одного солдата... На учениях это произошло. К генералу прикомандировали молоденького ординарца, первогодка. Служит он у генерала день, второй, третий, а на четвертый солдата отзывают в батарею. Друзья спрашивают: «Ну как, крепко тебе досталось от генерала?» Солдат ответил: «От генерала? Какой же это генерал! Говорит мне: «Пожалуйста, Петя, принеси мне поесть». Или: «Петя, садись, чайком побалуемся». Один раз даже сынком назвал. Батько мой так со мной не обращался. А вы говорите: «Генерал». Видите, как он думал о генерале. Молодо-зелено, вот и думал так, – заключил Бородин.

– Побаивался, значит1 – по-своему рассудил Цыганок.

– Нет, просто думал: коль генерал, значит, надо бояться его, – возразил Околицын. – А того не понимал, что генерал такой же советский человек, как и все мы, он солдату отец, товарищ боевой, если ты стараешься – похвалит и чайком угостит, если ошибся – поправит, ну а если заартачишься против службы – накажет. Тут уж обижайся на себя.

Цыганок смахнул с бровей снег, протер глаза, глубокомысленно подхватил:

– Все они такие, командиры: сержант ли, офицер или генерал – им не балуй в службе. Потому что служба для военного – хлеб насущный. А что, не так?! – И, не встретив возражения, Цыганок начал рассказывать, как с ним разговаривал Громов в артиллерийском парке.

– Сапоги я добровольно сдал, потом получил за милую душу наряд вне очереди. И нисколько не обиделся. Служба... Не балуй, солдат, коли ты присягнул на верность народу...

Бородин, пряча улыбку, не мешал высказаться солдатам, ему приятно было сознавать, что начатый им разговор задел за живое.

В кармане ефрейтора Околицына лежал текст подготовленной беседы. Молодой агитатор готовился к ней старательно и теперь ждал момента, чтобы обстоятельно рассказать, как нужно вести себя на марше. Но болтливый Цыганок не туда гнул, да и секретарь партбюро затеял не тот разговор. Чтобы как-то остановить Цыганка, он крикнул:

– Присягнул, а сам норовишь, как бы самоволку совершить. Мы на поруки взяли тебя. Соображаешь?

Цыганок с обидой в голосе попытался оправдаться:

– О самоволке я давно забыл. Бесчувственный ты, Саня, разве не замечаешь – я тихонько перевоспитываюсь...

Солдаты заспорили. Лица их раскраснелись. Околицын забеспокоился. Вдруг упрекнет его Бородин: что же ты, агитатор, позабыл о запланированной беседе? Он наклонился к Бородину, спросил:

– Как же, начинать или нет?

Майор взял его руку, крепко стиснул:

– Так и должно быть, очень хорошо!..

...В начале занятий ничего особенного в действиях Громова Савчук не видел. Командир полка (как и он, Савчук, раньше делал) отдавал распоряжения, команды, и батарея, повинуясь его воле, продвигалась по заданному маршруту. При подходе к замерзшему озеру Глухое (прошлым летом Савчук, Крабов и Гросулов часто здесь рыбачили) Громов по рации передал сигнал «Воздух» и приказал увеличить скорость. Батарея расчленилась, дистанция между тягачами стала больше.

– Сигнал «Воздух» отменить! – распорядился Громов. Через три-четыре минуты взводы приняли прежнее положение. Громов что-то отметил на планшете, вновь подал сигнал воздушной тревоги. Савчук посмотрел в бинокль: тягачи увеличили скорость, растягивались по глубине колонны. Отметил мысленно: «Красиво управляет».

Дорога вела в лощину, потом круто пошла в гору. Командирский тягач, преодолев крутой подъем, выскочил на самую вершину вала. Здесь стоял указатель с надписью: «Заражено». Громов заметил, как Савчук насторожился: видимо, капитан беспокоился, какое же решение примет командир полка. Сейчас необходимы быстрые распоряжения. Громов спокойно наклонился к переговорному устройству и негромко, но четко подал команду:

– Газы! Накидки! Уменьшить скорость, увеличить дистанцию!

Темп учений нарастал. Теперь Савчук увидел в действиях Громова то, чего он раньше не замечал, – строгую последовательность в отработке учебных задач и какое-то непонятное для него, Савчука, хладнокровие: ко всему, что происходило вокруг, он относился спокойно. Капитану казалось, что подполковник очень медленно отдает распоряжения, а люди в то же время укладываются в нормативы, успевают в срок выполнять команды.

Выслав в рощу, видневшуюся в полукилометре от наблюдательного пункта, имитационную команду и сообщив Шахову основное направление стрельбы, наименьший прицел, Громов начал наблюдать за развертыванием огневых взводов. Он стоял в кузове тягача, время от времени прикладывая бинокль к глазам. На холмистой местности плясали снежные вихри. Савчук догадался: это на предельной скорости мчатся тягачи к огневым позициям. Он посмотрел на часы: уложатся ли в отведенное время его подчиненные? В азарте опять забыл, что сейчас батареей управляет не он, а Громов. Один тягач запетлял по черной плешине и остановился на самом видном месте. Из кузова выскочил офицер. Это был Узлов. Савчук узнал его и невольно вскрикнул:

– Узлов!

– Спокойно, капитан, – сказал Громов. Он попросил у Савчука спички, но не стал закуривать, поднял бинокль, хотя и без того достаточно хорошо было видно, как вокруг тягача суетились артиллеристы, стараясь сдвинуть машину с места. Их объезжали другие расчеты, несясь на бешеной скорости по снежной целине. Узлов бросился в кабину. Через минуту он снова выскочил оттуда и вместе с солдатами начал толкать тяжелый тягач. Но тщетно: машина буксовала. Секундная стрелка на часах бежала так быстро, что Савчук не мог молчать:

– Чудику доверили взвод.

Громов поправил ушанку на голове, в сердцах бросил:

– Чудики разные бывают, капитан. Ничего, сдюжат заминку.

Узлов – это видно было хорошо – снял с себя шинель, бросил ее под колеса машины. Тягач, вздрогнув, сорвался с места. Громов передал коробок со спичками Савчуку, сказал:

– Видите, уложились в отведенное время. В бою надо быть спокойным, расчетливым. Главное – рассудок не терять. Терпение, капитан, не каждому дано, но стремиться к этому надо.

Савчуку стало неудобно за свою нервозность.

...На занятой позиции батарее пришлось находиться около часа. Потом все повторилось сызнова: головная походная застава, используя огонь орудий, сбила «противника» с занимаемой позиции и двинулась вперед. Громов приказал начать выдвижение макетов танков, обозначающих атаку «противника». Батарея с ходу приняла боевой порядок. Тягачи ушли в укрытие.

Шахов готовил данные для ведения огня. Он находился в наскоро отрытом снежном окопе. К нему подошел Узлов.

– Дима, ты что, под машину попал? – спросил Шахов.

– Это я, Игорек, с негодяем боролся.

– С каким?

– Да с тем, что тянул меня на пенсию, – засмеялся Узлов.

– Значит, мосты взрываешь к пенсии?

– Глупости, Игорь! Один умный партиец сказал: не пройдет и двадцати лет, как люди начнут стыдиться слова «пенсионер». А мне только двадцать четвертый пошел... – Он зябко повел плечами и погрозил в сторону, где стояли тягачи: – Уж я этому водителю прочитаю сегодня лекцию, как готовиться к выходу в поле. На ледок наскочили – и тягач забуксовал, а у этого разгильдяя никаких подручных материалов не оказалось, шляпа!

...Ефрейтор Околицын уже несколько раз порывался провести беседу, но обстановка так быстро менялась и люди так заняты каждый своим делом, что все паузы длились не более пяти – десяти минут: разве за это время можно что-нибудь рассказать? Да и мешал Бородин: секретарь не отступал от него ни на шаг и занимал огневиков какими-то случаями, интересными и даже смешными, но, по убеждению Околицына, незначительными.

Волошин, ежась на ветру, глухо буркнул себе под нос:

– Все спешат... А куда? Лейтенант Узлов испортил себе шинель. Кому учения, а кому простуда.

– Вы так думаете? – спросил Бородин и почему-то посмотрел на Цыганка. Тот хихикнул:

– Пашка?.. Он никак не думает, он просто видит.

– Видим мы все, а понять то, что видим, не каждый из нас может, – отозвался Петрищев, следя за местностью, откуда должны появиться танки «противника».

– Верно, – подхватил Бородин, почувствовав, что именно сейчас и нужно рассказать о поведении лейтенанта Узлова, что лучшего материала для агитатора, как этот случай, и не найти.

– Я читал рассказ, который называется «Секунда». Очень мне запомнился. – Бородин сел на лафет, достал из кармана папиросы.

«При чем тут рассказ?» – подумал Околицын, досадуя на секретаря, что он и на этот раз, видно, помешает провести запланированную беседу.

– На фронте было это, – продолжал майор. – Кончились патроны у нашего пулеметчика. Он говорит подносчику: «Валяй за патронами, одна нога там, другая здесь. Понял?» – «Будет сделано», – ответил ему подносчик. Побежал. На обратном пути встретил друга. Тот говорит: «Остановись, Миша, дай прикурить». Миша зажег спичку. Секунда на это потребовалась. И что же вы думаете? За эту секунду фашист догадался, что у нашего пулеметчика нет патронов, выскочил и швырнул гранату. Ноги отшибло бойцу. И как потом клял себя Миша! Ведь он опоздал всего на одну секунду... Наш Узлов не подвел батарею. Он вовремя занял огневую позицию. Вот так, товарищ Волошин. Простуда тут ни при чем.

Никто не отозвался. Лейтенант Узлов, махая руками, подпрыгивал возле своего окопчика: видимо, ему действительно было холодно. Первым это понял Околицын. Он было рванулся к лейтенанту, чтобы предложить ему свою шинель, но тут Узлов подал команду:

– По ме-ста-ам, приготовиться!

Цыганок хлопнул по плечу Волошина:

– Ну, божья простуда, поднимайся. Сейчас мы с тобой будем мокренькими...

Околицын припал к прицелу. Он увидел, как из рощи, подпрыгивая на неровностях, движутся танки, но подумал о Бородине: «Складно у секретаря получается. Я ту секунду тоже не забуду».

...Бой закончился под вечер. Было еще светло. Тусклое холодное солнце опускалось к горизонту, окрасив горы розовым цветом.

Батарея в походной колонне ожидала сигнала, чтобы тронуться в обратный путь. Командиру полка подали «газик». Подошел Бородин. Громов сказал Савчуку:

– Разбор занятий сделаем завтра. Поехали, секретарь.

Шофер включил печку, и в машине потеплело.

– Ну как, Степан Павлович, подучил агитатора? – Громов отвернул воротник полушубка и повернулся к Бородину, предлагая закурить.

– Кое-что он понял... Подумать только, целую лекцию намеревался прочитать на марше! А виноваты в этом мы, командир: все норовим по каждому случаю речь закатить часика на два, да обязательно, чтобы большая аудитория была. Вот взводные агитаторы и берут с нас пример... Учить надо людей.

– Пробуем, пробуем, секретарь. Не знаю, как со стороны-то получилось?

– Капитан Савчук доволен, да и командирам взводов хорошая зарядка. Узлова надо отметить...

– Подождем. Поступок-то его смахивает на мальчишескую лихость. Согласен?

– А что вы Савчуку говорили об Узлове?

– Он что, рассказал?

– Я же секретарь партийной организации. Передо мной народ – как на исповеди. – Бородин расстегнул полушубок – тепло и до него дошло. – В общем-то я согласен с вами, Сергей Петрович, не надо отмечать, но как-то все же следует поднять у него дух, сказать о нем доброе слово. Рапорт ему еще не вернули?

– Жду, пока сам за ним придет, если не забыл.

– Ну что ж, тоже верно.

Въехали в село. Бородин предложил Громову зайти к нему на квартиру. Он открыл дверцу, спрыгнул на утоптанный снег и показал на ворота:

– Четвертый год здесь живу. Привык, вроде бы так и надо. А вообще-то, Сергей Петрович, пора нам сооружать домишко для офицерского состава. Хозяйственным способом: деньги государственные, материалы – тоже. – Он рассмеялся. – Так же в некоторых-то частях строят.

С пригорка по тропинке, ведущей к домику Водолазова, спускалась женщина. Первым ее заметил Громов. Что-то знакомое было в походке этой женщины. Бородин перехватил взгляд командира полка, пояснил:

– Прораб со стройки. Скоро ты с ней познакомишься, командир.

– Каким образом? – спросил Громов, не в силах оторвать взгляда от женщины: чем больше он смотрел на нее, тем больше утверждался в мысли, что где-то видел ее.

– Квартиру выделишь мне, тогда отвечу, каким образом, – пошутил Бородин.

Женщина поскользнулась, выронив из рук портфель. Она заметила офицеров. Бородин помахал ей ушанкой. Она была сравнительно далеко, и Громов не смог четко рассмотреть ее лицо, но опять показалось, что женщина ему знакома.

Бородин натянул ушанку на голову, в шутливом тоне сказал:

– Наташа Гурова. Думаю жениться на ней, командир.

– Гурова... – прошептал Громов.

Открылась калитка, и Павлик с разбегу повис на шее отца, целуя его в щеки и губы. Женщина, подняв портфель, стояла на прежнем месте. «Неужели она? – гадал Громов. – Как могла... в такую даль?» Он сел в машину, вспомнил, как в академии слушатели шутили по поводу нагорненского гарнизона: «Меньше взвода не дадут, дальше Нагорного не пошлют», и снова пытался убедить себя: «Нет. нет, в такую даль не могла приехать, здесь люди ходят не по ковровым дорожкам. Просто показалось мне», – решил он. Но, сев в машину и отъехав немного, повернулся к заднему стеклу: женщина и Бородин шли навстречу друг другу напрямую, через сугробы. «Нет, это не она», – покачал он отрицательно головой. Но через минуту, закурив, спросил себя: «А если она? Всяко может быть... Жизнь меняется, а с нею и мы».

VII

Матвей Сидорович Околицын родился и вырос в Нагорном. На его глазах проложили сюда, к горам, железную дорогу, построили электростанцию. Тогда, накануне войны, поговаривали, что в многочисленных отрогах горного хребта обнаружили редкий металл, очень нужный для оборонной промышленности, что будет строиться завод. Начали строительство с рабочего поселка. Но тут подкатил тревожный 1941 год, и все заглохло. Потом началась стройка. Каждый день приезжают новые люди, а председателю одни хлопоты. От колхозного клина отрезали триста гектаров под строительство завода. Триста умножить на двадцать центнеров, получается – отняли шесть тысяч центнеров зерна. Да, а когда-то жилось вольготно, легче председательствовалось: землищи уйма, только распахивай да сей. А теперь вот нацелился Околицын распахать участок за старой греблей, и не вышло, запротивилась колхозная молодежь: как же вода, огороды, гуси, утки?.. Еще один сторонник водоема объявился. Водолазов! На общественных началах взялся верховодить бригадой землекопов, без трудодней. Точно при коммунизме. Сидел, сидел дома и нате – Сибирь-матушку решил благоустраивать. Эх, Михаил Сергеевич, не знаешь ты здешних условий. Уйдет вода под землю, как ушла прошлый раз, в тридцатом году. «Не смотри на жизнь однобоко!» Стал бы ты на мое место, не знаю, как бы зазвучала в твоих руках семиструнка. Опасается, совестится. Или уезжал бы от нас, бога ради, в Москву, что ли, или в Воронеж, как будто все туда норовят отставники. Чудной какой-то ты, полковник: из армии удрал, а тут шумишь, не навоевался, что ли, в войсках-то?

Мысли Околицына текли неровно, суматошно. Вчера на колхозном собрании крепко высекли за однобокость во взглядах на жизнь. Он не обижается, правильно критиковали.

Околицын остановился, чтобы взглянуть на старую греблю. На фоне выпавшего за ночь снега броско виднелись машины, суетившиеся возле них люди. Околицын даже приметил Водолазова, одетого в шинель и папаху. Возле него – маленькая женщина. Это, конечно, фельдшерица. «В такую рань подняла народ!» Околицын не сомневался, что это она постаралась увести на греблю полдеревни, учителя и те вышли. Но в глубине души был доволен, что так вот получилось: две землеройные машины и один бульдозер прислал Громов по просьбе Водолазова, – значит, не с голыми руками вышли колхозники.

Околицын ходил по дворам, отыскивал свободных людей и посылал их на подкрепление Водолазову. Он вошел во двор Сазоновых. С Дмитрием Дмитриевичем Сазоновым в молодости они были дружками, вместе ходили к девчатам. А теперь он, Околицын, – председатель, Дмитрич – ночной сторож, старается жить так, словно посторонний человек в колхозе. «А ведь деловой, подлец. Вон как отстроился». В хлопотах, в вечной занятости Матвей Сидорович и не заметил, как все это округлилось у Сазоновых. «Турну я его сейчас на греблю, пусть помогает Водолазову», – поднимаясь на веранду, рассудил Околицын.

– Мотя, каким ветром? – заулыбался Сазонов, встречая председателя.

– Здорово, Дмитрич. Ух ты, раздобрел! – ткнул кулаком в живот Околицын.

– Да что мы тут остановились, пойдем-ка в кухоньку.

Дмитрич поставил на стол тарелку с мочеными яблоками. Матвей Сидорович отнусил яблоко, нехотя пожевал, отодвинул тарелку.

– Живешь-то как?

– Не шибко, Мотя.

– Врешь!

– Да где уж мне обманывать. С виду вроде хорошо, не хуже других. А тут, – Сазонов постучал себя в грудь, – непорядок, Мотя. – Он перешел на шепот: – Старуха моя развод просит. Понимаешь?

Это было неожиданным для Околицына: его душил смех. Но Дмитрич сделал такое скорбное лицо, что Матвей Сидорович только руками развел:

– Да что она, сдурела?

– Выходит, что так. Баба, она до гроба остается бабой. Говорит: надоел ты мне, старый пень, и дня не хочу с тобой жить.

– Скандалите?

– Деремся, как петухи.

– Вот тебе и на! А все говорят, что у тебя тишь да гладь, да божья благодать...

– Это же со стороны, – поспешил возразить Дмитрич. – Со стороны смотреть, Мотя, все идет хорошо. Не зря говорится: чужая душа – потемки. – Он взял яблоко, покрутил в руках и положил на место. – Раз бабе шлея под хвост попала, ее ничем не ублажишь: она своего добьется. Не пойму, чем я перед ней провинился. Сегодня ушла на ферму и слова не сказала, будто чужой. Одним словом, война, Мотя, не на жизнь, а на смерть. А тут еще приемыш... Люблю я его, а помочь ничем не могу. Доктор, наш квартирант, взялся лечить...

«Хитрит он или правду говорит?» – подумал Матвей Сидорович и поинтересовался:

– Чем он его лечит?

– Заставляет ходить на лыжах, бегать вокруг двора, капли какие-то дает. Чудной какой-то лекарь. Книг у него тыща, и, видать, надолго поселился у меня.

– Может, и ненадолго. Армию-то сокращают, Дмитрич, —вдруг оживился Околицын. – А это значит, что больше средств пойдет в народное хозяйство. Да мы тогда враз построим коммунизм!

– Не знаю, не знаю, – насупился Сазонов. – Лично для меня, Мотя, и социализм нынешний очень хорош. Кто знает, как там, при коммунизме, будет, а ноне мне хорошо. И законы хорошие. Возьми, к примеру, колхозную жизнь: отработал на артель минимум трудодней – и порядок, никто тебя лодырем не назовет, никто из колхоза не гонит в шею. Или вот насчет приусадебных участков. Очень приличный закон: есть семья – получай участок, можешь иметь определенное количество домашней живности. Две семьи – два участка, домашнюю живность опять же имеешь полное право удвоить. А ты мне про коммунизм говоришь. А может, там таких законов вовсе не будет. Социализм меня вполне устраивает... Да и тебя, Мотя, он не обижает. Председательствуешь ты уже двадцать пять лет. Тебе почет и уважение. А коммунизм, он, может быть, и не даст этого тебе как председателю. Да и будут ли тогда председатели, это еще бабушка надвое сказала.

Матвей Сидорович впервые видел Сазонова таким разговорчивым. На людях Дмитрич вообще скуп на слово. Но мало кто знал, что Дмитрич с самим собой очень словоохотлив и от этого испытывает большое удовольствие. Втиснется в дощатую сторожку, обнимет ружьишко и начнет мечтать, планировать, спорить. Иногда очень азартно, до самозабвения. И так как при этом он присутствует один, в спорах всегда одерживает верх.

– Значит, ты, Дмитрич, выходит, против коммунизма?

– Что ты, Мотя! Я не против коммунизма. Я за нонешний социализм. Понял?

– Ничего не понял, – ответил Околицын. – Пожалуй, хватит болтать. Одевайся – и марш на греблю в распоряжение Водолазова. Лопату не забудь взять. – Он выскочил во двор. Хлопнул калиткой и, обернувшись назад, окинул взором добротный дом, постройки, сад, Сыча, сидящего на цепи возле будки, и в сердцах бросил: – Как обарахлился!..

VIII

Мечта Цыганка получить увольнительную и повидать Санькину зазнобушку – он встречался с Лидой всего один раз, еще когда работал в отделе продовольственно-фуражного снабжения, и она ему очень приглянулась тогда, – эта мечта сбылась. Утром, после завтрака, старшина построил солдат. Все повторилось, как и обычно происходит при увольнении из расположения части, – осмотр внешнего вида, напоминание о том, как следует вести себя вне части, вручение записок...

Цыганок торжествовал: Околицын не шел в увольнение, и он уже воображал, как зайдет в колхозный клуб, увидит Лиду, пригласит танцевать, она будет смеяться, как и в прошлый раз. скажет: «Если захочу, я всех вас, военных, взбешу». Но он не из пугливых, знает, что ответить. А когда возвратится в казарму, разыграет Саньку: «Зарабатывай второй отпуск, иначе – Лида моя».

Так воображал он, стоя в строю с увольнительной запиской в кармане. Но в это время в казарме появился подполковник Громов. Он поздоровался с солдатами, спросил о самочувствии и сказал:

– Есть одно интересное дело. Все вы знаете, какое усилие проявляет наша партия, чтобы поднять производство сельскохозяйственных продуктов в стране. Наш подшефный колхоз просит помочь им завершить строительство. Летом водоемом и мы будем пользоваться. Ведь хорошо в жару искупаться, на катере прокатиться. Колхозники просят нас помочь им. Сегодня у них воскресник. Водолазов организует. Может быть, мы поддержим своего бывшего командира? Дело это добровольное. Кто согласен?

– Работать? Работать – это можно, я пойду, – первым ответил Волошин.

Цыганок, конечно, не мог уступить Павлу. Так он вместо клуба попал в числе других добровольцев на сооружение водоема, где и встретился с Лидой. Он не отходил от нее ни на шаг, старался показать, какой он трудолюбивый. Лида была в меховой шубке, в теплых брюках, пимах, и личико ее, озорное, мальчишеское, горело румянцем. Но вот беда – поговорить с ней как следует мешал Цыганку лейтенант Узлов. Цыганок, отчаявшись, нахально подмигнул лейтенанту, жестом показал, чтобы оставил их вдвоем. Понял или нет Узлов, но он отошел в сторонку, к экскаватору: что-то забарахлил двигатель.

– Как там мой Санечка? – спросила Лида у Цыганка. – Осенью он должен вернуться в колхоз. Отпустят?

В ответ Цыганку хотелось крикнуть: «Нужен мне ваш Санечка, как прошлогодний снег!» Но промолчал, лишь некстати улыбнулся. А Лида побежала к Водолазову... Потом снова подвернулась минутка, когда она оказалась возле Цыганка одна.

– Вечером в клубе будешь? Потанцуем? – предложил он. Лида захохотала, волосы выбились из-под беличьей шапочки. До чего ж она в этот миг казалась Цыганку красивой!

– Санечка придет, тогда и я приду, – ответила Лида.

«Бешеная», – ревниво подумал Цыганок, когда вечером, поужинав, как обычно, он начал с Околицыным изучать теорию работы на дальномере. После длительного пребывания на холоде Цыганку не очень-то хотелось ломать голову над способами определения корректур, над многочисленными формулами, которыми пестрели все странички книги. Но теперь отступать было нельзя, перед всеми офицерами заявил: дальномер изучу.

Все формулы похожи друг на друга и в то же время совершенно разные. Промашку дашь при работе на приборе, и огневики пошлют снаряды за «молоком», а может и похуже быть – трахнут по дороге или по населенному пункту.

– Допустим, что огневая позиция находится в точке О, наблюдательный пункт – в точке Н, цель – в точке Ц. – Это диктует Околицын. Голос ефрейтора кажется Цыганку глухим, далеким. – С наблюдательного пункта дальномером измерена дальность до цели Д... Цыганок, почему не записываешь?

Околицын стоит у классной доски с мелком в руке. Какое-то время, прежде чем ответить ефрейтору. Цыганок молча смотрит на него, в душе завидуя и бравой выправке, и широким плечам, и тому, что у Околицына симпатичная мордашка с живыми глазами, а на правой щеке еле заметный след оспинки, который так идет этому ладному парню, счастливчику: служит последний год, осенью уволится из армии, и Лида, конечно, будет рада. К тому времени в колхозе появится свое озеро, и они вдвоем сядут в лодку, и пошла Сибирь-матушка любоваться да целоваться! А ему, Цыганку, еще служить и служить вдали от Одессы, и, возможно, старшина батареи еще не одним нарядом одарит его за какую-нибудь провинность, а может быть, и не одарит, потому что он. Цыганок, осваивает вторую профессию, не отстает в учебе, и, видимо, сам Рыбалко уже переставил его фамилию со средней полки повыше...

– Я имею право немного подумать? – вопросом ответил Цыганок.

– О чем?

– О перпендикулярной оси, на которой будем измерять отклонение ветра... Диктуй, Саня.

– Спроектируем точку. – Околицын диктует не спеша, четко выговаривает «иксы» и «зеты».

Костя знает – прежде чем прийти в учебный класс, ефрейтор долго и, возможно, мучительно (у него ведь семь классов образования) готовился, чтобы вот так легко и доступно помогать ему постигать основы определения корректур.

Через час Околицын сказал:

– Дальше я и сам плохо понимаю, на этом закончим.

– А у меня только аппетит появился. Честно говорю. – И Цыганок начал упрашивать продолжить занятие.

– Сходи к лейтенанту Шахову, он все объяснит. Скажу по секрету: сам я обязался освоить профессию дальномерщика неспроста. В армию поступает новая техника. Работать на ней без знания математики нельзя. Понял, какая перспектива? Впоследствии можно техником стать.

– Хитрый ты человек, Саня, – сказал Цыганок, пряча в карман записи. – Очень хитрый, знаешь, на какую мозоль наступать солдату. Рядовой Цыганок – техник! Звучит, а? – Он поднялся и решительно направился к двери, но, открыв ее, заколебался.

– Передумал? – спросил ефрейтор.

– Если задержусь там, старшина не взгреет?

– До отбоя два часа, успеешь проконсультироваться. Иди, я доложу старшине, где ты находишься.

– Маловато, Саня. Уж такой у меня аппетит.

– Достаточно. Лейтенант – бог математики, быстро растолкует.

От казармы до офицерского общежития десять минут ходу. Цыганок затратил около трех минут. Обежал вокруг здания, остановился в раздумье. За оградой, на пригорке, светились огни колхозного клуба. Цыганок, сощурив глаза, прошептал:

– Дальность цели – семьсот метров... Успею, она ведь ждет Саньку, а явлюсь я: здравствуй, бешеная, позволь на пару танцев?

У проходных ворот дежурил Волошин. «Не пропустит, задержит, ихтиозавр!» – затревожился Цыганок.

Волошин поправил на груди автомат, потребовал увольнительную.

Цыганок начал шарить по карманам.

– Будь она неладна, потерял, Пашенька. – Увольнительная у Цыганка была, но срок давно истек, и он не решился показать ее Волошину.

– Вертай назад!

– Пашеньна, слово друга: отпустил меня заместитель командира орудия ефрейтор товарищ Околицын на два часа. Да мне больше и не надо. Посмотрю, потанцую, у них сегодня вечер. Не будь собакой на сене.

– Вертай назад!

– Побойся бога, не греши, Пашенька!

– Стрелять буду! —крикнул Волошин, снимая автомат.

Цыганок круто повернулся, зашагал прочь, ворча:

– Темнота разнесчастная! Все вы, сектанты, такие: как по мишени стрелять – бог запрещает, а в человека готовы очередью ахнуть.

Цыганок направился в офицерское общежитие.

На стук в дверь отозвался лейтенант Узлов. Встретил приветливо:

– Заходи, заходи... Садись, – показал на диван. – Это что за знаки ты мне делал там, на гребле?

– Удачи желал, товарищ лейтенант.

– Какой такой удачи?

– По части той девушки. Красивая она.

– Красивая?

– Очень. В Одессе трудно такую сыскать. Возьмите нашу Дерибасовскую улицу. По вечерам полным-полно народу. Идешь, смотришь и налево и направо. И что вы думаете? Не встречал такой...

Узлов понял: солдат что-то хитрит и уж слишком вольно держится с ним. «С Шаховым ты, братец, не вольничал бы». Узлова вдруг охватило чувство обиды за то, что так вот относятся к нему солдаты, вроде бы не признают в нем офицера. А ведь он может потребовать, быть таким же, как и Шахов. Тактико-строевые занятия подтвердили это, на их разборе Громов отметил, что он управлял взводом грамотно и энергично.

– Докладывай, по какому делу пришел, – сказал Узлов сухо и требовательно, прерывая повествование Цыганка. Солдат вскочил с дивана, вытягиваясь в струнку.

– Я пришел к лейтенанту Шахову.

– Значит, не ко мне!

– Нет, к командиру взвода.

– Та-ак, – произнес Узлов и про себя досказал: «Не ко мне. Выходит, к Узлову нет смысла ходить». На кровати лежала гитара. Он взял ее, потрогал струны: – Шахов в штабе полка, вернется не скоро. Ясно вам?

Цыганок продолжал стоять, ему не хотелось идти в казарму, и в то же время вид лейтенанта и строгость в словах как-то пугали: он не решался сказать, зачем пришел.

– Дело какое? Может быть, я разберусь? – Узлов повесил гитару на гвоздь и, повернувшись к солдату, повысил голос: – Что молчите, отвечайте!

Цыганок недоверчиво покосился на Узлова, достал из кармана брошюру:

– Я дал слово второй профессией овладеть, стать дальномерщиком, товарищ лейтенант.

– Вы – второй?! – удивился Узлов, хотя знал о взятом обязательстве Цыганка, но не верил, что этот солдат серьезно отнесется к делу.

– Да, второй, – повторил Цыганок.

– Это невероятно! Вы же и основной-то профессией как следует не владеете, устройство затвора еле сдали на четверку. И это – имея такое образование!

– Ничего, товарищ лейтенант, я сразу на два фронта.

– Интересно. Зачем же вам потребовался Шахов?

– Все шло хорошо, половину книги усвоил. Способы определения корректур при малом и среднем смещении не пойму. Неделю целую зубрю, а в голове никакой ясности, формулы не осилю. А уж так хочется разобраться в них! – выпалил Цыганок, довольный тем, что заинтересовал Узлова.