Текст книги "Октябрь"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

20

Однажды, отправившись на Ивановку, Тимош застал всю семью Павла за какими-то сборами. На спинках стульев висели тщательно разглаженные платья Агнесы, часть книг была упакована, посреди комнаты стоял раскрытый чемодан. Павел метался по комнате из угла в угол, Александра Терентьевна притаилась в своей комнатушке. Левчук сидел верхом на стуле с видом лихого запорожца, отправляющегося в поход.

Сдвинутые с насиженных мест и разбросанные вещи валялись всюду забытыми; шел жаркий спор. Тимош, подоспев к шапочному разбору, с трудом вникал в суть очередной драчки.

Левчук говорил относительно объединения революционных сил перед лицом прямой контрреволюции, и Тимошу было непонятно, почему подобный объединительный призыв раздражал Павла.

Агнеса поддерживала Левчука, и это еще более злило Павла.

– Перебегают из партии в партию в поисках, видите ли, истины, – кричал Павел. – А верней сказать, в поисках квартиры с удобствами. Где же, спрашивается, их дом?

«Кто это – они?» – Тимош невольно поглядывал на сложенные вещи: большой клетчатый семейный платок, гордость и приданое Александры Терентьевны, прежде всего бросился в глаза.

А поверх платка красовалось парадное платье Агнесы.

Неужели и она уезжает?

Тимош смотрел на мягкие хромовые сапожки Левчука, на пряжки, стягивающие голенища на икрах, и ненавидел эти сапожки, эти ловкие пряжечки. Слушал Левчука и слова казались вескими. «Объединение» – Тимош всегда думал об этом: собрать всех, объединить, сплотить.

«Объединение» – великое слово! Но почему насторожился Павел?

Тимош слушал обстоятельную речь Левчука, поддаваясь гипнозу тщательно подобранных слов, и грубоватые, злобные выпады Павла казались ему предвзятыми. Но потом смотрел на ладные, холеные – как бывают холеными руки, – сапожки, на пряжечки, на ловкую бородку, и непонятная неприязнь усиливалась: любит себя этот человек, ой, как любит!

– Дорогой мой товарищ Павел, – заговорил Спиридон Спиридонович, – вы спорите не со мной, а с Куприным. У него это описано замечательно. Помните случай на параде – офицера Ромашова, утратившего связь с солдатами, со своей полуротой? Представьте себе этот парад, этого офицера, браво шагающего впереди… изломанных шеренг, сбитой в кучу толпы солдат. Помните: «Генерал похвалил, но отчего же солдаты не отвечали?».

Тимош украдкой глянул на книжную полку, – остался ли куприновский томик на месте? Да, вот он, пухленький, в рыхлой обложке. Левчук отлично запомнил всё, каждое словечко, у него превосходная память, особенно на книжные тексты.

– Ощущение массы в революции – это главное, – восклицает Левчук.

– Мы не на плац-параде, – угрюмо отзывается Павел, – я солдат, а не фельдфебель. Я сам – масса и уж никак не хуже вашего знаю, о чем думают сейчас рабочие люди.

Агнеса, не слушая Павла, осматривает комнату, она словно прикасается к каждой вещи и во взгляде ее что-то непривычное, детское.

Левчук встает, упирается локтем на спинку стула, это придает его жилистой фигуре еще более уверенный, устойчивый вид.

– Не следует всё же забывать вам, товарищ Павел, – Левчук усиленно нажимает на это «вам», – не следует забывать, что видные работники нашей организации стоят сейчас на позиции объединения! – отчеканивает он, ощущая свое превосходство, словно выговаривая провинившегося ученика.

– Вы только что говорили об офицере, потерявшем свою полуроту.

– Э, довольно! История рассудит лучше нас.

Левчук берет со стола стопку книг, проверяет, крепко ли связана бечевочка. Подхватывает под мышки легко, небрежно, будто свое добро.

Книги Агнесы!

Тимош ревниво следит за каждым его движением, – что означает это «видные работники нашей организации…»? Почему Агнеса молчит? Он ждет ответа Агнесы. Она подходит к зеркалу, поправляет уложенные венчиком косы, собирает со стульев платья: ситцевое в горошинку: старенькое домашнее, перешитое из гимназической формы; новое шерстяное, с легкой отделкой и строгими складками – самое лучшее ее платье – встряхивает, расправляя ткань, и прячет всё это в чемодан.

Она переезжает на Никольскую, вместе с Левчуком!

Тимош с трудом подавляет охватившее его волнение. Разве он смеет сказать что-либо Агнесе, упрекнуть ее?

Левчук, отложив книги, с хозяйственным видом помогает девушке упаковывать чемодан.

Что-то вдруг подхлестывает Тимоша, он не владеет уже собой:

– Агнеса, а я почему пришел… – Тимош нерешительно подходит к девушке – я пришел сказать…

Агнеса, придерживая рукой крышку чемодана, оглядывается на парня, она словно угадывает его мысли. Тимош говорит уже твердо:

– Иван приехал!

Агнеса вздрагивает, она всё еще продолжает стоять на коленях, перекладывая и расправляя вещи, потом вдруг вскакивает, отталкивает чемодан:

– Когда? Где он?

– Да, наверно, у нас…

– Он, послал тебя за мной?

– Да, все уже ждут… – не задумываясь, отвечает Тимош.

– Что же ты молчал? – Агнеса суетится, подбегает к зеркалу, накидывает легкий газовый шарф, комкает, бросает, подхватывает темный кашемировый платочек:

– Бабушка, я ухожу, Иван приехал, – подходит к брату, – слыхал, Павел?

Павел сосредоточенно смотрит на брошенные книги, потом на сестру, потом на Тимоша – Тимош отводит взгляд.

– Пошли, Тимошенька, – Агнеса берет парня под руку.

Левчук с книгами под мышкой преграждает им дорогу:

– Позвольте, а чемодан?

Тимош впервые улавливает в его взгляде что-то похожее на обыкновенное человеческое чувство. Крепенький, слаженный, словно отчеканенный, он стоит посреди комнаты, выставив вперед ногу в красивом сапожке – монумент без пьедестала.

Он пытается остановить Агнесу, потом, поняв, что девушку теперь ничем не удержишь, семенит следом:

– Я немного провожу тебя.

– Нет, не надо.

– Нет, я все-таки немножко…

Они выходят на улицу. Александра Терентьевна, расстроенная, с опухшими глазами, появляется на крыльце, кричит что-то вдогонку.

Тимош оглядывается – Александра Терентьевна просит передать почтение старикам, пожелать добра Ивану и наказать, чтобы непременно приходил:

– Приведи его, Агния, что ж это он!

Тимошем вдруг овладевает робость, самая подлая мальчишеская робость – он стыдится, боится своей затеи: что он скажет ей, когда выяснится, что Иван и не думал приезжать?

– Скорее, – торопит Агнеса, но Тимош не спешит, И Левчук не спешит, он говорит, говорит всю дорогу, Агнеса не слушает, а он продолжает говорить. Тимош поглядывая на него сбоку, думает:

«Многие видные работники нашей организации…»

«Нет, – размышляет Тимош, – теперь ты не похож на видного работника. Совсем не похож».

На углу Вокзальной кто-то окликнул Спиридона Спиридоновича:

– Левчук! Товарищ Левчук!

– А, Панифатов, – Левчук первым протягивает встречному руку, – извините, не мог, голубчик!

– Не мог! – Панифатов подносит руку к козырьку, прикладывает к сердцу и отвечает поспешным рукопожатием. – Вы всё можете!

– Ну, уж, – снисходительно склоняет голову набок Левчук и торопится отпустить Панифатова, – сейчас догоню вас.

Спиридон Спиридонович провожает его приветливой улыбкой – особой, свойственной Спиридону Спиридоновичу мимолетной улыбочкой; едва Панифатов отходит, она тотчас слетает с окаменевшего лица.

– Наш товарищ из Крыма, – поясняет Левчук, обращаясь к Агнесе, – собственно из Севастополя. Проделал там огромную работу, – и тут же забывает о товарища из Крыма.

– Агнеса, я должен идти… Когда я тебя увижу?

– Не знаю, я сейчас ничего не знаю…

– Хорошо, встретимся в Совете, – он неохотно отпускает девушку.

Агнеса расспрашивает Тимоша об Иване, Тимош отвечает невпопад, – неспокойно у него на душе – что скажет девушке, чем объяснит нелепую выходку? Найдет ли в себе силы поговорить с ней, убедить не предпринимать ничего до возвращения Ивана? Все добрые намерения и мысли рассеиваются, как только они остаются вдвоем.

– О чем ты думаешь, Тимошенька? – присматривается к нему девушка. – Вечно занят самим собой.

Что он ответит ей? Сейчас подойдут к дому, вот видна уже старая сосна и кровля хаты…

– …Ты всегда казался мне чудаковатым парнем, а последнее время стал совершенно невыносимым.

Вот уже знакомая калитка, покосившееся крылечко…

«Прасковья Даниловна умная женщина, – утешает себя Тимош, – она всё уладит».

У него уже созрел план: женщины сами обо всем между собой договорятся. Успеть бы только шепнуть Прасковье Даниловне.

Чтобы выиграть время, Тимош первым взбегает на крылечко, нетерпеливо стучит в оконце…

Знакомые шаги. Дверь открывает крепкая уверенная рука. На пороге – Иван.

Тимош отступает, чуть не слетев с крыльца.

– Ты, кажется, чем-то удивлен, Тимошенька? – угадывает он насмешливый взгляд Агнесы.

Иван выручает Тимоша:

– Как здорово, что ты пришла!

– Благодари Тимошку, – вспыхивает девушка. Иван уже обнимает ее.

Тимош старается держаться с достоинством радушного хозяина.

– Заходите, пожалуйста.

Пока рассаживались за столом, перекидывались первыми торопливыми словами, пока тянулось обычное в таких случаях замешательство, Прасковья Даниловна украдкой разглядывала девушку так, словно в хату вошла ее судьба. Тимош, улучив минутку, шмыгнул в комнату старшего брата, решив, что без посторонних беседа пойдет успешней.

Прасковья Даниловна потчевала, чем бог послал, а девушка, хорошо зная обычаи окраины, отказывалась три раза кряду, и уж только потом отведывала соления и квашения, отвечая на расспросы с несвойственными ей робостью и смущением.

Тимош прислушивался к ее тихой покорной речи и мечтал нивесть о чем – кто его знает, быть может, он видел уже себя добрым дядюшкой.

Однако тихая беседа продолжалась недолго.

– Вы не сердитесь на меня? – возможно почтительней осведомилась Агнеса.

– За что же? – удивилась Прасковья Даниловна и голос ее дрогнул от недоброго предчувствия.

– Да за то, что отбираю у вас Ивана, – еще более почтительно пояснила Агнеса.

– То есть, почему же – отбираете? У матери сына никто не отберет. А счастию вашему мешать не станем.

– Да мы ведь на Никольскую переезжаем.

– На какую это Никольскую?

– Мы общежитие молодежное затеяли.

– Это ж какое общежитие? – насторожилась Прасковья Даниловна. – Не студенты уже, кажется.

– Да просто хотим жить сообща, чтобы всё было общее.

– То есть, как это сообща? Я думала, вы замуж за Ивана собираетесь, так причем тут общежитие? Если у вас хата мала, пожалуйста, у нас тут места на всех хватит. У вас и комната будет своя, отдельная. Я и заходить туда не стану, – уголки рта Прасковьи Даниловны дрогнули, запали ямочками, – вы напрасно, только обижаете нас.

– Да ведь это не простое общежитие, Прасковья Даниловна, это совсем особое. Всё по-новому – ломаем весь старый уклад, всю рутину, – начала было Агнеса и запнулась, – в хату вошел Тарас Игнатович.

– Гости у нас дорогие, – поднялась навстречу мужу Прасковья Даниловна.

– Да я еще со двора голос его зачуял, – прижал сына к груди Ткач, – и вам здравствуйте, барышня.

– Что это вы меня барышней величаете? – шумно отодвинула стул Агнеса.

– Да как же еще сказать? Не девочка и не дамочка, значит барышня.

– Слышал, Тарас, что она затеяла? Ивана отбирает у нас.

– Это ж по какому праву?

– Да вот, говорит, по праву революции. Общежитие у них, рутину ломать будут.

– Это еще что такое?

– Да уж и не разберу. Комнату им у нас предлагала лучшую – не нравится.

– Ну, зачем вы так говорите, мама, – остановил Прасковью Даниловну Иван, – общежитие тут организуется молодежное, батько. Ну, вроде коммуна.

– Вроде – это плохо! – отрубил Ткач. – Всё, что вроде, всё плохо.

– Да вы не такая уж и молодежь. Это, вон, Тимошку зовите, – неодобрительно продолжал Ткач, – того хлебом не корми, давай только новую жизнь устраивать.

– Неужели вы против нового? – голос Агнесы дрогнул.

– Новое нам всем, вот как требуется. Которое настоящее. А выдумывать нечего.

– Я не ожидала от вас…

– А не нужно было ожидать, да выжидать. Пришли бы, поговорили, как люди.

Прасковья Даниловна застучала мисками:

– Тимошка, обедать, – кликнула она младшенького. Когда Тимош вошел, все сидели за столом и смотрели в миски.

– Неужели вы не понимаете – мы не можем принять старого уклада. Кругом всё рушится, – первая прервала молчание Агнеса.

– Рушится только то, что мы сами рушим, – не поднимая головы, ответил Ткач. Что-то раздражало его в словах и поведений Агнесы, – что именно, Тимош не мог понять.

– Вы – большевик, – воскликнула Агнеса, – коммунист.

– Меня одно только интересует, – опустил ложку Ткач, – почему это каждый, едва заявится в партию, учит нас коммунизму?

– Отец!

– Знаю – отец. Коммуну строить надо, а играть в коммуну в наше время – преступление.

– Как вы не можете понять: каждый идет в революцию со своими надеждами, своими требованиями, – Агнеса теряла уже самообладание, – пролетариат, крестьянство, целые нации. У каждого свое наболело, для себя освобождения требует. Так и женщина идет в революцию со своим наболевшим. Не может она смириться, поймите. Не может примириться с печкой, ухватами, всё ломать нужно.

– Ну, ступай, поломай один ухват, может тебе полегчает.

– Не понимаю, как вы можете шутить…

– Шутить? А вы что, серьезно? Один несчастненький буржуишко из города сбежал, а вы уже обрадовались, – собираетесь на его фатере коммуну устраивать? Молодежь со всей губернии созываете!

– Да вы же всегда на собраниях, на митингах, – перебила мужа Прасковья Даниловна, – а кто же борщ варить станет?

– Вот, Агнеса, прими во внимание, – попробовал перевести всё в шутку Иван, – борщ и революция!

– Ну, а как же, сынок, мать всегда будет беспокоиться!

– Если вы хотите серьезно говорить, милая барышня, – не слушая жену, продолжал Тарас Игнатович, – по-серьезному так будет: мать предложила вам хату – милости просим. Живите-поживайте, добра наживайте. Как мы жили, как все рабочие люди кругом живут.

Агнеса не ответила, Иван заговорил о петроградских делах, беседа мало-помалу входила в обычную колею.

Агнеса не принимала в ней участия, и вскоре, поблагодарив за хлеб-соль, стала прощаться.

– Пора мне.

– Вы уж на нас не обижайтесь, – попробовал загладить размолвку Тарас Игнатович.

– Я не обижаюсь. Но мы просто не понимаем друг друга.

– Это вы нас понимать перестали, – вспылил Тарас Игнатович, – я вот вашего батюшку знавал – ничего, понимали друг друга. Рабочий был человек.

– Ну, если им, конечно, у нас не нравится… – опустила глаза Прасковья Даниловна.

– Не надо об этом говорить. Пожалуйста, сейчас не надо, – попросила Агнеса, – мы еще посоветуемся с Иваном.

Она остановилась в дверях.

– Погоди, я с тобой, – взялся за картуз Иван.

Едва они вышли, воинственный дух покинул Тараса Игнатовича. Ткач отодвинул миску, понурился, потом поднял глаза на Прасковью Даниловну:

– Ты вот, всю жизнь борщ варила, и ничего, пригодилась революции.

– Другая теперь жизнь, – подсела к мужу Прасковья Даниловна, – каждому воля открылась. Иду по улицам, смотрю – все люди словно от весны пьяные, говорят, шумят, радуются. Все чего-то ждут. Нет, они не станут жить по-нашему, по-старому.

– Что меня больше всего заело, – никак не мог успокоиться Тарас Игнатович, – кого только к нашему берегу не прибьет, они ж тебя и учат. Не мы его приняли, а он нам милость оказал – пожаловал. Он передовой. А чуть до дела – на попятную… – и чтобы отвлечься от невеселых мыслей, окликнул Тимоша:

– Почему на заводе не был?

– А есть он – завод? Только и дела по цехам шататься.

– А ты свое дело знай. Нашему брату от завода отбиваться не годится, – потянулся в карман за люлькой. – С той недели завод пустим.

– Сколько уж раз собирались.

– Теперь точно. Прикрутили хозяйчиков.

– Про оборону кричат, а сами оборонный завод завалили.

– Завелись где-то черви, от того и валится.

Тарас Игнатович наладил люльку, притиснул табак большим пальцем, поднес трубку ко рту.

– Едва порог человек переступил… – начал было Тимош.

– О чем разговор? – отвел трубку Ткач.

– Да про Ивана. Приехать, говорю, не успел, уже с хаты…

– Это про что?

– А про то. Сразу и завелись.

– Слышали уже. А дальше?

– Столько времени не виделись. Ну, за что вы на них напались?

– А ты понимаешь, что говоришь?

– Тарас! – остановилась у стола Прасковья Даниловна.

– Слава богу уже шестьдесят лет Тарас. Ты слышала, что он говорит?

– А что я говорю? – осмелел Тимош, надеясь на поддержку Прасковьи Даниловны. – Правду говорю. Зачем вы их с хаты выжили?

– Защитник нашелся. Да ты понимаешь, о чем говоришь?

– Значит, понимаю. Был у них – знаю. Они все за объединение стоят.

– Это какое ж такое объединение? – бросил люльку на стол Ткач.

– Ну, вот, раскидал табачище, – кинулась к столу Прасковья Даниловна.

– За объединение всех сил против прямой контрреволюции.

– Да ты понимаешь ли, о каком объединении речь? Понимаешь, о чем они хлопочут? Куда Ивана тянут?

– Понимаю, если говорю, – упрямо продолжал Тимош, – теперь все видные работники на этой платформе стоят, – повторил он слово в слово сказанное Левчуком и, увлеченный звучностью фразы, хотел было развить объединительную мысль, но Тарас Игнатович ударил кулаком по столу.

– Довольно мне тут! Знаю, из какого угла потянуло. Можете все собираться на эту платформу!

Ткач крикнул «собираться», а Тимошу послышалось «убираться».

– Хорошо. Я уйду, – слезы навернулись на глазах, – сейчас уйду. Но и вы знайте – оторветесь от людей, как офицер на параде!

– Что? – приподнялся со скамьи Тарас Игнатович. Тимоша уже не было в хате.

– Тимошка! – крикнула вдогонку Прасковья Даниловна. – Тимошка, скаженный!

Младшенького и след простыл.

– Ну, что вы за люди, – заломила руки Прасковья Даниловна.

21

Тимош выбежал на улицу с твердым решением никогда больше не возвращаться к Ткачам.

Но одного решения уйти, даже самого твердого, было недостаточно, требовалось еще прийти куда-то. Побродив по городу, почитав воззвания, объявления и призывы, расклеенные на всех углах, прослушав двух-трех ораторов на летучих митингах, Тимош последовал за какой-то демонстрацией и очутился на своем заводе.

К подъездным воротам тянулись параконки, груженные углем. По заводскому двору сновали всполошившиеся хозяйчики.

«Прикрутили», – вспомнил Тимош слова Тараса Игнатовича.

Задорное, радостное чувство охватило его – наша взяла!

Рабочие собирались в цехах. Сменщик Тараса Игнатовича, машинист котельной спешил к машинам. В механическом главный инженер переходил от станка к станку, указывая техникам и рабочим, как перестраиваться под расточку новых деталей. Люди склонялись над восковками, спорили, расспрашивали, прикидывали, высчитывали. То и дело слышалось непривычное:

– Товарищ инженер! Разрешите узнать, товарищ инженер.

«Наша сила, наша сила!» – так и пел в душе задорный весенний голос.

Легкий свистящий шум послышался над головой, дрогнула и двинулась трансмиссия – пробовали машину. Ремни со шкивов были еще сняты, станки еще стояли, но радостный шум движения, работы, жизни уже наполнял цехи.

Тимош заглянул в угол, где обычно в часы обеда или простоев собирались за своей общей сковородкой старые друзья – Кудь и Лунь. Но стариков нигде не было видно. Тимош хотел уже отправиться разыскивать Кудя на заводском дворе, когда кто-то окликнул его – Василий Савельевич Лунь семенил навстречу:

– Где пропадал? Семен Кузьмич тебя спрашивал.

– Да я разыскивал его, нигде нет.

– Не там разыскивал. В партийном комитете теперь Семена Кузьмича место, – с гордостью проговорил Лунь, как будто речь шла о нем самом.

Тимош отправился к Семену Кузьмичу. Кудь был занят; в помещении партийного комитета толпился народ, шел жаркий спор насчет хозяйчиков и работы завода. Семен Кузьмич приказал Тимошу обождать на крылечке.

Когда, наконец, Кудь появился на крыльце, Тимошу показалось, что старик на него сердится:

– Что же ты сидишь? Напоминать о себе надо.

Предложив Тимошу следовать за ним, Семен Кузьмич вернулся в партком, взял со стола какой-то листок – не то страничку из ученической тетради, не то письмо.

– Бери табуретку, поговорим по душам, – он отложил листок. Страничка в три линейки по косым показалась Тимошу знакомой, но, занятый более важными делами, он не придал этому значения.

– Что же ты молчишь, понимаешь, – строго спросил Кудь, – это я тебя как представителя снарядного цеха спрашиваю.

– Меня? – подвинул табуретку к столу Тимош.

– Ты тут один представитель. Коваль приходил, рассказывал. А ты молчишь.

– Да о чем рассказывать, Семен Кузьмич?

– Коваль знает, а ты нет? Растяжной в вашем цеху или где?

– Да что о нем говорить – обыкновенный человек.

– Обыкновенный, пока глаз за ним. Отвернись, – завод на сковородки пустит.

«Неужели Антон не побрезговал – донес на товарища!» – подумал Тимош.

– В Ольшанке был? Растяжного видел? – продолжал допытываться Кудь.

– Никакого Растяжного там не было.

– А на подводе кто в сене прятался? В кожушке?

– Дался вам этот кожух.

– Кожух! А лишний ящик винтовок кто привез?

– Ну, привезли.

– Это что – подарок? Как полагаешь? Или, может, кто-то вооружается, по ярам ховается? Почему белого света испугались?

– Да при чем тут Растяжной?

– А я вот тебя и спрашиваю.

– Ковалю приснилось, пусть он и докапывается.

– Приснилось – не приснилось, а мы не допустим, чтобы на заводе бандитское гнездо прикрывали. Направляю тебя к Павлу.

– К Павлу?

– Да. С которым в Ольшанке был. Мандатов никаких писать тебе не стану – бумаги под рукой нет и печатку еще не сделали. На словах скажи: направляют, мол, меня с шабалдасовского завода в отряд по борьбе с бандитизмом. Комитет, мол, и все рабочие спрашивают, когда дело с ольшанским оружием распутают.

– Ладно, – Тимош хотел сказать «дядя Кудь», запнулся, пригладил чуб, сказал: —Слушаю, товарищ Кудь, – и поспешил на Ивановку.

Тимоша поразила тишина, водворившаяся на квартире Александры Терентьевны: окна распахнуты, но не слышалось ни песен, ни споров.

Отворившая дверь Александра Терентьевна поглядывала растерянно:

– Опустел наш улей, – проговорила она, пропускал Тимоша в горницу. Руденко вошел в большую комнату, увидел осиротевшие полки:

– Уехала?

– Еще днем. Он и вещи ее перенес.

– Кто это – он?

– Известно кто.

– Левчук?

– А кому еще. Он у них главный.

– Иван с ними?

– Про Ивана не знаю. Заикнулась было – куда там: и не спрашивай.

– А Павел где?

– Да у нас сегодня собрание всего железнодорожного района. Это тут по соседству, в театре, возле вокзала. Да что ты стоишь, гость что ли– свой человек, не жди приглашения, – Александра Терентьевна отобрала у Тимоша шапку, – присаживайся по старинке кипяточку похлебать.

– Мне с Павлом говорить надо.

– А где же ты его найдешь? Собрание раньше восьми не начнут. Это еще сколько времени. Погоди, может сюда заглянет.

– Я на Никольскую пойду.

– И там сейчас никого нет. Все в разгоне. Не знаешь что ли ихнюю жизнь. Посиди, а то тоска в пустом доме, – Александра Терентьевна спешила накрыть на стол, – днем у нас весело было, собрались ребята, прямо с митинга, со знаменами. Полный двор. Песни, споры. А он появился – всех разогнал.

– Кто это – он?

– Да кто – мышиный жеребчик.

– Как вы сказали, Александра Терентьевна? – Тимош всматривался в лицо старухи, точно стараясь разгадать хитрые письмена времени, сложное сплетение морщинок у глаз, следы прожитых лет, передуманных дум, горестей и невзгод.

– Да так и сказала – жеребчик. Прилетел, расшумелся. Будем ломать старый уклад, будем раскрепощать женщину, понесемся вперед, давай ломать утюги и кастрюли – все на Никольскую! А нашим что – дело молодое, только скажи. То было собирались к железнодорожникам на открытие молодежного рабочего клуба, а то уж и не до клуба. Айда на Никольскую. Тут такое поднялось – кто за Левчуком, кто против – все разлетелись. Одна я из всей молодежи осталась…

Александра Терентьевна принялась разливать в чашки кипяточек. Тимош подвинул стул на привычное место за гостеприимным и еще недавно шумным столом.

– А вы, Александра Терентьевна, разве против раскрепощения женщины?

– Ты что говоришь, глупая твоя голова, – строго глянула на парня старуха, – где же видано, чтобы разумная женщина была против раскрепощения женщин. А только и другое понимать надо: кто раскрепощает? Это тоже, милый мой, немаловажный женский вопрос. Он, подлец, троих уже раскрепостил – на Кирилло-Мефодиевском кладбище голубушки успокоились, совершенно от всего освобожденные. Теперь которая на очереди, спрашивается? Душой болею, Агния мне по ночам видится.

– Почему вы с ней не поговорите?

– А ты много разговаривал? Да разве ей можно хоть слово сказать – порох, спичка. Легче керосин в печку лить. «Вы, бабуся, ничего не знаете, вы, бабуся, ничего не понимаете!» Только ты ей ничего не говори, Тимоша. Может, Иван слово закинет. На Ивана надеюсь, – Александра Терентьевна стала торопливо, звеня ложечкой о стекло, размешивать пустой кипяток; потом подняла голову – старый литейщик со стены смотрел на нее со снисходительной суровостью.

– Он меня из Питера привез. Я ведь питерская, – кивнув литейщику, тихо проговорила старуха. И так же тихо, заговорщицки, Тимош откликнулся:

– Не любите вы Левчука? – ему и боязно было и радостно восстать против этого имени, избавиться от гипноза гладких фраз.

– А за что любить? Трус, трещотка, пустая душа. Ему что – ему шум нужен. Где шум, там и он.

– Крепко не любите его.

– Мало сказать, не люблю, – Александра Терентьевна перестала звенеть ложечкой, – пока мой старик был жив, – взгляд ее снова остановился на портрете, – он моего как огня боялся. Покойник его всего насквозь видел. Крикнет, бывало: «Спиридон!» Сразу хвост подожмет, так на задних лапках и бегает. А теперь что, – теперь ему раздолье.

– Ну, найдутся люди!

– Да хоть бы уж. До чего осмелел. Рад, что старое позабылось. А ведь какие штуки выкомаривал – в двенадцатом году партию призывал распустить, ликвидировать.

– Да как же он в Сибирь угодил?

– Э, милый мой, много ли на Руси требуется, чтобы в Сибирь угодить. За жену больше. Жена у него превосходная женщина была. Настоящая партийка, царство ей небесное. Ее забрали, ну и Левчука по одному с ней делу.

– Страшные вещи говорите вы, Александра Терентьевна, – недоверчиво посмотрел на старуху Тимош, – настоящая партийка?.. Да как же она такому верила?

– Ну, милый мой, наша сестра всегда доверчивая. Любую возьми, хоть партийную, хоть беспартийную, хоть с высшим образованием, хоть без высшего. На колени бухнулся, кулаком в грудь ударил: «каюсь, отрекаюсь, извиняюсь» – много ли нужно.

– В Сибирь всё же поехал!

– Поехал, коли повезли. А теперь вернулся – не кается и не извиняется. Сам всему голова. Умней всех, левей всех. Сам передовой. Ему что сейчас нужно, Тимошенька, – молодежь нужна, ваши головы послушные.

– Неужели Агнеса верит ему?

– Э, все вы такие, головы молодые: я говорю – меня слушаешь, он заговорит – его станешь слушать.

– Нет, Александра Терентьевна!

– Не торопись со своим «нет». Выйдет он на подмостки, головой тряхнет, бородкой поведет, сверкнет стеклышками, слово горячее бросит, – ты же первый про меня подумаешь: набрехала на человека, проклятая старуха, из ума выжила.

– Нет, Александра Терентьевна, никогда. Не люблю я Левчука досмерти.

– Не любишь, а слушал. Рот раскрыл да слушал.

– Не его слушал, слова слушал. Слова умеет говорить.

– То-то и оно. Не любить мало. Понять, разгадать человечка надо. И этого мало. Сам понял – полдела, другого заставь понять. Сама-то я всё понимаю, сердцем чую, что лихой человек, ни в чем не переменился, как был, так и остался злодеем для партии. А поди-ка другим докажи. Облаяла, скажут, Терентьевна невинного человека. Кто мне поверит? Что я против него? Ишь, прилетел, орел – курицын сын!

– Я верю вам, Александра Терентьевна. И вот ему верю, – взглянул Тимош на портрет старого литейщика, – впервые пришел к вам, увидел его, так и поверил. «Ну, думаю, хорошие тут люди живут». Я и Агнесе верю. Что бы там ни было. И хочу, чтобы они счастливы были с Иваном. Любит она Ивана, Александра Терентьевна?

– Да кто ее разберет, если она сама в себе не разберется? Девка не плохая, добрая, умная. Одна беда – фантазии в голове много. Матушка ее тоже артистами увлекалась.

Тимош подошел к полке:

– А книги не все забрала!

– Да это не ее. Подружка оставила на сбережение. В Питере она сейчас – подружка. Она старше Агнесы, давно уж в партии. Летом приезжала к нам.

Тимош невольно глянул на книжные полки – зачитанный томик Уайльда стоял нетронутый на прежнем месте.

– С Парижем переписывалась – с Лениным! – Александра Терентьевна поднялась, провела рукой, словно отгоняя докучливые заботы и тревоги, лицо ее просветлело:

– Томится он на чужой стороне. В Россиюшку свою стремится. Про всех рабочих людей во всем мире думает, а душа наша, русская. Книжку на родном языке достанет, посылку пришлют из дому – великий праздник для него: землей нашей, говорит, зимушкой повеяло! Русский человек!

Она глянула на Тимоша снизу вверх детски радостными глазами:

– Приедет он к нам, скоро приедет. Вспомнишь мое слово: вот завтра проснемся, солнышко взойдет, а по всей нашей земле гремит уже: Ленин!

Распрощавшись с Александрой Терентьевной, ничего не сказав о том, что произошло в его семье, Тимош вышел на улицу.

Было еще светло. Где-то, наверно на городской площади, военный оркестр играл «Марсельезу». Проехал грузовик, разбрасывая листовки, господин в замасленном пиджаке призывал прохожих поддерживать Временное правительство.

Тимош оглянулся – далеко в переулке загорелся неяркий огонек – видно, Александре Терентьевне непривычно и тоскливо было оставаться одной.

«Опустел наш улей…»

Тимошу вспомнилось, как гудел этот улей, встревоженный появлением Левчука, вспомнились нападки Павла на Спиридона Спиридоновича, казавшиеся тогда непонятными. Теперь всё постепенно становилось на свое место: не затея молодежи заставила Павла насторожиться, а человек, который собирал молодежь!

Среди всех этих важных дум и забот возникло вдруг навязчивое, нелепое: внезапно, ни с того ни с сего, представился недопитый стакан кипяточка – так и стоял перед глазами, наполненный до краев, с тонкими усиками пара; Тимош пожалел, что не выпил горячего.

Первым долгом решил заглянуть в театр и узнать, не началось ли собрание. Не доходя квартала, увидел у входа в театр толпу людей, ему даже почудилось, что различил среди них бородатого студента и его товарищей. Но когда Руденко подошел к театру, все уже разошлись, и только на скамеечке у дверей сидела привратница, щелкала подсолнечные семена, аккуратно собирая шелуху в передник, а потом вытряхивая на землю. Справа и слева – со всех дворов – спешили к ней соседушки, черпая пригоршнями семена и новости; уходили, оставляя за собой след подсолнечной шелухи – он так и разбегался веером во все стороны.

– Здравствуйте! Собрание скоро начнется? – приблизился к ней Тимош.