Текст книги "Октябрь"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Тимош шепнул Луню:

– Дальше я сам, дядя Василий.

– Ладно – сам!

Старик провел его до пролаза, посторожил, пока проберется и последовал за ним.

– Возвращайтесь, дядя Василий.

– Ладно, – так же хмуро буркнул старик. Он следовал за Тимошем, пока не вышли к реке и не перебрались по узкому дощатому мостку на другую сторону. Тут он догнал Руденко:

– Кто послал?

– По поручению комитета, – уверенно отозвался Тимош.

– По поручению… – пробормотал Василий Савельевич, что-то обдумывая, – ну, тогда ты вот что им скажи: не следовало тебя присылать. Человек ты на заводе приметный, еще по дворовой бригаде помнят, да и разыскивают тебя. К тому же малоопытный. Зачем такого присылать в трудное время!

Тимоша словно холодной водой окатили:

– Разве я неправильно говорил, дядя Василий?

– Говорил правильно. Пришел неправильно. Нельзя тебе у нас появляться. Сам подумай: привяжутся, хвост за собой приведешь – и тебе беда и людям. А дело, между тем, простое: передавай листки мне или кому-либо из наших рабочих, а мы уж найдем им место. У нас на заводе всегда так делали.

«У нас на заводе всегда так делали», – повторил про себя Тимош, с удивлением приглядываясь к Василию Савельевичу – поразило спокойствие и уверенность, рабочая хватка простого беспартийного человека.

– Ивановская двадцать, – продолжал, между тем, Лунь, – там меня каждая собака знает, – и протянул руку: – Ну всё. Давай уходи.

«У нас на заводе всегда так делали», – всю дорогу вертелось в голове Тимоша.

Как всё у него просто и вместе с тем надежно, крепко, проверено жизнью, этим самым «всегда».

Однако пылкость и порыв Агнесы больше увлекали Тимоша.

Неужели Агнеса была не права?

Неужели она действовала по собственному усмотрению, по своей личной воле, не считаясь с другими, не советуясь. Разве могут быть разные правила – одни для завода, другие для Агнесы.

Но, быть может, дело тут вовсе не в правилах, а в обстановке, все диктуется обстановкой?

Тимош перебирал в уме сказанное на заводе, вспоминал, как отнеслись к его приходу рабочие, как приняли листовки:

«Передай – мы все за одно!»

Нет, в этом больше порыва, больше яркости. Это сильней захватывает!

Дома Агнеса заставила его подробно рассказать о выступлении на заводе, переспрашивала, заставляла повторять, Тимош старался возможно обстоятельнее сообщить обо всём, что произошло, что удалось подметить, только об одном умолчал: о предостережении Василия Савельевича. Почему он так поступил, Тимош не знал. Быть может, считал излишним говорить сейчас – будет новое дело, будет и разговор.

Выслушав Тимоша, Агнеса ничего не сказала, а только передала вторую пачку листовок:

– Отвезешь в Моторивку. Вызовешь Матрену Даниловну и вручишь ей лично, чтобы никто не знал.

Тимош взглянул на Агнесу:

– А если Матрена Даниловна спросит, где живу?

– Ей скажешь. Только ей.

На этот раз Тимош ничего не расспрашивал о Любе, выполнил поручение и поспешил домой. Прошло больше месяца, пока Тимош вновь попал в Моторивку. Последним впечатлением, которое увозил он, было: почерневшее от дождей сено, размытая ливнями глина и лошади по брюхо в грязи, тянущие возы в гору. Брошенные хлеба в полях всё время стояли перед глазами. Неспокойное чувство не покидало его – он должен был уезжать, когда кругом нужны руки.

Он никогда не думал, что скошенный хлеб может звать!

В городе, на квартире его ждало новое.

Еще в сенях Тимош заслышал шум. Кто-то перебирал струны гитары. Голоса звенели оживленно. Походило на то, что люди собрались отметить семейное торжество, или затеяли пирушку. Одним словом, обстановка сложилась для него непривычная и, если б не усталость с дороги, он ни за что не вошел бы в комнату.

Едва Тимош переступил порог, гости так и уставились на него. Руденко растерялся, не сразу разобрался в том, что происходило. Заметил только, что было сильно накурено и что портрет деда поглядывал настороженней обычного.

Агнеса тотчас обратилась к собравшимся:

– Товарищи, представляю вам: младший брат Ивана!

Только что не сказала: «младшенький!» И забыла о Тимоше. Все забыли о нем, как часто бывает в оживленном обществе, когда смотрят на человека, улыбаются ему, кивают головой, говорят «да» или «нет», не замечая его, и только уж потом, под шапочный разбор бросят вслед:

– Славный парень!

Тимош без труда определил: всех этих людей связывал старый, давний спор, и он поспешил отойти в сторону забился в угол, молча предоставив возможность Александре Терентьевне отобрать у него промокший картуз, тужурку, подать чашку горячего чая.

Немного пообвыкнув, Тимош заметил, что народу в комнате было не так уж много, однако заполнял он собой всё и шумел, как целый университет.

Продолжая прерванный спор, бородатый студент, похожий на бурлака, наряженного в студенческую тужурку, чернобровый с глазами небесной голубизны, проговорил с таким видом, словно бросал факел в пороховой погреб:

– Мы, интеллигентная братия, смешной народ. Всё знаем. Всё можем, и ничего не можем. Послушать хоть бы вас, коллега. И вы всё знаете. В чем ошибки девятьсот пятого года – знаете. В чем сила Карла Маркса – знаете. А что делать, не знаете!

– То есть, это почему? Я, кажется, ясно сказал: положение на заводах, в селе и на фронте…

– Слава богу, до положения на заводах додумались. Это уже прогресс. Это уже нечто больше, чем «до победного?».

– От положения на заводах зависит…

Тимош взглянул в сторону отбивавшегося коллеги и узнал Мишеньку. Он очень изменился, осунулся, утратил блеск и румянец, огрубел и от этого заметно выиграл, стал больше походить на человека. Тимоша он давно приметил – узнавал, но не признавал.

– Мишенька, да вы ведь не имеете ни малейшего представления о положении на заводах.

– Ну, почему же, – вмешался Павел, – они же люди образованные, газеты читают.

Бородатый студент сидел в противоположном, углу под фикусом, оседлав стул верхом. На пальцах отставленных рук была намотана пасма красного гаруса, Агнеса собирала нитку с его рук и ловко укладывала виток к витку на картонную моталку.

– Видишь ли, Агния, – продолжал спор бородатый студент, – нас с тобой, собственно, только два вопроса разъединяют: «что» и «как». Мы считаем: главное это – что делать и во имя чего бороться. Остальное подчинено главному. Пребывать в подполье, таиться в подвалах, пробираться с поднятым воротником может не только-преданный рабочему делу партиец, но и любой Сашка-семинарист или Сонька – Золотая ручка. Не в этом романтика и существо вопроса. Вот чего ты никак не хочешь понять.

Тимош из своего угла пристально наблюдал за Павлом и бородатым студентом. Но не смел вмешиваться в разговор.

Мишенька, опасаясь, как бы по старинке не оказаться мишенью, стал собираться:

– Спасибо, все-таки, господа, за тепло и уют. Сейчас трудно жить. Нестерпимо трудно жить. Всё страшно усложнилось. От каждого требуют невероятного… До свидания, коллеги.

– Амеба! – злобно проговорил Павел, когда дверь захлопнулась за Мишенькой.

– Обыкновенный человек, – отвернулась Агнеса.

– А зачем ты подбрасываешь нам этих обыкновенных?

– А ты что, необыкновенный?

– Разные есть обыкновенные. Есть обыкновенный солдат, а есть обыкновенная слякоть.

– Ты несправедлив. Тебя раздражает его внутренняя свобода. Ребяческая непосредственность…

– Свобода! Это свобода розового поросенка, – так же злобно оборвал Павел, – черт с ним – дело не в нем. Зачем ты посылала парня на завод. Его там знают. Он слаб еще. Не годится!

Тимоша словно хлестнуло – он сразу понял, что речь шла о нем.

– Почему вы не верите мне! – повернулся он к Павлу..

– Не то, брат. Тут дело не в доверии, а в соблюдении элементарных навыков, – он вдруг обратился к бородатому студенту и это обескуражило Тимоша, выбило из седла – разговор, который представлялся ему решающим, касался, по его мнению, самого жизненного, животрепещущего, на поверку оказывался преходящим, мимолетным, – Павел говорил уже о другом:

– Думал ли ты когда-нибудь о такой удивительной вещи, – взял он об руку бородатого студента, – каждая партия разнится не только своими программами, целью, тактикой, но и простыми навыками работы. Даже в повседневной практике. Эсеры, например, устраивают подкопы и освобождают своих людей из тюремных камер, меньшевики, обычно, спокойно и гордо отсиживают срок, мы, как правило, не занимаемся подкопами, убегаем из ссылки. Это уже традиция.

Павел оставил студента и подошел к Тимошу:

– Я не против того, чтобы ты привыкал к подполью. Давно пора. Мне было шестнадцать, когда отец твой приучал меня к делу. Но я хочу, чтобы ты приобщался к большевистскому подполью. К большевистскому, Тимош! Со всеми его традициями и навыками. А это значит, рабочее дело всегда и прежде всего, беззаветная преданность этому делу – в этом романтика.

Тимош не вполне разбирался, о чем именно шел спор, но продолжал считать, что на Агнесу нападали несправедливо. Он на себе испытал силу ее порыва, смелого решения. Они победили тогда на заводе. Его окрылило это поручение – порыв и размах, в этом всё – страсть, молодость, жизнь! После ухода Мишеньки и его приятелей в комнате стало спокойней, проще, деловитей, Александра Терентьевна сказала:

– Словно занозу вынули! – и не преминула пожурить внуков: – Романтикой занялись, а парень с дороги. И никому дела нет.

– Наша бабушка не жалует романтику, – рассмеялась Агнеса.

– А чего ее жаловать. Нехай она нас жалует.

– Бабушка, милая, да знаете ли вы, что такое романтика?

– Почему не знаю – знаю, – обиделась Александра Терентьевна, – поначитаются, позабивают головы романами, вот тебе и романтика.

– Ну вот, совершенно ясно, что вы нисколько не увлекаетесь романтикой, – обняла старуху Агнеса.

– Почему не увлекаюсь – увлекаюсь. И старик и Павлушка книги приносили. Да в нашей железнодорожной библиотеке вон сколько книг. Всех и не переберешь, Гоголя читала, Пушкина, Тургенева. И про отцов и про детей. Хорошая романтика.

– Ой, бабушка, моя милая, смешная вы право, хорошая, дорогая.

– Вот видите, Агнеса, – воскликнул л бородатый студент, – у нас с вашей бабусей священный союз. Мы все тут против вас, все неисправимые реалисты и прозаики.

– Погодите, вот вернется Иван!

– Балует он тебя, – проговорил рассеянно Павел, и Тимош не мог понять, говорил ли он всерьез или шутил.

– Не балует, а понимает. Он у меня разумный. Считает, что каждую былинку следует понимать. Прежде всего, понимать.

– Ну, ты, былинка моя драгоценная, – ласкала внучку Александра Терентьевна, – вот батько дожил бы, взглянул…

– Не знаю, как батько, – всё тем же тоном произнес Павел, – а дед смотрит на нас явно неодобрительно! – заложив руки за спину, он остановился у дедовского портрета.

– Да он всегда такой был, – махнула рукой Александра Терентьевна, – на него не угодишь.

– А жаль. Нам бы многому нужно было поучиться у этого человека. И прежде всего цельности. Пониманию того, с чем хлеб жуют.

Тимош приглядывался к Павлу – простое лицо, серые широко расставленные глаза, не то задумчивые, не то грустные, черный чуб наискось почти до самой брови. Когда спокоен, речь задушевная, в гневе несдержан. Несмотря на внешнюю несхожесть с Агнесой, улавливалось что-то общее во взгляде, в движениях. Так задубевший, корявый ствол связан единой жизнью с нежным цветеньем.

Было в нем еще что-то, чего не смог бы определить Тимош, не скажи о себе Павел сам грубовато, с усмешкой.

– Хохол. Неисправимый хохол. Ни Санкт-Петербург, ни Рига, ни Либава не смогли из меня хохлацкого духа вытрясти.

В чем же заключался этот дух? Ни священного длинного уса, ни расшитой сорочки! Даже песен про ветры и гору высокую не пел.

Неделя прошла и другая, обитали они с Тимошем в одной комнате, говорили, спорили, мечтали. А Тимош всё никак не мог понять этого человека, как всегда бывает трудно понять и осознать подобное себе, как всегда бывает трудно различить тождественные, привычные черты, – трудно воспринять и оценить то, к чему прижился.

И только исподволь подмечал незначительное: Агнеса, как всегда, встретит его шумными расспросами, как всегда горяча, неугомонна, – Павел остановит ее:

– Сперва хлебом накорми доброго человека, а потом песнями.

Заговорит Агнеса о себе, о своих сомнениях, требованиях, личных взглядах, личном отношении. Павел снова остановит ее:

– Ты о людях сначала подумай, потом о себе. Зайдет разговор о трудностях, о невыносимости тяжелой обстановки, Павел откликнется спокойно, уверенно:

– Ничего, как-то будет, – словно речь шла о простых, очевидных вещах и спокойная уверенность его невольно передавалась товарищам.

Задумаются друзья, загрустят, Павел покосится хитровато, бросит словечко, рассмешит, а сам сидит себе в сторонке, люльку самосадом набивает.

В первый вечер после приезда ни о чем они с Тимошем не говорили – Тимош устал, свалился с дороги, да и у Павла имелись свои заботы. Спросил только младшенький:

– Вот ты сказал, что подкопы не делаете. А как же с Ткачом? С Прасковьей Даниловной? Так и пропадать будут?

Серые глаза стали ласковыми:

– Соскучился за своими?

– Я всё теперь про дом думаю, про Прасковью Даниловну. Раньше никогда так не думал. Она ведь мне матерью родной была!

– Не один ты думаешь. Люди думают.

– Значит, помогут им?

– Без людей не останутся.

– Может, на свидание пустят?

– Потерпи, Александра Терентьевна пойдет.

– Еще что хотел сказать: без работы мне трудно, – признался Тимош, – я с малых лет работаю.

– Сестре говорил?

– Агнесе?

– Может, вам и Агнеса, а нам Агния.

– Да мне трудно с ней говорить. Она всё по-своему.

– Трудно без дела сидеть, а дела просить не трудно.

– Я не то хотел сказать. Она всё по-своему настаивает, а мне против нее идти неудобно. Чуть что, она мне сейчас же: «По-твоему, гайки и болты нарезывать – дело. А людей поднимать не дело…»

– Первое дело для парня – среди людей на работе быть. Там всё найдется и образуется, Я так думаю. А на квартиру успеешь попасть.

– И я ей так говорил! Не хочу, говорил, квартирантом быть.

– Ну, мы с ней разберемся. Девка она ничего, только фантазии много.

– Иван очень любит ее, – невольно вырвалось у Тимоша.

– Ну то еще не любовь, про которую говорят. То любовь, про которую песни складывают.

– Ты не веришь в их любовь?

– Не мое дело – ихнее, – отвернулся к стене Павел, – цыц, парубче, казаки все спят.

Спал – не спал Тимош, а передумал много и наутро решил рассказать Павлу про старого беспартийного слесаря Василия Савельевича Луня, «единственного представителя партии», оставшегося после разгрома в штамповальном цеху. Дождавшись, когда Агнеса ушла на работу, – при ней он почему-то не хотел говорить о шабалдасовском заводе – Тимош сообщил Павлу точку зрения Василия Савельевича, его слова о том, что «на нашем заводе всегда так делалось».

Павел выслушал Тимоша, только и сказал:

– Пойдем к этому доброму человеку.

В тот же день навестили они Василия Савельевича, и Тимош подивился тому, как легко поняли друг друга эти люди – Павел и Лунь, как сразу нашлось у них общее. Не без улыбки Тимош заметил: все что отличало беспартийного Луня в этой короткой деловой беседе, это привычка его начинать каждую фразу словами: «Та хто зна», – и уже после этого высказывать толковый совет, предлагать разумное, правильное решение. При этом он никогда не выражал свои мысли в категорической форме, а непременно предварял глубоко присущим ему: «Та, может…»

Павел заверил старика, что комитет ни в коей мере не собирается нарушать заведенных правил на заводе, весь материал станет передавать через него, Луня, или другого рабочего по их указанию.

Несколько раз после того Тимош приходил к Луню по поручению комитета, и Василий Савельевич выполнял всё аккуратно, основательно и точно. В его работе, быть может, не было необходимого блеска, яркости, зато была завидная безотказность. За долгие годы труда на заводе он до того вошел в его жизнь, до того припасовался, изучил каждую мелочь и каждый характер, что двигался, как рыба в воде, безошибочно и свободно.

Когда теперь что-либо поручалось Луню, Павел только говорил:

– Добре! – и был, видимо, спокоен.

Однажды, когда остались они одни в комнате, Павел решил поговорить с парнем по душам:

– Не пойму, почему Иван тревожился о тебе. Был у нас такой разговор в Питере. А я смотрю – ничего. Хлопец, как хлопец. Только кирпа немного кверху. Но это ничего. А что ж шею гнуть! – взял щетку и вышел на крыльцо сапоги чистить, предложив и Тимошу заняться тем же полезным делом.

– Что я хотел спросить, – нерешительно проговорил Тимош, – вот вы говорили (Тимош обращался к Павлу то на «вы», то на «ты»), с моим отцом встречались. Вместе были.

– Ну как, – вместе! Был я тогда моложе тебя. Так что представление о твоем отце у меня совершенно мальчишеское. Молодежь любила его. Это определенно. Почему, спросишь? Затрудняюсь ответить. Скажет слово, не переменит. Каждого поймет, до каждого дойдет. Всегда и во всем прежде всего живых людей видел, ради них жил и работал. В этом усматривал романтику.

Павел раскурил люльку, дошел уже до ворот и вернулся:

– У Льва Толстого есть рассказ. Про пахаря. Пришел на пахоту барин и удивляется: как это мужик умудрился такую ровную прямую борозду провести. Оказывается, у мужика верный прицел имелся – смотрел он промеж ушей своей конячки на дальнее деревцо и по этому прицелу вел борозду. Вот так батько твой вел партийную борозду. Прощай, брат, это присказка.

С этого дня стали они ближе друг другу, понятней, и Тимош перестал замечать, что их разделяют годы… Напомнил как-то о паровозном. Павел только головой тряхнул:

– Любый мой, не сердись, не забыл про тебя – время такое. Одно лишь крепко знаю: скоро нас с тобою призовут. На паровозный или вагонный – сказать не берусь.

Вернулся он после встречи с Лунем, находился под впечатлением беседы со стариком:

– Понимаешь, – говорил Павел с улыбкой, – пошел я к нему поучать, как следует вести работу в цехе. А он мне свое: «У нас на заводе всегда так делали» – и рассказывает, какой у них на заводе партийный порядок. Слушал я его и думал – откуда у этого беспартийного рабочего такая хватка? Почему мы так легко понимаем друг друга, почему у нас такая общность? Не потому ли, что мы все от него произошли и что это общая для нас всех рабочих хватка?

Тимош задумался. Сказанное о старом рабочем почему-то вызвало в памяти образ отца.

– Значит, Агнеса была права?

– О чем ты?

– Да что оставила меня квартирантом. Значит, никуда, ни на что не гожусь!

– Ишь ты, квартирант! – Павел положил на стол перед Тимошем листовку. – Это призыв ко всеобщей забастовке. И знай, уполномоченным по шабалдасовскому заводу я советовал тебя назначить.

– Спасибо, Павел.

– Будешь держать связь с Лунем. Считай его нашим, партийным человеком. И вот что еще должен знать: приближается девятое января, кровавое воскресение. Мы всегда отмечаем этот день. Охранка приспособилась к нашим действиям, готовит разгром под девятое января. Партийный комитет решил перехитрить охранку, провести всеобщую стачку накануне, раньше обычного срока.

– Понимаю, что ты хочешь сказать, Павел, – листовки должны быть переданы немедленно.

– Да. Завтра ты получишь свою долю и завтра же ночью отнесешь Луню, чтобы к утру всё было сделано. Помни, вести из Питера приходят весьма ободряющие. Мы всё ждем с минуты на минуту… Ну, в общем эта стачка приобретает особое значение. Больше я не могу тебе сейчас сказать.

В тот же день Павел сообщил: установили связь с Тарасом Игнатовичем Ткачом, не исключалась возможность свидания. Предполагали, что Прасковью Даниловну освободят за недостаточностью улик.

Весть эта захватила Тимоша, отодвинула всё – снова видел он себя мальчишкой, впервые переступившим порог старой хаты, ощущал прикосновение ласковой руки.

Тимош кинулся в свой угол, уткнулся лицом в подушку, чтобы скрыть от людей малодушие.

Когда он появился, Агнеса перебирала книги на полках:

– Слышал новость, Тимошенька, – проговорила она, не отрываясь от книг, – Иван собирается к нам!

Он уловил радостный свет ее глаз, и сердце его сжалось – знакомый, утраченный свет несказанного счастья.

Агнеса заметила его смущение и тотчас, по всегдашней привычке, переменила разговор:

– Смотри, вот заветная книга!

Она протянула ему небольшой томик в тонком переплете. Тимош подумал: наверно, что-нибудь из философий или политики. Но на титульной странице стояло: «Оскар-Уайльд. Портрет Дориана Грея».

Тимош привык к ее манере говорить и действовать:

– Предлагаете, прочесть книгу? Заботитесь, надеетесь, что так скорее промелькнет время до завтрашнего вечера?

– Нет, Тимош, просто хочу, чтобы ты внимательнее взглянул на «Дориана Грея».

Тимош взглянул на томик Уайльда, потом на Агнесу:

– Это ваша книга?

– Нет. Она принадлежит моей подруге. Ее книги хранятся у меня…

– Она в Сибири?

– Ты мало-помалу осваиваешься с нашей обстановкой. Да, она в Сибири. Замечательная девушка, гораздо более достойная, чем некоторые другие… Да, так вот – о Дориане. Это старый ключ шифра, Тимош. Пользуясь этим шифром, когда-то, еще перед войной, местная партийная организация переписывалась с Парижем, с Лениным. Слышал когда-нибудь это имя?

Тимош молчал, он не знал, когда, кто впервые сказал ему о Ленине, так же как не знал, от кого впервые услышал слова: правда, совесть, честь. Разве можно ответить на подобный вопрос?

Тимош смотрел на Агнесу пристально и ревниво, ждал, требовал ответа, зачем она заговорила о Ленине?

– Я хотела, чтобы завтра ты взглянул на себя так же пристально, как сейчас смотришь на меня. И только!

– Значит, вы знаете, о чем говорил со мной Павел?

– Конечно. Это – решение комитета.

Пристально взглянуть на себя! Он и без того был не очень доволен собой. Порой казалось, что всё может, и тут же с горечью убеждался в беспомощности, непригодности к настоящему великому делу. Он верил в себя, видел, что вырос, окреп за последние годы, стал мужественней, сметливей. Но как далеко было еще до умения и славы человека, о котором он никогда не забывал, имя которого носил! Как далеко было до простых рядовых рабочих людей.

Он стыдился своей неуклюжести, скудости знаний, неумению разобраться в собственных мыслях. Он всегда наполнен думами, чувствами – вот, кажется, всю душу раскрыл бы перед людьми, голова разрывается от нахлынувших мыслей, а слов нет, и окостеневший чугунный язык немеет.

Ленин!

Знает ли он, что есть на земле неудалый парень, «младшенький», который пришел на завод в страшные военные годы с подправленной для полных годков метрикой, вместе с «поездниками» и «гусятниками», с миллионной разношерстной массой, и мучается, думает, бьется «как рыба об лед, чтобы найти свое место на земле!