Текст книги "Октябрь"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
27
После июльских событий вся власть перешла в руки Временного правительства. Большевистские газеты в столице закрыли, партия уходила в подполье.
В Ставку главнокомандующего генерала Корнилова началось паломничество реакционной военщины, доморощенных и заграничных разведчиков, сколачивался заговор.
Правда, обстановка в городе, в котором проживал Тимош, имела свои особенности – реакция, с упованием поглядывая на Ставку и на Дон, не решалась предпринять что-либо самостоятельно. Местная партийная организация крепко опиралась на рабочие массы, на расквартированные в городе революционные полки; представительство большевистской партии в Совете было значительным, большевистский список № 3 победил на выборах в Совет в самый канун корниловского мятежа. Тем не менее общее положение было тяжелым.
Тарас Игнатович в свободную минуту любил подойти к большой карте путей сообщения, красовавшейся в горнице на почетном месте еще с тех пор, когда водил он курьерский поезд; подолгу рассматривал карту, особенно железнодорожные узлы и прежде всего Петроградский, что-то высчитывал и прикидывал.
Однажды товарищи застали его за привычным раздумьем:
– Что, Игнатович, никак на курьерском в Питер собрался?
Ткач смущенно улыбнулся:
– Сына жду. Сынок у меня в Петрограде…
Иван, как всегда, приехал неожиданно, Тарас Игнатович вернулся поздно. Заглянули товарищи, засиделись по-старинке, остались ночевать, вспоминали, спорили, только было угомонились, а тут побудка. Весь дом переполошился, порога не дали Ивану переступить; как да что, надолго ли, что в Петрограде?
Прасковья Даниловна налила керосин в большую лампу, зажгла ее. Праздник! Так на лице Прасковьи Даниловны и написано: «Не знаю, как для людей, а для матери праздник!».
Да и люди были рады приезду Ивана, всему новому, что привез, особенно тому, что Владимир Ильич здравствует и руководит партией.
Радовала их уверенность Ивана, та внутренняя ясность, которая невольно передается другим и так дорога в дни испытаний, и еще что-то иное, что Тимош не умел иначе определить, как наполненностью, приобщением к великим событиям. Так, в представлении Тимоша являлись доселе миру только отважные исследователи, все, кто нес человечеству новое слово. А нынче этот дух нового осенял каждого, миллионы простых людей.
Просидели до рассвета, не хотелось расходиться. Больше всего запомнился Тимошу рассказ о работе шестого съезда большевистской партии, о выступлении делегатов с мест: в дни, когда партия должна была временно снять лозунг «Вся власть Советам!», когда Петроградский Совет переживал кризис, эти голоса делегатов от всей необъятной земли, заводов и шахт, воинских частей и кораблей всех флотов являлись залогом того, что знамя Советов будет реять над страной.
Иван рассказал о решении, партии относительно Союзов молодежи, о том, как это решение претворяется в жизнь в Петрограде: стихийно возникшие молодежные организации приходили теперь к одному, рабочая молодежь и передовое студенчество собирались вокруг партии.
– Ну, баста! – воскликнул, наконец, Иван. – И так замучил всех вас. – Однако они долго еще толковали и совещались, и Тарас Игнатович о чем-то поспорил с Иваном, первое легкое облачко пронеслось на горизонте. Впрочем, они тут же помирились, вскоре беседа затихла, погасили свет, и Тимош, как бывало мальчишкой, засыпал с сознанием того, что в хате наступил лад и покой. Тимош понимал, о чем спорили Иван и отец, в чем они расходились или соглашались – всё это теперь представлялось ему не самым главным и не столь уж существенным, – всё отступало перед призывом партии:
«Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко, мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокацию, крепите силы, стройтесь в боевые колонны! Под знамена партии, пролетарии и солдаты! Под наше знамя, угнетенные деревни!»
Проснувшись до света, Тимош первым долгом хватился Ивана – ни его, ни гостей в хате уже не было.
– Проспал царство небесное, – упрекнул Тарас Игнатович.
– Где Иван?
– Пошел товарищей проведать, – поторопилась ответить Прасковья Даниловна, засуетилась, стараясь уйти от неспокойных мыслей. Тарас Игнатович хотел было подбросить словечко, спросить, каких это товарищей решил проведать Иван, но смолчал и уже погодя окликнул Тимошку:
– Скоро гудок.
* * *
На заводе день начался незаметным для всех, кроме Тимоша, событием – Антон Коваль явился на работу в ослепительно начищенных ботинках, щеголевато подтянутых обмотках. В обед он первый подошел к Руденко:
– Прости меня, Тимошка, понимаешь!
Тимош, хотя и смекнул с первого взгляда, о чем шла речь, тем не менее и вида не подал. Коваль по своему расценил молчание друга:
– Ну, ударь меня, – выпялил он грудь, – ударь раз, и крышка!
– Почему только раз? – шутя осведомился Тимош.
– Ну, сколько требуется. Только забудем, что было. Понимаешь, мне не то было обидно… Ну, вообще – я тебе как лучшему товарищу признался, а ты на другой же день к ней…
– Ладно. Довольно. Лучше докладывай: кто на меня наговорил?
– Не надо, Тимош, брось, – у Коваля было хорошо на душе, не хотелось больше ни дрязг, ни ссор, – сами виноваты, что не умеем дружбу беречь.
– А ты не покрывай подлеца, – и Тимош летел уже к проходной.
О чем беседовали они с Женечкой, неизвестно, однако вид у Телятникова после этой беседы был такой, точно он вторично пережил потрясение мира.
Тимош вернулся к другу как ни в чем не бывало, только плечи вздрагивали, словно не вышел еще из них весь зуд;
– Ну, теперь давай говорить спокойно. Катюша была у Растяжной?
– Всё время у нее. Насилу успокоили женщину. Хотела руки на себя наложить. Обезумела.
Далее Коваль сообщил, что жена Растяжного всё еще боится оставаться одна:
– Напугали ее. Приходили в ту ночь, вызывали Растяжного. О чем толковали, не знает. Слышала только: требовали, чтобы Растяжной вернулся на завод. Что-то механик забыл там на заводе, требовали, чтобы Митрий забрал. А тот отказался.
– Что забрал?
– Не знает.
– Где? В цеху? В конторе?
– Ничего толком не добьешься. Вроде в цеховой конторе.
– Докладывал Павлу?
– Первым долгом товарищу Павлу сообщил. Он приказал нам за цеховой конторой приглядывать. Может, кто явится. Спрашивал про нового механика, что за человек.
– Ну?
– А что я могу сказать? Тебе до него ближе – ваш цех.
Но и Тимош ничего не мог сказать о новом механике Петрове. Слышал только, что Петров работал когда-то на шабалдасовском, потом был на фронте, в инженерных частях, получил тяжелое ранение и увольнительную, вернулся на завод. Но обо всем этом гораздо больше и лучше знали Ткач и Василий Савельевич. Значит, Павла интересовало что-то иное, а не то, что в любую минуту могли сообщить Ткач или Кудь. Что же это было? Отношение инженера к рабочим сейчас, после февральской революции, поведение его в цеху? Зачем нужен им инженер Петров?
Вскоре Тимош снова столкнулся с новым механиком. Произошло это в обед, когда в снарядном собирались рабочие всех цехов. Созвал людей Новиков от имени союза «Металлист», необходимо было поддержать рабочих паровозостроительного завода. Паровозники бастовали, рабочие других заводов помогали товарищам, собирали средства в фонд помощи, проводили митинги. Борьба обострилась, на завод были введены войска. Хозяева объявили расчет, увольняли рабочих и грозили принимать только на особых условиях. Каждый прекрасно понимал, что означают эти «особые условия» – рабочих пытались лишить всех добытых в революции прав. Сейчас, в после-февральские дни семнадцатого года, в дни провозглашения всяческих свобод и заверений Временного правительства, это звучало особенно нагло, в условиях нарастающей революции хозяйчики осмелились поднять голову.
Один за другим откликались заводы, не отставали мелкие предприятия и мастерские; массовки и собрания вспыхивали всюду, рабочие как бы проверяли свои ряды – кто с ними, кто против них.
Вслед за Новиковым выступил Петров:
– Друзья! Я обращаюсь к вам не только как техник, но и как человек, который пришёл в цех со школьной скамьи. Я помню времена, когда мы собирали первый дизель. А во что превратила завод война? Оглянитесь, товарищи, вокруг – вы, товарищи рабочие, токари, слесари, кузнецы, и вы, мои коллеги, инженеры и техники, – смотреть больно! Цеха приведены в состояние полного развала, люди теряют квалификацию, всюду запустение, запустение и застой.
Рабочие слушали его сосредоточенно, стараясь угадать, к чему клонит новый механик, а Петров, не замечая, что творится вокруг, продолжал:
– Мы отрезвели от военного угара, очнулись и знаем, что была лишь видимость производства. И вот теперь смотрим правде в глаза: нищета, разруха, голод!
В цехе зашумели, кто кричал: «Правильно», а кто «Ближе к делу», шум усиливался.
– Товарищи, мы собрались тут по поводу событий на паровозном. В угрозах хозяев рассчитывать и набирать рабочих «при особых условиях» предельно раскрылась вся сущность и политика Временного правительства. Аресты рабочих в Петрограде, набор «при особых условиях» здесь у нас, на паровозном – вот в чем сущность этой политики. Если они осмеливаются увольнять и набирать рабочих по царским законам здесь, значит, они собираются утверждать царские законы там, у себя, в своем Временном правительстве!
Шум в цехе усиливался, раздавались голоса одобрения, но всё же отношение рабочих к выступлению механика оставалось неопределенным, чего-то они ждали от него, чего-то окончательного, заключительного.
– Товарищи, я считаю, что представитель союза «Металлист» прав: мы и паровозники – единая семья. Мы должны сказать: «Не отдадим завоеваний революции!».
Цех загудел, кричали «Правильно!», «Долой Временное правительство!», раздались аплодисменты. Тимош аплодировал вместе со всеми, и всё же выступление инженера не удовлетворило его – слова были хорошими, помогли понять механику происходившего на паровозном, но Тимош так же, как и все вокруг, требовал большего, требовал дела. Он не мог забыть о том, что обращался к Петрову с магазинной коробкой и что тот не помог ему. Если ты уж такой хороший – помоги наладить ремонт винтовоки.
Тимош покосился на Коваля и готов был побиться об заклад, что и Антон разделяет его мысли.
Перед самым шабашем внимание Тимоша привлек какой-то спор на «галерке», в конторе механика цеха. Когда Руденко вошел в цех, с галерки по крутой железной лестничке сбежал рыхлый человек и скрылся, хлопнув цеховой калиткой. За ним, навалившись грудью на перила, гремя железными ступенями, скатилась уборщица.
– Вы что, тетя Глаша?
– Да вот, гад необразованный. Я ему говорю: «Нельзя, ход воспрещен. Это, говорю, секретный цех», – а он, дуб проклятый, знай свое: «Я, говорит, представитель флота и во все цехи имею проход». Ну, я вниз за людьми, так они надо мной же насмехаются: «Кончился, мол, секретный цех, тетя Глаша. Пора тебе демобилизацию проводить…»
– Толком говорите, – остановил тетю Глашу Тимош, – ничего я не пойму.
– Вот и они все так: «Толком, толком». А чего больше толком – вернулась на галерку, а он по столам шарит, на шкаф полез представитель!
– Как назвал себя?
– Представитель флота.
– Панифатов! – вырвалось у Тимоша и, оставив тетю Глашу, кинулся следом за представителем. Обежал все цехи, заглянул в контору, расспрашивал на проходной – никто не получал пропуск на завод.
Зашел к Семену Кузьмичу посоветоваться – не застал, направился к Ткачу.
В котельной собралось несколько человек – Новиков, Кудь, Тарас Игнатович, механик Петров. Они осматривали паровую машину, что-то обсуждали обстоятельно и горячо, так, словно от этого зависела судьба завода; судя по их хозяйственному виду можно было решить, что иных хозяев на заводе не имелось. Тимошу запомнилась эта дружеская беседа, смелые мысли о будущем, эта деловая встреча в дни разгрома в Петрограде, в канун корниловского мятежа.
Петров говорил о повышении мощности котлов, о последующем переводе цехов на электрическую энергию, о производстве двигателей внутреннего сгорания, великой будущности подобных установок с непосредственной реакцией внутри камеры.
Увлеченные рассказом инженера Петрова, они не заметили Тимоша. Первым увидел его механик:
– А, слесарь-конструктор, и ты к нам на огонек? – и подмигнул Тарасу Игнатовичу. – Это у нас цеховой Кулибин. Особенно по части магазинных коробок.
– Малограмотен, – вздохнул Ткач, – недоучка, необразованный.
– Пусть к нам на галерку, в цеховую контору наведывается, авось поможем насчет образования.
– А я только из конторы. Там вас какой-то представитель флота дожидался! – вмешался в разговор Тимош.
– Опять этот представитель, – воскликнул с досадой Петров, – вчера насилу от него отвязался. Забыл, понимаете, какую-то папку на столе прежнего механика и теперь ко всем пристает. Товарищ Кудь, – обратился он к Семену Кузьмичу тоном огорченного ребенка, – у нас не завод, а проходной двор.
– Дай срок, товарищ Петров, приберем двор а рукам.
Тимош, полагая, что разговор закончен и что механик ничего более к сказанному не прибавит, отозвал в сторону Семена Кузьмича и сообщил о случившемся в конторе снарядного цеха. Выслушав Руденко, Кудь направил его к Павлу:
– Ему это дело поручено, с ним и говори, Тимошка.
Не дошел Руденко до ворот, – навстречу девушка с контрольной:
– Скорей, тут матросик тебя дожидается, – она так и сказала «матросик», хотя в городе ходило уже «братишка».
На проходной, упершись плечом в косяк, а другим задевая каждого покидающего завод, стоял Сидорчук.
– Здоров, хлопец, – обрадовался он Тимошу, – не забыл уговор? Требуется мне на квартиру поближе к воинскому двору устроиться.
Только услыхал про это Тимош, даже еще раньше – едва увидел Сидорчука, – само собой пришло решение насчет его устройства. Однако, вопреки обычаю, Руденко не осмелился действовать на свой страх и предложил зайти к Павлу.
Там они уговорились, что Тимош отведет Сидорчука на квартиру к Лукерье.
Утром Тимоша разбудил негромкий разговор – он всегда почему-то просыпался от приглушенной речи. Толковали о влиянии «меков» в Советах. Тимош уже привык, что в семье Ткача меньшевиков по традиции именовали «меками».
Спросонья он не различил еще смысла спора, улавливая только интонации, и этот тон разговора насторожил его:
– Тебя послушать, отец, – всё просто и ясно. Нам с тобой оно, может, и просто, а рядовому человеку попробуй растолкуй! Только вчера дали лозунг «Вся власть Советам!» Сегодня снимаем этот лозунг. Вчера стояли за мирное развитие революции…
– За мирное развитие революции, а не контрреволюции. Мы не станем сидеть сложа руки и мирно смотреть, как «мирно» развиваются Корниловы и Керенские, как «мирно» требуют они введения смертной казни в тылу.
– Что ты мне разъясняешь. Ты массам разъясни, Тимошке, например.
Тимош спрыгнул с постели. Натягивая брюки, крикнул:
– А что мне объяснять, батько сказал – всё!
Иван с усмешкой оглянулся на младшенького:
– Тебе, может, и всё, да кроме тебя еще сто миллионов.
Так же, как в первый день, Иван попытался уклониться от спора.
Но на этот раз Тарас Игнатович не хотел прощать:
– Люди из столицы правду привозят, а ты что привез?
– Это не из столицы, – подошел к отцу Тимош, – это всё с Никольской! – он положил руку на спинку стула, так что она касалась плеча Тараса Игнатовича, стоял рядом, как на солдатских фотографиях.
– А ты помалкивай, – оглянулся на Тимошку старик, – до тебя еще разговор не дошел.
– Верно говорю – всё оттуда!
– Рад, Тимошенька, что ты, наконец, к делу привыкаешь, – усмехнулся Иван.
– И ты, Иван, помолчи. Хлопец правильно сказал: всё с чужого голоса.
– Крутой ты человек, отец.
– Не я – земля наша крутая. Свела всех нас в одно, держит, не отпускает. Так и я к вам…
Тимош не рад был, что вмешался в разговор, ждал беды, но Тарас Игнатович вдруг притих, сказал только жене, поглядывая на Тимоша:
– Вот, Прасковья, на кого надеялся, а кто со мной рядом.
Иван взялся за картуз:
– На Никольскую? – негромко спросил Ткач.
– А хоть бы так!
Иван пошел было к двери, одумался:
– Совсем позабыл, отец, Александра Терентьевна почтение передавала. Просит вас прийти – они каждый год день рождения деда отмечают.
Прасковья Даниловна опередила мужа:
– Не знаю, сможем ли, – она хотела сказать: «Непременно пойдем», но опасалась, что слишком торопливое согласие вызовет возражения супруга.
– Почему не сможем, – перебил жену Ткач, – непременно надо пойти, Прасковья. Надо почтить человека. Уважаемый всеми старик, первые маевки в городе созывал. Еще в девяностых годах. Можно сказать, отец местного рабочего движения, не то что некоторые…
И тут же было решено принять приглашение Александры Терентьевны.
Размолвка, казалось, сгладилась.
Однако, когда друзья – как часто бывало – застали Тараса Игнатовича в раздумьи у старой железнодорожной карты и кто-то из них бросил шутливо:
– Что на Петроград поглядываешь, Игнатович, – сынок-то уже дома. – Старик ответил резко:
– Не один он в Петрограде!
28
Последующие дни прошли спокойно, но Тимошу казалось, что Иван как-то изменился со дня приезда. В чем заключалась эта перемена он сказать не мог, быть может, в утрате той приподнятости, которую Тимош считал сейчас обязательной для каждого петроградца, да и для каждого рабочего.
Его поражало, что Иван, – разумный, столичного размаха и опыта человек, – терялся в присутствии Агнесы. Она словно подавляла его, только и слышно было: «Агнеса сказала, Агнеса считает, Агнеса полагает».
Иван любит Агнесу? Но разве это любовь, если она принижает, а не окрыляет человека?
Тимош всё собирался потолковать с Иваном откровенно, как мужчина с мужчиной и не осмеливался. Заикнулся было о своих делах, о воинском дворе, ночном совещании, но Иван оборвал его:
– Слышал уже от Павла. Знаешь, как Агнеса называет ваши приключения? Охота за привидениями!
– Эти привидения созвали съезд гвардейских офицеров в Киеве. Проводят тайные совещания. Все к ним подались – от царских генералов до наших проклятых кулаков.
– Научился ты, Тимошка, повторять слова отца. Но повторять недостаточно, хочется свое сказать, хоть что-нибудь, хоть словечко.
– Я не повторяю. Я понять хочу, что кругом творится. И, кажется, понемножку начинаю разбираться… С трудом, тычусь носом, как слепой щенок, а всё равно своего добиваюсь. А вот тебя не пойму!
– Что понимать? Чего мудреного? Ты уже большой парень, Тимошка, вполне уже солидный, с тобой должно откровенно говорить. Отец наш суров. Он всегда во всем прав, но эта правота жестокая, она ничего не оставляет другим, ни вот такой капельки А ты, Тимошка, ты, по-моему, начинаешь приобщаться уже, принимаешь его веру, его жизнь…
– А разве неправильная жизнь?
– Правильная. Ничего не скажешь. Но мало самому правильным быть, надо еще и другого человека понять, ключики найти. Да не железные, а душевные. Железом да строгостью иную душу и не возьмешь. А подойдешь к ней по-человечески, она и расцветет. Бывает так: вот, кажется, всему конец, только и остается, что лбы друг дружке расшибить, а разберешься, поймешь, слово человеческое найдется – на поверку выходит и расшибать не нужно было.
– А ты, Иван, имеешь такое слово к отцу?
Иван, следуя своей привычке старшего, не ответил.
– Всё же не пойму, что у вас с отцом, – настойчиво продолжал Тимош.
– А ничего между нами нет, ничего существенного, Так просто, свободы больше хочется. Теперь же все кругом свободные.
Иван вспомнил вдруг, что ему нужно к Павлу, но Тимош не отпустил его:
– И я с тобой. Наши винтовки у Павла… – Он всё еще надеялся добиться ответа, заставить Ивана сказать о себе, но тот замкнулся, снова принял облик старшего, невозможно было подступиться. Так, занятые каждый собой, прошли они всю окраину, очутились в центре города.
Был конец лета, Спасов день; молитвенно сосредоточенные старушки с наливными яблоками в узелочках тихими мышиными движениями пробирались по улицам, заполненным революционными полками, красными знаменами, броневиками. Покинув храм, окруженный обозными повозками и снарядными ящиками, они шествовали с таким видом, точно несли в своих узелках судьбы всего мира.
С полей доносился запах заскирдованного хлеба, и это дыхание земли вызвало смятенье – Тимош представил себе подоспевшую осень не по листкам календаря, а в золоте садов, последних хлопотах уборки, истоме отошедшей страды, в скрипе возов на шляхах, запахе амбаров, духоте хат, лепете и плаче детей, страхе перед голодной зимой…
…Внезапно ворвавшиеся в город видения застали Тимоша врасплох – он не ждал уже осени, он забывал о Любе!
Тимош стремился удержать ее образ, но прошлое терялось в шуме машин, в громе военных оркестров, в грохоте эшелонов. Иван что-то спросил, он ответил, и сегодняшний день завладел его думами.
Всюду на стенах домов пестрели листки, множество избирательных списков: № 3 – большевиков, № 2 – меньшевистский. № 5 – эсеров, № 4 – украинских социал-демократов, № 20 – беспартийных. Списков была такая масса, что Тимош, – просто для порядка, для удобства чтения, – делил их на две основные категории: на большевистский и на контрреволюцию.
– Давно собираюсь поговорить с тобой, Иван, – нерешительно произнес Тимош, – всё хочу спросить об Агнесе…
Иван не успел ответить, навстречу шла Агнеса:
– Иван! Неожиданно! К нам?
– А что это означает: «К нам?». Нас вообще много…
Агнеса ответила не на вопрос, а как всегда, забегая вперед, угадывая:
– Не можешь расстаться со своей обстановкой? Остаешься в семье? – она произнесла это слово «семья» с трудом, как что-то забытое, далекое, ставшее чуждым, говорила о ней, как о чем-то предосудительном.
Тимош не подошел к ним, он всегда болезненно воспринимал всякую размолвку.
– Ну, мне к Павлу, – буркнул он и свернул в ближайшую улицу.
«А ничего между нами нет – ничего существенного», – вспомнил Тимош слова, сказанные Иваном.
«Ничего существенного, но что же все-таки было?».
Павел как-то обронил в споре с Агнесой:
– Мы, Бережные, знаменательное явление. Мы – интеллигентные внуки коренного пролетария. Ответственная должность. Придется нам с тобой преодолеть профессиональную интеллигентскую болезнь «ячества», чтобы стать достойными наследниками.
Быть может и ему с Иваном предназначена подобная ответственная должность?
* * *
Ночь пришла тихая, безветренная, вся рабочая окраина раскинулась, словно один двор, с общей жизнью, мыслями, заботами. Засыпая, Тимош слышал, как спорил Иван с Тарасом Игнатовичем, утверждая, что Корнилов не посмеет сунуться на пролетарский Петроград и что контрреволюция сперва попытается накопить свои силы на окраине, найти свою Вандею, на что Тарас Игнатович только и ответил:
– Эх ты, главнокомандующий! – и в хате всё замолкло.
Необычайная тишина после сутолочного дня еще больше настораживала, перед глазами всё еще вертелся водоворот городских улиц, множества лиц и, наверно, поэтому, – от беспредельной насыщенности, наполненности дня, – Тимош думал о многообразии человеческого мира, глубине, величии и своеволии человеческой мысли, и эта множественность и необъятность веселила и пугала его. Как же разобраться в этом беспредельном величии, как утвердить мир, в котором должно восторжествовать добро?
Должно быть, Тимош забылся… Вдруг непривычно резкий и тревожный гудок прорезал ночную тишину, потом другой, еще, и вот уже вся заводская сторона наполнилась призывным гулом.
Прасковья Даниловна, как всегда, поднялась первой, зажгла свет – она была уверена, что ее каганец способен рассеять и изгнать все ночные страхи.
Но гудок не умолкал.
Тарас Игнатович, не говоря лишних слов, принялся торопливо одеваться. Слышно было, как на соседском дворе захлопали двери, раздались голоса. Донесся настойчивый громкий стук, он приближался, точно кто-то двигался по улице, потрясал огромной колотушкой и уже где-то совсем близко раздался окрик:
– Вставайте, товарищи! – И затем в окно постучали. – Вставай, Ткач, – Корнилов на Петроград двинулся.
Иван расталкивал Тимоша:
– Слышал, Тимошка!
– А что мне слушать – теперь ты послушай!
Батько торопил уже:
– А ну, живо к Павлу за винтовками!
Иван наспех одевался:
– И я с тобой, отец.
– Давай-давай, главнокомандующий, – только и сказал Ткач.
* * *
В Совете все уже были на ногах. Нерешительные или враждебно настроенные депутаты не явились и этим оказали существенную услугу революции – не путались под ногами и не мешали. Штаб революции приступил к действию.
Павел, подтянутый по-военному, с наганом, прикрепленным к обычному рабочему кушаку, принимал людей, отдавал приказания, сколачивал отряды.
В глубине коридора собрались представители городского комитета и военной организации. Юношески стройный, подвижной человек в темно-серой кепке, в темном френче что-то объяснял товарищам. Ткач и подоспевший Семен Кузьмич Кудь поторопились к нему. Не отстал от них и Тимош – лицо человека в кепке невольно привлекло его: широкое, открытое, с высоким ясным лбом, лучистыми умными и насмешливыми глазами. Маленькие темные усики придавали ему задор – он весь был стремительность, движение, его порыв невольно передавался другим.
На крыльцо легко взбежал офицер. Появление офицера в штабе революции, в рабочих рядах привлекло всеобщее внимание – совсем еще молоденький, безусый; мягкие черты юношеского лица дышат свежестью и отвагой, гоголевский хохолок по-мальчишески зачесан кверху и набок, девичьи брови красиво изогнуты, задумчивый и вдохновенный взгляд поэта. Два бородача-пехотинца неотступно сопровождали его, ни на шаг не отходили от своего командира.
Завидев офицера, Павел поспешил навстречу:
– Что в полку?
– Пехотный полк на стороне революции, товарищ Павел.
– Так точно, – одобрительно подхватили бородачи, – полк целиком и полностью за Советскую власть!
– Прошу направить ваших представителей в другие части, – предложил офицеру Павел, – вместе с товарищами из городского комитета и Совета депутатов, – и он тут же, выполняя решение военной организации комитета, отобрал людей для выступления в воинских частях. Они так и формировались попутно – боевые вооруженные отряды рабочих и группы агитаторов.
– Товарищ Руденко, – подозвал Павел Тимоша, – останешься со мной в отряде; товарищ Иван – в гарнизон!
Ткач, расправив на рукаве красную командирскую повязку, покинул гостиную, ставшую помещением штаба. Тимош следовал за ним, задевая прикладом резные, с белым плюшем, кресла.
В коридоре, забитом прибывающими людьми, увешанном свежими, еще влажными после расклейки лозунгами, у самого выхода их окликнул Иван.
Ткач оглянулся, ожидая сына:
– Ну, главнокомандующий!
– Командуй уже ты, батько, – ухмыльнулся Иван.
Тарас Игнатович задержался на крыльце Совета, осматривая площадь, заполненную отрядами и воинскими частями. Отдавшись нахлынувшим думам, застыл, опираясь на винтовку. По обе руки его стояли сыны – прохожие невольно оглядывались на них, любуясь ладностыо и силой.
Вооруженные отряды шли занимать ключевые участки, невооруженные рабочие направлялись в воинские части. Нужно было уже догонять отряд, а Тимош не мог оторвать взгляда от юного лица первого офицера революции; Тимош стоял на крыльце до тех пор, пока офицер не повел за собой группы рабочих – без винтовок, без наганов, в повседневной рабочей робе. Иван шел рядом с молодым офицером, внимательно слушал его, подчиняясь шагу – горсточка людей удалялась крепко сколоченным звеном.
* * *
Минуло пять напряженных дней, последних дней августа. Корниловский мятеж был подавлен, коалиции нанесен смертельный удар – время Временного правительства иссякло.
В городе всё изменилось, власть переходила в руки Советов, а Советы становились большевистскими; рабочие еще не были хозяевами страны, но являлись уже хозяевами положения, один за другим, – и прежде всего паровозостроительный, – заводы заявляли о поддержке своего Революционного штаба.
В Харькове на конференции заводских комитетов в Рабочем доме Артем обратился к рабочим:
– Я должен сообщить вам, что в настоящее время мы порвали с Временным правительством и приступили к образованию своей власти, к организации которой будет привлечен весь Донецкий бассейн.
На заседании Совета рабочих и солдатских депутатов выступил Николай Руднев:
– Принимая во внимание, – говорил он, – что вся власть в Харьковской губернии 29 августа перешла в руки революционной демократии в лице революционного комитета… Совет рабочих и солдатских депутатов предлагает революционному комитету заменить губернского комиссара Добросельского и его помощника Кузнецова лицами, которые будут работать в согласии с революционным комитетом.
«Требуем немедленного суда над корниловщиной». «Требуем отмены царских договоров с союзниками». «Вся земля трудовому крестьянству – немедленно и без выкупа!»
«Вся власть Совету Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов!»
* * *
Новое чувство, непреодолимое, неизведанное, овладело Тимошем, входило в его жизнь так же, как входит мужество, властно и неотступно, – чувство оружия. Сперва это выражалось в заботе о своей винтовке – пружина магазинной коробки по-прежнему отказывала, и Тимош изыскивал способы наладить ее. Потом совсем особое, непередаваемое ощущение, когда он с отцом, после трудных напряженных дней, вернулся домой, и бережно поставил свою винтовку рядом с отцовской в углу.
И вот в то самое мгновенье, когда семья Ткачей собралась за столом, начиная свой новый день, когда Тимош заботливо устанавливал винтовку, прибежал паренек:
– Руденко проживает?
Прасковья Даниловна, наливая в миски добрый полтавский борщ, спросила Тараса Игнатовича;
– Ну, что ж, Тарас, пойдем к Александре Терентьевне?
– А чего ж – уговор. Да теперь и старика есть чем помянуть, нехай легенько сгадаеться.
– Руденко Тимофея в штаб революции, к товарищу Павлу! – требовал паренек.
– Тимошенька, а борщ горячий! – только и успела вымолвить Прасковья Даниловна. Тимошка схватил уже винтовку.
Ткач крикнул вдогонку:
– Тимош, если задержишься, – прямо на Ивановку, Павкиного деда поминать.
* * *
В Совете Тимоша ждал Сидорчук. Руденко сперва не узнал черноморца: какой-то куцый картузик надвинут на глаза, такого же, неопределенного цвета куцый пиджачишко туго застегнут, так что пуговицы тянут мясо, узенькие брючки-дудочки оскорбительного вида для флотской души.
– Ты что это? – только и мог выговорить Тимош, с удивлением разглядывая матроса.
– Конспирация! – добродушно заулыбался Сидорчук, очень польщенный тем, что Тимош не сразу признал его, – как был в доме, на квартире, так и прибежал. Давай, браток, до товарища Павла. Там уже вся посуда полная, все пособирались, – Сидорчук говорил необычно сбивчиво, утратил свойственную ему обстоятельность, и, что более всего поразило Тимоша, пересыпал речь флотскими словечками – стоило прожить на суше неделю, появилась флотская речь. Должно быть, соскучился за кораблем и товарищами. Впрочем, и тут был он не одинок – два молоденьких матросика, похожих друг на друга, как близнецы, тенью следовали за ним.
