Текст книги "Октябрь"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

8

В тот день приехал на побывку сын Ткача, питерский типографщик Иван, приехал не один, а с приятелем. Товарищ Ивана был человеком солидным, бывалым, столичную рабочую и партийную жизнь знал хорошо. Имени его Тимош не запомнил, да это и не имело значения, так как в дальнейшем с ним он больше не сталкивался.

Иван за время отлучки изменился мало; возраст его трудно было определить – рядом с Тимошем он казался старшим, а рядом со старшими совсем еще молодым. Но и он питерскую марку держал высоко, обладал несомненно кое-каким опытом общественной деятельности, и Тимош поглядывал на него в ту пору с благоговением.

Отец, по всему видно было, гордился сыном, однако не мог простить ему измену союзу «Металлист», хотя, разумеется, и типографщик – дело славное!

Собрались вокруг стола, тряхнули стариной, то да се, и принялся Тарас Игнатович жаловаться на Тимошку: не удался, мол, парень, ни в мать, ни в отца!

– Ну, что ж ты хочешь – младшенький! – снисходительно ухмыльнулся Иван. – Было время и меня журили, отец.

– Это ты про ремень?

– А хоть и про ремень. Всяко бывало. Каждый станок наладки требует.

– Да уж помню, налаживал, – покачала головой Прасковья Даниловна.

– Э, не об этом речь, – недовольно отмахнулся Тарас Игнатович, – не нашей дорогой мальчишка идет. Вот что. Ты его прямо, а он всё в сторону.

Тимош вошел в хату в самом конце разговора. Приезд брата взволновал не на шутку – младшенький обхаживал его со всех сторон: и так заглянет, и этак, и рукав пиджака разгладит, и картуз двадцать раз переложит с места на место, и всё расспрашивает: надолго ли, да что в Питере, и когда, наконец, в старое гнездо вернется.

– Парубок. Па-арубок! – восклицает Иван, разглядывая младшенького. – Да он хоть куда – казак. Да вы поглядите, мамаша, казака вырастили!

– Ну, уж, – смущенно отзывается Прасковья Даниловна, но ей приятно, что хвалят младшенького, и она торжествующе посматривает на старика: слыхал, мол, ворчун неугомонный?

– Батько сказывал, работаешь?

Тимош хотел было ответить привычно и не без гордости «на оборонном», но почему-то на этот раз звонков слово застревает в горле:

– Работаю. На станке.

– На станке! Здорово. Пробы сдавал?

– Да нет, пробу не сдавали…

– Это как же? – подивился Иван, – ставят казака за станок и пробы не требуют?

– Штамповщики, – не выдержав, вмешивается в разговор старик, – зачем им проба.

– Тарас! – недовольно одергивает его жена.

– А что, Тарас. Правду говорю. Нажал на педаль, раз-два, готово.

– Ну, штампы бывают разные, – неодобрительно перебивает отца старший сын, – подогнать иной штамп – нужно настоящим мастером быть. Пуд соли съесть. Иная деталь попадется…

– Да какие у них детали. Одна деталь отныне и до века. Весь завод сейчас на одну деталь сел. Не завод, а штамповка оборонная. И мастеровой такой же пошел, понабирали с бора по сосенке. Ни закалки настоящей нет, ни сознания.

– Неверно вы говорите… – нахмурился Тимош.

– Неверно? Не видал, кого набирают? Настоящего рабочего человека в окопы угнали, чтобы вас дураков хомутать не мешал, а всякий сброд понабирали, поездников, «гусятников», которым свой кабан или хромая корова дороже нас с тобой. На нас плюют и к нам же от фронта прячутся. Вот какие нынче штамповщики пошли. Раньше, бывало, рабочий школу проходил, пять лет в котле варился, пока наше рабочее звание заслужит. Пока до винтика дойдет, сам тыщу раз обточится, отшлифуется. А сейчас понагнали пацанов педали нажимать.

– Нет, батько, ты неправ. И у нас в Питере на оборону работают, да никто рабочего дела не пропивает. Нигде так, как в Питере, не зарабатывают, а своего никто не забывает.

– Так у вас там путиловские, а у нас беспутиловские.

– Неверно, батько. Не говори. Сам знаешь: человек сердится – добра не скажет. И Тимошку напрасно облаял.

– А ты что его защищаешь? Ты меня со старухой защищай. Столичный!

– Э, батько, вы маму нашу старухой не называйте. Женщина она у нас совсем еще молодая, в полной силе и, по-моему, по-столичному, вполне красавица, – Иван обнял Прасковью Даниловну, по-мальчишески ласкался к ней.

– Ну, я вижу, все вы тут красавицы собрались. Один я урод в семье, – насупился Тарас Игнатович. – А про Тимошку вот что я тебе скажу. И тебе, старуха, хоть ты и красавица: нечего его от стыда прятать. Нечего выгораживать. А то вы все разлюбезные да расхорошие, с поцелуями да с объятиями. Один Тарас, злодей, правду в глаза говорит. А я и при Тимошке скажу: ты что думаешь, вот он первую получку получил, первые рублики на своем штамповальном заработал, так ты думаешь, он в хату поспешил, сюда на стол, вот на это место, где шестнадцать годов пил и ел, выложил? Ты думаешь, он мамке ситцу на платье набрал? Нет, брат, не такие мы нынче дураки, теперешние педальные штамповальщики. Мы сейчас же с компанией в «Тиволи» да в «Любую вещь» – манишку бумажную да галстук бабочкой.

– Зачем вы такое говорите! – воскликнул Тимош. – Мама, что вы ничего не скажете? Зачем меня куском корите! Что ж, я уже и по-человечески одеться не смею? Не человек, значит…

– Ну, вот, пошли друг друга есть, – заволновалась Прасковья Даниловна, – мало того, что злыдни, давайте еще и сами себя доконаем. Два года сына ждала, спасибо тебе! – крикнула она Тарасу.

– А и верно, батько, – подвинулся к отцу Иван, – разве ж так столичного сына встречают? Ну, что не поделили – бумажную манишку?

– Звание наше рабочее попирает.

– А мы не позволим. Нас ведь больше. Навалимся все на него. Слушай, Тимошка, я чуть было за спором не забыл. Дело есть. Ну, иди сюда, чего на двери нацелился, двери и без тебя держатся. Ну, скорей.

Тимош неохотно, не глядя на Тараса Игнатовича, подошел.

– Чего тебе?

– Надо завтра на Ивановку к одним людям наведаться, а я должен на Моторивку съездить, тетку Палажку навестить, поклон от сына передать. Вот такие дела, – Иван легонько толкнул младшенького, попробовал, как бывало, поиграть, поразмяться, но тут же получил сдачу.

– Эге, брат, силенка есть, – похвалил удар и попросил: – Так сходи на Ивановку. Непременно надо людей проведать.

– А что за люди?

– Да есть там люди хорошие. Студенты.

– Студенты, – воскликнул Тимош, вспомнив о встрече с Мишенькой Михайловым, – да разве это люди!

– А кто же, по-твоему?

Тимош пожал плечами.

– Да так, местоимение – «я» да «мы», да ой, да ах! А толку никакого.

– А вот ты пойди, посмотри. Может, толк и обнаружится.

– Видал уже.

– Да ну?

– Вот тебе и ну.

– А теперь пойди на других посмотри. Пойди, пойди. Не вредно. И мне громадное одолжение сделаешь. Пойди и скажи: приехал, дескать из Питера, то есть из Петрограда, брат Иван, хотел бы очень повидаться, да не знает, когда время выкроит. Так и скажи.

– На завод мне завтра.

– Вот и хорошо. Прямо с завода, вечерком, и заглянешь. А вот тебе и адресок.

– Сам пойди и скажи, – не соглашался Тимош.

– Сам! Ишь, разумный. А зачем младших братьев господь создал? Ну, ну, не упрямься. Пошел бы, коли мог.

Тимош не говорил ни «да» ни «нет».

– Знаю, что думаешь, – в свою очередь нахмурился Иван, – драгоценное наше разлюбезное «я» заговорило. Ка-ак же, усы подкручиваем, а до сих пор на побегушках держат. А ты так думай: одолжение мне величайшее окажешь, понял? – барышня там у меня.

– Твоя барышня, ты и ступай.

– Экий ты парень несговорчивый. Да пойми ты, не могу я – не могу. Там меня каждая собака знает, а дело политическое.

– Так бы и сказал!

– Фу! – воскликнул Иван, потирая щеку. – Тяжелый ты человек.

– Наш характер, – вздохнула Прасковья Даниловна, – просто ума не приложу, как это на свете получается – чуб и очи руденковские, да и вообще дитя батька да матери. Откуда у него такой характер?

– Ой, наш, ненька, наш. Тяжко ему на свете придется.

– Ничего – прожили, – обиделся Тарас Игнатович.

– А сколько врагов нажили?

– Ну, конечно, еще и про врагов думать. Нехай сами про себя думают.

Минула ночь, заводской хлопотливый день; после работы Тимош отправился на Ивановку выполнять поручение старшего брата. Не без труда нашел хату, – переулки путанные-перепутанные, – постучал. Дверь открыла чернявая тоненькая барышня.

«Она самая!» – подумал Тимош, однако вида не подал, что знает уже про нее.

– Извините, что беспокою, – проговорил деликатно, а сам украдкой чернявую барышню разглядывает: талия – двумя четвертями обхватить, личико беленькое, черные глаза так и сверкают. Пухлый детский рот то капризно выпятит, то вдруг вытянет упрямо ниточкой.

А главное – поворот головы. Оглянулась на него, пропуская в хату, Тимош обомлел – родная сестра незабвенной его «начальницы»!

И слова произносит также небрежно, легко. Плавная речь, русская, чистая, закрыл бы глаза, слушал и слушал… И голос мягкий, грудной, задушевный, что ни произнести таким голосом, всё хорошо. И сама вся хорошая, хорошая.

«Ну, молодец Иван, – подумал Тимош, – правильно выбрал барышню. А я-то дурак, еще не хотел идти».

– Чем могу служить? – спрашивает она и улыбается.

«Служить! Да ты прикажи, – на небо полезу, в пекло! Скажи, – солнце сниму. Прикажи луну, луну притащим. Не хочешь луну, не надо. Давай звезды снимать».

– Что вам угодно? – повторяет она и перестает улыбаться.

Что угодно! Язык одеревенел, ни одно слово не приходит на ум. Схватил бы ее на руки, – полмира бери, только оком глянь. За пороги, за Черное море, на коне, на дубах, вплавь, на край света!

Тимош поднял глаза – нет, не она – другая. Хорошая, но другая.

– Меня Иван прислал.

– Иван! – как изменилось ее лицо, мгновенно исчезли снисходительность и упрямство; тревога, смятение, радость заиграли в черных глазах. – Он здесь? Всё благополучно?

– Да, благополучно. Приехал ненадолго, скоро уедет.

– Скоро?

– Да, я так думаю. Он никогда долго не задерживался.

– Почему не зашел?

– Не знаю. У него еще дела на Моторивке. Палажку проведать надо.

– Палажку?

– Ну, да. Тетка там одна. Он всегда до нее ездит.

– Но мог бы все-таки… Не умерла бы его Палажка. Однако, что же мы стоим в сенях. Заходите в комнату.

– Да нет, спасибо, зачем, – деликатно отказывался Тимош, войдя уже в горницу, – я сейчас и пойду. Иван просил сказать, что он приехал и хотел бы повидаться. Ну, он меня попросил, а я, конечно, сейчас же побежал. Только вот на завод, а оттуда сейчас же прямо к вам… – Тимош сам подивился тому, что язык вдруг развязался и заработал с непредвиденной словоохотливостью. Однако тут он приметил собравшихся в комнате людей и умолк.

Высокий студент, очень похожий на чернявую барышню, стоял у окна, другой студент, плотный, бородатый, с лицом, изрытым оспинками, перебирал книжки на полках. Третий, – студент не студент, не поймешь, – черная, косоворотка без вышивки, а так просто на пуговицах; без пенсне, без бороды, только чуть-чуть усики, – при слове «Иван» поднял голову. Сидел он на кушетке с газетой в руках, отшвырнул газету, – кажется «Южный край», – подошел к Тимошу, протянул руку.

– Будем знакомы – Павел. Родной братец вот этой милой барышни. Прошу запомнить – родной брат – это я. А вон тот молодой красавец, у окна, очень на нее похожий, ничего общего с нашим знаменитым родом не имеет. Прошу не путать, молодой человек.

– Оставь парня, – повела плечом девушка, – успеешь еще похвастаться знаменитым родом.

– Нет-с, извини, я сейчас и немедленно желаю представиться брату Ивана. Слыхал о вас, Руденко, – пожал он руку Тимоша, – ну, конечно, это он, Агнеса, – обратился Павел к девушке. – Это Руденко. Сразу узнал его… Я, друг мой, вот так, рядочком с твоим отцом на баррикадах стоял, – он продолжал разглядывать Тимоша несколько бесцеремонно, но эта бесцеремонность, простоватая и дружеская, нисколько не смущала и не обижала парня.

«Руденко! Он сказал – Руденко. Он помнит отца! Это первый человек, который заговорил с ним об отце. Они были рядом…» – от волнения Тимош не знал, куда деть руки, куда деть себя, не видел уже ничего вокруг.

– Что вы так недоверчиво уставились на меня, друг мой Тимош? – по-своему понял его смущение Павел. – Не глядите, что я безусый. Тогда я был совсем еще юнцом. Мальчишкой. Первый бой – это не забывается, – он отвел Тимоша в сторону, не обращая внимания на присутствующих, не замечая нетерпеливых взглядов Агнесы, – вы приходите к нам. Чаще приходите. Агнеса, знаешь… – крикнул он девушке, – удивительно мне смотреть на него. Жизнь возрождается!

– Ты всегда был восторженным человеком, Павел… Но позволь сперва поговорить о текущих делах.

– Прости. Мы все эгоисты. Ступайте к ней, – отпустил Павел Тимоша.

– Иван здоров? – допытывалась девушка. – Не говорил о себе? Почему уехал из Петрограда?

Тимош ничего толком не мог ответить. Закусив губу, девушка разглядывала Тимоша, как смотрят на малых ребят, когда хотят определить возраст.

– Вы учитесь? – спросила вдруг она.

– Нет. Работаю.

– Где?

«На оборонном», – подумал про себя Тимош и вслух произнес:

– На шабалдасовском. Это над рекой.

– Знаю. Оборонщики?

Бородатый студент мигом подскочил к Тимошу.

– На шабалдасовском? Товарищи! – обратился он к собравшимся. – Слышите, рабочий с шабалдасовского завода. Очень интересно. Ну и что же вы там думаете – на шабалдасовском?

– А что нам думать. Это вы думайте. Вы – образованные.

– Здорово, – рассмеялся Павел, – что, коллега, скушали?

– Скушали. Не привыкать. И думать нам не привыкать. А задумались мы вот над чем: как там у вас на шабалдасовском заводе, молодой человек, дела обстоят? Работаете?

– Работаем.

– Ну, и как же вы работаете? Надо полагать – сдельно?

– Сдельно.

– Ну, и сколько же выгоняете?

– Когда как. Когда в полтора, когда и вдвое.

– Довольны?

– Чем?

– Да так, всем вообще. Положением на заводе, заработками, войной, положением на других заводах.

– А вы приходите к нам да посмотрите. Что ж так, первого встречного расспрашивать. Посмотрите сами да попробуйте.

– Руденко! Черт меня подери, если это не Руденко! – воскликнул Павел. Агнеса продолжала упрекать брата в восторженности.

А Руденко сказал:

– Ну, я пошел.

– А ведь верно, товарищи, – только теперь приблизился к ним красивый студент, похожий на Агнесу, – мы всё еще живем случайной информацией, узнаем о положении на заводах понаслышке.

– Так вот вам, пожалуйста, живая связь с шабалдасовским, – подхватил Павел, – чего лучше.

– Ну, хорошо, – продолжал свое бородатый студент, – еще один вопрос. Допустим, другие прочие заводы, например, паровозостроительный или еще какой-либо иной застрельщик, скажем, сельскохозяйственный, возмущенный невыносимым положением, бесправием, подлейшей войной, поднимется на забастовку. Что вы, шабалдасовские, будете делать в подобном случае? Откликнетесь, пойдете за ним?

– А что ж, – кругом те же рабочие люди. Хоть на паровозном, хоть на нашем, хоть любой возьми. Кругом одинаковые.

– Ну, положим, не одинаковые, – откликнулся бородатый студент, – есть передовые, есть и менее передовые. А есть и вовсе не передовые.

– Сегодня он передовой, завтра я подумаю и тоже передовым стану.

– Решительно сказано. А сколько времени, позвольте знать, работаете на заводе? – спросила вдруг Агнеса, всё также испытующе поглядывая на Тимоша.

– Не имеет значения, – потупился Тимош.

– Ну, хорошо. Найдется еще время с товарищем Руденко потолковать. Маленько ознакомится с нами, пообвыкнет. Тогда и разговор пойдет ладнее. А теперь он, видимо, спешит, – Агнеса взяла Тимоша под руку, – передайте Ивану: ждем. Всё у нас по-прежнему. Так и скажите – всё по-прежнему.

Павел, выждав, пока девушка переговорит с гостем, попытался завладеть Тимошем.

– Я провожу его, Агнеса, нам по дороге.

– Нет, Павел. Останься с нами.

Тогда Павел крикнул вдогонку:

– Приходи к нам!

И Тимош решил, что непременно придет к человеку, который был рядом с его отцом, который помнил Руденко.

Не успел выйти на крыльцо – навстречу знакомая фигура в пенсне. Потемневшая, поблекшая, обросшая, но сохранившая еще выправку. Христос в студенческой фуражке и золотом пенсне, Мишенька Михайлов.

Что привело его сюда?

Тимоша удивила не встреча с Михайловым, – он мог попасться на любой дороге, при любых обстоятельствах, – поразило другое: что общего могло быть у него с людьми, близкими Ивану, – Агнесой, Павлом, бородатым студентом?

Дома Тимош слово в слово передал всё сказанное Агнесой. И только ничего о человеке, знавшем отца.

Весь вечер проговорил с Иваном о заводе, о людях, о том, как живут, о чем говорят и думают шабалдасовские рабочие.

К своему стыду, Тимош убедился лишний раз, что не умеет обстоятельно излагать свои мысли, а главное – плохо знает жизнь своего завода, людей, что круг наблюдений его очень узок, – от станка до соседнего станка.

Пуд соли, о котором говорил Тарас Игнатович, был еще впереди.

Иван без труда заметил смущение младшенького, но он и вида не подал, напротив, поблагодарил названного брата за ценные сведения, похвалил за большие успехи на заводском поприще и тут же поведал всё, что знал о шабалдасовском заводе. А знал, оказывается, куда больше самого Тимошки.

Рассказал, что старый Семен Кудь, прозванный рабочими «Судьей», спас и хранит знамя девятьсот пятого года, что он, Семен Кудь, Тарас Ткач да еще человек десять рабочих, в том числе и отец Сашка Незавибатько, основатели и хозяева всей заводской жизни, помнят еще завод сборочным сараем, пробавлявшимся заграничными поставками. Поработали, не щадя сил, и в дни расцвета, когда завод стал настоящим заводом, поднял дело строительства моторов внутреннего сгорания, одним из первых в стране создал образец отечественного дизеля для подводных лодок.

Проговорили они так до полуночи, да еще сверх того часок, и Тимош совсем по-иному стал думать о своем заводе – что-то цельное, общее, главное появилось в его представлении, возникла история, смысл и направление., возникло понятие ядра, рабочего костяка, основы, у которой есть свое знамя, своя цель.

Первый в стране дизель! Значит, есть люди, которые создавали его! При иных условиях его завод мог стать первоклассным, образцовым, прославиться на весь мир. О них заговорили бы все – смотрите, вот идут мастера, они снабжают всю страну мощными двигателями, весь подводный флот держится на их труде и успехе.

При иных условиях!

Что же это за условия, которые превратили мастеров в мастеровщину, разрушили и захламили испытательный цех, забили все углы и проходы штамповальными станками, связанными одной проклятой деталью № 247.

И на заводе он продолжал думать о том же.

Всё кругом было завалено военным заказом, ящиками со знакомой черной пометкой; сборочные цехи давно перестали быть сборочными, превратились в складские помещения да и весь завод становился огромным придатком военной машины.

Даже с точки зрения самих хозяйчиков, господ акционеров, их собственное дело, – крупное промышленное предприятие с большим будущим, – погибало. Но это никого не тревожило… кроме рабочих. Хозяева оставались равнодушными – рабочие и, прежде всего, партийные рабочие, били тревогу.

Жизнь выдвигала подлинного хозяина.

А военная машина продолжала вертеться; инженеры и техники перестали быть инженерами и техниками, превращались в надсмотрщиков, обеспокоенных только одним: выработкой и допусками. Если снижалась выработка, они кричали: «Давай!». Если нарушались допуски, кричали: «Дожимай!».

9

Как было условлено, Тимош ожидал Сашка Незавибатько на левадке. Его поразило одно свойство молодого рабочего: Сашко подошел незаметно и легко, – Руденко и опомниться не успел, – увлек его за собой. Слово за слово, шутил да балагурил, пока не очутились у дверей незнакомого дома.

– Сюда, – негромко постучал в оконце Сашко. Хата, как хата, всё обычно, только, пожалуй, победнее Ткачовой. Вместо некрашеных стульев – лавки, вместо горки – сосновая полка. Горница одна, только за печкой закуток. У Ткачей хата на две половины, да еще в кухне печка отгораживает боковушку – Иванову комнату, да кроме того крашенные застекленные сенцы – целый дворец.

Изможденная женщина разливает по мискам похлебку, кормит детвору. Ребята вздернув носы, следят за каждым ее движением. В стороне, в «закутке», не участвуя в приготовлениях к вечере, тесным кружком, колени к коленям, собрались люди, человек пять.

Всю дорогу Тимош был занят одной мыслью: Сашко подошел к нему, заговорил с ним дружески – его больше не чураются на заводе, и вызовы в контору, неожиданное, непонятное покровительство начальства – всё забыто. Нет, не забыли, а простили, отнесли за счет неопытности, или случайности. Дружеский взгляд Сашка как бы говорил: «Нечего прошлое поминать».

Но теперь все эти чувства и мысли отступили на задний план; нищета хаты, высохшие ручонки ребят, впалые глаза матери – чужое горе заслонило всё. Его любезное «я», строптивое и непокорное, осталось там где-то, за порогом, затерялось маленькое, растоптанное, ненужное. Здесь, в тесном «закутке» собрались они, рабочие, обсуждать свои общие насущные дела! Старый Кудь говорил:

– Все мы тут свои. И нечего рисовать картины. Каждый и без того знает. Товарищи, страшно смотреть на семьи рабочих, угнанных на фронт. Говорить много не стану, предлагаю провести сбор средств в пользу семейств.

Сидевший в углу незнакомый рабочий {да и все тут, кроме Сашка и Кудя, были незнакомы Тимошу) насторожился.

– Это что же – подписной лист предлагаешь? Меньшевистская затея!

– А ты по-большевистски подходи. Разъясняй людям, почему потребовался лист. Каждому человеку объясни, почему пришлось отрывать нам от себя рабочую копеечку. Кому нужна война, а кого гонят на войну.

Заметив Тимоща, Кудь воскликнул.

– Давай сюда, сынок. Слыхал об чем разговор? Что думаешь?

Тимош ничего еще не думал, но поспешил согласиться с «Судьей».

– Ну, вот и молодежь нас поддерживает, – и Кудь тут же поспешил заручиться этой поддержкой.

– Значит, возьмешься собирать? Сашко объяснит тебе, что нужно делать.

– Да чего ж…

– Вот, слыхали? – оглянулся старик на товарищей, – уже новенькие пошли в дело. Ну, кто спрашивал про оборонщиков?

– А мы не про то спрашивали, – снова заговорил незнакомый рабочий, сидевший в углу, – мы спрашивали, пойдет ли шабалдасовский на общую забастовку. Пойдет с нами или стаканчики гнать будете?

– Стаканчики сейчас все гонят, – спокойно возразил Кудь, – хоть в Ревеле, хоть в Риге, хоть в самом Питере. Кругом одно. А рабочие как были рабочими, так и остались.

– Остаться дело не хитрое. Не про то разговор. Шабалдасовские пойдут на стачку или не пойдут?

– А ты меня не спрашивай. Я за всех не ответчик. Надо поднимать людей. Объясни людям – они пойдут, – так же спокойно отвечал старик, – вот соберем рабочую копеечку, потолкуем с народом, копеечка и покажет.

– Помаленечку да полегонечку! – негодующе оборвал незнакомый рабочий. – Дядько с волами, а не работа.

– Какой завод, такая и работа. Дернешь – оборвешь, – всё так же невозмутимо продолжал старик.

– Что же сказать товарищам?

– А так и скажи: в девятьсот пятом не подвели, в двенадцатом не подвели, а теперь и подавно.

– Ну, смотри, старина!

Незнакомый рабочий подошел к Тимошу.

– Руденко?

– Это еще не Руденко, а четверть Руденки, – ответил за Тимоша Кудь.

На обратном пути Сашко спросил:

– Слыхал, как собирать надо?

– Слыхал.

– Ты копеечки не собирай. Ты людей собирай.

Тимош не понял.

– Не копейку с людей требуй, а чтобы нашу жизнь поняли.

Тимош молча кивнул головой.

– В случае чего – ко мне обращайся. До Судьи тебе дела нет. Слыхал? Ты его и не знаешь, и в хате не встречал. Я сам не знал, что он в хату придет. Моя вина.

Тимош снова молча кивнул головой.

– Теперь нас троечка на заводе, я, да ты, да Коваль Антон.

– Значит, и Коваль?

– А ты не смотри, что он вахлачок-мужичок, деревня. Коваль свое дело знает. Так и держись.

Условились, как вести сбор средств, кому доверить общую кассу. На прощание, Сашко, словно невзначай, заметил, приглядываясь к Руденко.

– Ну, вот и призадумался!

– Ну, и что, если призадумался? – смущенно ухмыльнулся Тимош.

– А то, что одним дурнем на свете меньше станет.

* * *

Как-то по дороге на завод внимание Тимоша привлекла необычная толпа у ворот железнодорожных мастерских: женщины, ребятишки, шум, крик, слезы. Насилу допытался, в чем причина – расчет под мобилизацию. Никогда еще такого в железнодорожных мастерских не было.

Пришел в цех, и в цехе неспокойно. Штамповщики, народ обычно покладистый, – зарабатывали неплохо, местом дорожили, – бузили, галдели. Перед самым обедом механик с молодым парнем схватился.

– Знаю – сходки. Молчать. К воинскому начальнику!

– Что это он воинским стращает? – спросил Тимош товарищей.

– На двадцать человек уже список составили, – угрюмо отозвался Коваль, – Женька прибегал, рассказывал.

– Теперь, друг, куда ни кинь – особое положение.

Примерно в эти дни – дни особого положения на заводе да и во всем городе, когда по малейшему поводу и без всякого повода угоняли лучших рабочих в окопы, – в цехе появился новый человек, среднего роста, аккуратненький, в меру плешивенький, не то, чтобы пожилой, но уже порядком «пидтоптанный», впрочем, с бравыми фельдфебельскими усищами. Прочили его кладовщиком, уверяли даже, что направило новичка военное ведомство, поскольку на оборонном заводе требуется секретная служба… Однако впоследствии выяснилось, что ничего секретного, кроме стремления спрятаться от войны, в службе аккуратненького человечка не было. Кладовщиком он по каким-то обстоятельствам не задержался, устроился главой слесарни и, надо сказать, проявил солидное знание дела.

Когда рабочие обращались к нему: – Послухай, Кувалда! – Он обижался и строго поправлял:

– Не Кувалда, а Кувалдин. Кондрат Кондратович Кувалдин.

Сбор средств в помощь рабочим семействам увлек Тимоша. Руденко очень гордился тем, что ему доверили собирать деньги. И тут, как частенько с ним случалось, снова сказалось мальчишеское – вот эта привычка считать самым важным вопросом денежный, то есть такой, который можно подсчитать, взвесить, такое дело, которое можно на хлеб выменять.

И это дело подвигалось хорошо. Рабочих подкупал нехитрый вид парня, его обстоятельные политические разъяснения, а может и фамилия Руденко вспоминалась.

Так или иначе, сбор прошел успешно, и Тимош втайне уже предвкушал похвалы Сашка, да и самого старика.

Однако Незавибатько, глянув цыганским оком на картуз с деньгами, только ухмыльнулся.

– Сколько тут, считал.

– Я с самого начала считал. Вот на бумажке записано.

– Ну, а сколько людей, нашего брата, сколько сирот, солдаток, сколько в деревне дворов обнищавших – считал?

Тимош удивленно смотрел на товарища.

– Не считал? – воскликнул Сашко и злобно ударил ладонью по царским кредиткам, – сто семьдесят три рубля и желтая пятидесятикопеечная бона. Капитал! Спите спокойно, вдовы и сироты. Накормим весь рабочий народ!

– Другие еще меньше собрали, – обиделся Тимош.

– Верно. Справедливо сказал. Еще меньше. И не удивительно, – не легко рабочему оторвать свою кровную копеечку, когда собственные дети без хлеба сидят. Понял?

– Понял, – нерешительно протянул Тимош.

– Нет, друг, ни черта ты еще не понял. Верно говорят, пока на собственной шкуре не почувствуешь… Тебе что? Ты у Ткачей, как у Христа за пазухой. Тетенька буханку с Мелитополя притянет, у дяденьки картошку на железнодорожном огороде посадите, цибуля на собственном дворе под собственным носом растет, а сало у другой тетки уже шмалится, на всю Моторивку пахнет. Где тебе наше голодное по-настоящему понять? Я получку выгоню, а у меня две сироты, да еще братниных сирот пять галчат. Один рот больше другого. Да еще соседских трое – тоже, ведь, не у каждого совести хватит… Где тебе это понять!

– Не смей так говорить.

– Не сме-ей, ишь, ты!

– Да, не смей, – Тимош чуть было не крикнул, что его отца весь паровозный завод знает.

– Ишь ты – не сме-ей! А ты слышал, что про нас люди говорят? Слышал, как нас с тобой обзывают? Оборонщики, говорят, шкуры, сволочи. Хозяева им глотки желтым рублем заткнули, они и молчат, аристократия шрапнельская!

– Врешь!

– Врешь! А говоришь – знаешь.

– Да какие же мы шкурники? Шкурник, это если один, хозяйчик, для себя. А нас, смотри сколько. Мы не для себя, у нас сколько народу.

– А ты слыхал, наши бабы говорят: «Ой, народу собралось, больше, чем людей!». Стало быть, дело не в том сколько собралось, а в том, что делают, для кого делают, для чего и для кого собрались – для народа или против народа. За кого идут – за народ или против народа. Чью руку держат. А у нас в цехе что? Один гонит, другой погоняет, третий заробляет. Крутятся, вертятся, никто не опомнится. А кто за общее дело болеет, кто кругом оглянется, как люди живут, за что мучаются? Ну, вот теперь и скажи – люди мы или кто? Рассуди башкой своей неразумной.

– Неправда, люди у нас все рабочие, – сам того не замечая, Тимош повторил слова Ивана, – и ты не смей говорить.

– Ну-ну, – насмешливо сощурил цыганские глаза Сашко, – не бойся, выкладывай.

– Заказ выполняем, это верно. Каждому хочется лишнюю копейку заработать. А главное, подумай, что каждый рабочий считал, – про тебя не знаю, про старика, – а рядовые так считали: на армию работаем, на Россию. Пока-то разобрались, что на предателей, на буржуев. Заказ – верно. Но рабочего дела никто не продаст!

– Ну-ну, – примирительно проговорил Сашко, – ты не обижайся. Вижу теперь: кой в чем разбираешься. Только этого мало, что сам разбираешься. Надо и другим помочь. Мы без других ничего, нуль без палочки. А вот если все вместе – это уже люди.

– Что же ты хочешь? Чего добиваешься?

– А того добиваюсь, чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть. Только и делов.

С этого дня Тимош перестал быть новичком на заводе, перестал быть рабочим только по выработке, вошел равноправным человеком в рабочую семью. И хоть по-прежнему одолевала его жадность к людям, стремление приглядеться, осмотреться вокруг, послушать со стороны – он не мог уже оставаться простым наблюдателем, чувство более сильное, чем мальчишеское любопытство, охватило его – чувство ответственности за происходящее на заводе.

Подбивал ли Растяжной Кувалдина перейти на штамповальный и образовать вместе с Телятниковым удалую троечку, собирал ли Женька компанию на гулянку, усиленно обхаживая простоватого Коваля, грозил ли механик расправой – все теперь непосредственно касалось его, по каждому поводу не только было свое крепкое мнение, но и стремление вмешаться, настоять на своем.

В обеденный час Растяжной всё чаще собирал вокруг себя рабочих:

– Слыхал я, надумали наши хозяева вторую смену завертеть. Не согласен, – он всегда предпочитал решительные действия и выражения, – дудки! Правду я говорю? – он неизменно горой стоял за правду, никто на заводе так часто не произносил это слово.

– Не имеют права. Нечего новых набирать, у нас хлеб отбивать. Свои люди есть. Правду я говорю?